Текст книги "Остров"

Дмитрий Орехов
Остров
рассказы о старцах

От автора

Фильм «Остров» стал настоящим событием российской жизни, его посмотрели миллионы зрителей. Однако лишь только фильм вышел на экраны, как тут же во весь голос заговорили критики. В культурной жизни России даже возникло целое направление – «островоборчество».

Упреки высказывались самые разные: «не было таких монастырей», «таких монахов не бывает», «отец Анатолий – это не старец, а блажащий мирянин, церковный дедушка», «фильм – сплошные штампы», «много нестыковок и фальши», «много лжи», «не могло быть такой матери, все женщины в фильме – не настоящие», «герои-монахи похожи на карнавальных ряженых», «фильм – православный лубок, рекламный ролик», «фильм – жалкая картина выдуманной монастырской жизни».

Больше всего споров вызвал образ старца Анатолия. Некоторые возмутились его «хулиганским поведением»:

«Ни смиряться перед игуменом, ни просто жить в мире с другими монахами отец Анатолий не желает. „Святого из меня сделали!“ – сокрушается он.

А сам… на глазах у матери вытаскивает мальчика из лодки, чтобы… „доисцелить“! Другое дело – обличать, на это он мастер. То отнимет у игумена дорогие ему вещи (подарок Архиерея!) – а он его за это еще и благодарить начнет! – то швырнет в него обгорелым поленом с колокольни (естественно, скоро в обители вспыхнет пожар!). А игумен посетует, поворчит, да и смирится перед старцем-подвижником… Дивный, однако, игумен» (газета «Благовест»).

Иным образ отца Анатолия показался «надуманным» и «ненастоящим»:

«По части духовных вопросов тут присутствует некоторое смешение образов. Наш герой одновременно и юродивый, и мудрый старец, и вполне нормальный человек, способный адекватно оценивать свои возможности. Но это смешение невозможно в жизни, где юродивый, то есть человек, добровольно отказавшийся от своего разума, остается таковым во всех своих проявлениях и не снисходит до толкований. К тому же бесконечные цитаты из Евангелия и Псалтыри не вызывают впечатления откровения. Истинное юродство – это творчество высшего порядка, и именно этого ощущения в восприятии нашего героя, увы, не рождается» (Православие. ру).

По мнению других критиков, старец Анатолий, вместо того чтобы много лет «исступленно молиться», должен был давно ощутить себя прощенным:

«Покаяния в смысле метанойи – процесса перемены образа мыслей – в фильме вообще нет. Есть полнейшее ничтожество, раздавленное страхом, в начале картины, и прозорливый юродивый в последующих сценах. „Старец“ весь фильм исступленно молится, постоянно обращаясь к своему греху. Каким образом произошел в нем этот перелом – остается за кадром. При этом, когда появляется реальная возможность повиниться перед своей жертвой, о. Анатолий вместо этого… оправдывается. Странное какое-то покаяние. Казалось бы, после стольких лет сокрушения об убийстве впору в ноги падать, просить былого друга о прощении. Ан нет, о. Анатолий словно бы боится говорить с ним, пытается обходиться какими-то осторожными обтекаемыми фразами. Более того, по всему фильму создается впечатление, что о. Анатолий считает свой грех непрощенным. А как тогда с исповедью быть? Он что, так за три десятка лет ни разу не исповедовался? Или исповедовался, но вопреки разрешению грехов продолжает считать, что „по-настоящему“ грех не отпущен?» («Православие и мир»).

