Текст книги "Повесть о потерянном времени"
Автор книги: Дмитрий Ненадович
Жанр: Юмористическая проза, Юмор
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 4 (всего у книги 34 страниц)
Глава 1. Возвращение
Что же произошло с нашим хромоногим героем после памятного выпуска-впуска? Ничего страшного с ним собственно не случилось – был отправлен отдавать свой врожденный интернациональный долг в Демократическую Республику Афганистан (попросту ДРА, а еще проще «Афган»). Первое время служба его складывалась относительно спокойно: привезли в Кабул, а оттуда взяли и забросили дважды обстрелянной в пути «вертушкой» на высокогорную «точку». («Чего тепловые ловушки-то не сбрасываете?» – спросил Серега у бледного и едва очухавшегося от противо– «стингерового» маневра командира «вертушки». «Да пошел ты к едрене– фене со своими ловушками, умник! Где они, ловушки-то эти? Месячной нормы на неделю только-то и хватает! И все только об экономии гундосят эти тыловые крысы: вдруг, дескать, какую важную персону или нас, к примеру, транспортировать придется, а у вас запаса нет? Тьфу! Гниль! Я их за тройную месячную норму только-то и вожу. И все равно не хватает: не большие они охотники летать-то!» – в сердцах ответил командир латаной-перелатаной краснозвездной «стрекозы».
Ну, в общем, худо ли, бедно ли, но забросили живого и здорового Серегу в указанную Родиной точку, и на том, как говорится, спасибо. Забросили и доверили обеспечение радиорелейной и тропосферной связью «ограниченного контингента» на одном из направлений контроля территории ДРА. Но затем кому-то пришла идея о передислокации сложного связного хозяйства в новое и жутко секретное (для самих себя) место, а во время абсолютно (опять же, скорее, для самих себя) скрытного свершения марша совершенно неожиданно завязался внешне бестолковый, но видимо тщательно продуманный «духами» бой. Бой длился почти сутки, и был очень насыщенным различными военными событиями. Помимо дневных, то утихающих, то разгорающихся вновь перестрелок, были контратаки с попытками полностью «зачистить» близлежащие к растянувшейся на несколько километров колонне так называемые «зеленки». «Зеленки» представляли из себя полосы низкорослых и кривых древесных и кустарных растений, изрыгающих поминутно из-под корней своих смертоносные свинцовые отрыжки. Отрыжки коротких, но частых и довольно метких «духовых» очередей. Вот тогда и понял Сергей, что это такое – ожидание сигнала атаки. Понял он и каково это встать среди рассекающих знойный воздух пуль и сделать простой, незамысловатый такой шаг вперед. Причем сделать этот непростой шаг надо было очень уверенно, дабы заразительным примером своим и звучным командирским рыком вдохновить заметно нервничающих бойцов. А в паузах между «зачистками», лежа за колесами бронетранспортера «КШМ»-ки, Серега вдруг живо вспомнил рассказы фронтовиков, с которыми приходилось ему беседовать во время организованных актов патриотического воспитания: «Ребята, это ведь как: встаешь средь неумолкающей стрельбы и кажется, что все это, выстреленное и висящее в воздухе, летит прямиком в тебя. Вот еще секунда и рухнешь полным свинца мешком в хлипкую грязь». Вспомнилась тогда Сереге и «секретная», исполняемая только на концертах, песня знаменитых в то время «Песняров», возглавляемых великим Владимиром Мулявиным:
Когда на смерть идут – поют,
А перед этим можно плакать,
Ведь самый страшный час в бою – час ожидания атаки.
(Конечно, как же такое можно брякнуть на всю страну по радио? Как это советский герой может плакать? У настоящего советского героя, у него ведь всегда как? Он никогда и нечего не боится и никогда из глаз его орлиных не выдавить даже скупой слезинки. Всяческая сентиментальность чужда настоящему советскому герою. По чьему-то мудрому замыслу этот герой должен либо сидеть себе мужественно в окопе с каменной мордой своего сурового лица (герой в обороне), либо с той же мордой лица куда-то наступать, бешено вращая глазами в устрашение противника (герой в атаке). Но самое главное – это то, что настоящий герой должен быть готовым в любую секунду с великой радостью проститься со свой еще молодой, но уже, видимо, доставшей его окопно-гадостной жизнью. И радость героя, прощающегося с жизнью, должна выражаться в прославляющих Родину предсмертно-радостных криках. Словом, советский герой – это не чета детям из 1-го, 2-го и 3-го Рэмбо. А тут какие-то слезы перед всегда победным наступлением!)
