Текст книги "Про жизнь поломатую... (сборник)"

Радости коммунального бытия

Это была обычная коммунальная квартира революционной Выборгской стороны. Квартира располагалась на первом этаже дома довоенной постройки, имела высокие потолки, большие затененные старыми деревьями окна и крайне стеснённую общую площадь, сплошь заставленную холодильниками, кухонными столами и газовыми плитами. Стены общей площади были увешаны гроздьями электрических счётчиков и переключателей. Ванную с туалетом разделяла кривая стена, покрытая несмываемой ничем плесенью. Словом, общий вид этой общей площади можно было охарактеризовать как крайне затрапезный и, можно даже сказать, чрезвычайно мерзопакостный.

Вернувшийся после долгой военной службы вместе с семьёй в свою небольшую комнату, составлявшую часть этого убогого жилья, молодой пенсионер Сергей Просвиров попытался было убедить жильцов остальных пяти комнат организовать вскладчину хотя бы частичный косметический ремонт этой отстойной территории, но встретил финансовую настороженность и глухое денежное непонимание. Эти отстойные жильцы поначалу вообще его не узнали, несмотря на то, что он прожил когда-то в этой квартире целых три года.

– А мы думали, что Вас давно уже, извините, как сейчас модно говорить, грохнули в Афгане, а жена в тоске съехала с квартиры и подалась с дитём малым к маме или же ещё куда …. Хотели уже её разыскать, чтобы поговорить об условиях освобождения пустующей жилой площади. Мы, знаете ли, имеем, то есть я хотел сказать, имели на неё определённые виды …, – рассказывал Сергею типичный питерский интеллигент – пенсионер средних лет, давно уже спившийся под давлением груза прожитых в творческом угаре дней, но всё ещё продолжающий бессмысленное прозябание в комнате напротив. Этого спившегося по весьма уважительной причине интеллигента все обитатели коммунальной трущобы почтительно называли Санычем.

– Как видите, «слухи о моей смерти сильно преувеличены». Но всё ж таки, позвольте воспользоваться случаем и полюбопытствовать: какие же это лично Вы могли иметь виды на эту комнату? – с напускной важностью удивился вслух Сергей. – Вы же и так единолично занимаете 17 квадратных метров жилой площади?

– Во-первых, я инвалид, а во-вторых (здесь повисла многозначительная пауза) – выпиваю …, – в глубокой задумчивости проговорил Саныч и, видимо, подчёркивая особую важность последнего обстоятельства, поднял высоко над головой слегка согнутый в двух фалангах и дрожащий, от значимости сказанного, палец.

– …….????????

– Ну как бы Вам это попроще объяснить? Видите ли, в силу своей инвалидности и приобретенной в течение жизни естественной человеческой слабости я не могу содержать комнату в надлежащей чистоте и строгом порядке, а меня, знаете ли, иногда посещают интеллигентнейшие дамы. И во время каждого из таких посещений мне приходится все время краснеть за внутреннее, так сказать, неубранство интерьеров выделенной мне государством жилой площади. Вот я и хотел похлопотать в инстанциях об отдельной гостевой комнате, но видно не судьба, – горестно закончил свои пояснения Саныч и прошаркал в свою комнату с прокуренным до черноты потолком, поддерживая одной рукой оторванную лямку штанов с засаленными карманами.