В последней статье вызвал нарекания и эпизод с исцелением мальчика:

«Приезжает на остров замученная, издерганная мать с ребеночком на костылях. Пацан еще маленький совсем, лет семь или около того. Упал с сарая, сломал ногу, перенес четыре операции, от которых толку никакого, „ножка гниет“. „Сделайте что-нибудь, помогите нам“. Приносит старец свою келейную икону, начинает перед ней молиться и мальчику говорит, чтобы своими словами тоже молился. Мать плачет, ребенок плачет и молится, старец напряженно молится, а потом – „Ну давай, иди. А костылики тебе больше не нужны, ты без них ходить будешь“. Ребенок действительно идет, прихрамывая, мать благодарна исцелителю. И тут как гром с ясного неба – „Останьтесь до завтра, мы с отцом-настоятелем ребеночка завтра причастим“. Что такое, почему останьтесь, матери на работу надо, там аврал, у нее билеты на поезд, она вообще не понимает, что такое причастие, зачем оно надо. И разворачивается сцена психологического давления на совершенно сбитую с толку женщину… В следующем кадре женщина уже сидит в лодке с ребенком на руках, готовая плыть на материк, и тут по воде вброд к ней бросается о. Анатолий, выхватывает ребенка и уносит его на берег. Ты, дескать, как хочешь, катись куда тебе надо, а ребенка я пока здесь оставлю, без причастия его отпускать нельзя. Почему? А потому, что хромой на всю жизнь останется. И вот тут на меня, – пишет автор статьи, – нападает ступор. Как создатели фильма представляют себе причастие? Как некий ритуал, сродни заклинаниям? Ни мама, ни ребенок о причастии совершенно никакого представления не имеют, для них это только „вторая часть процедуры“, которую заставляет принять чужой дядька. Какое там соединение с Господом, какой страх Божий, вера и любовь? Это всё абстракции, не мыслят они этими категориями. Но ведь если это так, то получается профанирование таинства».

Иные критики усомнились в том, что в советское время вообще могли быть старцы-чудотворцы, подобные отцу Анатолию:

«Главный герой „Острова“ – воплощение фольклорного религиозного мифа в стране, где почти сто лет запрещалось верить в Бога. Он – известный старец, к которому едут со всей округи. Миф такой: дескать, есть и были такие святые, и при советской власти тоже (дело происходит в 1976 году), помимо или вопреки учению Церкви (которая, по мнению авторов, закоснела в фарисействе) одним своим религиозным подвигом напрямую восходившие к Творцу и воплощавшие своей жизнью Евангельское Откровение. И вот живет такой „старец“, во время Великой Отечественной войны совершивший предательство по малодушию, и замаливает грехи так, что „слепые прозревают и хромые ходят, прокаженные очищаются и глухие слышат, мертвые воскресают и нищие благовествуют“ (Матф. 11:5). Не меньше. И показывают нам на разных примерах, в основном связанных с чудотворением и ясновидением, какой же русский человек бывает богоносец…» («Кино России»).

Некоторым священникам не понравилось то, что именно юродивый является главным героем фильма о монастыре.

«Главный герой постоянно эпатирует официальную Церковь, но у меня возникает вопрос: а что может предложить он сам? – отметил о. Георгий Митрофанов. – Иными словами, этот фильм очень легко может вызвать у зрителя ощущение, что некое индивидуальное, харизматическое христианство намного выше традиционной церковности. Безусловно, такой путь свойствен некоторым святым в разные времена, но предлагать его через кинематограф как единственный образец, достойный подражания, – значит покушаться на устои. И я считаю, что это – очень опасный и искусительный ход режиссера. У нас и так слишком многие готовы бежать за первым попавшимся Грабовым только из-за того, что священник на приходе пьет водку. А большинство современных юродивых – это, к сожалению, не Анатолии, а Григории Распутины!»

«После просмотра „Острова“ у меня осталось ощущение китча, – заявил о. Анатолий Степанов. – Что ожидают сейчас от Церкви люди, которые еще не пришли в нее и не живут церковной жизнью? Они ожидают ярких чудес, изгнания бесов и других знамений, целый набор которых мы и видим в фильме. Христос здесь как-то не подразумевается. Не Его ищут в монастыре те, кто туда приезжает, и не Его открывает им старец Анатолий.

Так же можно было бы приезжать к экстрасенсу. Меня, как священника, настораживает такой православный монастырь».

