Текст книги "Изобретатель смысла"

– Тогда, – сказал Фредерикс, – с вашего позволения, господа, я выдвину ещё одно предложение.

Все смолкли.

– Я, как вы понимаете, человек деловой и категорически не приемлю безделья, – сказал Фредерикс. – Это раз. Между тем, конгары, чью судьбу мы обсуждаем, представляются мне самыми большими бездельниками во Вселенной. Целыми днями они маются дурью, колотят друг друга почём зря, без конца ссорятся и мирятся. Всё это – не что иное, как трата ценных ресурсов.

– Продолжайте, – попросил Нормейлер. – Это очень интересно.

– Так вот, – продолжил Фредерикс, – путешествуя по Тразиллану, я заметил, что самым слабым местом у конгаров является вопрос жратвы. Иными словами, жизнь их вертится вокруг собственного брюха. Вы понимаете, господа? Перед нами открываются фантастические перспективы. Немного их мерзкой рыбы – и конгар сделает всё, что угодно. Вот почему я выступил против уничтожения этих жалких дикарей: зачем резать курицу, которая несёт золотые яйца? Взяв конгаров в оборот, мы окупим наши расходы меньше, чем за полгода! Представьте себе: почти дармовая рабочая сила – им даже не нужно платить, этим ничтожествам!

– А если они заартачатся? – спросил мистер Брамбоу. – Мало ли…

– Значит, урежем пайки, – уверенно сказал Фредерикс. – С самого начала их нужно держать в ежовых рукавицах. Ну так что же, проголосуем?

– Можно, – сказала Мелоди.

И они проголосовали.

– Четверо – за, трое – против, – подвёл итоги Фредерикс. – Господа, признайтесь ради Бога: неужели вы голосовали честно?

– Тайное голосование – непредсказуемая штука, – заметил Брамбоу. – Наверное, всё вышло случайно.

– Это мы с непривычки, – поддержал его Нормейлер.

– Главное, что нам стыдно, – робко прошептала Мелоди.

– Ладно, – сказал чуть погодя Фредерикс. – Не мы первые нарушили ключевое правило демократии, и не мы последние. Так что мы решим с конгарами?

– Пусть трудятся во имя нашего блага, раз ничего больше не остаётся, – сказал мистер Нормейлер, и с этим нельзя было не согласиться.

Так и началось то, что мы наблюдаем сегодня: эксплуатация конгаров. Кому-то, быть может, слово это придётся не по вкусу – уж больно левацкий от него исходит душок, – но точнее, увы, не скажешь. Даже самый яростный сторонник Земли сегодня не может не согласиться, что львиную долю чёрной работы на Тразиллане выполняют «одомашненные», особым образом обученные конгары. Они прокладывают дороги, строят дома, чистят канализацию и вывозят мусор. Велико число конгаров среди строителей, грузчиков, монтажников, упаковщиков и т. д. Платят им гроши, а чаще зарплату и вовсе выдают едой, и подобная система повсеместно считается справедливой, мудрой и единственно возможной. Человек по отношению к конгарам занял весьма удобную позицию: дикарей он считает достаточно квалифицированными, чтобы выполнять тяжёлую и подчас опасную работу, но платить им столько же, сколько землянам – дурной тон.

Кто сказал «расизм»? Тс, дорогие мои, тс, здесь вам не Орисс и не Гранд, мы в Новой Трое – говорите, пожалуйста, тише!

Чтобы дать читателю краткое представление об тразилланской истории, я должен временно отложить в сторону Большую Одиссееву книгу и обратиться к скромному труду брата Йелдония (Yeldonius) – гражданина Арка и настоятеля тамошнего францисканского монастыря. Именно ему принадлежит идея вести тразилланское летоисчисление непосредственно от крушения «Бочки», то есть взамен «от рождества Христова» писать «П. К. К.» – после крушения ковчега.

Историю Тразиллана – историю войн, ссор и кратких мгновений мира – Йелдоний делит на четыре периода.

