Текст книги "Метафизика Петербурга. Немецкий дух"

Петербургские немцы в начале XX века

Петербургские немцы составляли довольно заметную часть населения столицы. К началу XX века, их численность превышала пятьдесят тысяч человек, что составляло примерно 3,5 % жителей Петербурга. Через десять лет, численность немцев снизилась на три тысячи человек, что, в связи с общим ростом населения столицы, сократило их долю до уровня приблизительно 2,5 процентов[369]369
  Юхнева Н.В. Этнический состав и этносоциальная структура населения Петербурга. Л., 1984, с.24.


[Закрыть]. Большинство исследователей указывает на сплоченность, издавна относившуюся к числу доминант коллективной психологии немецкого населения Петербурга.

К обширной благотворительной и образовательной деятельности, традиционно осуществлявшейся на базе религиозных, по преимуществу лютеранских общин, начиная со второй половины XIX столетия добавились ассоциации иностранных подданных. В этот период они составляли примерно четвертую часть в общем числе петербургских немцев[370]370
  Юхнева Н.В. Немцы в многонациональном Петербурге \ Немцы в России: Люди и судьбы. СПб, 1998, с.59.


[Закрыть]. Несколько позднее, стали образовываться объединения, поставившие во главу угла не гражданство, но общее ощущение принадлежности к миру германской культуры («Deutschtum»).

Крупнейшим из них стал основанный в 1906 году, "Санкт-Петербургский Образовательный и благотворительный союз" ("St.-Petersburger Bildungs– und Hilfsverein"). "Чтобы избежать возможного недоверия российской стороны, Союз подчеркивал, что его члены желают чувствовать себя гражданами и гостями России и служить на благо этой страны"[371]371
  Цит. по: Буш М. Немцы в Петербурге в 1865–1914 гг. Самосознание интеграция \ Немцы в России: Люди и судьбы. СПб, 1998, с.78.


[Закрыть].

С разрешением деятельности в России политических партий, предпринятым в соответствии с манифестом царя от 17 октября 1905 года, немцы приняли довольно активное участие в политической жизни и, в частности, в деятельности Государственной Думы. Известно, что в некоторых партиях – к примеру, в составе "партии октябристов", представлявшей в первую очередь интересы крупной промышленной и торговой буржуазии – были образованы "немецкие группы".

На территории Прибалтийского края, где немецкое дворянство продолжало в силу так называемых "административных отличий" пользоваться значительными привилегиями, остзейскими немцами была образована Прибалтийская конституционная партия со штаб-квартирой в Риге. Несколько позже, под ее эгидой сформировались Конституционная партия в Эстляндии, Монархически-конституционная партия в Курляндии и другие немецкие политические объединения. Все они в основном придерживались "октябристского" направления[372]372
  Подробнее см.: Андреева Н.С. Политик А.Ф.Мейендорф \ Немцы в России: Петербургские немцы. СПб, 1999, с. 226–227.


[Закрыть].

Тенденция к русификации, характерная для правительственной политики, начиная со времени Александра III, проводилась ничуть не более строго, чем, скажем, германизация подданных Германской империи, и встречалась российскими немцами с пониманием. Их образцовая преданность царю и отечеству, подтвержденная многочисленными примерами, стала почти аксиомой. В целом ряде случаев, патриотизм немцев даже превосходил русский, поскольку был глубоко осознанным. Немцы с гордостью напоминали, что либретто гордости русских патриотов – оперы М.С.Глинки "Жизнь за царя" с завершающим ее знаменитым хором "Славься" – было написано настоящим остзейским немцем, Егором Федоровичем Розеном (по рождению, собственно, ревельским бароном Георгом фон Розеном).