Но песня нахально продолжалась дальше:
Снег минами изрыт вокруг
И почернел от пыли минной,
Но вот разрыв, и погибает друг,
А значит, смерть проходит мимо.
Мне кажется, что я магнит,
Что я притягиваю мины,
Но вот разрыв – и лейтенант хрипит,
И значит – смерть опять проходит мимо.
Но мы уже не в силах ждать,
И нас ведет через траншеи
Окоченевшая вражда,
Штыком, дырявящая шеи.
Бой был коротким,
А потом – хлестали водку ледяную.
И выковыривал ножом
Из под ногтей я кровь чужую.
Все справедливо. Как, спрашивается, можно было такое спеть на всю страну? Ну как же было стыдливо не замолчать про все это безобразие? Тут ведь про водку сказано! Какая-такая водка? Совершенно не к лицу она защитнику Отечества. К его лицу подходит только лимонад! Вот если бы про лимонад этот спели, тогда можно было бы на всю страну! Впрочем, обойдется он, защитник этот, вполне спокойно обойдется и без лимонада. Ему и так ведь высочайшая честь оказана – за Родину храбро умереть! Поэтому лимонада на передовую точно не подвозили. А как насчет водки? Где они ее только достают? На фронте-то? Магазины ведь все закрыты в ближайшей-то округе. Ах, да! По сто грамм «наркомовских» вроде бы как подвозили. Понятно, что реально больше получалось, на нос-то. Не все носы ведь до исхода дня доживали. А откуда охлажденные напитки-то на передовую доставлялись? Не из индивидуального же холодильника в наспех выкопанной землянке и сразу на дощатый стол? А-а-а! Ведь забытыми оказались еще ключевые слова из этой песни:
Сейчас настанет мой черед – за мной одним идет охота!
Тяжелый сорок первый год и вмерзшая в снега пехота.
А-а-а, то есть пехота вмерзла вместе с привезенной водкой! Теперь все понятно. Все, наконец, стало на свои места. Но все это – наглая ложь! Да, было холодно в тот год. Ну и что? Никто никуда не вмерзал: у нас все до последнего бойца были всегда тепло одеты. Все прогуливались по передовой в пропавших овчиной дубленках. Это немчура поганая мерзла все время. Она ведь, гадость-то эта, придумала какой-то блиц-криг и рассчитывала к зиме-то с нами окончательно закончить. Закончить и шнапс попивать на зимних квартирах. Ан, не получилось! Попромерзали все гады эти и стали сказки сочинять про какого-то генерала Мороза. Который, вроде как, только и смог остановить эту хваленную германскую машину на подступах к столице. Придумать, конечно же, проигравшему, в конце-концов, можно все, что угодно, и оправдываться потом можно бесконечно долго, но сейчас совершенно не об этом. Некогда нам слушать всякий бред. Нас другие вопросы сейчас уже интересуют. Вот, к примеру, как это так можно было написать и спеть к тому же про выковыривание чего-то там совершенно непотребного такого из под чего-нибудь физиологически мало значимого и, при этом, острым таким предметом, каким-то хулиганским ножом?! Из под каких-то там скучных в банальности своей ногтей, обыденное такое в некультурности своей выковыривание! (Фу, мерзость, какая). А-а-а, вот