Текст книги "Улица Марата и окрестности"

Судебная тема уже мощно прозвучала в истории дома № 14. Под судом был Радищев, министром юстиции трудился Дашков... Но это еще не все. В XX столетии к этим сюжетам прибавился еще один, заслуживающий нашего внимания.

С предреволюционных лет среди жильцов дома № 14 был известный юрист присяжный поверенный Яков Самуилович Гурович. После революции он оставил адвокатскую практику, но в 1922 году ненадолго вернулся к ней. Причиной тому был процесс по делу петроградского митрополита Вениамина и его сподвижников: тех обвиняли в сопротивлении изъятию церковных ценностей.

Поначалу Яков Самуилович отказался участвовать в процессе: опасался, что возможный проигрыш дела адвокатом-евреем послужит всплеску антисемитских настроений. Тогда митрополит сам обратился к Гуровичу с просьбой взять дело в свои руки – сказав, что полностью ему доверяет.

Как вспоминал современник, «митрополит в своем обращении к Я.С. Гуровичу говорил, что нужно защищать не его, митрополита Вениамина, а церковь, что лично он верит ему и просит отложить все страхи и опасения, принять на себя защиту. Гурович дал окончательное согласие. В связи с принятием на себя защиты Гуровичу пришлось долго задержаться в Трибунале. Вернулся домой только около 12 часов ночи. Несмотря на полуночный час, застал дома массу народа – родственники и друзья заключенных пришли просить взять на себя защиту. Гурович ответил отказом. "Я взялся защищать владыку-митрополита и поэтому не могу уже взять ничьей защиты". И присутствовавшие, забыв о своем, просили его приложить все усилия к тому».

На процессе Гурович вел себя мужественно, не боялся вступать в открытый конфликт с обвинителями. Его итоговая речь длилась несколько часов и произвела на слышавших ее сильнейшее впечатление. Заканчивалась она, по свидетельству очевидцев, такими словами: «Доказательств виновности нет, фактов нет, нет и обвинения... Что скажет история? Изъятие церковных ценностей в Петрограде прошло с полным спокойствием, но петроградское духовенство – на скамье подсудимых, и чьи-то руки подталкивают их к смерти. Основной принцип, подчеркиваемый вами – польза советской власти. Но не забывайте, что на крови мучеников растет церковь... Больше нечего сказать, но и трудно расстаться со словом. Пока длятся прения – подсудимые живы. Кончатся прения – кончится жизнь...».

Да, исход суда был предрешен до его начала. Митрополита и нескольких его соратников расстреляли. А Яков Гурович вскоре после окончания суда эмигрировал; свои дни он окончил во Франции...

Напоследок – еще один сюжет из истории дома № 14, не столько судебный, сколько криминальный. В книге ветерана МВД Данцига Балдаева «Татуировки заключенных», вышедшей в 2001 году, зафиксирована одна весьма красочная татуировка со словами «Слава КПСС!» и «Мне коммунисты нужны как моей п... будильник» (цензурное отточие внесено автором этих строк).

Комментарий Балдаева к рисунку гласит: «Хулиганская татуировка пьяницы и проститутки, судимой по ст. 206 УК РСФСР за хулиганство. Носительница была убита ударом бутылки по голове во время пьяной драки в притоне на ул. Марата, 14, в Ленинграде в 1968 году. Нижняя часть живота».

Экзотическое дополнение к истории радищевского дома!

Детская площадка перед домом № 16 – слабое напоминание о когда-то находившемся здесь саде генеральши Комаровой. На планах пушкинской поры сад этот виден отчетливо: большой, с аллеями, далеко уходящий вглубь участка. Стояли на участке Комаровой и солидные каменные дома – один по красной линии улицы, другой в глубине участка.

Дом№ 16

Именно у Комаровой квартировал в 1820-е соученик Пушкина по Лицею барон Модест Корф. В те годы Корф был еще молод, и о карьерных вершинах мог только мечтать. Но все у него сложилось благополучно. На пороге своего сорокалетия он записал в дневнике характеристики некоторых лицеистов и в том числе собственную: «Способности обыкновенные. Недостаток их выкупается большим трудолюбием. Человек, про которого вообще нельзя сказать ничего особенного – ни в хорошую, ни в дурную сторону, словом, человек средний, но которому всегда и вовремя благоприятствовало необычайное счастье...»