В общем, контингент жильцов коммуналки представлял собой некий препарированный срез советского общества. Помимо спившегося интеллигента и старого развратника (по совместительству) в ней проживали: пенсионер союзного значения – не по годам активная бабушка «божий одуванчик»; озлобленная на весь белый свет мать-одиночка с трёхгодовалым сыном; в меру пьющий слесарь-инструментальщик с Обуховского завода с семьёй, состоящей из жены (сильно хромой и громогласно-сварливой) и сына – школьника средних классов, хронического двоечника. Кроме этих достойных граждан, в квартире проживал некий свободный художник. Вернее, проживал он только по документам, а на самом деле художник использовал комнату под мастерскую. Он там творил, но неизвестно по каким причинам никто из соседей никогда и нигде не видел его произведений. Ни в Эрмитаже, ни в Русском музее, ни в многочисленных художественных галереях …. Полный сарказма Саныч, как-то так достал художника своими подначками по поводу его фантомных творений, что художник с негодованием вручил ему приглашение на выставку своих картин, проходившую где-то в районе Парнаса. Саныч не поленился, поехал и обнаружил по указанному в приглашении адресу один из городских моргов. Спокойные и уравновешенные сотрудники этого скорбного учреждения не стали бить Саныча по лицу, когда тот в категоричной форме потребовал пропустить его на выставку известного художника, размахивая пред их скрытыми под масками носами ещё пахнущим свежей типографской краской пригласительным билетом. Самый представительный из сотрудников (видимо, заведущий) в весьма вежливой форме выразил не в меру распоясавшемуся Санычу самые тёплые пожелания, дабы он прекращал занимался по жизни всякой фигнёй, отрывая серьёзных людей от дела, а в максимально короткие сроки становился клиентом их заслуженного учреждения. Подводя итог своего дружественного пожелания-совета, самый представительный из сотрудников высказал предположение о действительном месте расположения выставки соседа-художника. Он так и сказал: «Катись отсюда быстрее, сволочь старая, к едрёной фене катись!» Почувствовав некоторую неловкость от того, что он излишне долго занимает внимание ответственных людей, Саныч даже не стал уточнять, где находится эта самая «едрёная феня» и, руководствуясь жизненным опытом, без промедления отправился домой. Вернувшись восвояси, он надеялся навести справки у соседа, но того в квартире не оказалось. Не появился сосед и на следующий день. Целую неделю его не было видно в местах общего пользования. Вероятно, он был на выставке. И это было очень хорошо для всех обитателей квартиры. Всё дело в том, что в комнате живописца, имеющей самую маленькую жилую площадь в квартире, постоянно пребывало некоторое количество разномастных и различной категории свежести женщин. Все без исключения соседи думали, что это были обычные питерские б…и. Очень уж развязно они себя вели. Но на самом деле это были профессиональные натурщицы. И вели они себя не развязано, а раскованно. Чтобы это заметить, надо было только тщательней к ним приглядеться, но поскольку жителям этой квартиры рассматривать этих девиц было недосуг (они так и говорили: не да сук, мол, и всё тут), то они считали всех их развязными питерскими б….ми. Но, в этом случае. Встаёт другой вопрос: зачем художнику столько натурщиц, да ещё и профессиональных? Если бы это действительно были б…и, то всем было бы всё понятно: художник был ещё достаточно молодым для этих дел человеком, к тому же, он был женат на худой и страшненькой женщине с синими коленками, изредка навещавшей творца во время работы. Однако же – нет, это были натурщицы. Об этом свидетельствовало то, что каждая из них могла по несколько часов сидеть обнажённой в одной и той же позе (некоторые из самых любопытных соседей иногда заглядывали в комнату художника якобы за спичками, когда дверь была не закрыта, и могли этот факт засвидетельствовать). Иногда утомившиеся от однообразия поз и по причине затёкших суставов натурщицы принимались охать и стонать, приводя в смущение обитателей квартиры. В такие моменты дверь в комнату живописца была всегда заперта. Но основная проблема была не в самих натурщицах, а в том, что их было много. И всякий день разные. Видимо, художника интересовал довольно широкий спектр вопросов окружающего его советского бытия. И он, не щадя себя ни днём, ни ночью то писал, то лепил с этого великого многообразия натурального материала застывшие образы строгих колхозниц и крановщиц, улыбчивых медицинских работниц, а также очкастых тружениц народного образования. И вот что примечательно: застывшие на холсте и в глине образы были всегда облачены в профессиональную одежду, а натурщицы в комнате художника все своё рабочее время были обнажены. Видимо, это был какой-то особый художественный приём. Об интенсивности творчества местного Рафаэля можно было судить, как по отдельным признакам запущенности его длинноволосого и бородатого внешнего вида, так и по его выпукло-красным глазным яблокам, лишь слегка прикрытым всегда опухшими от бессонницы веками. А о востребованности его ураганного творчества как раз и свидетельствовал тот факт, что никому из жильцов коммунальной квартиры так и не удалось хоть краешком глаза взглянуть на художественные произведения своего неистового соседа. Очевидно, что плоды соседского творчества, минуя цензуру, мгновенно выставлялись в лучших галереях Европы и Северной Америки, а затем с бешенной скоростью и за баснословные деньги раскупались на различных заграничных аукционах, принося тем самым немалый валютный доход стране победившего социализма. Справедливости ради надо отметить, что кое-что иногда перепадало и самому художнику. В редкие минуты отдыха его можно было увидеть проезжающим по центральным ленинградским улицам на роскошном заграничном автомобиле типа «Шарабан». Злые языки одно время поговаривали ещё и о каких-то иных плодах творчества этого выдающегося полпреда советского искусства. Поговаривали даже о том, что плодов этих было неприлично много, но, наверное, всё это было не более чем досужими вымыслами. Зависть к успешным людям процветает ведь не только при капитализме. Процветала она и будет процветать в любой формации. Даже в такой правильной, коей является недостижимый никогда коммунизм. И ничего тут не поделаешь. Такова уж, как говорится, полная несовершенств мерзость человеческой натуры. По нынешним капиталистическим меркам ведь как дела обстоят: плохому человеку всегда хорошо, когда у других плохо, а хорошему человеку всегда необходимо, чтобы у других было ни в коем случае не лучше, нежели чем у него. Радоваться успехам других нынче как-то не принято.