До девятнадцати лет (!) юный Георг не знал русского языка и объяснялся единственно по-немецки. Лишь поступив в Елизаветградский гусарский полк, он поставил себе задачу овладеть основным языком своей родины – и сделал это так хорошо, что стал недурным и весьма плодовитым русским поэтом. По мнению некоторых современников, стиль его изобиловал "смешными германизмами", однако же А.С.Пушкин очень благожелательно относился к творчеству барона и даже ставил его в пример Кукольнику и Хомякову[373]373
  О творчестве Розена подробнее см: Левин Ю.Д. Немецко-русский поэт Э.И.Губер \ Многоязычие и литературное творчество. Л., 1981, с. 107–108.


[Закрыть]. Примеры патриотизма российских немцев легко умножить.

К началу двадцатого века, петербургские немцы были близки к формированию и осознанию себя как особого российского субэтноса. Кроме того, с ростом числа смешанных браков, укреплялась тенденция к ассимиляции этой общины. Нужно заметить, что в этих, особо благоприятных условиях немецко-русского культурного взаимодействия, некоторые немецкие традиции перенимались культурой Петербурга и даже входили в ее «золотой фонд». Характерные примеры составляют рождественская елка и гуляние накануне Иванова дня, отмечавшие важнейшие для немцев даты «макушки лета» – и, соответственно, зимы.

Елка и Куллерберг

Сейчас в это трудно поверить, однако еще в пушкинском Петербурге не было устойчивого обычая наряжать елку на Рождество, раскладывать под нею подарки и устраивать рядом праздничный стол. Оговоримся, что, проводя свою календарную реформу, Петр Великий предписал украшать ворота и кровли домов еловыми лапами и небольшими елочками. Известно, что при дворе Елизаветы Петровны устраивались иногда рождественские балы с елками. Однако же это рассматривалось, как подражание иноземному обычаю и широкими слоями населения воспринято не было. "Люди, детство которых пришлось на второе и третье десятилетия XIX века, так и не приняли елки. И.И.Панаев, родившийся в 1812 году, писал о своем отношении к ней: «Но, к сожалению, елка не имеет для меня ни малейшей привлекательности, потому что в моем детстве о елках еще не имели никакого понятия»[374]374
  Душечкина Е., Баран Х. «Настали вечера народного веселья…» \ Чудо рождественской ночи: Святочные рассказы. СПб, 1993, с.17.


[Закрыть].

Как отмечают историки, вплоть до тридцатых годов XIX столетия, обычай устраивать рождественскую елку был ограничен у нас почти исключительно домами петербургских немцев. В течение следующих двух десятилетий, он все с большей охотой перенимался в домах русских петербуржцев среднего достатка, и уже отсюда постепенно распространился в провинции. В 1852 году, в Петербурге была с большим успехом устроена первая публичная елка, после чего увлечение ею приняло прямо-таки лавинообразный характер. «Еловое дерево, украшенное свечами, конфетами, блестящими игрушками, серебряными нитями, хлопушками, яблоками и мандаринами, становится символом грядущего, чаемого великолепия, своего рода райским древом жизни»[375]375
  Эпштейн М.М. «Природа, мир, тайник вселенной…»: Система пейзажных образов в русской поэзии. М., 1990, с.84.


[Закрыть].

Рождественская елка была принята русским народом, в особенности детворой, с таким умилением и радостью, что источник заимствования был очень скоро забыт. В петербургском контексте, слияние обеих культурных традиций приобрело особенно гармоничную форму, благодаря счастливой идее И.А.Всеволожского и М.Петипа поставить на сцене Мариинского театра в 1892 году балет "Щелкунчик". Источник сюжета – прекрасная сказка Э.Т.А.Гофмана – дал повод уже в первой постановке воспроизвести обычай устраивать елку в той канонической форме, которую он принял в Германии. Ну, а гениальная музыка П.И.Чайковского придала этой милой затее черты подлинной новогодней мистерии. С тех пор у нас утвердился обычай "водить детей на "Щелкунчик" в дни зимних каникул.