М.А. Корф

Счастье и вправду было необычайное: начав со скромных должностей, Модест Андреевич сумел стать камергером, статс-секретарем, членом Государственного совета, доверенным лицом императора Николая I, инициатором создания и членом негласного цензурного комитета. На последней должности ему довелось пережить памятный, вошедший в историю цензуры конфуз.

...Осенью 1848 года в Петербург прибыла знаменитая балерина Фанни Эльслер. Балетоманы северной столицы были в восторге: она поразила их «реальностью драматической игры и большой редкостью для немки – экспрессией и огнем в танцах». Дальше успех шел по нарастающей. Пару сезонов Эльслер танцевала в Петербурге, затем отправилась покорять вторую российскую столицу – Москву, и там тоже преуспела. Как отмечал Модест Корф в своих записках, «восторг достиг совершенного неистовства, переступившего даже пределы приличия. Так, из-под ее экипажа выпрягали лошадей и возили на себе, причем должностные лица садились на козлы, на запятки... Петербургская публика знала, что такие неуместные выходки возбудили большое неудовольствие государя...».

Неудивительно, что в марте 1851 года официозная петербургская газета «Северная пчела» выпустила целый залп по загулявшим москвичам. Залп поэтический.

...В Москве – сырная неделя. Прохожий, видя «несметное множество» экипажей и пеших, рвущихся к театру, недоумевает:

 
Куда народ наш православный
Стремится с радостью такой?
Не торжество ль победы славной
России-матушки святой?
<...>
Зачем народ наш православный
На сырной вдруг затеял пир?
Аль прибыл к нам наш царь державный,
Наш европейский богатырь?
Отвечает ему умудренный жизнью старик:
Какой тут царь! А лишь приманкой
В киатер сатана завлек,
Прельстить нас хочет басурманкой,
Что ноги мечет в потолок.
Прохожий в отчаянии:
Знать нет грехам твоим и счету,
О греховодница Москва!
Что ты бесовскому причету
Готовишь ныне торжества.
 

Стихотворение было куда длиннее, но смысл его весь – в приведенных строках. В Петербурге, прочитав эти вирши, стали поговаривать, что напечатаны они по повелению самого Николая I.

А вот Модест Корф, прочитав стихотворение, задумался. Конечно, стихотворение верноподданническое – но правильное ли оно? Можно ли упрекать всю Москву в «этих смешных излияниях восторга» – ведь это просто-таки «огорчительно для самой большей части московских жителей».

Бдительность превыше всего! По настоянию Корфа цензурный комитет обсудил стихи и решил определенно: они содержат в себе «может статься, и справедливое, но весьма, однако же, резкое порицание всего московского населения». И главное – стихи неразумно сопоставляют похвалы восторженных балетоманов с «общими, священными чувствами верноподданической любви и преданности, за которые вся Москва удостаивалась всегда изъявлений монаршего благоволения».

Свое заключение бдительный комитет представил на рассмотрение императора. Но почестей не снискал. Монаршая резолюция сообщала: стихотворение это «напечатано с моего дозволения, как полезный урок за дурачества части московских тунеядцев».

«Излишнее усердие не всегда бывает полезным», – сделал вывод из этой истории историк Н.К. Шильдер. Впрочем, это как сказать. Карьере Корфа ведь излишнее усердие ничуть не помешало. Даже наоборот: вскорости он получил в дополнение к своим постам новый – директора Публичной библиотеки.

Свой нынешний облик дом № 16 получил на исходе царствования Александра II. Военный инженер, гласный Городской думы Дмитрий Викторович Покотилов включил в новую постройку старые здания генеральши Комаровой. Он и сам поселился здесь, и к тому же долгое время владел домом.

Разные люди жили на Николаевской ул., 16. А на рубеже XIX и XX столетий оказалось вдруг так, что здесь поселились сразу пять медиков разных специальностей. Причем были в их числе два весьма известных врача.