Ну ладно, как говорится, Бог судья этому художнику с его плодами. Интересно ведь рассмотреть и других обитателей питерской коммунальной квартиры. Возьмём, например, для продолжения повествования проживавшую там бабусю. Эта активная бабушка «божий одуванчик» всегда стремилась быть в гуще событий, чем иногда приводила в неистовство плохо затаённый гнев трудящейся части коммунального сообщества. Трудящиеся члены, пребывающие с раннего утра в состоянии «невыспанного» до конца раздражения жизнью, то и дело натыкались на бабулю в разных концах площади общего пользования и говорили вслух много разных несоответствующих реально-радостной советской действительности слов. Приблизительно такая же картина наблюдалась и вечером, когда уставшие от созидательного труда строители коммунизма уныло приплетались на место своего коммунального сосуществования и вновь везде натыкались на пронырливую старушку. Хитрой старушенции только этого было и надо. Любила она, когда на неё кто-нибудь натыкался. Простого искреннего общения ждала она от этих людей. И люди всегда оправдывали её ожидания. А куда им было деваться? Тогда ведь всем старикам полагался почёт. Ну матюкнётся кто-то в сердцах в её адрес или назовёт с горяча старой пердуньей …. Это ведь не со зла, а общения ради. Можно сколько угодно спорить о стиле этого общения, давая ему разные определения, но это дело вкуса. Вкус – это, конечно, понятие очень субъективное, то есть привязанное к каждому субъекту, а субъекты все в чём-то разные. Объективны только факты. А они говорили только о том, что общение жильцов с бабусей проходило на постоянной основе. Но только в вечерние и утренние часы. В те же утомительные часы, когда трудящиеся, натужно сопя на своём рабочем месте и в рабочее же время, упрямо тащили страну к полной и окончательной победе коммунизма, бабуся, в стремлении не допустить бесполезного прожигания остатков своей земной жизни, занималась подлинными научными изысканиями. Заслышав звук двери, закрывшейся за последним спешащим на работу жильцом, всякий раз заступала она на поочередное дежурство у каждого из загромождающих места общего пользования соседских холодильников. (Надо заметить, что своего холодильника у бабуси не было, так как она предпочитала употреблять в пищу только свежие продукты, которые каждый день покупала в магазине, находящемся непосредственно за стеной её комнаты, а несъеденные остатки, по блокадной привычке, хранила на чёрный день между толстыми оконными рамами. Там же у неё всегда хранился неприкосновенный запас казеинового клея, спасшего старушку в блокаду от голодной смерти).