ПЕРВЫЙ (1 г. После Крушения Ковчега – 31 г. ПКК) именуется в его труде Легендарным и завершается Мировой войной и смертью Барсума. В этот период основываются три ведущих тразилланских кантона – Ханаан, Арк, Новая Троя и ряд других, помельче, создаётся Консультативный Совет – совещательный орган, призванный хоть как-то сгладить противоречия между ними, а также предпринимаются робкие попытки решения проклятого конгарского вопроса – робкие постольку, поскольку общего мнения о конгарах у землян ещё не сложилось.

Затрудняясь дать оценку этому бурному времени, брат Йелдоний, тем не менее, считает, что волей случая восприятие его наукой до сих пор остаётся относительно незамутнённым, чего не скажешь об остальных эпохах, которые в свою пользу не истолковывал только ленивый. Например, говорит он, Мировую войну – отвратительный и чудовищный эпизод Легендарного периода – не дерзнул романтизировать ни один учёный; бесчисленные же конгарские войны, случившиеся в последующие годы – пожалуйста.

Утверждает Йелдоний также (и это отнюдь не снискало ему популярности в Новой Трое), что каждая последующая эпоха изобретает всё больше и больше изящных и благозвучных определений для вещей гнусных и постыдных – например, для войны, работорговли, предательства, провокации и шантажа. В этом, считает он, прогресс цивилизации проявляется наиболее ярко: «Вы вправе счесть меня пессимистом, скептиком, не верящим в человека, однако факт остаётся фактом: если стремление приодеть неблаговидные поступки сегодня превосходит разве что энтузиазм в разработке новых, ещё более разрушительных видов оружия, человечеству следует всерьёз задуматься о своём будущем».

ВТОРОЙ период, или Блаженное Затишье (31 г. ПКК – 113 г. ПКК) – время расцвета второстепенных кантонов, эпоха освоения и изучения Тразиллана. Началом этого периода Йелдоний считает учреждение Консультативным Советом Новой Трои института военных комиссаров, призванного контролировать конгарские междоусобицы и конфликты, неизбежно возникающие между кантонами. Важным событием является также принятие пакта Аристомена, благодаря которому влияние Новой Трои распространилось постепенно на весь Тразиллан.

Что же до войн, замечает Йелдоний мимоходом, в эту эпоху они, все как одна, звались «необходимыми», «вынужденными», «оправданными» и «неизбежными», а предательства, которым и счёта не было, пусть и именовались «постыдными», но были в порядке вещей.

ТРЕТИЙ период (113 г. ПКК – 258 г. ПКК), самый продолжительный в тразилланской истории, назван в книге Йелдония Миротворческим: вероятно, потому, что среди прочих достижений он отмечен множеством продолжительных и кровопролитных войн, которые велись во имя грядущего процветания человечества, а также за прекращение стычек между конгарскими племенами.

(Следует заметить, говорит Йелдоний, что войны за мир – характерная черта тразилланской истории: за двести пятьдесят восемь лет тысячи людей отдали свои жизни в бессмысленных и жестоких войнах ради того, чтобы ни один человек или конгар на Тразиллане больше не стал жертвой бессмысленных и жестоких войн; добавлю от себя, что за каждого такого героя товарищи считали необходимым беспощадно мстить его родным, не щадя при этом ни стариков, ни детей). Что любопытно, для войн, которые в этот период вели кантоны, характерны такие эпитеты, как «благородные», «победоносные», «освободительные», «праведные», «очистительные» и «священные». Конец Миротворческому периоду положил разгром объединённых войск Тразиллана в Трёхдневной войне с Землёй (258 г. ПКК). Этим поражением («славным», «достойным» и «нисколько не оскорбительным») открывается ЧЕТВЕРТЫЙ период тразилланской истории, который длится по настоящее время.

Как и следовало ожидать, говорит Йелдоний, зовётся эта новая эпоха – эпоха, в которой живём вы и я – Веком Добра, Кротости, Милосердия, Справедливости, Блага и Истины.