Почетный лейб-медик Николай Иванович Быстров прожил на Николаевской несколько последних лет своей жизни. Знаменитый педиатр, он лечил детей не только из царской семьи, но старался помочь менее обеспеченным. Во врачебной среде он пользовался большим уважением, был первым председателем столичного Общества детских врачей, профессором кафедры детских болезней в Военно-медицинской академии...

В отличие от Быстрова, женщина-врач Мария Михайловна Волкова жила на Николаевской ул., 16, недолго. Громких званий она не имела, но популярностью пользовалась немалой – хотя бы потому, что выпускала книжку за книжкой. «Гигиена девушек», «Курс гигиены для женских гимназий», «Полная гигиена женщины», «О влиянии велосипеда на здоровье женщины»...

Впрочем, как и у Корфа, это были лишь подступы к настоящей славе.

Еще в бытность свою на Николаевской Волкова проявляла склонность к полноте. А с каждым годом ситуация продолжала усугубляться. Когда вес ее достиг «почтенной тяжести в 5 пудов 17 фунтов» (без малого 90 кг), Волкова задумалась над тем, как похудеть. Обычные рецепты ее не устраивали: поездки на воды, прием внутренних лекарств казались ей мерами временными. Потому она решила пойти собственным путем. Выработала особую систему гимнастики, дополнила ее специальной диетой и потихоньку, за два с лишним года сбросила почти семнадцать килограммов.

Следом уже знакомые Марии Михайловны опробовали метод на себе и тоже успешно. К процессу похудания подключились пациенты Волковой. И полетели слухи по столице и за ее пределы!

А в 1909 году неподалеку от станции «Уусикиркко» (ныне Каннельярви) Волкова открыла «санаторию для толстяков». Об этом заведении писала чуть ли не вся российская пресса. Популярный журнал «Огонек» рассказывал подробности: «Из специальных приспособлений пока построено помещение для воздушных ванн и гимнастики без костюмов, баня, в которой толстяки будут два раза в неделю обмываться горячей водой, и аппараты для паровых ванн».

Увы, с этим заведением что-то не сложилось. То ли конкуренция на Карельском перешейке была слишком велика, то ли Волкова оказалась неудачливым коммерсантом – жизнь «санатории» выпала не слишком долгая. Но одно дело она все-таки сделала: благодаря ей о Марии Волковой узнали даже те, кто никогда о ней не слыхал...

Напоследок – напоминание о еще двух именах в истории дома № 16, в нашей книге уже звучавших.

Первое имя – Клавдия Лукашевич. Популярная писательница, она составляла детские хрестоматии и календари, которые пользовались до революции огромной популярностью. Ее перу принадлежали многочисленные повести, рассказы, пьесы...

В доме № 16 Клавдия Владимировна прожила два десятка лет. Здесь она пережила и успех, и тяготы. Когда советские власти предложили ей переделать свои повести «в духе времени», Лукашевич отказалась наотрез. Итогом стала не отступавшая в последние годы жизни нужда.

И еще один факт, нам уже известный. Четыре года (1910 – 1914) в 20-й квартире этого дома жила семья Шостаковичей вместе с маленьким Митей, будущим великим композитором...

Дом № 18 оставил в городских летописях скромный след. Правда, владел им с конца XIX столетия до революционных времен человек известный и влиятельный – адвокат и промышленник Эммануил Семенович Мандель. Он был директором Сибирского торгового банка и Русского страхового от огня общества, членом многих правлений – в том числе Калашниковского пиво– и медоваренного завода, который варил очень популярное в столице пиво, продававшееся в бутылках и в бочках. Жил Эммануил Мандель здесь же, на Николаевской.

«Весь Петербург» на 1905 год позволил обнаружить и еще одну страницу истории дома. Здесь обитал некто Михаил Фомич Сколыш, предоставлявший горожанам редкие тогда услуги легкового «моторного извоза». Иными словами, возивший их на такси. Таких заведений в столице было всего-то три, и одно из них – на Николаевской ул., 18...

А вот дом № 20 может рассчитывать на куда большее внимание. Потому что в его биографии есть целых три примечательные страницы.

Беляевы – фамилия распространенная. И очередной Беляев в нашем тексте никак не связан с уже знакомыми нам купцами. Этот происходил из дворянской семьи, да и карьеру сделал совсем на другом поприще.