Кто-то из священнослужителей даже высказал опасение, как бы православные верующие «не поставили фильм „Остров“ в божничку» и не стали бы, «забыв о Христе, молиться на старца Мамонова». На режиссера и актеров посыпались обвинения в «неофитстве, язычестве и невоцерковленности». И вот уже один за другим последовали приговоры газет и православных интернет-сайтов:

«Фильм оставил чувство глубокого недоумения… Показалось, что изначально этот фильм делался с расчетом преимущественно на европейского зрителя – этакое православие на экспорт, загадочная русская душа и тому подобное» («Православие и мир»).

«Если автор не в теме, но делает что-то так, как будто знание предмета само по себе не важно, всегда получается то, что в искусстве принято называть универсальным термином „развесистая клюква“. Какое бы кино ни было душевное, прекрасно снятое, с гениальными актерами, архипрофессиональное – все равно оно останется клюквой в глазах тех, кто хоть что-то понимает по существу дела… И я многое бы дал, чтобы такое кино не появлялось на экранах, потому что оно искажает смыслы» («Кино России»).

«Павел Лунгин похож на лотошника с фальшивым китайским товаром первого спроса: сегодня на лотке еврейский вопрос вкупе с ностальгией по джазу. Завтра опять еврейский вопрос, но уже вкупе со скинхедами, послезавтра на повестке дня олигархи. Но на этот раз Лунгин торганул не чем-нибудь, а самим Господом Богом. На фоне прекрасно снятой северной природы» (журнал «На Невском»).

«„Остров“ – неглубокая могила; напыщенная, но вялая работа с чисто формальными – а следовательно, китчевыми – операторскими красивостями (вода, небо, церковь, лодка) и откровенно слабым сценарием, построенным на допущениях и поддавках. Драматургические дыры призван замаскировать перформанс Мамонова в роли божьего человека: он все время что-то азартно бурчит, возит тележку с углем и часто крестится» («Афиша»).

«Может, и не надо нам вовсе таких вот „духовных“ фильмов? И как тут не вспомнить с благодарностью советскую цензуру, пусть даже и по своим идеологическим причинам не пускавшую на экран „попов“?!» («Благовест»).

«„Остров“ становится едва ли не православным хоррором… Вместо очередной притчи о распятом и раскаявшемся разбойнике из „Острова“ прорастает история о том, что чудо всегда ужасно, а святые – самые пугающие существа на свете» (Газета. ру).

«Редко какой фильм оставляет такое тягостное чувство. Со столь изощренным глумлением над православием и конъюнктурным заискиванием перед ним на большом экране российскому зрителю еще не приходилось встречаться… Появление бездарного и бездуховного фильма, очевидно, совпало с желанием определенной публики отыграться на ненавистной им монастырской, церковной и православной теме» («Литературная Россия»).

Стоит отметить, что на каждую отрицательную рецензию приходится десятки и сотни писем читателей в поддержку «Острова». Большинство священнослужителей также высказалось в пользу работы Лунгина.

«Это нормальный человеческий фильм, – сказал в интервью «Российской газете» диакон Андрей Кураев. – Он великолепно сделан по всем параметрам. Это хорошее произведение искусства, добротное и качественное. Кроме того, оно очень корректное по отношению к Православию – ни одной бытовой детали не нарушено».

Положительно оценил «Остров» протоиерей Александр Шаргунов, настоятель Свято-Никольского храма в Пыжах, председатель Общественного комитета «За нравственное возрождение Отечества».

Митрополит Смоленский и Калининградский Кирилл, отвечая на вопрос «Российской газеты», назвал фильм «Остров» «событием в российской культуре». «Фильм донес до людей простую истину: не хлебом единым жив человек, – отметил митрополит. – Это некий духовный вызов неправильности нашего цивилизационного развития».

Точку в спорах поставил сам Патриарх, оценив фильм «Остров» как «блестящий». Алексий II заявил, что «Остров» является «ярким образцом попытки христианского подхода к культуре». 29 ноября 2006 года, принимая создателей фильма в своей резиденции, Алексий II наградил патриаршими грамотами режиссера фильма Павла Лунгина, автора сценария Дмитрия Соболева и актеров Петра Мамонова (отец Анатолий), Виктора Сухорукова (настоятель Филарет) и Дмитрия Дюжева (отец Иов).