Процитирую самого автора: «Именуют её также Расцветом, Возрождением, Обновлением и Новой Весной Человека, сдабривая это славословие такими эпитетами, как Золотой, Просвещённый, Мудрый, Абсолютный, и, конечно, Великий. Столь же однозначны новомодные историки в выборе слов для событий минувших: Тёмный, Отсталый, Дикий, Варварский, Прискорбный – вот лишь несколько определений нашего прошлого, которыми пестрят страницы таких научных работ, как «Сравнительный очерк тразилланской истории», «Два века безумия» и «Росток цивилизации: хроника жизни современного человека».

Видя столь разительные перемены в оценках недавних событий (что такое, в сущности, два века? Тьфу!), мне любопытно, что будут писать тразилланские историки о землянах, когда те, наконец, уберутся восвояси. Будут ли они, как раньше, до поражения, называть их «подлыми захватчиками», «мерзкими пришельцами», «грабителями и убийцами» – или из страха оставят теперешних «благодетелей» и «освободителей»? Время покажет».

Из этих четырёх периодов для моего повествования значение имеет лишь первый, Легендарный. Начну по порядку – с того, как Барсум и К. угодили на Тразиллан. Случилось это на шестой год полёта, когда на должность капитана «Бочки» из полутора миллионов её пассажиров был выбран Т. Джей Клеменсон, отличный пилот и запойный пьяница.

Пил он и днём и ночью, а с похмелья путал со звёздами хлебные крошки, в изобилии летающие по кабине, нажимал не те кнопки на приборной панели, и пару раз был близок к тому, чтобы отправить «Бочку» прямиком на ближайшее солнце. Вместе с тем штурвал он держал крепко, и непонятным для окружающих образом умудрялся избегать столкновения с кометами и метеоритными потоками, тем самым лишний раз доказывая, что мастерство не пропьёшь.

Лучшим другом Т. Джея был деревенский дурачок Спайки, которого Барсум выкупил у его родителей за трёх белоснежных леггорнов и бутыль самогона. Нраву Спайки был кроткого – больше всего его занимали собственные козявки, изучению которых он отводил не меньше четырёх часов в день – и Т. Джей нередко разрешал ему подержать штурвал ковчега, поскольку был уверен, что у Спайки мозгов не хватит на то, чтобы сделать какую-нибудь глупость. Сам Клеменсон – пока идиот, потея от восторга, сидел в кресле пилота – отлучался промочить горло в бар на верхней палубе, где ему всегда наливали в кредит.

Со временем такие смены становились всё чаще, длились всё дольше – и вскоре уже нельзя было сказать, что в курсе «Бочки» продиктовано запоями Клеменсона, а что – глупостью Спайки: настолько эти два фактора слились воедино.

И гром не мог не грянуть. Однажды Клеменсон перебрал виски, посадил вместо себя Спайки, и прилёг в кресле второго пилота, соснуть. «Бочка» как раз пролетала через очередную планетную систему – старое солнце и пяток разноцветных шаров – как вдруг кабина озарилась красным светом, и механический голос произнёс:

Внимание, отказ двигателя! Внимание, отказ двигателя! Вероятность падения на ближайшую по курсу планету – 98 %.

Будь Спайки поумнее, он непременно закричал бы что-нибудь вроде «Спасите, караул!» или «Мамочки!», как поступил бы на его месте любой порядочный человек. Однако Спайки был слабоумный и потому, когда компьютер проинформировал его, что в результате неизбежного падения все пассажиры ковчега превратятся в тоненькую белковую плёночку, он ответил на это своим обычным «угу-угу».

А что же пассажиры «Бочки»? Неужели им не показалось странным, что гудение двигателя, сопровождавшее их все годы полёта, неожиданно стихло? Показалось, конечно, и ещё как! Но к чему только не привыкает человек за долгое время в Космосе, а ведь за шесть лет чего только не случалось: и гравитация выходила из строя, и воздуха оставалось чуть-чуть, и не хватало на всех питьевой воды. Словом, все подумали, что это очередной перебой питания – все, кроме пассажиров, бывших в это время на нижней палубе. В тот самый момент, когда Спайки, озарённый красным светом, лез пальцами в нос, те из них, кто сидел у иллюминаторов, наблюдали интереснейшую картину: планета, которая маячила вдали безопасным пятном, вдруг начала стремительно увеличиваться в размерах. Уже видны были, пусть и не во всех подробностях, континенты (три), когда до зрителей дошло: корабль падает, и падает стремительно, нисколько не заботясь о чувствах своих пассажиров.