чего пришлось выковыривать! Чужую, какую-то кровь! Нет, это решительно не вяжется с окончательно оформившимся образом советского воина! С образом героя-освободителя мира от коричневой чумы! Это не воин-освободитель, а какой-то вампир-Дракула! Все это чуждо советскому народу. Советскому народу понятен защитник Отечества, дипломатически-галантно расшаркивающийся в только что занятой им траншее с возможным убийцей всей своей семьи и, в конце концов, неожиданно для человеколюбивого себя стыдливо умерщвляющего фрица самым гуманным из благороднейших способов – этаким пикантным выстрелом в самое что ни на есть его вражье сердце. Пук так, и все. Кранты наступили гаду– фрицу. Кранты, которые, он и сам-то, гад этот поганый, не успел даже и заметить. Он, фриц-ганс, не прохрипел даже на прощанье ни разу, не побился в агонии, пуская кровавую пену изо рта на последок. Он просто картинно так прижал руку к груди и рухнул как подкошенный наземь. Рухнул да и издох себе тихонечко под аплодисменты представителей-наблюдателей «Красного креста». Вот этот образ, пусть хоть и даже (совершенно слегка) приукрашенный, должен подлежать канонизации. В том числе и песенной. А вы предлагаете про длинные, давно не стриженые ногти спеть! Это совсем уж возмутительно! Всем военным историкам ведь давно известно (да и живущие до сих пор ветераны могут это подтвердить) что советским воинам-освободителям примерно раз в месяц непременно выдавалось по маникюрному набору. Ну, чтобы периодически подгонять свой небрито-неправильный внешний образ под идеологически выдержанный в правильности своей партийный взгляд. А если уж кто не пользовался маникюрными этими приспособлениями – мы тут не при чем! Свиньи-то, они везде ведь встречаются. Ну, положим, даже и не свиньи, а просто невоспитанные люди. Очень много их у нас. Но нельзя же так огульно все обобщать. А вы всех под одну гребенку. Поэтому-то и песни у вас такие неправдоподобные. Не так все на войне было. Гораздо красивее. Как в романах Дюма-старшего. Описание осады Ля-Рошели помните? Вот приблизительно и у нас так все происходило. А то, что ваши «Песняры» потом пели якобы на стихи прошедших фронт поэтов, – это была полная, абсолютно не заслуживающая внимания чушь. Ведь что пели-то? Кошмар! Что-то вроде того, что:
Такая надобна картина – апофеоз!
Но кровь солдат необратима – букеты роз!
Лицом убитый воин черен – я видел сам,
Слетает с неба черный ворон к его глазам.
Какие надобны полотна к его перстам,
Но груды трупов не бесплотны – они смердят,
И от сгорающего танка – солярный смрад,
Смердят солдатские портянки, бинты смердят.
Война – не уставной порядок, а кровь и пот.
Художник! Не пиши парадов – пусть кисть не лжет!
Тяжелый дым удушья – вот цвет войны,
Ее не красками, а тушью писать должны,
Кромешной тушью, непроглядной – лишь кровь на ней,
Такой рисунок, не парадный – всего верней.
Багряный цвет на черном фоне – багряный цвет,
Как цвет зари на небосклоне – победы свет!
