Текст книги "Первые и Вторые. Второй сезон. Корнеслов"

Эпизод 4. Вдовы

20 июня 1862 года, Москва

Елизавету Тимофеевну встречало все семейство Канинских.

Лукерья Митрофановна бросилась в объятья и запричитала:

– Вдовушки мы теперь с тобой…

Елизавета Тимофеевна всплакнула на ее плече.

К ним подошли и обняли дети, Стоян и Любава.

* * *

Лукерья Митрофановна затараторила обо всем подряд, кося глазом на Волкова:

– Благослови Бог Валерия Викторовича! Он приехал сразу после похорон! Жаль, что с Тихомиром разминулся. А у Тихомира теперь сын! Валерий Викторович все тут устроил… и с хозяйством разобрался… и кухарку новую нашел, правда она не русская – плохо еще разговаривает, но готовит так, что пальчики оближешь – только остро очень! Москва – такой большой город…

У Елизаветы Тимофеевны закружилась голова:

– Какой такой сын у Тихомира? Где сам Тихомир?

Волков заботливо усадил ее на диванчик.

Лукерья Митрофановна продолжала болтать, «попутно» рассказывая последние новости…

* * *

Валерий Викторович действительно быстро разобрался с хозяйством.

В первую очередь, «по приезде», он устроил тщательный обыск особняка и нашел письмо Тихомира, замаскированное под рекламный буклет, в ящичке с парфюмом на трюмо в спальне маман: «Сюда она в любом случае заглянет».

Волков опустил «прозу» и широко улыбнулся, когда прочитал главное: «…Первое время мы будем скрываться в Великом Новгороде у старца Афанасия. Его дом почти на самой набережной по правой стороне города от реки Волхов – рядом с Ярославовым Дворищем. Потом, как сказал отец, мы постараемся добраться до Алтая. Там нас будет ждать Хранитель…» Еще шире он улыбнулся, когда прочитал: «Это мое письмо сожги и не говори никому совершенно ничего. Я дам о нас знать при первой же возможности. Может быть, буду нуждаться в деньгах».

Валерий Викторович последовал совету Тихомира и тотчас же сжег письмо.

«Подождем „первой же возможности“», – подумал он.

8 серия

Эпизод 1. «Переселенцы»

20 июня 1862 года, Великий Новгород

С утра пораньше Тимофей задумчиво прохаживался в тенечке под яблоней.

Он встретил Тихомира с Марфой, вышедших их терема рука об руку, с легкой многозначительной улыбкой, от которой Марфа покраснела.

Опустив глаза, она присела на край скамейки.

Тихомир так нежно посмотрел на нее, что Тимофей улыбнулся еще шире.

* * *

Тихомир потер руки:

– Ну, давай, Тимофей! Учи нас своей науке!

Тимофей, все так же прохаживаясь, начал:

– Слово наука, с ветвями учить, учение, учитель, научаться, по смежности понятий и близости выговора букв могло измениться из слова науха. Потому что она, главным образом, приобретается посредством уха или слышанья. Навык хотя и делает для нас диким слово ушитель вместо учитель, однако рассудок не может не согласиться с тем, что научиться есть наслышаться и что учитель есть не кто иной, как внушитель или наставник ума нашего чрез наши уши, воспринимающие слова.

Разберем слова слово, члово, логос. Греческое логос, хотя далеко отходит от семейства, однако заключает в себе коренное л, особенно если средний слог го переставить вперед, то выйдет славянское голос, которое с названием слово имеет ту смежность, что слово без голоса не может быть произносимо. Да и в нашем языке речение в молитве услыши глас мой значит услыши слово мое. У человека, в отличие от прочих существ, есть дар – дар слова. Отсюда название словек, то есть словесник, словесная тварь, изменилось в цловек, чловек и человек.

А имя славяне есть словесные, одаренные словом люди.

Тихомир попросил:

– Давай разберем европейское семейство, означающее слово.

Тимофей начал проговаривать перевод:

– Ворд – английское, ворт – германское, орд – датское, орт – шведское, воорд – голландское.