Бабуся подолгу выстаивала у каждого холодильника с доставшимся ей по наследству от мужа спортивным секундомером. Нельзя не упомянуть о том, что муж у бабуси был известным когда-то всему Ленинграду бегуном-марафонцем. В один из солнечных послевоенных дней он вышел на старт ежегодного пробега Ленинград-Москва и с тех давних пор его никто и нигде больше не видел. Вернее, некоторые из оставшихся в живых очевидцев зафиксировали в своём сознании то, как он стартовал. Некоторые из некоторых утверждают даже то, что стартовал спортсмен очень мужественно. А кто-то из спортивной общественности, выпив лишку в честь физкультурного праздника, вообще однажды договорился до того, что до сих пор помнит бабусиного мужа бегущим к синеющей на горизонте дали где-то в районе Верхнего Волочка. Но все эти воспоминания всплыли гораздо позже, а тогда сам факт исчезновения спортсмена тут же попал в прессу, очень сильно взбудоражив население города. Шутка ли, среди финишировавших в Москве марафонцев не было зафиксировано бабулькиного мужа-бегуна! Судьи раз за разом просматривали плёнки фотофиниша, но так и не обнаружили спортсмена. В общем, странная какая-то вышла история для того ясного времени. Это сейчас вполне понятно, что марафонца могли запросто умыкнуть с трассы пролетающие мимо инопланетяне – такие выносливые и быстрые в своих перемещениях люди им наверняка были нужны для биологических опытов. Но при Сталине такого не было. При нём инопланетяне не баловались. В те строгие времена исторического материализма подобной чертовщины никто не мог позволить себе даже предположить. Тогда никто не слышал даже о таких простых и понятных вещах, которые творятся нынче в Бермудском треугольнике. В те времена человек мог запросто пропасть только в одном направлении – у берегов архипелага ГУЛАГ. Но спортивное начальство, чувствуя приближение хрущёвской оттепели, не побоялось дозвониться до органов, а те опровергли свою причастность к случившемуся. И, поэтому все знавшие пропавшего сразу же забили тревогу и объявили марафонца в розыск. Розыски ни к чему не привели, несмотря на то, что информацию о пропавшем напечатали все центральные и местные газеты, приложив к ней фотографию спортсмена, вырванную из комсомольского билета. А откуда было ещё взять фотографию, если с тех юношеских пор бегун нигде не снимался по причине своей врождённой застенчивости. Да и не принято как-то это тогда было: «фоткаться» по любому поводу, где и когда попало на различные «мыльницы» и мобильные телефоны. Только по очень значительным событиям, произошедшим в их жизни фотографировались в те времена люди, или на документы. Поэтому, можно было бы, конечно, из паспорта дёрнуть более свежий снимок мужа-спортсмена, но бабуся его почему-то не обнаружила в большой коробке из-под съеденных конфет, где паспорт обычно хранился. Кто-то предположил, что спортсмен временно остановился, чтобы немного отдохнуть в гостях у какой-то несознательной деревенской бабы, проживающей близ подмосковного города Клин. Другие граждане много позже того памятного пробега опровергали это предположение и утверждали, что видели пропавшего героя спорта, только не в Клину, а в Торжке. Видели его, каким-то постаревшим, трудноузнаваемым и обрюзгшим. Видимо, сильно пострадавшим от водки. Но в воспоминаниях опять присутствовала какая-то неспортивного сложения баба. Она, якобы, несла уставшего марафонца из винного магазина на руках, а на рыхлой морде её опухшего от страсти лица застыла гримаса нескрываемой похоти (фу, гадость какая, придумают же такое). Услышав эту несусветную чушь, кто-то, видимо, с большого горяча, упомянул тогда о каких-то пошлых и неуместных совершенно в этом пикантном деле алиментах. Упомянул и тем самым слегка опорочил светлый облик советского спортсмена. Но бабулька, надо отдать ей должное, собственноязычно пресекла тогда все эти подлые слухи на корню и, гордо храня в памяти непорочный облик убегающего в необозримую даль мужа, продолжала бороться за наступление светлой жизни в отдельно взятой стране, водиночку воспитывая дочь без алиментов от безвозвратно пропавшего марафонца. Зато на память от мужа остался у неё серебристый и нержавеющий в сырую погоду секундомер.