На встрече Патриарх отметил, что фильм «Остров» – это первое серьезное обращение российского художественного кинематографа к теме монашества, христианской жизни в целом и особенно к теме покаяния и смирения.

Однако даже после этого награждения у некоторых остались вопросы. Главные из них, на мой взгляд, такие: насколько достоверен фильм? Бывают ли в жизни старцы, подобные отцу Анатолию? Верно ли передана в фильме тема юродства, не слишком ли «сгущены» краски? Может ли православный подвижник вести себя то как юродивый, то как «нормальный человек», то как мудрый старец? Бывают ли монахи, подобные настоятелю Филарету и отцу Иову, или эти герои – «ряженые»? Нет ли натяжек в образе старца-чудотворца?

Ответы на эти вопросы вы найдете в настоящей книге. Предвижу, что, узнав подлинную канву событий, лежащую в основе сценария Дмитрия Соболева, кто-то из читателей, возможно, скажет: «Так вот, оказывается, в чем дело! Нет тут никакого особенного труда и таланта, просто сценарист взял да и свел воедино несколько реальных историй». Скажет – и ошибется. Талант Дмитрия Соболева именно в том, что он мастерски воспользовался подлинными фактами, создав для нас художественное произведение – прекрасный сценарий фильма «Остров».

Глава первая
Монах Иов, настоятель Филарет и старец-«проказник»

– А ведь ты меня любишь, отец Иов?

– Я тебя терпеть не могу, старый хрыч.

Фильм «Остров»

В уединенной монашеской обители, в урочище, омываемом озерами и окруженном лесистыми холмами, подвизался некогда начальственный монах Иов. Много хозяйственных хлопот, связанных с поддержанием монастыря, лежало на плечах отца Иова, но едва ли не столько же хлопот доставлял ему один из обитателей пустыни, некий старец-схимник, очень любимый богомольцами.

Росту старец был довольно высокого. Глаза имел ясные, голубые, лицо – светлое, которое, однако, обыкновенно носило отпечаток недовольства и даже угрюмости. Бороду он носил короткую и узкую, не подрезая, а выщипывая из нее волосы. Говорил глухо и довольно быстро, часто скороговоркой. Смеющимся старца никогда не видели, а плачущим замечали не раз.

Возле кельи этого старца уже с утра толпился народ, причем особенно много было женщин. Даже не побывав в церкви, они стремились прежде к старцу, и каждая что-то приносила с собой: одна кувшин с молоком, другая – сыр, масло и яйца, третья – бутылку кваса и пироги. Старец же вел себя странно. Черного хлеба не ел, только белый и ситный, причем один мякиш, который выбирал щепотью. Спал на узкой деревянной лежанке, поперек которой клал полено. Посетителей принимал в грубой и ветхой одежде со множеством заплат; на ногах носил рваные туфли, а иногда – на одной истрепанный сапог, а на другой – валенок; голову обматывал грязным полотенцем. Тело его было препоясано железным поясом, со вделанной в него иконой Богоявления, с которой старец никогда не расставался. Иногда он накладывал себе на живот подушку и с важностью расхаживал по монастырскому двору, задавая послушникам один и тот же вопрос:

– За что осудили мытаря и фарисея?

Летом старца иногда видели в лесу совершенно нагим – он усмирял плоть, предавая ее укусам насекомых.

С некоторыми посетителями схимник был ласков, с другими же обходился строго и даже свирепо. Рассказывали, например, такой случай. К старцу приехала замужняя женщина, богатая и самоуверенная. Растолкав всех, она стала взывать:

– Батюшка, благословите! Батюшка, благословите!

Схимник заметил ее в толпе и спросил удивленно:

– Ты ко мне за благословением приехала?

– К вам, батюшка, к вам… Желаю побеседовать с вами, получить ваше благословение.