Слова эти могли пойти от славянского говорить, которое значит то же, что и говор, или слово. Если отбросить слог го, то воритъ будет очень близко к словам ворт, ворд, орд. Латинское – verbum, испанское – verbo, французское – verbe также произошли отсюда. Если из говорить произвести говорьба вместо разговоры, говорение и откинуть го, то ворба с verbo будут совершенно сходны между собой. Притом слог го в говорить не составляет корня, который заключен в буквах ор. У нас простонародное орать принимается в смысле шуметь, говорить громко. От ор берут свое начало глаголы урчать, ворчать, журчать, рычать.

Тихомир удивился:

– Корень ор?

Тимофей продолжил:

– От ор берут свое начало латинские ветви и других языков: oraculum и orator – оратор, orchestra – место заседания, где рассуждают о делах, а также где играют на орудиях как инструментах, oramentum – молитва, ordination – порядок, но и приказание, повеление – ordre.

Тихомир спросил:

– Мы в таком значении говорим ордер.

Тимофей кивнул и улыбнулся:

– А еще есть понятие орда, которое несет мысль порядок.

Тихомир удивился:

– Который год я изучал французский, но не представлял себе его славянских корней.

* * *

Тимофей развел руками:

– Век живи – век учись! Вот ты сказал: «Который год!» Давай разберем слово год.

Год – это древнее слово. Очевидным образом оно заключает в себе понятие о добре, о благе. Английское good и германское – gut подтверждают это. Понятие год пустило разные ветви: доброе и худое время – погода, непогода, добрая или худая вещь или человек – годное, негодное, пригожий, негодяй, приятное или неприятное обстоятельство – угодное, неугодное, негодование. Все эти ветви произошли от год, а не год от них.

Тихомир спросил:

– А слово год как понятие о времени?

Тимофей ответил:

– Здесь опять же содержатся и связаны наиважнейшие понятия о времени жизни и о добре. И только в целостности они укрепляют и веру, и нравственность. Во всех иных языках эти понятия разведены написанием, но не соединены смыслом.

У нас год связан с понятием добра, потому что мы точно знаем – время жизни на земле дано, чтобы сеять доброе и вечное. Заметьте, слова выгода, выгадать – тоже от год – изначально соединены со смыслом «дождаться благодатного, наиболее удобного времени для добрых дел». В Европе они связаны исключительно с получением прибыли, денег. Таким образом, у нас выгода времени и добра, у них – только денег. Потому в европейских языках давно связалось: «время – деньги». Забыв о добре, их время пустило свои ветви, утвердив главную их мораль – за деньги можно купить все, даже время.

Тихомир не понял:

– Но год по-германски jahr, а по-английски year – яр!

Тимофей ответил:

– Да, и на других европейских наречиях имеет схожее название. Яр от славянского корня яро – весна как время года. В стародавние времена начало года было положено с началом весны, когда после зимней спячки начиналась новая жизнь.

В некоторых наречиях год называют летом. И мы говорим: прошло пять лет, то есть пять годов.

А некоторые славянские наречия год называют роком, от глагола реку, подобно другим происходящим от него ветвям: порок, оброк, срок – и потому у нас принимается в возвышенном значении чего-либо изреченного, предопределенного судьбой.

Многие слова происходят от времени. Например, час происходит от имени часть, потому что час есть не что иное, как «часть времени».

Но есть еще и пора. Пора значит то же, что и время, и происходит от глаголов пру, переть.

Тихомир засомневался:

– Могли ли эти глаголы произвести понятие о времени?

Тимофей ответил:

– Могли, потому что ни одно тело без влекущей или прущей его силы не может иметь движения.

Тихомир предположил:

– Даже небесные тела – Солнце и Луна.

Тимофей подтвердил:

– Конечно же, это так, ведь по движению небесных тел мы исчисляем дни, месяцы, годы.

Тихомир посмотрел в сторону и подумал:

– Только кто-то исчисляет по Солнцу, а кто-то – по Луне.

Тимофей уловил, что Тихомир о чем-то задумался, и откашлялся, привлекая его внимание:

– Но наряду с понятием времени слово пора иногда значит место или точку. Мы спрашиваем: «До которых пор ты ходил?» – а нам отвечают: «До полудня». Или: «Сапоги мои коротки, достают только до этих пор». Или: «Это платье мне впору».

Марфа спросила:

– А как истолковать эти различия?