Дом № 18

Юрий Дмитриевич Беляев писал для театра и о театре. Недоучившийся гимназист, бросивший учебу в 5-м классе, он сумел стать одним из самых влиятельных театральных критиков страны. И непременным сотрудником авторитетной газеты «Новое время».

Артист Николай Ходотов причислял Беляева к близким друзьям Шаляпина, Комиссаржевской, Марии Савиной, Мамонта Дальского и других выдающихся артистов. И он же писал о Беляеве-рецензенте: «изящно и метко писал он порой свою рецензию, и по легкому, фривольному рисунку ее пленительно извивалась шутка, иногда добродушная, а иногда зло кусавшаяся и ядовитая, как змеиное жало».

Беляев и сам писал пьесы, и тут уже другие рецензенты оттачивали на нем свои перья и источали яд. Хотя чаще его пьесы вызывали вполне приязненный прием. «Прелестно», «мило», «грациозно» – вот определения, применявшиеся к ним.

Дом № 20

Юрий Беляев жил на Николаевской в 1910-е годы, в предгрозовое время. Интересно, случайно ли в ту же пору в доме № 20 обосновался Союз драматических и музыкальных писателей? Эта влиятельная организация родилась под эгидой Русского театрального общества, а функции ее были просты: охрана авторских и прочих прав господ сочинителей. Союз выдавал разрешение на исполнение произведений своих членов, затем собирал гонорары и сам выдавал их авторам. «Прием и выдача денег производится ежедневно от 11 до 2 часов дня».

Союз не прекратил работы и после революции. Да и адреса не сменил, только чуть-чуть обновил имя. В советские 1920-е на улице Марата, 20, помещалось уже Ленинградское общество драматических и музыкальных писателей «Драмсоюз». В членах его состояли больше 1200 человек, а во главе правления стояли в разные годы композитор Александр Глазунов и историк Павел Щеголев...

Музыкальная тема уже зовет нас перейти к дому № 22-24, в истории которого тоже нашлось место музыкантам. Однако нам надо чуть задержаться: мы не назвали еще одного жильца дома № 20, безусловно достойного упоминания. В середине XX столетия – до 1960 года – здесь жил замечательный исследователь русского фольклора Владимир Яковлевич Пропп.

Всем, кто всерьез интересуется отечественным народным творчеством, известны книги Проппа. А две его знаменитых работы – «Исторические корни волшебной сказки» и «Русский героический эпос» – вышли в бытность его жильцом дома № 20...

Дом № 22-24

Но вот и дом под двойным номером 22-24! Как обещано, сначала – о музыке. В начале XX века среди обитателей дома были люди, хорошо известные в творческих кругах. Здесь в квартире № 16 много лет прожил известный скрипач Виктор Вальтер. Почти четверть века он был концертмейстером оркестра Мариинского театра, а попутно приобрел известность как музыкальный критик, автор многих книг.

С.М. Ляпунов

Другим многолетним обитателем дома был композитор и дирижер Сергей Михайлович Ляпунов, имя которого сейчас подзабыто. Он, конечно – не великий композитор, но талант его несомненен. С.М. Ляпунов написал больше сотни романсов, множество других произведений, был близок к «Могучей кучки» и к уже знакомому нам Тертию Филиппову: Тертий Иванович организовывал экспедиции для записи народных песен, а Ляпунов возглавлял одну из этих экспедиций...

Вообще дом № 22-24 выделяется на улице Марата своим внешним обликом. Массивный, громоздкий, с отделкой фасадов в европейском вкусе: даже странно, что архитектор Иван Петрович Володихин именно таким выстроил дом при единоверческой церкви. Этот дом легче представить себе где-нибудь во Франции, чем при храме ревнителей старорусских традиций (единоверцы – это те старообрядцы, которые стремились к объединению расколовшихся церквей и сами вернулись под начало Русской православной церкви, сохранив при этом свои обряды). Впрочем, и сама Никольская единоверческая церковь по архитектуре весьма своеобразна, но об этом чуть позже...