– Ладно, сейчас… Приподними-ка пока подол. Женщина приподняла край платья, а старец вернулся из кельи с большой тарелкой щей и со словами «вот тебе мое благословение!» вылил щи ей прямо в подол.

– Мужу изменяешь? – напустился тут же на женщину старец, не давая ей опомниться. – Молодых парней соблазняешь? А ко мне в шелковом платье за благословением приехала?! Вот я тебе задам!..

К другой своей модной и богатой поклоннице, кичившейся своей добродетельностью, старец вышел с загаженным вонючим полотенцем, обтер кисть руки и сунул ее женщине под нос:

– Ну-ка поцелуй ручку!

Когда та в испуге отскочила в сторону, схимник заметил:

– Вот так и твои добродетели перед Богом смердят.

Гоня людей прочь от своей кельи, схимник говорил:

– Что вам нужно от меня смердящего? Чего вы ищете от меня убогого, немощного старца и великого грешника?

– Ласкового слова, батюшка, – отвечали ему. – Совета, наставления…

– Обращайтесь к Пресвятой Богородице, а у меня для вас ничего нет.

Желая порой отделаться от некоторых неприятных гостей, старец вымазывал дегтем порог своей кельи, а иных докучливых посетителей отваживал еще в лесу, нарочно выходя им навстречу.

– Здравствуйте, батюшка! – говорили ему.

– Здравствуйте, окаянные, – раздавалось в ответ.

– Далеко ли до пустыни? – спрашивали богомольцы, несколько смущенные таким неласковым обращением.

– До Бога высоко, до царя далеко, а пустынь близко, – сурово отвечал старец. – А вы по какому делу? Богу помолиться?

– Так и есть… А еще нам бы старца-схимника повидать…

– А зачем он вам?

– Да, говорят, он прозорливый, святой…

– Он – святой? Да какое там! Поверили бабьему вздору!

– Да как же так, все люди говорят…

– Мало ли что говорят. Это не старец-схимник, а срам один! Такой сквернодеец, такой мошенник, такой блудник, что на целом свете равного мерзавца не сыщешь!

– Господь с вами, батюшка… Что вы говорите такое…

– Что знаю, то и говорю! Нечего тут…

Скрываясь от своих поклонников, схимник иногда прятался в яму, вырытую в монастырском саду, а порой влезал на высокий дуб, в ветвях которого были положены четыре доски.

Скорби отца Иова

Иногда этот почитаемый народом старец, набрав в подстилку целую кучу червей, жуков и тараканов, приносил их в монастырскую церковь и разбрасывал по полу. Твари расползались по всем углам, и тогда пономарю Поликарпу приходилось отыскивать их и выметать на двор. Неудивительно, что пономарь Поликарп схимника недолюбливал и умолял отца Иова куда-нибудь его спровадить.

Старец же вообще обожал всякую живность. Одно время он завел у себя в келье петуха, который по утрам истошно кукарекал, а потом – на удивление всей братии – выпросил у какого-то мирянина бычка. Бычок был бодлив и вообще отличался буйным нравом, однако старец его никогда не привязывал. Бычок спокойно гулял по монастырскому двору и с некоторыми богомольцами обходился крайне неласково. Неоднократно отец Иов указывал старцу на неприличное поведение бычка, но схимнику и горя было мало. Он даже завел себе тележку и стал путешествовать на бычке в город, вызывая этим восторг у мальчишек, которые стайками бегали за тележкой и даже кидались в схимника камушками. Тот же, не обращая ни на что внимания, сидел в своей тележке спиной к бычку и читал Псалтирь.

Отец Иов знал, что, подвизаясь ранее в Братском монастыре, при котором в те времена существовала Духовная академия, схимник успел «начудить» и там. Академическое начальство недолюбливало этого «грязного оборванного монаха» и ежедневно жаловалось на него, указывая, что толпа любопытных, разыскивая старца, массой запружает академический двор, причем «некоторые по неведению своему заходят также в академические помещения, нарушая тишину и ход ученических занятий». После таких жалоб старцу делалось строгое «внушение», и, чтобы вновь не вызывать негодования, тот прятался от своих почитателей. Иногда он уходил в лес, иногда садился в лодку и уплывал на другой берег реки, где, углубившись в чащу, уединенно молился.