Тимофей улыбнулся и предложил:

– Связь понятий всегда надо искать в корне. Поищи ее.

Марфа задумалась.

Тимофей подсказал:

– Слово пора, происходя от пру, сделалось сословом время и стало означать как на вещественном, так и на умственном протяжении – то есть времени – «точку», при которой мы останавливаемся, упираемся.

Марфа догадалась и, разгладив руками сарафан так, чтобы он стал облегать фигуру и, в особенности, бедра, слегка склонив голову в сторону Тихомира, ответила:

– Это платье мне впору – значит охватывает, опирает мое тело, не беспокоя ни узостью, ни широтою.

Тихомир, глядя на нее, сглотнул и, чтобы отвлечься, выдвинул свое понимание:

– Отсюда становится ясно, что в отношении точки времени говорится: «Мы до сих пор сидели за столом». Или, разумея предел или точку тела, говорится: «Я по сих пор вошел в воду».

Тимофей согласно закивал.

Тихомир вспомнил уроки еще с лицея и уточнил:

– А французское temporal значит «временный, порою только бывающий»?

Тимофей пояснил:

– Оно пошло от латинского temporis, что наше – той порой.

Марфа удивилась:

– Как созвучно: temporal и той порой.

* * *

Марфу смущало то, что она не обучена иноземным языкам, и она попросила Тимофея:

– Расскажи еще про иноземные слова, чем они отличаются от наших.

Тимофей с удовольствием пояснил:

– Слушай. Слово луч – на латинском lux – вмещает в себя как понятие о свете и светлости, так и о кривизне. У нас это разные ветви: лучина, лучезарный, но лукавый, лукавство. На латинском и прочих наречиях от lux произведена ветвь luxuria, означающая роскошь. А в наши лукавые дни появились апартаменты люкс. Как светило бросает от себя лучи во все стороны, так роскошный человек сыплет своими деньгами. Мы же это действие назвали точно по смыслу – расточительность. Расточить, расточка – это как расширить или разрушить, точа, точкою. У нас «Божий свет» только прямой и нигде не смешивается с понятием о кривизне. Потому что луч света всегда преломляется только чрез посредника – зеркало или призму. Во всех же европейских языках существует смешение прямого с кривым, прямоты с лукавством. Потому у них от света Люцифера произошли и роскошь, и богатство, и изощренный хитростью ум, то есть преломленный, смешанный с ложью.

Марфа спешно перекрестилась.

Тимофей, глядя на нее, добавил:

– Если продолжать размышлять, сравнивая наши слова с подобными им чужеземными, то можно заметить в своем языке множество слов-переселенцев. Когда-то они уехали, то есть были скопированы в чужеземные, пожили там вдоволь, а во время подобострастия наших верхов вернулись домой. Вернулись сильно опущенными и обезображенными. Однако наши «просвещенные» иноземцами уши и умы по сей день воспринимают чужаков многозначительнее родных слов-родителей. Отсюда и корень отечественной погибели – самые бредовые советы иноземцев выслушиваем как живую истину.

Марфа спросила:

– А что же славянские языки окромя русского?

Эпизод 2. Сродники

20 июня 1862 года, Великий Новгород

Тимофей объяснил:

– Когда корень в разных языках один и тот же, то и ветви, произведенные от него, сколько бы ни были различны выговором и значениями, все сохраняют в себе первоначальное понятие корня, от которого произошли. А если и переходят в другое значение, то непременно смежное с первым. На этом основании утверждается единство языков. Все языки – сродники!

Тихомир попросил:

– Приведи нам примеры.

Тимофей кивнул:

– Возьмем из многих славянских наречий какое-нибудь одно, например, богемское, или как сейчас говорят – чехское, и сличим их слова с русскими.

По-нашему глава – и по их hlava, по-нашему дуб – и у них dub, дальше наше дубрава – и их dubrava, наш дух – их duch, колечко – colecko, мост – most, поле – pole, плод – plod, мышь – mys, мразь – mraz.

Марфа сказала:

– Так слова же одинаковые!

Тихомир уточнил:

– Только пишутся латиницей!