Мы написали последнюю фразу почти механически. Между тем, всего через четверть века после премьеры балета, вожди победившего пролетариата отправили рождественскую елку "на свалку истории". Весь христианский мир продолжал собираться у деревца, вкусно пахнувшего хвоей и свечами, поднимать бокалы шампанского и водить хороводы с детьми. Только в России вновь выросло поколение, не представлявшее себе, что такое рождественская елка… Как помнят читатели старшего поколения, елку вернул детворе лишь в середине 1930-х годов один из видных политических деятелей того времени, кандидат в члены Политбюро ЦК ВКП(б) товарищ Павел Петрович Постышев, заслуживший тем самым ее благодарность на долгие годы.

Как вспоминает очевидец, большая елка была установлена прямо на Дворцовой площади, тогда носившей имя М. С. Урицкого. Дерево было, согласно полузабытой к тому времени традиции, украшено игрушками, а рядом с ним, к полному восторгу малышей, был поставлен громадный киоск в виде головы брата Черномора из "Руслана и Людмилы". Внутри головы, был размещен киоск с елочными игрушками, которые можно было купить через окошко, прорезанное во рту[376]376
  Белинский А.А. Театральные легенды. СПб, 1992, с. 11–12.


[Закрыть]. Оговоримся, что елка была возрождена в рамках принципиально нового мифологического контекста – а именно, празднования Нового года, не имевшего никакого отношения к древнему христианскому празднику.

 
"У нас устремляется ввысь
Времени быстрый полет,
Славой веках отзовись,
Пятидесятый год!
 

Естественно, пятидесятый заменялся пятьдесят первым, пятьдесят третьим, а если номер года не влезал в размер, то говорилось:

 
Славой в веках отзовись,
Новый победный год!"
 

Так, с присущими его стилю точностью и неподражаемым юмором писал уже цитированный нами мемуарист, видный деятель ленинградской и петербургской культуры, А.А.Белинский. Мы же, в контексте метафизики, отметим, что сдвиг к празднованию Нового года, будучи безусловным новшеством, был в то же время укоренен в народной, а исторически – и языческой культуре русского народа. Как подчеркивают историки, непрерывная и независимая от христианской культуры традиция празднования Нового года в ночь на первое января, а также и масленицы, со всей очевидностью прослеживается у нас с древнейшей эпохи и вплоть по настоящее время[377]377
  Рыбаков Б.А… Язычество Древней Руси. М., 1987, с.779.


[Закрыть]. Подобная резкая архаизация коллективного подсознания в принципе характерна для культуры тоталитарных обществ.

Второй праздник, о котором мы хотели бы коротко рассказать, устраивался обыкновенно в ночь на 23 июня – день памяти Иоанна Крестителя, и совмещал с формально христианским обликом черты глубокой языческой древности. Петербургские немцы избрали для его проведения небольшой холм на Крестовском острове и выезжали туда с вечера целыми семьями, на лодках, заполненных снедью и горячительными напитками. Разбив палатки и разведя костры, они принимались танцевать свои традиционные танцы, принесенные со старой родины экоссезы и "либер-аугустхены".

Главная часть праздника заключалась в том, что кавалеры и дамы выстраивались попарно, взбирались на холм и сбегали с него, крепко держась за руки. Согласно их смутным воспоминаниям, в старину принято было ложиться на вершине холма навзничь и быстро скатываться с него поодиночке. От немецкого глагола "kullern", обозначавшего это катание, и пошло якобы название холма "Куллерберг", впоследствии перенесенное на весь праздник. Читатель, знакомый с этнографическими материалами, может предположить, что, в еще более древние времена, этот холм служил сценой языческих обрядов эротического характера – и не ошибется[378]378
  Пыляев М.И. Забытое прошлое окрестностей Петербурга. СПб, 1994, с.26 (репринт издания 1889 года).


[Закрыть].