И вот на склоне своей жизни, с достоинством преодолев почти все трудности, выпавшие ей на нелёгком жизненном пути, бабуся по-прежнему продолжала приносить пользу людям и, вооружившись дорогим только её сердцу секундомером, тщательно хронометрировала время работы каждого из холодильников, а затем аккуратно записывала результаты измерений в пожелтевшую ученическую тетрадь, оставшуюся со времён школьной учебы недавно вышедшей на пенсию дочери. В результате, произведя нехитрые вычисления, бабуся, с достаточной для практики точностью, всегда могла чётко определить, какой из соседских холодильников, подключенных к общему счётчику, и насколько больше «скушал» за сегодняшний день электрических киловатт. Киловатты тут же переводились бабусей в денежное выражение. А дальше всё было ещё проще. Дальше оставалось только сложение и вычитание, и научные изыскания, наконец, завершались. Начиналась практическая работа по вычислению конечных сумм штрафных санкций. Санкции, по бабушкиным замыслам, должны были быть наложены на тех прохиндеев, кто сознательно выкручивал регуляторы холода в своих агрегатах в максимальное положение, дабы поживится халявным холодком за чужой счёт. Движимая врожденным и усиленным правильным советским воспитанием чувством справедливости, бабуся всякий раз подробно докладывала о результатах проделанной ею за день научно-исследовательской и практической работы постепенно стягивающемуся к месту своего проживания трудовому люду. Некоторой части этого люда результаты бабкиных исследований доставляли истинное наслаждение. Эта часть довольно щурилась с плотоядной улыбкой на алчных устах и потирала готовые к приему денежных знаков руки. Другая же часть была сильно возмущена бабкиными изысканиями и ставила их результаты под большое сомнение. Случались даже попытки обратиться в советский, самый гуманный в мире суд с целью найти защиту для тайны частной жизни граждан, но всё как всегда заканчивалось взаимной ссорой, иногда переходящей в беззлобное соседское мордобитие, сопровождаемое немногословной в своей ненормативности, но особо вычурной лексикой. Несмотря на требуемый со стороны строгих советских законов почёт, часто доставалось «на орехи» и заслуженной бабусе. Эти мелкие неприятности она переносила со свойственным настоящим советским людям стоицизмом. Невзирая на многочисленные гематомы своего дряхлого лица, неугомонная бабуся, с трудом дождавшись, когда трудовой люд разбежится по рабочим местам, а где-то за Невой начнёт вставать солнце, вновь возобновляла свою деятельность, слегка поскрипывая загипсованными конечностями. Деятельность носила явно вражеский, подрывной характер и часто приводила к нарушениям и без того шаткого равновесия внутри коммунально-вынужденного сообщества, но на самом деле к бабуле никто не применял физических санкций. Всё что здесь было написано про гематомы и гипс, всего лишь лёгкое гротесковое преувеличение. На самом деле активной бабульке всё списывалось за пережитую блокаду и ограничивалось только моральной укоризной её кипучей подрывной деятельности.