Ну и что? Как это можно расценить, по вашему? Невооруженным взглядом видно – фальшь. Только кровь, пот, портянки и все это ужасно смердит. Нет-нет, не так все было. Кровь конечно была, но ничего не смердило. Все было гораздо красивее, благовоннее и гигиеничнее. А в песнях ваших – сплошная ложь. Вот, к примеру, про какую-то непримиримую и закоченевшую вовсе вражду что-то пелось. Да не было никакой ненависти про меж нас никогда! Мы ведь их, гадов, завсегда в необъятной душе своей любили! Начиная с незапамятных времен – со времен Александра Невского длится эта в непрерывности своей своеобразная такая любовная наша любовь. А во время войн так просто особенный какой-то всплеск этой странной любви наблюдался. И даже ежечасные потери близких людей не могли ни на минуту всплеск этот остановить. Но у любви, как и у других человеческих чувств, должны ведь быть какие-то проявления. Именно эти проявления и описал в своей докладной записке один из политработников – член Военного совета фронта. Фронта, который первым ворвался на территорию Германии. Дело в том, что этот член-политработник получил строгое указание о всяческом ублажении местного приграничного населения с целью воспитания в нем лояльности и к нашим войскам (в частности), и к завоеваниям социалистического строя (в общности). Член-политработник добросовестно перешел границу сразу за наступающими войсками, огляделся вокруг и все тщательно осмотрел. Можно даже сказать, что очень даже тщательно изучил обстановку этот добросовестный член-политработник. А изучив, вынужден был поделиться впечатлениями со старшими товарищами, испытывающими постоянное за все волнение в далекой Москве сидючи. Старшие товарищи ведь все равно через какое-то время спросят: «Доложите-ка нам о степени страстности любви к нам местного населения. А что Вы лично для увеличения этой степени сделали? Как организовали Вы это всеобщее ублажение?» И поэтому хитрый член-политработник, будучи уже тертым и все предвидевшим калачом, взял и изложил свои впечатление в довольно пространном рапорте. Написал он о том, что ублажать-то, собственно, некого. Дескать, населения этого приграничного, собственно говоря, уже и нет вовсе как такового. Вернее, оно есть, конечно, но все почему-то какое-то подозрительно мертвое. Большей частью висит, раскачиваясь на деревьях и заборах это население. С табличками какими-то неровными висит, а на табличках имеются надписи какого-то странного содержания: «За отца!», «За брата!» и т. п. Наверное, так стыдно стало населению этому приграничному за содеянное их отцами и братьями, что решило оно потихонечку повеситься еще до прихода наших войск. Чтобы не смотреть, так сказать, в глаза нашим солдатам. Но это, видать, какие-то элитные в совестливости своей трупы. А те, которые попроще будут, ну, не такие совестливые, те просто так везде беспорядочно валяются без табличек и надписей всяких, и грызут их голодные бездомные собаки. Но ведь ненависти-то кругом никакой не наблюдалось! Вот такая вот была любовь. Вот такими вот, понимаете ли, были ее проявления. И обо всем этом можно даже почитать, предварительно прикинувшись мышью и пробравшись в недра вновь закрытых военных архивов. А вы говорите: «закоченевшая вражда».
Нет– нет, такого не может быть! Об этом не может быть и речи. Это какие-то неправильные архивы и не подтвержденные ничем факты. У нас ведь вспомним, сейчас с немчурой-то, этой, недобитой и, кстати, весьма неплохо процветающей даже в своей недобитости, имеются уже многочисленные и многомиллионные контракты. И с газопроводом Западносибирским они нам когда-то помогли вопреки америкосам. Помогли его до себя протянуть: свой-то уголек как-то быстро в Рурском бассейне закончился. Только на отопление частных домиков в теплые зимы хватает его. А сейчас даже помогают протянуть газопровод по дну моря. Опять же, до себя только протянуть помогают. Долго мы их об этом упрашивали. Долго, но не напрасно – любо-дорого посмотреть теперь на этих альтруистов! У них ведь не было в этих газовых делах никакого корыстного интереса. Они ведь всегда были за справедливость и теперь помогают нам спрятать газ от вороватых хохлов. Хохлы-то, они до дна Балтийского моря уж точно донырнуть никогда не смогут – не позволит выталкивающая сила запасенного под кожей сала. Сало в этот раз должно сыграть с хохлами злую шутку и все время выталкивать вороватых ныряльщиков из водной толщи, принуждая их к экстренному всплытию.