Петербургские немцы не делали из своего обычая никакой тайны и иные годы праздновали Куллерберг по два-три дня без перерыва. В продолжение шестидесятых и семидесятых годов XIX века, к ним все чаще присоединялись мещане и простонародье русского происхождения. С течением времени, русский обычай жечь костры на Ивана Купала и немецкий Куллерберг постепенно слились, дав начало оригинальному, чисто уже петербургскому празднику.

В конце 1870-х годов, власти распорядились перенести место сбора на один из пустырей Петровского острова и запретили разведение огней. Вместо этого, пивовары взяли за правило доставлять на пустырь бочки со своей продукцией, которая шла нарасхват. У бытописателей того времени можно найти сатирические описания этого Куллерберга, начавшего постепенно вырождаться. "Почитатель Куллерберга, попав сюда, ежеминутно, так сказать, спотыкается об эти бочки, ибо все гулянье, в сущности, представляет собою не что иное, как огромную полпивную под открытым небом, где за необходимыми для такого заведения сооружениями оставлено лишь настолько свободного места для гулянья, чтобы посетитель мог беспрепятственно переходить от одной бочки к другой"[379]379
  Михневич В. Петербургские сады и их этнография \ Язвы Петербурга (столичное дно глазами газетных репортеров рубежа веков). Л., 1990, с.31 (оригинальный текст опубликован в 1887 году).


[Закрыть].

Как знакома такая картина случайному свидетелю "пивных фестивалей" современного Петербурга! Вместе с тем, возрождение петербургских традиций по необходимости включает в себя и восстановление старого нашего петербургско-немецкого Куллерберга – желательно, во всей его первоначальной чистоте.

Петербург становится Петроградом

С началом первой мировой войны, положение существенно изменилось. Российская пропаганда быстро сформировала «образ врага», которым стал в первую очередь германский вояка. Его характерными чертами представлялись прежде всего подлость и слабость. Первая подтверждалась невиданными доселе методами ведения боевых действий, которыми печально прославились вооруженные силы Центральных держав. Русская печать подробно информировала читателя о разрывных пулях «дум-дум», капканах для людей, палицах с гвоздями для добивания раненых, экспонировавшихся на специальных выставках.

Большое впечатление произвели у нас известия о разрушении старинных европейских городов, о потоплении гражданских судов, а также дурном обращении с русскими военнопленными, число которых к середине войны превысило два миллиона[380]380
  Журавлев В.А. Формирование русской печатью в народе армии образа врага (весна-лето 1917 года) \ Психология Петербурга и петербуржцев за три столетия: Материалы Российской научной конференции. СПб, 1999, с.72.


[Закрыть]. Образ второго нашел себе отражение в знаменитом плакате, на котором казак Кузьма Крючков одним ударом нанизывал на пику почти взвод вражеских солдат. До катастрофы в Мазурских болотах, петербургская публика всерьез ожидала до наступления зимы реляции о взятии Берлина.

Российские немцы были восприняты в этих условиях как затаившийся "внутренний враг". Нашлись газеты, поставившие на эту тему – и журналисты, составившие на ней имя. "Во время войны на германском фронте русская армия на кровавом опыте убедилась в опасности германской колонизации пограничных районов, в неудобстве иметь в своем тылу во время сражений с немцами организованные команды немецких колонистов, и все это благодаря тому, что прекрасные начинания графа Н.П.Игнатьева не были доведены до конца его преемниками", – писал один из петроградских журналистов в политическом обозрении, посвященном двадцатипятилетию русско-французского союза, – или, как тогда выражались, "серебряной свадьбы Парижа и Петербурга"[381]381
  [S.a.] Двадцатипятилетие русско-французского союза (политическое обозрение) \ Нива, 1916, N 20, с.357. Под «начинаниями графа Игнатьева» имелись в виду меры по ограничению немецкого землевладения в России, предпринятые в царствование Александра III.


[Закрыть].