Слесарь-инструментальщик с прославленного трудовыми подвигами Обуховского завода с года на год ожидал получения отдельной квартиры. При получении квартиры слесарь мечтал врезать в дверь каждой комнаты по замку, выдать каждому члену семьи по ключу и установить график посещения жильцами отхожих и других мест общего пользования. При этом слесарь мечтал составить график таким образом, чтобы не видеть домочадцев годами. Однако ожидание квартиры длилось уже пятнадцатый год, и нервная система слесаря была истощена до предела. Слесарь раздражался по каждому поводу, а когда повода не было, его начинал раздражать сам факт отсутствия повода. Пребывая в раздраженном состоянии, слесарь обычно громко сквернословил в общественных местах. Это беспардонное слесарево поведение обычно глубоко возмущало окружавших его правильно воспитанных ленинградских граждан и те интеллигентно, но часто били его по лицу. Впрочем, возмущённые откровенным сквернословием слесаря из-за своего нежного воспитания ленинградские граждане иногда неожиданно вспоминали, что избиение раздражительных пролетариев противоречит социалистической законности, и вызывали милицию. Но пока милиция ехала на осквернённое слесарем место, граждане срывались (ведь слесарь не прекращал сквернословить в ожидании стражей советского правопорядка) и временно забывали о своём хвалёном воспитании. Находясь в забытии, они всё равно били пролетария по его ороговевшему лицу. А потом пролетария била милиция. Но милиция не любила оставлять следов и била гегемона общества по в меру пропитым почкам. В конце концов, эти ежедневные избиения с приводами в милицию сильно надоели слесарю, и он решил объявить войну своей раздражительности. И, как говорят в современных голливудских фильмах: «Он сделал это! Е-с-с!» Объявив по всем правилам дипломатической науки войну своей мучительнице-раздражительности, слесарь каждый вечер, уже на вполне законно-лечебных основаниях, пытался утопить эту мерзавку в дешевом вине. Но шельма тонуть никак не хотела и, выпорхнув, словно джин из очередной выпитой слесарем бутылки, тут же вцеплялась в жиденькие волосёнки его хромоногой жены. Слесарева жена в такие неприятные минуты принималась суетливо перемещаться по комнате и амплитудней, чем это было обычно, припадать на укороченную ногу. Во время своих утиных перемещений эта и без того шумная и дурная баба истошным голосом распространяла вцепившееся в неё мужнино раздражение, на все близлежащие окрестности. В течение всего периода пребывания в этом состоянии она никогда не ленилась зверски избивать не рассчитавшего свои способности к усвоению алкоголя слесаря. Вскоре слесарю надоело и это. Дабы избежать впредь подобных оскорблений действием со стороны дурной бабы, слесарь стал пускаться на различные хитрости и изобретать всяческие уловки. Для их описания потребуется отдельная книга. Может быть, она и будет когда-то и кем-то написана. Хотелось бы. Это был бы мировой бестселлер. Здесь же приведем лишь один из многих тысяч изобретённых слесарем приёмов борьбы с раздражительностью. Суть приёма состояла в следующем. В выходной день слесарь тайком от жены закупал бутылки с хмельным напитком, называемом в народе «бормотенью» (иногда этот напиток в народе называли ещё и «шмурдилой»), и прятал их в промежутке между двойными входными дверями. В этом промежутке члены коммунального сообщества хранили всякую хрень, которую им стыдно было занести в жилую комнату. Каждый из членов хранил свою особую, присущую только ему хрень, на специально выделенной ему общим собранием жильцов полочке. Вот на такую полочку и прятал слесарь бутылки с хмельным «плодово-выгодным» напитком (так народ прозвал то подобие вина, на бутылке с которым всегда красовалась надпись: «Вино. Плодово-ягодное». Дело в том, что народ давно понял, что ягоды в изготовлении этого пойла не принимают никакого участия, а участвуют в изготовлении только некие ещё не до конца сгнившие плоды. Поэтому, отдавая дань справедливости, слово «плодово» осталось в этом фольклорном выражении, а слово «ягодное» было заменено на слово «выгодное» из-за сказочной дешивизны продаваемого пойла и обилия в нём хмельных градусов). Покупать другие горячительные напитки для ежедневной борьбы с раздражительностью без катастрофического ущерба для бюджета семьи слесарю, как сознательному трудовому элементу, было не по карману. Эту трогательную сентиментальность пролетариата когда-то заметил наш великий бард и отметил в своей песне: «Мои друзья хоть не в «болонии», зато не тащат из семьи. А гадость пьют из экономии, хоть по утру, да на свои …».