Иногда старец вручал своим гостям просфоры, а иных «благословлял» каким-нибудь мусором: щепкой, гнилым огурцом, грязной тряпкой, битыми черепками, картофельными очистками, дохлыми раками и даже навозом. Старец осмелился дать «от ворот поворот» даже знаменитой благотворительнице графине Орловой-Чесменской. Графиня спросила схимника, что купить ему на память. Тот пожелал штоф водки, и графиня справедливо истолковала его слова как насмешку…

В пустыни, где начальствовал отец Иов, не только посетителям, но и некоторым инокам солоно приходилось от старца. Например, одного из монахов, отца Иннокентия, схимник близко к себе не подпускал, а проходя мимо, всегда плевал на него. Иногда старца заставали перед дверью отца Иннокентия – он старательно ее оплевывал.

Но, пожалуй, еще больше терпел от него келейник, послушник по имени Пантелеймон. О кротости этого человека ходили легенды. Рассказывали, например, такой случай. Как-то схимнику вздумалось совершить паломничество в Воронеж, к мощам святителя Митрофана, праведника и чудотворца. Поклонившись святым мощам, старец и Пантелеймон отправились в обратный путь. Когда сотни верст были уже позади и они приблизились к своей пустыни, схимник решил сделать последний привал. Подкрепившись, старец потянулся к сумке, чтобы достать кружку, сделанную из особого сорта тыквы, и не нашел ее.

– А где наша кружка? – спросил он.

– Да она же в Воронеже, батюшка, осталась, – припомнил послушник. – Возле колокольни, где мы ужинали вчера…

– Так иди же за ней назад, а то еще затеряется! И несчастный Пантелеймон побрел обратно за кружкой из тыквы, даже не переночевав в обители, которая находилась всего в полуверсте от места привала.

Каждый день от старца можно было ожидать нового чудачества. Однажды он послал своего Пантелеймона на базар, велев прикупить побольше старых голенищ. Разложив их на скамье, взял банку с колесным дегтем и принялся усердно их смазывать.

– Что вы делаете, батюшка? – спросил изумленный Пантелеймон.

– Что надо, то и делаю, – сердито ответил старец. – Разве ты не знал, что бесы записывают грехи людей на голенищах сапог?

Впрочем, схимник был занят не только чудачествами. В своей келье он много работал: сучил шерсть, ткал для иконописцев холсты, а во время рукоделья читал Псалтирь, которую знал наизусть. Однако другие иноки и сам отец Иов об этих трудах и молитвенных подвигах даже не имели представления! Приходя в келью старца, отец Иов всегда видел того разоблаченным, лежащим на скамье и громко храпящим. Келья же была необыкновенно грязна, засыпана слоем мусора и загромождена горшками, черепками и всяким хламом.

Свою печку схимник топил и зимой, и летом, причем и тут не обходилось без странностей: в топке у него всегда лежало толстое нерубленое полено, которое старец поджигал по нескольку раз. Неудивительно, что зимой в его келье даже вода замерзала, и старец круглые сутки не снимал тулупа и валенок.

Однажды монастырское начальство, полагая, что схимник промерзает до костей из-за негодной печи, прислало к нему мастеров, но старец их к ремонту не допустил. Возмущенный его поступком отец Иов велел схимнику переселяться в другую келью, где была хорошая печь.

– Стопы моя направи по словеси Твоему! – ответствовал старец.