Несомненно, немецкая агентура работала в Петербурге, как и в других городах империи и в ряде случаев добивалась успеха. Мы говорим в первую очередь о таких диверсиях, как, в буквальном смысле слова, потрясший столицу весной 1915 года, взрыв на Пороховых. За ним последовали другие – к примеру, взрыв эшелона с боеприпасами в Гатчине. Ничто не указывало на то, что к диверсиям или тайным сношениям с неприятелем были причастны петербургские немцы – по крайней мере, в большей степени, чем другие этнические группы. Тем не менее, они чувствовали себя очень неуютно.

Нужно сказать, что в этом отношении националистическая печать подхватила один из мифов, латентно присутствовавших доселе в коллективном сознании россиян и придала ему новый импульс. Достаточно вспомнить, что, вскоре начала войны, в Петербурге прошла волна стихийных погромов немецких магазинов. Толпа добралась и до здания германского посольства, построенного в 1911–1912 годах по проекту немецкого архитектора П.Беренса на Исаакиевской площади, дом 11. "Громили здание посольства дня три, сломали двери, выламывали решетки окон, выбрасывали мебель, целиком шкафы с бумагами, и, наконец, было скинуто с аттика здания бронзовое олицетворение воинствующей Германии – два тевтона, держащие коней", – вспоминали очевидцы этих событий[382]382
  Засосов Д.А., Пызин В.И. Из жизни Петербурга 1890-1910-х годов. Записки очевидцев. Л., 1991, с.211.


[Закрыть].

С Божьей помощью, петербургская толпа тогда дня через три успокоилась. Однако уже в мае следующего, 1915 года, в Москве прошел более масштабный и, видимо, стихийный погром немецких магазинов и оффисов. За один день, было разгромлено около семисот помещений. Убытки превысили пятьдесят миллионов рублей – сумму весьма внушительную по тем временам. Самым неприятным для царского двора было то, что в числе лозунгов, выдвинутых толпой, дошедшей до Красной площади, было пострижение царицы. Дело в том, что немецкое происхождение императрицы Александры Федоровны и особенности ее обращения с людьми давали постоянную пищу для слухов об измене царицы и ее тайных сношениях с германцами.

Эти обвинения были безусловно надуманными. У династии герцогов Гессен-Дармштадтских были свои счеты с прусской военщиной, практически растоптавшей их суверенитет. Кроме того, Александра Федоровна – в ту пору еще принцесса Алиса – провела свою молодость в Англии, при дворе бабушки, королевы Виктории, и родным языком ее мало-помалу стал английский. Весной 1918 года, когда надеяться на снисхождение русского народа уже не приходилось, жена свергнутого царя писала: "Такой кошмар, что немцы должны спасти Россию; что может быть хуже и более унизительным, чем это…" (Александра Федоровна имела в виду перспективу того, что германская армия справится с большевиками)[383]383
  Цит. по: Гурко В.И. Царь и царица \ Николай II: Воспоминания. Дневники Вступительная статья, составление, примечания и подготовка текста Б.В.Ананьича, Р.Ш.Ганелина. СПб, 1994, с.378.


[Закрыть]. С позиций сегодняшнего дня, измена военного министра (в 1914–1915 годах), генерала В.А.Сухомлинова, видится гораздо более доказанной. Впрочем, когда речь идет о мифах, рациональные доводы утрачивают свою силу.

К чести царского, а позже и Временного правительства, нужно сказать, что оно в основном осталось на почве законности и не предприняло сколько-нибудь широких репрессий против российских немцев. Вместе с тем, ряд шагов, включая и символические, был предпринят. К примеру, директору старейшей немецкой школы нашего города, знаменитой "Петришуле", предписано было немедленно, с осени 1914 года, перевести весь процесс преподавания на русский язык…

Наиболее важным для нашей темы представляется переименование столицы империи, предпринятое в 1914 году. Старое название города, безусловно германизированное, воспринималось как неуместное в обстановке войны с Германией. После недолгих колебаний, в основном под напором главноуправляющего землеустройством и земледелием А.В.Кривошеина, царь Николай II принял решение о переименовании города в Петроград.