Не всегда единоверцы располагали таким солидным зданием. В середине XIX века дом при их храме был невелик, и с каждым годом это обстоятельство приносило все больше проблем. У Никольской церкви имелись свои благотворительные заведения, надо было где-то селить священников, да и доходы от дома хотелось бы получать. Поэтому единоверцы задумались о расширении своих владений и в конце концов осуществили замысел.

В новом доме, построенном в первые годы XX века, места хватило всем. Перед революцией здесь работали и богадельня для престарелых женщин, и женская гимназия вместе с реальным училищем единоверческого братства. Жили в доме и священники, и в их числе настоятель Никольской церкви в предреволюционные времена отец Симеон Шлеев, погибший в Уфе через несколько лет после революции, а в 2000 году причисленный к лику святых.

А про еще одного коллективного обитателя дома № 22-24 читатель может без труда узнать сам – подойдя лишь к этому зданию. На фасаде его висит небольшая мемориальная доска с текстом:

«В этом доме

в 1905-6 г. г.

помещался

ПРОФЕССИОНАЛЬНЫЙ

СОЮЗ ПОВАРОВ

гор. С.-Петербурга

Лен. губ. отдел проф. союза раб. нарпит и общежитий СССР. 13/ХII 1925 г.»

Не будем комментировать жизнь профсоюза поваров, а про доску заметим: в 1920-е в Ленинграде появилось великое множество таких памятных надписей – в честь существовавших некогда профсоюзов кожевников, портных, трактирщиков, приказчиков, табачников, металлистов и так далее. И что удивительно, большинство этих досок сохранились доныне...

А советские годы пополнили летопись дома № 22-24 еще одной строкой, достойной упоминания. В 1920-е годы здесь проживал скромный маклер ленинградской Фондовой биржи Лев Наумович Рабинович. В историю он вошел благодаря последней, весьма печальной странице своей биографии. 17 февраля 1926 года Рабинович был арестован органами ОГПУ, затем его этапировали в Москву, где Коллегия ОГПУ приговорила маклера к высшей мере наказания.

В чем же была вина биржевого маклера? Волею судеб он оказался замешан в дела государственные. Читатель слышал, наверное, о «золотом червонце», введенном в оборот в 1920-е годы. Задачей червонца было выправить положение в советской экономике. Чтобы дело шло успешнее, в наркомате финансов создали Особый отдел, который в строжайшей тайне занимался валютными интервенциями: продавал золотую монету на рынке. К этой работе отдел привлекал очень немногочисленных проверенных биржевиков. В их числе оказался и Лев Рабинович.

А в 1926 году Особый отдел попал под огонь ОГПУ. Полагают, что причиной тому стала большая политика: недавний глава наркомфина Сокольников перешел в оппозицию к Сталину, а Особый отдел мог дать компромат на бывшего шефа.

Не дал. И поплатился за это. Начальника Особого отдела Льва Волина приговорили к расстрелу за превышение полномочий, использование служебного положения в личных целях и так далее. А ленинградского маклера Льва Рабиновича – за использование личных связей с работниками наркомата финансов и биржевиками.

Приговор привели в исполнение без отсрочки.

Есть ли в петербургской архитектуре более странный храм, чем Никольская единоверческая церковь? Возведенная в пушкинское время Авраамом Мельниковым, она способна вызвать у непредвзятого зрителя недоумение. Лучшие произведения классицизма в основе своей ясны и просты: возьмем хотя бы широко раскинувшийся Главный штаб или монументальный Александринский театр. Оформление в них подчинено общей ясной идее. А здесь все наоборот: нагромождение объемов и колонн, лишенное чувства меры.

Впрочем, оговорю сразу: все это – личное мнение автора. А вот современники Мельникова относились к Никольской церкви с уважением. Еще храм был в проекте, а журналисты уже уверяли читателей: «Это превосходное произведение зодчества». Во время строительства восторги печатно изливал Василий Иванович Григорович, художественный критик и отец писателя: «Старообрядческая церковь, сооружаемая здесь в Петербурге по проекту Мельникова, есть одно из лучших произведений новейшей архитектуры в России и, смело скажу, не отколь не заимствованное. В сей церкви один только недостаток: она не из мрамора; если же и есть другие, то они ничтожны».