Но это дела еще грядущие, а вот ежели вспомнить наши недавние отношения с неметчиной, то нельзя не назвать их радужными. Взять хотя бы ГДР, когда-то родную насквозь, с которой просто любовь у нас на все время ее существования приключилась. Мы даже своего будущего президента-премьера туда шпионом отпустили поработать. Потому как безопасно там было. И не надо было за него переживать. Один ефрейтор Хоннекер чего стоил в свое время! Он ведь первый, пострел эдакий, сообщил нам недотепам, что завтра (22.06. 1941 г.), на рассвете хваленая германская армада, якобы трусливо тусовавшаяся на протяжении нескольких месяцев в непосредственной близости от наших границ, наконец-то решится-таки их так беспардонно нарушить. Просто самым хамским таким образом взять и нерушимые эти границы просто так попрать. А Сталин ефрейтору почему-то тогда не поверил. Ну, понятно, почему он не поверил профессиональному разведчику Зорге. Тот все же сын инженера, работавшего на мировую буржуазную экономику. Ненадежный был элемент. Поэтому-то и пристроился он так хорошо в мировом капиталистическом хозяйстве, Рамзай-то этот хитроумный: пока вся страна напрягалась с коллективизацией и индустриализацией, он, значит, устроился себе спокойненько работать западным бизнесменом. А потом еще, видите ли, корреспондентом там каким-то по совместительству подрабатывал. И мало ему всего было! Так и норовил этот резидент еще и с молодой Советской республики дополнительную копеечку-то отщипнуть! Ну а потом, конечно же, чтобы копеечку эту оправдать, шлет сюда всякие бредовые телеграммки-донесения. Короче, тут все понятно, с псевдо-Рамзаем-то с этим! Нет ему веры. Но не поверить ефрейтору Хоннекеру?! Вот если бы все же поверили, то можно ведь было бы чуточку пораньше войска из Сибири подтянуть, кросс им устроить в пару-другую тысяченку километров по пересеченной местности. А чего им? Какие сложности? Молодые все и здоровые такие сибиряки – кровь с молоком. Сначала, правда, уральская (невысокая такая, но все же) возвышенность, а затем-то Восточно-европейская, быстрая в победности своей гладкая такая равнина! Как Суворов в свое время съехал с Альп на пятой точке со своими чудо-богатырями и всех замочил в прилегающей долине. До сих пор его вспоминают в приальпийских государствах. И сибиряки так бы смогли. Но нет, не услышан был ефрейтор. Позже историческая справедливость была восстановлена, за этот подвиг бывший ефрейтор стал тогда главой коммунистической партии ГДР! Правда конец его все равно был печален. И виной всему Миша-меченный. Да-да, тот самый Миша, которого частенько поколачивала жена Раиса и сажала его недруга Бориса в мешок из-под риса. Этот незадачливый комбайнер (по уровню интеллекта) и первый (он же последний) президент СССР (по должности) мало того, что не взял с немцев контрибуцию за разрушение «берлинской стены», он еще и умудрился под это дело набрать у них долгов под большие проценты. Немцы сначала удивились, а потом вспомнили: ну что с него взять – комбайнер он и есть комбайнер. Нет, профессия без условно хорошая, нужная и почетная, но все же не требует она интеллекта, должного присутствовать у такого крупного государственного деятеля. Но впоследствии, когда одолел-таки Мишку коварный Борис, доевший из мешка оставшийся там рис, сжалились над незадачливым комбайнером немцы и дали ему деньжат на образование фонда своего имени. И живет теперь Мишка в своем фонде припеваючи – жена не бьет, померла уже давно, бабла не меряно, а по набранным им долгам расплачиваются совсем другие. Народными же деньгами расплачиваются, но другие. И уже чувствуется, что покинули Мишу от такой праздной жизни последние остатки сознания. Как-то решили его показать недавно по телевизору в честь какого-то его юбилея. Посмотрел Миша в камеру полными бездонного идиотизма глазами и вдруг говорит: «Одно могу только сказать. Я не сделал в своей ничего такого, за что мне было бы стыдно». Во как! Более достоверного подтверждения психического Мишкиного нездоровья трудно себе вообразить. Ведь в жизни даже самого благочестивого монаха, ушедшего в монастырь в раннем детстве, и то, наверняка, найдутся моменты, о которых бы он предпочитал не вспоминать. Или все же вспоминать, но как можно реже. А вспомнив про эти моменты, монах наверняка сразу же погрузился бы в неистовую молитву. А Миша вот – нет. Ни за что не стыдится. И за предательство своего товарища по партии Хоннекера тоже. По Мишиной инициативе всеми брошенного Эрика, которого чудом спас от расправы в объединенной Германии тогдашний начальник Генерального штаба наших ВС. И даже когда его спасли, Миша предпочел этого не заметить и никакого участия в судьбе однопартийца не принял. И это один из безгрешнейших моментов труднообъяснимой Мишкиной жизни. Вот такой живет в нашей стране агнец во плоти. Но теперь уже все это можно списать на его психическое нездоровье. Оно, видимо, было с Мишкой всегда, но ближайшее его окружение этого почему-то старались не замечать. Видимо, так было надо.