Сам Николай Александрович воспринимал это решение как заурядное. Согласно воспоминаниям И.И.Тхоржевского, которому было поручено подготовить соответствуюшее представление на имя тогдашнего председателя Совета министров, И.Л.Горемыкина, царь, следуя лучшим традициям русского офицерства, произвел каламбур на эту тему, заметив, что "Царь Петр требовал от своих генералов рапортов о викториях, а я рад бы вестям о победах"[384]384
  Тхоржевский И.И. Как Петербург стал Петроградом. Из воспоминаний камергера // Нева, 1992, N 1, с.266.


[Закрыть]. Более серьезные доводы, представленные его советниками, включали ссылки на исторические построения славянофилов и употребление имени «Петроград» в пушкинской поэме о Петербурге.

Более проницательные наблюдатели поминали нашедший достаточное распространение у обрусевших немцев обычай принимать русскую фамилию, созданную путем перевода на русский язык составляющих прежнего, немецкого прозвания. В силу понятных причин, в русской среде этот обычай воспринимался с иронией (хотя, разумеется, с пониманием). Интересно отметить, что и левый лагерь нового имени поначалу не принял. Как известно, питерский комитет РСДРП(б) расценил переименование города как акт шовинизма, и потому сохранил за собой наименование "Петербургского".

Наконец, многих людей, склонных к историософскому мышлению, смущал тот факт, что в процессе переименования было утеряно слово "Санкт-", указывавшее на небесного покровителя города – пусть и в германизированной латинской форме. По их мнению, опрометчивое переименование города было чревато немалыми бедами. Скептики оказались правы. «Петроградское десятилетие» принесло городу тягчайшие испытания, а основанной Петром Великим империи – скорый распад.

Отступление о крокодилах и кофе

К числу совершенно случайных ассоциаций, приходящих в голову при рассказе о распространении в Петрограде антинемецких настроений в начале первой мировой войны, относится история крокодила в известной «поэме для маленьких детей» Корнея Чуковского, выпущенной в 1919 году издательством Петросовета. Помнится, в свое время автора этих строк удивило то, что в строках, с детства известных ему – а, по всей видимости, и большинству читателей – симпатичный крокодил, выходящий в начале поэмы на Невский проспект, «папиросы курил, По-турецки говорил…». Крокодилы ведь в водоемах Турции не водятся – так же, как и в Неве.

Позднее, мне попалось на глаза одно из старых изданий, в котором крокодил говорил вовсе не по-турецки, а по-немецки. Возникшее в связи с этим недоумение разрешилось при чтении книги отечественного литературоведа М.С.Петровского, посвятившего особое исследование отнюдь не простой, как оказывается, поэме Чуковского. Выяснилось, что в начале войны с немцами сам звук немецкой речи вызывал у иных петроградцев ярость. В одной из петроградских типографий были даже напечатаны и развешаны по городу плакатики, гласившие: "По-немецки говорить воспрещается".

Этот постыдный факт может быть правильно понят лишь в общем контексте массовой психологии эпохи. По мемуарам русских, посещавших Берлин до войны, известно, что еще в те мирные годы, в берлинской толпе вполне можно было натолкнуться на немецкого националиста, который, заслышав русскую речь, мог подойти к вам и потребовать, чтобы вы говорили по-немецки.

Приняв во внимание эти обстоятельства, нужно признать, что крокодил проявил изрядную дерзость, выйдя на Невский проспект и громко говоря по-немецки. Отсюда становится понятной и реплика городового: «Как ты смеешь тут ходить, По-немецки говорить?  Крокодилам тут гулять воспрещается» (I, 7). Чуковский начал писать свою поэму в начале империалистической войны и где-то публично читал ее фрагменты уже осенью 1915 года. Вместе с тем, М.С.Петровский вполне справедливо указывает на тот факт, что у «немецкоязычного крокодила» есть и более отдаленный прообраз, чем перепуганные петроградские немцы, которым приходилось, выходя на улицы родного города, переходить на русский язык.