Может быть, современники и правы. Одно смущает в их похвалах: известно, что в те годы о новых постройках в столице писали только одобрительно, а чаще всего восторженно. Таковы были негласные цензурные правила. Какова же цена этим комплиментам?

Дом № 24а. Никольская единоверческая церковь в начале XX века

Но хватит об архитектуре. Так или иначе, Никольскую церковь построили в целом к 1827 году – и Пушкин, бывая у своей сестры в гостях, не мог не видеть этот храм.

Пять лет спустя, в 1832-м, появились и две часовни при церкви. Их возвели в память об избавлении города от холеры, грянувшей годом раньше. Та эпидемия, напомню, была крупнейшей в истории Петербурга: в день умирали до шестисот человек, а всего зарегистрировали 9448 больных, половина из которых умерли...

С момента своего освящения Никольская церковь стала одним из двух крупнейших единоверческих храмов столицы. Недостатка в прихожанах она не испытывала – хотя бы потому, что многие купцы-единоверцы жили и торговали неподалеку. Среди ревностных прихожан церкви был и князь Алексей Алексеевич Ухтомский, знаменитый физиолог, в будущем академик. Он входил также в совет созданного при церкви единоверческого братства и заведовал реальным училищем, работавшим под эгидой братства.

Дом № 24а

В судьбе Ухтомского вообще плотно переплелись наука и религия. Выпускник Духовной академии и Университета, он много занимался физиологией животных и участвовал в церковной общественной жизни. В 1920-е принял тайный монашеский постриг и был избран академиком АН СССР.

В те же 1920-е годы Ухтомский состоял старостой Никольской церкви, которая лишилась немалой части прихожан, но продолжала действовать. В ту пору посещала храм Анна Ахматова; на этот счет есть запись литератора Павла Лукницкого:

«1928. 28 апреля.

Гулял с А.А. По ее желанию отправились в единоверческую церковь (на Пушк. или Никол, ул.) чтоб послушать пение. На служба там уже кончилась, и мы пошли домой. Дорогой А.А. говорила о православии и сказала, что хочет переходить в единоверчество, хоть и нехорошо изменять чистому православию. Но очень уж оно изменило самому себе, а в единоверчестве – крепость и неизменность остались прежними».

Когда закрыли Никольскую церковь, точно не известно. Один авторитетный справочник уверяет, что случилось это в июне 1931 года ввиду того, что вездесущее ОГПУ обнаружило здесь «замурованные в стенах ценности». Называется даже вес этих ценностей – 650 кг. Другой не менее авторитетный справочник уверяет, что закрыли церковь в августе 1932-го. Как бы то ни было, священники храма попали под суд и в лагеря, здание отдали вначале Театру рабочей молодежи (под мастерские), а потом музею Арктики. И началась активная перестройка церкви под нужды нового заведения...

Музей открылся для публики в январе 1937 года. Был он тогда единственным в мире, а потому весть о нем прошла по всему миру. Сюда приносили, привозили, присылали уникальные экспонаты. Например, легендарную палатку Папанина с первой научной дрейфующей станции «Северный полюс».

Для экскурсантов, впрочем, все это уникальное служило лишь закуской к главному. «Музей Арктики ставит своей задачей наглядный показ... грандиозности тех работ, которые производит Советское правительство в полярных областях Союза ССР». Поэтому на папанинскую палатку у экскурсантов уходило меньше времени, чем на знакомство с «ленинской национальной политикой на Крайнем Севере».

А на исходе 1950-х, когда началось освоение Антарктиды, название музея пополнилось вторым континентом: он стал именоваться музеем Арктики и Антарктики...

Музей в здании Никольской церкви работает и сегодня. В нем экспонируется не только палатка Папанина, а также сани экспедиции Роберта Скотта, участники которой в 1912 году достигли Южного полюса; штурвал арктического ледокола «Ермак»; да и еще много чего. Только вот судьба церкви сегодня под вопросом. Уже давно тянется конфликт между музеем и верующими, которые намерены возвратить себе храм. Пока что (осень 2011 года) им отдана лишь одна из часовен.

Как повернутся события дальше, покажет только время...