Тимофей объяснил:

– Пусть даже латиницей. Пока слова сохраняются без всякой перемены букв, имея то же самое значение, до тех пор язык остается один и тот же. Он пребывает таким только в своих началах, в последствиях же начинает от них уклоняться. Так река, разделившаяся на многие рукава, не перестает быть тою же рекою. Однако во всяком наречии язык приемлет другой ход, другое направление и начинает по многим причинам отличаться от своего первобытного образа.

Марфа задумалась:

– Объясни еще раз.

Тимофей добавил:

– Например, разностью принятой богемцами латинской азбуки, которая не имеет достаточного числа букв для выражения всех звуков славянского языка. Читая слова мыть, яма, веять, иго, превращенные в meyt, gama, wat, gho, их можно узнать, лишь имея внимание.

Марфа улыбнулась:

– Благодарю – все стало ясно.

Тимофей продолжил:

– Каждое наречие при производстве ветвей из корня следует собственному своему соображению и сцеплению понятий.

Такое происходит разными путями:

Изменением гласных: трость – trest, пепел – popel, порядок – poradek.

Изменением согласных: ось – wos, звезда – hwezda, нрав – mraw, хлыст – klest.

Сокращением слов: молчаливость – mlcawost, волна – wlna, хохот – checht.

Растяжением слов: хладеть – chladnaut, твердеть – twrdnauti, мыльня – mytedlna, дикий – diwoky.

Марфа проговорила:

– Мне больше нравится дивокий…

Тимофей улыбнулся:

– В этом случае не они, а мы, исключением буквы в, затмили корень! Потому что слово дикий, по-старинному дивий, происходит от диво и, следовательно, из дивокий, то есть «всему удивляющийся» или «ни к чему не привычный», сократилось в дикий. Откуда слово диковинка, означающее больше дивную, чем дикую вещь.

Тихомир спросил:

– А какие еще пути производства ветвей есть?

Тимофей продолжил объяснение:

– Перестановкой букв: холм – cylum, долг – dluh.

Различными окончаниями: мужество – muznost, заседание – zased, падение – pad.

Переменой предлогов: обвинять – zawiniti, сполна – zaupolna, вблизи – zblizka.

Тихомир покачал головой:

– Но все-таки нам трудно понять другие славянские наречия – даже по смыслу.

Тимофей улыбнулся:

– Тихомир, тебе трудно понять, но для всего нужен труд.

Мы говорим мрак и мрачный, и богемцы тоже – mrak и mracny, но они в одинаковом смысле говорят oblak, mracek, а мы говорим облако, не употребляя слова мрачек.

Мы говорим трость, и они тоже trest, но они произвели от этого имени глагол trestati. Тростати – значит наказывать, когда бьют тростью, а мы его не имеем. Они говорят tresti hoden как трости годен – наказания достоин, а для нас такое выражение дико, хотя и можем его понимать.

Мы употребляем прилагательное бодливый, говоря только о животном, которое бодается рогами, а они под своим bodliwy понимают колючий, поскольку бодать и колоть – одно и то же действие. Мы говорим штык ружья, а они – boden, то есть чем бодают.

Мы говорим точка, а они – bodec. Мы говорим крапива, а они – bodlak, потому что эта трава колет, бодает.

Слово наше хлеб – и у них chleb, но мы под именем хлебник понимаем того, кто печет хлеб, а они под своим chlebnik понимают место, где хранится хлеб, а хлебника же называют chlebinar.

Мы говорим пахнуть, и они тоже pachnuti, но мы не называем худой запах пахниною – pachnina.

По-нашему вор, а по их – kradar от краду.

По-нашему глоток, а по их – lok, наше – от глотаю, а их – от лакаю.

По-нашему равнина, а по их hladina – от гладкости.

Мы о больном человеке говорим полумертвый, а они – nedomrlec – недоумерший.

По-нашему жилище или обиталище, а по их – bydlisste от глагола быть.

Тихомир думал, прокручивая в голове примеры, и высказался:

– Все-таки народу, говорящему одним наречием, тяжело понимать говорящего другим наречием.

Тимофей усмехнулся:

– Именно потому, что говорящие одним наречием, не могут понимать говорящих другим наречием, мы называем их языками! К примеру, как русский и чехский. Но, вникая в корни и производство слов этих наречий, мы видим, что все они составляют один и тот же славянский язык, различно употребляемый, но не чуждый тому славянину, кто станет его слушать не по навыку, а разбирать по смыслу и смежности понятий.