Он, взяв под мышку мантию, а в руки икону и Псалтирь, перешел на новое место. Там схимник немедленно призвал к себе мастеров и велел им ломать печку, «потому что она-де плохая и ее нужно перестроить». Отцу Иову удалось вовремя воспрепятствовать этому беззаконию; старцу было строго-настрого приказано вообще не приближаться к печи. Несмотря на запрет, схимник через несколько дней затопил печку, наставил в нее горшков, а сам ушел в лес. В его отсутствие печь разгорелась, горшки вместе с углями посыпались на пол и келья запылала. Сбежалась братия; хотя и не скоро, но общими усилиями пожар был потушен. Сам же виновник бедствия, вернувшись из леса, принялся всех утешать:

– Бог не попустит – свинья не съест. Не горюйте о том, чего не было, а лучше славьте Господа за милость Его.

На трапезе старец обыкновенно и борщ, и кашу, и квас сливал в одну тарелку, приговаривая:

– Вот и в жизни так бывает. И горькое, и сладкое, и соленое – все разом перевариваем.

* * *

Немало трудов принимал на себя отец Иов, дабы «исправить» нерадивого, по его мнению, схимника. Видя в поступках старца «ханжество и суеверие», он преследовал того буквально на каждом шагу. Заметив толпу богомольцев, окружившую схимника, отец Иов выбегал во двор и, обличая людей в суеверии, заставлял их разойтись. После обеда он приказывал запирать монастырские ворота, чтобы не допустить посетителей к келье старца. Иногда отец Иов врывался в келью схимника и гневно обличал того за общение с мирянами, особенно – с женщинами, отнимал одежду, приготовленную для стирки, чтобы тот не смог отдать ее женщинам-прачкам. Заранее зная о скором визите отца Иова, старец частенько запирал дверь и не впускал своего «врага». Однажды отец Иов придумал поселить вместе со старцем монаха Феодосия, страдавшего слабоумием, только схимник тут же прогнал от себя этого несчастного. Отец Иов вторично привел Феодосия и сказал:

– Отец Феодосий! С преподобным преподобен будеши… Благословись у старца, он тебя наставит, и живите в мире…

Старец же, выскочив из своей комнаты, снова прогнал Феодосия, а отцу Иову сказал:

– Ты грамоте учился?

– Кабы не учился, начальником не поставили бы, – ответил Иов.

– И библейские книги читал?

– Не только читал, да и наизусть многое знаю.

– А за что Каин убил своего брата Авеля? А?! С этими словами схимник выпроводил отца Иова из своей кельи.

Вконец раздосадованный отец Иов сел за письмо настоятелю Филарету, требуя удалить возмутителя спокойствия из своей мирной пустыни. Он писал Филарету, что старец «наносит поношение монашеству и своим небрежением о сане совершенно отвергает себя от оного, распространяет суеверие и ханжество, а сокрытием внутреннего быта своей жизни, дерзостью и буйством подает сомнение в самом его веровании и здравом состоянии умственных способностей».

Старец-схимник, однако, как явствует из многих его поступков, очень не хотел покидать полюбившуюся ему пустынь. На последующее внушение начальства он ответил обещанием изменить образ жизни и вообще взял всю вину на себя, однако… чудачеств не прекратил. Своим поведением в церкви он в буквальном смысле шокировал братию. Отец Иов писал о нем настоятелю Филарету:

«…Никогда в начале великой вечерни или утрени, несмотря на мои указания, не стоит в алтаре, и где светильничные молитвы читает – неизвестно. Едва участвуя в литургии или величании, во время кафизм уходит или становится за полуденные двери, вне и при служении не стоит прямо, но отворачивается на восток. Лица и рук своих никогда не умывает. Стоя пред Престолом в литургии, как в исступлении, требует непрестанных указаний, облачается часто с заплетенной косой. Держа книгу пред собою, не показывает, что вычитывает должные молитвы, и весьма редко творит поклонения, а вытерев нос рукою, наклоняется и утирает его покровами со святого престола. При произнесении же „Христос посреде нас“ все делает, не сообразуясь с прочей братией. Причащается Святых Таин весьма торопливо. По причащении же становится не пред престолом, но, обратясь в отворенную пономарскую дверь лицом к народу (как бы напоказ), читает благодарственные молитвы. В высокоторжественные же дни, хотя и участвует в Богослужении, но не выходит на молебны, за что неоднократно был лишаем и трапезы… Даже в проскомидии он полагает святой хлеб не на середину, а на левый край, отчего все может легко опрокинуться, а прочие места занимает частицами и в них не наблюдает порядка. Во время литургии, обратясь к аналою, не смотрит в служебник и как бы отвращается от святого престола, а при выходах из алтаря требует напоминания. При великом же выходе, по перенесении Святых Даров, не держит служебник пред собой и не обращает очей и сердца к святому престолу, совершая поклонение, а все смотрит в книгу, лежащую на аналое. Трудно бывает побудить его в ту минуту положить хотя бы три поклона, благоговейно благословить приносимые Дары и, раздробляя оные, не спешить, а тщательно отереть руки от прилипших крупиц… Поспешность его в Богослужении ни с чем не согласна. При возглашении же диаконом „исполни, Владыко, святый потир“ он, даже не глядя на потир, бросает в него отделенную часть Святого Агнца, что препятствует ему и в отправлении череды»…