Мы говорим, разумеется, об известной повести Ф.М.Достоевского "Крокодил, необыкновенное событие, или Пассаж в Пассаже". Перипетии ее скорее всего памятны читателю. Нужно сказать, что они соотносятся с отдельными сюжетными ходами поэмы Чуковского. "Крокодил в сказке Чуковского говорит по-немецки, возможно, потому, что крокодил в повести Достоевского – собственность немца, который изъясняется на ломаном русском. Крокодил там – существо безмолвное, но крокодил немца – немецкий крокодил – естественно, должен и заговорить по-немецки"[385]385
  Петровский М.С. Книги нашего детства. М., 1986, с.28.


[Закрыть]. Логика, надо признать, вполне убедительная.

Заметим, что нам представилось целесообразным рассказать о крокодиле Чуковского не только затем, чтобы сделать повествование несколько более занимательным. Ведь помимо того мира взрослых мужчин, о котором мы по преимуществу пишем, в Петербурге были и субкультуры детей, подростков, женщин – этот перечень очень легко продолжить, едва ли не до бесконечности – и во многих из них сложилась своя мифология Петербурга. В частности, до определенного возраста симпатичный крокодил славного нашего детского писателя значит для маленького читателя отнюдь не меньше, чем, скажем, персонажи Пушкина, кое в чем определяя и восприятие города в целом. С ходом времени, этот образ вытесняется в глубину подсознания – однако, как выяснили психологи, редко стирается вполне, и, таким образом, составляет субстрат для освоения и переработки новых, более сложных образов.

Не будучи в состоянии, прежде всего по соображениям объема, включить в нашу книгу даже краткого очерка той мифологии Петербурга, которая сложилась и процветала в рамках важнейших из существовавших в городе возрастных, гендерных и прочих субкультур, мы считаем необходимым выразить здесь наше глубокое убеждение в их значительной ценности – и, соответственно, в незавершенности метафизики Петербурга без детального учета иной раз поразительно интересных текстов, созданных или переработанных их носителями.

В этой связи автору вспоминается и короткая дискуссия, прошедшая в ленинградской печати между А.А.Ахматовой и известным краеведом, писателем Л.В.Успенским. В статье, посвященной старому Петербургу, Успенский мимоходом заметил, что на лестницах петербургских домов, как ему помнилось, почему-то иногда пахло жженым кофе. Это беглое упоминание было воспринято Ахматовой с немалым удивлением. В отзыве на статью, она иронически заметила, что "ни в одном респектабельном петербургском доме на лестнице не пахло ничем, кроме духов проходящих дам и сигар проходящих господ"…

У нас нет никаких оснований не доверять А.А.Ахматовой. Вполне возможно, что в данном случае писателя просто подвела память. Однако же, обратив внимание на возраст мемуаристов, мы убедимся в том, что к 1910-м годам, о которых, по всей вероятности, шла речь, Анна Андреевна была уже взрослой дамой (она родилась в 1889 году) – притом, как мы знаем, высокого роста. Сам Лев Васильевич родился в 1900 году и, следовательно, вспоминал о том времени, когда был еще мальчиком.

Между тем, запахи, в особенности просачивающиеся через дверные щели, чаще всего остаются внизу – во всяком случае, значительно лучше ощущаются ближе к уровню пола. В силу фактов такого рода, "текст запахов", доступный ребенку, качественно отличен от того их "текста", который воспринимается высокой взрослой женщиной. Вне зависимости о того, насколько верно наше объяснение, это дает нам повод еще раз подчеркнуть необходимость учета детской – как, впрочем, и других субкультур, бытовавших в нашем городе со времен его основания.