Марфа, уставшая от обучения, тяжело вздохнула.

Тимофей усмехнулся еще раз:

– Теперь вслушайтесь! Хотя мы не скажем вместо сборное место – zbiradlo, вместо клятвопреступник – kriwopriseznic, вместо чрезвычайный – mimoradny, однако знаем, что такое сбирать, криво присягать, мимо ряду. Следовательно, не учась богемскому наречию, можем понимать его по собственному языку.

Тихомир спросил:

– А после сличения близких славянских наречий мы можем на том же основании обратиться и ко всем языкам вообще?!

Эпизод 3. Ветви одного корня

20 июня 1862 года, Великий Новгород

Тимофей ответил:

– Ты совершенно прав, Тихомир. Речь идет о том, чтобы освободить ум из-под сильной власти навыка и дать ему волю рассуждать здраво и правильно без ложных внушений.

Тихомир был доволен:

– Но для того нужны ясные примеры и доказательства.

* * *

Тимофей сказал:

– Согласен. Давайте рассмотрим примеры.

Возьмем какое-нибудь слово за первообразное, например, русский глагол бить, и сравним с ним глаголы, имеющие то же самое значение в других языках.

Русское – бить, английское – to beat или bat-ter, французское – bat-tre, итальянское – bat-tere.

Все эти слова по виду разные, но по корню и значению одинаковые, потому что одно и то же слово, доставшееся этим четырем языкам от первобытного, имеет для всех них общего отца.

Сравниваем:

На русском – битва, бой, на английском – battle, combat, baiting, на французском – bataille, combat, на итальянском – battaglia, combattimtnto.

И дальше: биться – to combat – combattre – combattete.

И еще дальше: боец – combatant – cobattant – combattente.

Последнее: биение – battering, beating – battement – battimento.

На этом примере мы видим, что когда корень один и тот же, то и его ветви, как истекающие от единого понятия, имеют взаимную связь и сходство между собою.

Тихомир непонимающе потряс головой:

– В чем состоит это сходство и почему оно так далеко уходит от нашего понимания? Мне не совсем понятно образование ветвей.

Тимофей объяснил:

– Мы из своего слова бить произвели ветвь битва, англичанин, француз, итальянец сделали то же самое, а именно к корню bat приставили окончания tle, aille, taglia.

Тихомир переспросил:

– Я не понимаю, почему появляются две ветви?

Тимофей пояснил:

– Иногда через наращения к корневым словам предлогов и окончаний делаются две ветви одинакового значения.

Вот прислушайся. Мы от своего бить произвели две ветви – битва и бой, француз от своего battre тоже две – battaile и combat. Составление последнего слова хотя и различно с нашим, но не нарушает единства языков, поскольку частица com есть предлог, соответствующий нашему со или с, подобно тому, как мы бы вместо битва, бой говорили со-битва, со-бой. Пока нет никакой перемены в понятиях.

Тихомир понимающе закивал:

– Теперь мне стало понятно, что две ветви могут происходить от предлогов или окончаний.

Тимофей улыбнулся:

– Погоди! Так бывает не всегда.

Пойдем далее искать в единстве разности и в разности единство.

Ветви, производимые в разных языках от общего им корня, все ненарушимо сохраняют коренное понятие. Это ясно?

Тихомир и Марфа кивнули.

Тимофей продолжил:

– Слушайте дальше! Мы от глагола бить произвели ветви бич, бойница. Но они не имели бы для нас никакого определенного значения, если бы остались только при коренном понятии. Мы знали бы только, что всеми этими вещами можно бить, но бить можно и палкой, и камнем, и рукой.

Марфа спросила:

– Так что же делать?

Тимофей пояснил:

– Для точного понимания каждую из вещей необходимо определить и утвердить употреблением! Например, под словом бич разумея плеть, которой бьют, погоняя лошадей, а под словом бойница – место, обставленное пушками, из которых бьют наступающего неприятеля.