А в общем, у нас с истинными арийцами все всегда было нормально. Больше для вида воевали мы только с ними. Вот поэтому-то и нельзя повсеместно петь такие зверские песни. Есть ведь у нас нейтральная песня – «День Победы» называется и там прямо сказано: «этот день мы приближали как могли!» Вот и пусть каждый домысливает, что такое «как могли».
Ладно, это, опять же, когда-то давно было. И стало уже несправедливо забываться. А сейчас длилась уже новая – афганская кутерьма. Оба! Пошла очередная сигнальная ракета. Еще раз встали! Кто-то сам встал и пошел вперед зигзагообразными перебежками. А кого-то приходится поднимать громкими «буками» с буквой «е» впереди или, используя опыт Великой Отечественной, бросить «лимонку» со снятой чекой в наспех отрытое убежище – теперь уж точно выскочит и пойдет. И случалось многое в этой кутерьме, но самым обидным из творившихся вокруг безобразий был, так называемый, дружественный огонь. Огонь бывал порой настолько дружественным, что хирурги госпиталей начинали валиться с ног от бесчисленного количества операций, а «борта» в Союз заполнялись исключительно «грузом 200». («Да это еще ерунда, – басил Сереге на ухо под огнем родных «вертушек» какой-то майор из боевого охранения, «мотающий» в Афгане второй срок, – эти еще минут десять покружатся и улетят. «Нэ маэ в ных боэкомлэкту». А вот три года назад, помнится, сопровождали колонну боеприпасов, в основном снаряды для «Града». Едва успевали от «духов» отбиваться, и в самый тяжелый момент нас наши же, едри их через гребанное коромысло, штурмовики так за полчаса отутюжили…! Ктой-то чегой-то там опять перепутал! Это только что перелетевшая из Союза в «Афган» эскадрилья штурмовиков была. Они ведь по эскадрильям меняются: одна улетает, а другая тут же прилетает. Командир улетающей эскадрильи только было получил приказ напоследок «прикрыть» колонну, а тут уже новые прилетели и задачу перекинули на них. А новые поняли так, что колонну надо «накрыть». И «накрыли»! Полным боекомплектом. Как только жив остался! Короче – снаряды после их «ошибочного» налета рвались еще двое суток. На том месте долбанном до сих пор ничего не растет, ни одной травинки. И, сто пудов, в ближайшие сто лет расти точно не будет – эксперты из генштабовской комиссии по пробам грунта определили»).
Под утро «духи» окончательно исчезли – растворились просто в чаще «зеленки», завидев подошедшие на подмогу дополнительные «мотострелецкие» подразделения. И через некоторое время изрядно потрепанная колонна продолжила свое движение без раненых и, еще более неудачливых представителей «груза 200». Ранило в том злополучном бою и Серегу.