Но наш слесарь с утра обычно не пил. Иначе его бы не понял строгий трудовой коллектив Обуховского завода. В этом случае коллектив мог подумать, что слесарь превратился в хронического алкоголика, и тут же вышвырнул бы его из очереди на квартиру. Конкуренция в очереди была очень высока, поэтому напиваться слесарю приходилось с вечера. Как же это было возможно? Ведь жена могла ещё на пороге определить его пьяное состояние и тут же вышвырнуть пособника «зелёного змия» на промозглую ленинградскую улицу. Ночёвка в подворотне слесарю не улыбалась. Поэтому, придя в будний день с работы, слесарь бесшумно открывал наружную входную дверь и так же беззвучно извлекал из кучки хрени, хранящейся на его индивидуальной полочке, тщательно замаскированный пузырёк. Пузырёк имел стандартную ёмкость в 0,75 л. и так же, как и его содержимое, получил своё народное прозвище – «огнетушитель» (иногда этот сосуд в народе называли ещё и «фуфырём»). Далее, соблюдая конспирацию, слесарь обычно поднимался по лестнице на полэтажа выше уровня своего проживания и, примостившись на подоконнике, нетерпеливо срезал ножом полиэтиленовую пробку. После этого он спрыгивал с подоконника и ещё некоторое время стоял, сжав в ладони горлышко «огнетушителя» и широко раздвинув ноги. При этом его располневший пивным животиком корпус совершал движения очень близкие к круговым. Со стороны могло показаться, что всё это действо означало некую увертюру перед началом шаманского танца, а на самом же деле слесарь готовился к выполнению особого приема, называемого в народе «винтом». Через некоторое время он доводил напиток до требуемой для выполнения «винта» турбулентности, а затем резко опрокидывал «огнетушитель» над широко открытым горлом. Убивающее слесареву раздражительность содержимое «фуфыря» винтом вворачивалось в отверзый пищевод. Сопровождаемое водопроводными звуками процесс, заканчивался буквально через несколько секунд, и теперь слесарю надо было очень сильно поспешить. Спешить, дабы не успел подняться из недр слесарева организма предательский запах поглощённой «шмурдени», а самое главное для того, чтобы его пролетарской головой не успел овладеть коварный хмель. Как мы уже отмечали, во хмелю слесарь был буен до чрезвычайности. Знал за собой этот грех и сам слесарь. Поэтому он сразу же после исчезновения последнего витка поглощаемого напитка стремился попасть домой. Для этого он тут же выбрасывал (исключительно для соблюдения правил конспирации) пустой «огнетушитель» в окно, непременно стремясь попасть им в голову незнакомого ему прохожего (в качестве положительной черты характера слесаря, всё той же справедливости ради, необходимо отметить, что он никогда не бросался пустым «фуфырём» в головы соседей, знакомых, женщин и детей. Нет, он этого никогда не делал, исключительно из-за морально-эстетических соображений). Совершив бросок и убедившись в своей точности, доведенной годами тренировок до подлинного совершенства, слесарь кубарем скатывался под двери коммунальной квартиры и недрогнувшей рукой решительно вставлял ключ в дверной замок. Открыв дверь, он с деланной неторопливостью утомлённого от созиданий пятилетки работяги заходил в квартиру. На пороге слесаревой комнаты его, ещё абсолютно трезвого и слегка пованивающего машинным маслом, встречала в одно мгновение осчастливленная жена. Охваченная нежданной радостью, она, не обращая внимания на хромоту, тут же вприпрыжку неслась на кухню разогревать полагающийся слесарю ужин. Тем временем вернувшийся домой трудовой элемент усталой походкой молча прошаркивал в комнату и, не обращая внимания на слабый протест изображавшего подготовку к урокам двоечника-сына, на полную мощность включал звук телевизора, после чего расслабленно плюхался в стоявшее перед телевизором кресло. В такие дни прискакавшая минут через пятнадцать с кухни жена обычно заставала своего мужа пьяным не то, чтобы «в стельку», «в сосиську» или даже, на худой конец, в «сиську», нет. Эти определения не отражают реального состояния дел. Объективно оценив ситуацию, нельзя было сказать, что её законный супруг был пьян в «жопу» (в этом состоянии ещё сохраняется некая функциональность в виде сокращения ягодиц и изменения размеров анального отверстия) – он был пьян, что называется, в самое настоящее и безвольное «говно» неизвестного происхождения. И вот этот пьяный, с позволения сказать, муж, пьяный, так сказать, в сотрясающее своими оттенками нормальную человеческую психику «говно», уже громко и беззаботно храпит в кресле, глуша звуки соревнующегося с ним телевизора. Вокруг храпящего постепенно формируется плотное облако испарений с запахом догнивающих плодов. «Батюшки светы, кода ж он, окаянный, успел-то? Пришел ведь тверёзый …. И без запаху …. Не могла же я так ошибиться …. За столько лет вроде бы все его алкашеские повадки-то изучила …. Может что-то новое изобрёл, шельмец? – недоумевала жена, в тихой грусти поедая мужнин ужин, – надо бы в следующий раз этого козла потщательней как-то обнюхать да попытать с пристрастием».