* * *

Тимофей надолго задумался, а потом с сожалением произнес:

– Часто иноязычные, от того же корня произведенные ветви мы употребляем вместо своих и отнимаем через это у собственных ветвей силу, омрачаясь навыком, будто бы чужеязычная ветвь, одна и та же с нашею, яснее и значительнее своей.

Вместо бойница приучаемся говорить батарея, не рассуждая о том, что чужая batterie точно таким же образом произведена от их battre, как бойница – от нашего единокоренного с ними глагола бить и означает ту же самую вещь, следовательно, в одном и том же понятии не может быть ни большей ясности, ни большей значимости.

Тихомир вспомнил иезуитов:

– Нас веками приучали к иноземщине!

Тимофей дополнил:

– Но русским людям проще понимать иноземные языки, потому что ум человеческий обращается от коренного к ветвенному понятию. А в извлечении ветвей языки отчасти схожие, а отчасти разнятся.

Француз, итальянец, англичанин от своих battre, battere, beat произвели слова baton, bastone, batoon, а мы эти слова выражаем ветвями от иных корней – палка, дубина. Но, между тем, и от общего с ними корня имеем ветвь батог – тонкую палочку или прут, употребляемый для битья, нечто подобное их baton.

Кстати, разность языков бывает гораздо больше. Например, французы от корня battre произвели ветвь debat. Мы, точно таким же образом, от своего бить произвели слово отбой. Потому что их предлог de соответствует нашему от. Но их debat не значит наш отбой, а означает спор. Хотя мы отбой не употребляем в смысле спор, но, судя по общему соображению, спор есть не что иное, как отбой или отпор, делаемый друг другу словами.

Наш спор идет от глаголов прать или препираться. И хотя и выражаем французскую ветвь иною ветвью спор, однако между действиями биться и отбиваться и прать или препираться мало различий, поскольку оба эти действия представляют некоторого рода битву.

Тихомир спросил:

– Так в чем же различие в языках?

Тимофей пояснил:

– Главная разность в языках в том, что иной имеет тысячу ветвей, а другой из того же корня извлекает их не более десяти. Но и в этой разности должна быть потаенная смежность понятий или связь мыслей. Потому что человек дает название вещи не иначе, как по какому-нибудь примеченному в ней свойству или качеству. А так как одна и та же вещь может иметь разные качества, то часто и называется двумя или больше разнокоренными именами. Связь между ними можно приметить только тогда, когда будет известно их коренное значение. Это видно даже в одном и том же языке.

Например, мы в одинаковом смысле говорим орать и пахать. Когда вникнем, что орать происходит от глагола рыть, а пахать от глагола пхать, и когда сообразим, что землю нельзя иначе рыть, как пханием в нее какого-либо орудия, тогда ясно увидим, что орать и пахать, невзирая на происхождение от разных корней, заключают в себе смежное понятие.

Богемец вместо нашего пощечина говорит pohlawek, потому что удар по щеке или по голове почти одно и то же. Наш огород он называет zelnice, потому что в огородах растет зелень, то есть травы и овощи.

Француз говорит le battant une cloche – язык колокола. Несмотря на разность названий, мы можем понимать, что язык у колокола или висящего у дверей молотка француз потому и называет battant. Battant исходит от глагола battre – по-нашему биток, от бить, что тем и другим бьют, одним – в колокол, а другим – в дверь, чтобы живущие в доме услышали стук.

Француз наше слово колокол называет похожим cloche, немец тоже – glocke, англичанин совсем непохожим bell. Clo и glo могут быть сокращением из коло, откуда могло произойти слово колокол, потому что он имеет круглое, подобное колесу или колу основание; или по окольности, то есть окрестности раздающегося от него звука; или, наконец, потому что в него колотят, бьют языком.

Тихомир спросил:

– Но откуда англичанин произвел совсем ни на что не похожее bell?

Тимофей улыбнулся:

– От глагола to beat. Под своим bell разумеет он такую вещь, в которую бьют. Мы от нашего бить произвели подобную ветвь – било, а именно повешенную доску, в которую буточники бьют часы. Не видим ли здесь, что bell и било сближаются и происхождением, и звуком, и значением?

* * *

Солнце внезапно скрылось за большой темной тучей, как будто было прикрыто широким черным плащом.

Тихомир вздрогнул и почему-то вспомнил Гора.