Ранило его во время ночной вылазки уже отступивших было «духов». В тот злосчастный момент ранило, когда он уже, казалось бы, накрыл гранатой едва заметные крадущиеся к колонне тени и прошил огнем своего АКМа выхваченные из темноты вспышкой взрыва силуэты очередных кандидатов на успех. Стрелял с колена, привалившись к гусенице БМП боевого охранения, и вдруг откуда-то сбоку зазвенели по броне свинцовые «подарочки». Парочка таких «близнецов-братьев» досталась и Сереге. Досталась и навеяла на него великую грусть. Стало так грустно, что пришлось даже на время притормозить сознанием. Очнулся Серега, когда уже его заканчивал перевязывать румяный сержант медицинской службы. Присмотрелся с опаской: что перевязывают? Голова не перевязана, но почему-то болит. На месте хотя бы и ладно. А то ведь, иначе если, это ведь и есть-то нечем будет. В боку дырка, сержант говорит, что две дырки-то – навылет значит. Тоже не так все плохо. В бедре дырища, жаль одна только – здесь с вылетом не повезло. Да и сержант не успокоил, внимательно осмотрев зияющее отверстие, – видимо кость серьезно повреждена. Ладно, самое главное – жив и гениталии на месте, без них вообще бы в этой жизни скучно было, не интересно как-то все. Так вот наспех перевязанный и с пустеющей флягой спирта в руке держался Серега до утра. Не сам по себе, конечно, держался, а как говорится, со товарищи. Товарищи держались дружно, экономно пуская осветительные ракеты, периодически постреливая и изредка пошвыривая гранаты в подозрительные перемещения ночных теней. А утром «вертушкой» отправили Серегу в госпиталь в столичный Кабул. Раненое мясо там слегка подлатали, а с раздробленной бедренной костью связываться не стали и отправили его долечиваться в Союз, в район сияния на его территории «звезды востока». В район, так сказать, расположения воспеваемой тогда «столицы мира и тепла», а попросту говоря в столицу солнечного Узбекистана город Ташкент был отправлен Серега для дальнейшего своего излечения. Наконец-то покончено с генетически унаследованным интернациональным долгом!
И когда все это наконец закончилось, опять всплыли в травмированной анестезией Серегиной памяти рассказы ветеранов второй мировой о своих погибших товарищах: «Порой это просто не укладывалось в голове. Ведь еще какой-то час назад занимался Колян так же, как и все, какими-то обыденными утренними делами: побрился наскоро, вспомнил родных своих, представил, чем они сейчас занимаются, улыбнулся их фотографии, шутливо перебросился с другом одним-другим нелитературным словцом. Так же, как все, замер в окопе, ожидая окончания артподготовки, выскочил по команде, пошел вперед и вдруг – мертво лицом в липкую грязь. И сколько их упавших Колянов, Федянов, Петек… Во время боя не до павших. А после, когда про них, наконец-то устало вспомнят или свои или другие, то бросят их в братскую могилу, наскоро вырытую в грязи. Бросят несопротивляющимися кулями еще не начавшего тухнуть мяса. И все, поминай, как звали. А поминать долго никто не будет – кого самого назавтра убьют, а кто и просто забудет во фронтовой чехарде и череде часто меняемых товарищей. Да нет, после победы вспомнят, конечно же – мы же сейчас вспоминаем… А тогда некогда было – смертельная усталость сваливалась сразу после боя на измученное туловище, а еще надо было успеть похлебать чего-нибудь стылого из алюминиевого котелка и хоть не много, но поспать – часто так случалось, что со следующим рассветом начинался следующий бой. Да и не было тогда, честно говоря, полного ощущения того, что товарищей этих мы сегодня навсегда потеряли». И при воспоминаниях этих ветеранских рассказов вдруг отчетливо вспомнились Сергею последние, произошедшие с ним события. Вспомнились и сопоставились они с рассказами ветеранов. «Действительно, – думал Серега, – это ведь была совсем другая война, и по целям, и по масштабам другая. Но сколько между войнами этими общего. Наверное, между всеми войнами много общего, несмотря на разные времена, вооружение и условия их проведения – свои герои и обычные работяги войны, и все те же трусы, воры, предатели». И в голове его вдруг опять зазвучала очередная, тщательно скрываемая от широкой общественности и удивительно глубокая по своему психологическому содержанию «песнярская» песня (читатель не поленись, достань и прослушай, только обязательно в «песнярском» исполнении прослушай):
В тот день, когда окончилась война,
И все стволы палили в счет салюта,
В тот час на торжестве была одна,
Особая для наших душ, минута.
В конце пути в далекой стороне
Под гром пальбы прощались мы впервые
Со всеми, кто погиб на той войне,
Как с мертвыми прощаются живые.
До той поры в душевной глубине
Мы не прощались так бесповоротно.
Мы были с ними, как бы, наравне,
И разделял нас только лист учетный.
Мы с ними шли дорогами войны
В едином братстве воинском – до срока,
Суровой славой их озарены,
От их судьбы всегда неподалеку.