Вряд ли в эту минуту хоть одному из полутора миллионов человек пришло в голову, что именно эта планета и есть Тразиллан, где им отныне суждено жить, бороться, страдать, любить и наслаждаться простым человеческим счастьем. Скорее всего, на уме у них было одно:

МЫ

ВСЕ

УМРЕМ!

– ну, или что-то в этом роде.

Паника началась страшная. Все ринулись к спасательным капсулам, но их на «Бочке», по вполне понятным причинам, не было. В отчаянии Джона Дж. собрались линчевать, и линчевали бы, если бы он, по своему обыкновению, куда-то не запропастился. Такой уж он был человек: даже казнить себя не мог дать по-человечески.

А что же Т. Джей Клеменсон и его верный друг Спайки? Наверное, они что-то сумели придумать, раз всё закончилось хорошо? И да, и нет.

Проснулся главный пилот «Бочки» оттого, что бутылка, которую он во сне баюкал, словно дитя, выскользнула у него из рук.

– А, чтоб тебя! – прохрипел Т. Джей. – Цып-цып-цып, курочка, иди к папе…

Но бутылка закатилась далеко за приборную доску, и достать её было невозможно.

– Проклятье! – зарычал пилот. – Спайки, помоги мне подвинуть эту хреновину!

Спайки повиновался. Вдвоём с Т. Джеем они налегли на приборную панель, и она с громким скрежетом сдвинулась – ненамного, но достаточно, чтобы такой тощий человек, как Клеменсон, мог протиснуться в образовавшуюся щель.

– Отлично, – сказал он и вытер пот на лбу. – Теперь ты берись за штурвал, а я полезу и достану старину «Джека Дэниэлса». Клянусь всеми звёздами во Вселенной, там на донышке осталось ещё граммов пятьдесят!

С поистине философским спокойствием идиот Спайки наблюдал, как его взрослый, и, что куда важнее, разумный друг отважно лезет за приборную панель в поисках виски. Казалось, взорвись сейчас ковчег – и это его не остановит. И вот Спайки ковырял в носу, бортовой компьютер умолял спасти миллионы жизней, поверхность планеты становилась всё ближе, столкновение было неизбежно, а Т. Джей возился за приборной панелью, путаясь в проводах и ежесекундно поминая чёртову мать.

Наконец, ему удалось. Весь в пыли, но с улыбкой на лице, он выпрямился и воздел над головой заветную бутылку. Действительно, немножко виски в ней ещё оставалось – можно сказать, что жизнями полутора миллионов пассажиров «Бочки» Т. Джей рисковал не зря. Немаловажно было и другое: вставая, он задел головой главный кабель бортового компьютера и вырвал его из гнезда. Механический голос, взывающий о помощи, смолк, а «Бочка» полностью перешла на ручное управление.

И тут свою роль сыграл Спайки. При виде Клеменсона, чумазого и всклокоченного, он испугался, завыл и изо всех сил потянул на себя штурвал. Нос «Бочки» задрался, люди по всему ковчегу попадали на пол, но падение замедлилось, и это спасло пусть не всех, но большинство. Когда «Бочка» рухнула на поверхность Тразиллана, основной удар пришёлся на отсеки, где помещались вегетарианцы, пацифисты, филателисты и библиографы, а о смерти таких людей никто, как правило, не сожалеет. Не сожалели о них и выжившие пассажиры «Бочки». Едва осела пыль, как они собрались чествовать двух героев и праздновать собственное счастливое спасение. Это был праздник жизни: богатые братались с бедными, мудрецы – с невеждами, кошки вылизывали собак, и даже оса-наездник, помещённая в одну банку с птицеедом, не спешила откладывать в него яйца.