В завершении описания этого хитрого приема остается отметить, что на лице спящего в кресле слесаря в такие минуты полностью пропадали ороговевшие морщинки, вызванные его необычной раздражительностью. На этом же лице в те же минуты отсутствовали и видимые глазу следы многочисленных побоев. И это означало, что на сегодняшний день слесарева цель оказалось достигнутой. А что же завтра? Кто ж его знает …. Будет день, будет, как говорится, и пища. А может завтра слесарю наконец-то квартиру дадут ….

Проживавшая в квартире мать-одиночка была ко всему прочему ещё и старой девой. Вернее она раньше была старой девой, а потом продуктивно потеряла девственность и стала матерью одиночкой. Видимо, эти два негативных, хоть и разнесённых во времени фактора в сумме привели к тому, что эта неказистая, с длинным, густо покрытым веснушками носом дамочка была озлоблена на весь белый свет. Она проживала со своим трёхгодовалым сыном в комнате, двери которой выходили непосредственно на отхожее место. Пользуясь привилегированным расположением своего жилища, дамочка когда-то узурпировала себе право на установление графика дежурств жильцов на общей площади коммунального хозяйства и пристально следила за его выполнением. По каким-то витающим в коммунальном воздухе Питера правилам в график включались даже младенцы. Так, например, когда в семье Сергея родился второй сын, и счастливый отец забрал семью из роддома, первой его поздравительницей в коммунальной квартире стала вздорная дамочка-одиночка, с порога известившая двукратного папашу об упавшем на его плечи дополнительном дежурстве «в связи с появлением нового жильца». В обязанности дежурных входила ежедневная влажная уборка общей площади и доведение имеющегося сантехнического оборудования до белого и блестящего состояния. В ответ на эти сердечные поздравления Сергей, видимо, поддавшись флюидам всеобщего хамства, непрерывно витавшим в этой коммунальной квартире, неожиданно для себя вспылил: «Послушайте, вы, выдра вы наша вислоухая, вот у меня на руках спит младенец-«новый жилец», и когда он проснётся, я вас непременно позову. Да вы, многоуважаемая нами стерва, и сами услышите, когда он проснётся. Короче, некогда мне с вами любезничать. Как услышите крик проснувшегося, так сразу и заходите без стеснения (впрочем, откуда ему у вас взяться?) Заходите и попробуйте ему объяснить, что по каким-то неписанным и неизвестно кем придуманным правилам коммунального питерского жития, он, младенец-жилец, в смысле, теперь будет включён в некий график с последующей уборкой отхожих мест в течение недели. Если договоритесь и хлопнете по рукам – нет вопросов, сразу же включайте его в график и – вперед! Но если диалога по каким-то причинам не получится …. Извините. Это его выбор. Выбор нового гражданина. А выбор этот нужно уважать». Пробурчав что-то нечленораздельное, «вислоухая выдра» и «стерва» как-то озадаченно удалилась. Должно быть, представляя себе выдру с обвисшими ушами. Относительно стервы у ней уже давно сомнений не было – её многие так почему-то называли, а вот вислоухой выдрой …. А может, она всё-таки удалилась, чтобы внести справедливые изменения в график? Договорённости с младенцем-то ей ведь достичь так и не удалось. Упрямым, видимо, оказался этот младенец …. Проявил себя борцом за свои же права. А бороться за них приходилось довольно часто: особенно раздражали выдру детские пелёнки, которые она, например, могла позволить себе снять недосушенными и бросить его куда-нибудь на подоконник, а взамен его развесить кругом своё нижнее бельё, пребывавшее у неё в громадном количестве и требующее постоянной стирки из-за каких-то особенных физиологических особенностей. В подобных вопиющих по своей наглости случаях младенец негодовал и восстанавливал справедливость папиными руками. Так, в рассмотренном примере, он тут же снял с верёвок бельё и выкинул его в мусорное ведро, принадлежавшее вислоухой беспредельщице, а когда та подняла визг, младенец неожиданно пообещал ей папиным басом, что если в следующий раз ей придёт в голову хотя бы коснуться его стерильных вещей, то придётся сначала немного полетать, а потом поискать свои вещи на ближайшей помойке. Вняв обещаниям, выдра быстро ретировалась в свою привелигированную комнату и приступила к мстительному переделу графика.