У настоятеля Филарета не было причин не верить отцу Иову. Во время совместных богослужений он и сам видел, как ведет себя старец.

– Поверни его на место, – говорил он диакону, когда все стояли лицом к западу, а схимник, по своему обыкновению, поворачивался к востоку.

И тот послушно поворачивал старца…

Настоятель и сам пытался вразумить строптивого схимника, и иногда между ними происходил следующий разговор (цитирую по житию старца, написанному священником В. Зноско):

Филарет: Там на тебя опять пошли жалобы.

Старец: Сильнии возсташа на мя и крепцыи взыскаша душу мою.

Филарет: Что же мне прикажешь делать с тобой?

Старец: Дивны дела Твоя, Господи!

Филарет: Пишут, ты разводишь суеверие, соблазняешь братию, народ…

Старец: Избави мя от клеветы человеческия!

Филарет: Да ты не избавляйся, а рассуди, брат… Начальство пристает, требует наказать тебя…

Старец: Господь прибежище мое и Спаситель мой, кого убоюся?..

Филарет: Ну, смотри у меня. Я с тобой рассчитаюсь, проказник.

Старец: В Господе мзда моя и утешение мое у Вышняго.

Наконец терпение Филарета стало иссякать. Настоятель начал всерьез подумывать, чтобы услать возмутителя спокойствия в какую-нибудь глухую пустынь. Над старцем-«проказником» стали сгущаться тучи. Как пишет священник В. Зноско, «господствующей чертой Филарета было то, что он во всех распоряжениях проявлял себя как власть имеющий, но как неуклонный и ревностный последователь и смиренный послушник всех уставов, правил и обычаев». В такой характеристике нет ничего удивительного, ведь «власть имущий» был не кто иной, как знаменитый святитель Филарет Амфитеатров (†1857), настоятель Киево-Печерской лавры, митрополит Киевский и Галицкий. Подлинное же имя старца – отец Феофил (Горенковский), иеросхимонах, Христа ради юродивый, подвижник и прозорливец Китаевской пустыни (†1853), ныне также прославленный в сонме святых Православной Церкви.

Однако прежде чем продолжить историю старца-«проказника, скажем несколько слов о митрополите Филарете, человеке поистине удивительном.

Владыка Филарет Киевский

Писатель Николай Семенович Лесков в молодости жил в Киеве, где служил в департаменте государственного казначейства. Писатель знал киевского митрополита Филарета, часто встречался с ним и оставил о нем любопытные воспоминания[1]1
  См.: Н. С. Лесков. «Мелочи архиерейской жизни», «Владычный суд».


[Закрыть].

«Еще ребенком у себя в Орловской губернии, откуда покойный митрополит был родом и потому в более тесном смысле был моим „земляком“, я слыхал о нем как о человеке доброты бесконечной, – пишет Лесков. – Я знал напасти и гонения, которые он терпел до занятия митрополичьей кафедры, – гонения, которые могли бы дать превосходнейший материал для самой живой и интересной характеристики многих лиц и их времени».