Выступая перед пассажирами «Бочки», Барсум лично вручил Т. Джею и Спайки памятные медали «За спасение человечества». Получив награду, Клеменсон немедленно заважничал, а идиот, полагая медаль шоколадной, попытался её съесть. Этот момент был увековечен в бронзе: если вы когда-нибудь будете в Новой Трое, ступайте на Площадь Благодетелей и полюбуйтесь на ту самую парочку, которой мы обязаны всем, если не больше. По личной просьбе сына Клеменсона, Джозефа, внешность отважного пилота была слегка подкорректирована: из плюгавого ирландца он обратился в породистого голубоглазого англосакса с грудью, как бочка. Спайки же, чтобы не обижать чувства умственно отсталых, был изображён в виде собаки. Моделью для него послужил любимец Барсума бульдог Чак – пёс, о жизни которого написано две дюжины книг, полтораста поэм, и снято, по крайней мере, четыре художественных фильма. Их, к величайшему сожалению, я вашему вниманию представить не смогу, за что прошу покорнейше меня извинить.

Весь следующий месяц после крушения «Бочки» был посвящён диагностике систем ковчега (они надеялись поднять его в воздух, бедняги!) и подготовке к высадке на планету. Зонды взяли пробы воздуха и почвы; результат был благоприятным. Ужасами, которых опасался Барсум, тут и не пахло: ни вулканов, ни свирепых хищников, ни смертоносных микроорганизмов. А что же было? Степь – огромная, бескрайняя, наводящая смертную тоску. Только и было в ней, что жёсткая трава, пыль да ветер. До того унылая оказалась картина, что первый же человек, вышедший из ковчега, не выдержал да и плюнул в сердцах.

Таким образом, раньше, чем на Тразиллан ступила нога человека, там оказался его плевок.

Чтобы понять, каким был Тразиллан в первые годы пребывания на нём землян, представьте себе концертный зал, полный народу, где каждый сидит на своём законном месте. Представили? А теперь вообразите, что в зале внезапно пропала гравитация, совсем. И вот в невесомости творятся неописуемые дела: министр сталкивается лбом с бродягой, причём оба ничего не весят, пастор лезет за Библией, а попадает рукой в декольте замужней дамы, слова, на Земле отягощённые сокровенным смыслом, висят в воздухе, словно кольца табачного дыма, а груз морали, предрассудков и здравого смысла становится лёгким, как пух.

Если и рассказывать о тех временах, то совсем в ином ключе, нежели о Земле. В предыдущей главе я выбирал из Большой Одиссеевой книги разные глупости, забавные и не очень; теперь же настало время обратиться к разуму и показать его достойнейшие плоды. Поступаю я так не без опасений: кто знает, не покажется ли вам тразилланская мудрость, прозрачная как слеза, почище иных дурачеств? А, ладно – пусть кажется: во всяком случае, описание дел, предпринятых по велению разума, займёт у меня куда меньшее время, чем перечисление тразилланских глупостей.

Ведь возьмись я поведать вам о последних, и ста лет было бы мало.

Итак, Барсум сотоварищи решил начать на Тразиллане новую жизнь, совсем не такую, как на Земле. Здесь следует понимать вот что: о том, какая это должна быть жизнь, Барсум имел весьма отдалённые представления – не принимать же за точные ориентиры слова вроде «мудрая», «справедливая», «разумно устроенная» и так далее. В его защиту можно сказать лишь одно: и много более мудрые люди подходили к улучшению мира так же, как он: главное – начать, а там само устроится. Правда, великие утописты прошлого – Мор, Фурье и прочие – не имели, подобно Барсуму, космического корабля и полутора миллионов человек, чтобы проверить свои теории в масштабе большем, нежели коммуна-другая, ну да что уж тут – новое время рождает новые возможности, и только.

Образцом для государственного устройства Тразиллана является Швейцария с её кантонами, поскольку, согласно Барсуму, «страна, которая делает такой хороший шоколад, ошибаться не может». В Большой Одиссеевой книге кантонов значится триста пятьдесят восемь, на деле их около шестисот, и каждый день возникают новые. Делятся кантоны по национальному признаку, по религиозному, а также по хобби и по цвету волос. Есть кантон, состоящий целиком из любителей сыра – правда, я забыл его название.