И только здесь, в особый этот миг,
Исполненный величья и печали,
Мы отделялись навсегда от них,
Нас эти залпы с ними разлучали.
Внушала нам стволов ревущих сталь,
Что нам уже не числиться в потерях.
И, кроясь дымкой, он уходит вдаль
Заполненный товарищами берег.
Суда живых – не меньше павших суд…
И пусть в душе до дней моих скончанья
Живет-гремит торжественный салют
Победы и Великого прощанья…
И вспомнились они как то сразу все друг за другом, все боевые Серегины товарищи, молодые и мечтавшие о чем угодно, только не о возможности прибыть на Родину грузом «200». Каждого из них ждали дома в совершенно другом качестве. Нет, конечно же, нельзя сравнивать эти две войны по масштабам достигнутого (и были ли они, достижения при исполнении мнимого долга?) и потерям, но по психологическому содержанию все очень даже похоже. В некотором, тоже психологическом смысле, в «афгане» может даже и потяжелей было. По-тяжелей в том смысле, что как-то все было не так очевидно: на нас ведь никто не нападал и угрозы существованию чиновников попросту отсутствовали. И поэтому они, чинуши-то эти, таращили свои равнодушные бельма на пришедшего к ним с законной просьбой о каком-нибудь содействии инвалида-«афганца»: «Вы кто? Да-да. Что-то слышали. Интернациональный долг какой-то. Но мы-то никому совершенно не должны и совершенно тут ни при чем. Да, законы кой-какие льготы гарантируют вам, а вот Минфин – нет. Нет у нас денег на ваши льготы. Что вы здесь орете?! Мы вас туда не посылали! Вот найдите тех, кто посылал, и брызгайте на них слюной». Но найти посылавших, как правило, никому не удавалось. Кто-то помер уже, а кто-то надежно спрятался.
Сереге в этом смысле повезло больше: живым остался и инвалидом не стал. Больше того, за все переживания и мытарства даже награжден он был невозвращением обратно на территорию, населенную довольно враждебным народцем. Народцем, вроде как жаждущим от чего-то освобождения и постоянно взывающим о помощи к безотказным «шурави». Далее, воспользовавшись доверчивостью и заманив безотказных наших освободителей на свою территорию, стремился этот коварный народец от освободителей своих всяческими способами избавиться. Преследовал просто всякий раз одну и ту же, какую-то маниакальную в упорстве своем, дурацкую абсолютно цель – нанести доверчивым «шурави» травмы, несовместимые с жизнью. Иногда засранцам этим все же удавалось это сделать. Но почти за добрый десяток лет количество нанесенных ими травм этих смертельных, не превысило количество потерь, которые мы сами же ежегодно творим на наших дорогах, весьма отдаленно напоминающие автомобильные и очень похожих на едва обозначенные бедуинами направления в дикой пустыне. Во как мы друг-друга скрытно ненавидим! Странно это. Очередной парадокс какой-то получается. Вот, к примеру, если мы с кем-то не знакомы, и встретились, допустим, по делу. Как мы себя ведем? Конечно же мило так улыбаемся друг другу: «Как мы рады Вас видеть! Очень сожалеем, что не встречались раньше!» Но стоит увидеть друг друга в первый раз, таких же, казалось бы, незнакомых на импровизированной нашей дороге…! Дикая всеми обуревает в одночасье взаимная ненависть! «Ах, ты, скотина, посмел меня не пропустить, вот ужо же я сейчас, урод, тебя подрежу! Уж подрежу, так подрежу!» И подрезает ведь, шельмец окаянный! Резко так в сладострастии своем подрезает! И ощущает, пострел, – бах, долгожданный удар в автомобильную задницу и вынос на встречную полосу под 120-ти километрово в час в шустрости своей, 5-ти тонный какой-нибудь там захудалый самосвалишко! И в доме его короткое время играет грустно-торжественная музыка. Он ее почему-то не слышит. Может, наконец-то, о чем-то задумался? Никто не знает. Это теперь его тайна.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.