Каждый кантон в чем-нибудь да лидирует, так что недовольных нет. Например, кантон Орисс населён исключительно преступниками, а всё оттого, что местный закон запрещает дышать. Кантон Гранд является единственной на Тразиллане империей, все шесть подданных которой заняты подготовкой к войне с соседями, которые и не подозревают о нависшей над ними страшной угрозе. В кантоне Арк власть принадлежит женщинам – и это не самая большая нелепица из всего, что там творится. Жителей Ханаана считают самыми косными и невежественными; не исключено, что именно поэтому они в состоянии прокормить и себя и все кантоны Тразиллана, вместе взятые. Если что и свойственно всем кантонам без исключения, так это склонность преувеличивать недостатки соседей. Но на том и стоим, так ведь?

Из этого многообразия Барсум лично основал всего три кантона: упоминавшиеся выше Ханаан, Арк, и, конечно, Новую Трою.

Ханаан был первым: в основу его Барсум положил честный труд, бережливость, умеренность, а также уважение к Природе и ко всем живым существам – то, чего человечеству не хватало на Земле. В самом деле: не затем ли наши предки отправились в Космос, чтобы осуществить самые смелые свои мечты? И вот сотни и тысячи людей, следуя призыву Барсума, отправились в глубину тразилланской степи, дабы основать там кантон. Чаяния их двести лет спустя выразил в стихах лучший поэт Ханаана Джо Старая Луковица:

 
В землю ростки новой жизни
Лягут и там и тут –
В небытии воздвигнем
Мы бытия редут!
 

И кантон был основан, и был это и вправду оплот цивилизации в невероятной глуши. Чем-то люди, согласившиеся жить там, напоминали древних пуритан, покинувших Старый Свет: были они суровые, молчаливые, готовые трудиться от зари до зари. Земля досталась им под стать: сегодня название Ханаан как нельзя больше подходит пышным садам, полям пшеницы и яблочным рощам, которые разбросаны по всему кантону, а тогда были там лишь жёсткий кустарник да сухая глина, и солнце светило над ними жестоко и немилосердно.

Но и такую землю сумеет полюбить человек. Ханаанцы трудились упорно, самозабвенно, не обращая внимания ни на пылевые бури, ни на град, ни на засуху, лелея землю, как родную дочь. Первый урожай был хилый, и фермеры, скрепя сердце, отдали его на корм скотине. Второй и третий вышли не лучше. Четвёртый позволил продержаться зиму, однако к весне запасы вновь были на исходе – свою долю из запасов ковчега ханаанцы уже съели, а от нового урожая трудно было ждать чего-то хорошего.

В Ханаане начался голод. Люди стремительно слабели: вышедшие в поле часто не возвращались обратно, на улицах тут и там лежали распухшие тела. Из ста двадцати тысяч человек выжило едва ли тридцать тысяч, и на этих людей было страшно смотреть. Истощённые, с выпавшими зубами, они проклинали свою судьбу и Барсума, соблазнившего их. Барсум же всё это время оставался с ними рядом, голодал, работал в поле, если был в сила, и призывал своих отважных пионеров не сдаваться. «Земля родит, она не может не родить!», – говорил он. – «Надо просто работать дальше!». И он трудился, и трудились те, кто нашёл в себе силы прислушаться к нему.

И его правда возобладала. Земля родила – то был первый год, когда в Ханаане было достаточно еды, чтобы накормить всех – и самих ханаанцев, и прочих пассажиров «Бочки», которые были приглашены на Великое Празднество. Столы ломились от овощей и фруктов, гигантские подносы полностью скрывались под жареной рыбой, в кружках не иссякало светлое пшеничное пиво, и казалось, будто трудные дни остались позади – во всяком случае, Барсум в это верил.

Но вышло не так. В самый разгар пира один из приглашённых, захмелев, бросил в своего соседа баклажан, запечённый в соевом соусе. Казалось бы, что здесь такого, но все ханаанцы, присутствовавшие на празднике, смолкли как один. За ними стихли и гости – тишина повисла над столом.

– Тебе не по вкусу дары Природы? – вперил в провинившегося гостя взгляд предводитель ханаанцев, могучий старец Коттон Вудроу. На Земле он был экологическим террористом – взрывал автомобильные заводы и теплоэлектростанции. Двадцать девять лет жизни из своих шестидесяти восьми он провёл в различных тюрьмах; пятнадцать лет ему присудили за подрыв Дамбы Гувера. Кажется, он сделал это на спор, когда подружка сказала, что у него кишка тонка.

– Что-то я не слышу твоего ответа, – сказал Вудроу. – Или ты думаешь, что можно испортить прекрасный, великолепный, потрясающий баклажан и не понести никакого наказания? Как бы не так! Да знаешь ли ты, сколько труда нужно, чтобы его вырастить? Сколько пота нужно пролить, защищая его от палящего солнца? Воистину, каждый овощ на этом столе оплачен кровью наших братьев, их тяжким исполинским трудом! Неужели же мы позволим, чтобы пришелец, чужак глумился над жизнями достойных людей, отдавших жизнь за урожай? А, ханаанцы? Ну же, ну же – где ваша гордость?

Так он раззадоривал соплеменников, пока те не загорелись праведным гневом. Один вспомнил отца, умершего от голода, другой – сестру, которая от тяжёлого труда состарилась раньше времени, третий – сына, которого пришлось оставить в поле; сил не было хоронить – и вот на чужака, осмелившегося бросить баклажан, смотрели пять сотен пар горящих глаз. Ненависть читалась в них, и презрение к кощунству.

– Смерть! – провозгласил Вудроу. – Смерть ему!

– Смерть! – подхватили пятьсот глоток, а чужак побледнел, как мел.

От немедленной смерти его спасло только вмешательство Барсума, чей авторитет был очень велик. Однако происшествие не обошлось нарушителю даром; до конца жизни к овощам он испытывал чувство, граничащее с ужасом; не мог притронуться ни к аппетитному рагу, ни к свежей брокколи, ни даже к безобидной морковке, порезанной меленько-меленько; сразу подступала к горлу тошнота, и голова кружилась, словно от нехватки воздуха.

А Барсум – Барсум чувствовал неприятное удивление. Куда девались прежние ханаанцы: весёлые, свободные люди, готовые бороться со степью и расширять границы цивилизации? На смену им пришли какие-то фанатики, для которых овощи значили больше, чем люди, а хороший урожай стал самоцелью. В Природе видели они отныне не партнёра, а сурового хозяина, которого нужно задабривать и ублажать. Куда девались радость и счастье труда? Неужто не выдержали столкновения с реальной жизнью?

Странная вещь: отныне в Ханаане Барсум ощущал себя чужим. Он, конечно, по-прежнему любил Природу и считал мудрым существовать с ней в гармонии, однако без всякого фанатизма, а это в Ханаане не приветствовалось. Обычаи этого кантона, недавно разумные, претерпели серьёзные изменения – так человек, перенёсший тяжёлую болезнь, ведёт себя по-иному, не так, как раньше.

Сначала исчезли все книги и журналы, не связанные с земледелием. От былого литературного изобилия остался только журнал «Культурный злак», в котором печатались исключительно стихи вроде нижеследующего:

 
Сколь много нужно мужества зерну,
Чтоб к солнцу сквозь покров земли пробиться,
С жарой и стужей выдержать войну
И в колос золотистый превратиться.
 

Мало того: постепенно отмерли в Ханаане все разговоры, не связанные так или иначе с землёй и её плодами. Тяжело было найти человека, питавшего интерес к политике или искусству, зато каждый встречный знал не меньше ста сортов капусты или репы и мог рассуждать на эту тему часами. То и дело Барсум слышал вокруг себя:

– Представляете, правление добилось тройного урожая клубники!

– Этот сорт кабачков требует на полтора процента меньше удобрений, чем предыдущий! Прорыв, потрясающий прорыв!

– В этом году мы вдвое увеличили производство оливкового масла!

И так далее.

Казалось, и старые и молодые ханаанцы и думать ни о чём не могут, кроме как о дарах Природы: фруктах и овощах. До Барсума доходили слухи, что отдельные неистовые граждане кантона основали даже особый культ Плодородия, требовавший еженедельных жертвоприношений. Но ладно бы только это – на самого Барсума, основателя кантона, начали коситься с неодобрением! И действительно: выходило, что Природу он любил недостаточно, а кабачки для него и вовсе были на одно лицо. Не испытывал он большого уважения ни к битвам за урожай, ни к ставшему традиционным ханаанскому способу похорон, который, как известно, заключается в том, что человека закапывают на кукурузном поле, а урожай, получающийся вследствие утучнения почвы, распределяют поровну между гражданами. Одним словом, Барсум не соответствовал Духу Ханаана – тому Духу, что сложился пускай и против его воли, зато в полном согласии с Законами Жизни.

И вот Коттон Вудроу, к тому времени – дряхлый патриарх, явился к Барсуму и повёл с ним беседу по душам:

– Джон, – сказал он, – ей-ей, ты хороший малый, и голова у тебя светлая: недаром же именно ты придумал эту штуку с Ханааном, но пойми одну вещь. Мы тут люди простые, нам главное – чтобы земля родила, ну а ты – ты другой. Ну, признайся, признайся, что тебе скучно с нами. Не рождён ты ни для картошки, ни для укропа, ни для мирного труда. У тебя другая задача. А? А? – он локтем толкал в бок Барсума. – Да ладно тебе, не спорь. Я же вижу, с какой кислой мордой ты ходишь! Думаешь, небось: во что превратился мой кантон? Я-то хотел иного! Ну, Джон, такова жизнь – не всегда получается сделать, как задумано, частенько приходится довольствоваться тем, что получилось. Ты бы уезжал отсюда, Джон, пока не поздно. Ты здесь чужой. Дело своё ты сделал, большое тебе за это спасибо, но дальше мы сами, без тебя.

Но Барсум не внял предостережению и остался в Ханаане ещё на некоторое время. Мало того: он начал открыто выступать против его устоев. Смеялся над узколобостью ханаанцев, критиковал их обычаи и проповедовал горячо, что блаженство, сытость и спокойный труд – лишь шаг на пути к грядущему счастью, а не само оно. Кончилось тем, что взяли его под руки и выпроводили из Ханаана прочь, да ещё и запретили приближаться к кантону ближе, чем на тысячу миль.

В распоряжении о высылке, копию которого вручили ему при аресте, Барсум прочёл следующее:

«… негоден к проживанию на территории Ханаана ввиду неспособности отличить турнепс от кочерыжки».

– Ну-ну, – сказал он. – Однако попробуем ещё разок.

Это было верно: он был молод (тридцать три года – возраст Христа!), у него было много сил. Почему бы не попробовать ещё раз, разик, разочек?

И Барсум стал думать. Затея с честным трудом и уважением к Природе у него не выгорела. Может, дело в недостаточном умственном развитии ханаанцев? Ну, в самом деле: разве будет образованный высокоинтеллектуальный человек превозносить какие-то кабачки? Тысячу раз нет, даже если он окажется на грани голодной смерти, первым делом его будут интересовать культурные ценности – вечные, незыблемые, превосходные! Вот оно – решение! Следующим, сказал себе Барсум, я создам кантон, чьей задачей будет достижение гармоничного, целостного счастья через интеллектуальное развитие! Да, да, да!

Так Джон Дж. Барсум основал Арк – самый замкнутый, нелюдимый, эгоистичный и высокомерный кантон на Тразиллане. На сей раз расширять границы возможного он призвал интеллектуалов и мыслителей всех мастей, а принципы в основу этого кантона положил следующие: жажду познания, стремление к совершенству, телесному и духовному, интеллектуальную честность, красоту, гармонию, и, конечно, Абсолютную Истину. Подумав, добавил к этому ещё и Вечную Женственность – слишком много зла в истории человечества было сотворено мужчинами.