Текст книги "Метафизика Петербурга. Немецкий дух"

Психологический тип царского подданного

Примерно в то время, один из высокопоставленных дипломатов царя проезжал через ливонские земли, и заболел по дороге. Слег он в Курляндии. Согласно обычным законам учтивости, тамошний герцог периодически посылал к нему одного из своих придворных, с вопросами о здоровье. В ответ каждый раз он слышал, что здоровье русского дипломата – дело неважное, был бы только здоров его государь. Немало удивляясь такой самоотверженности, курляндец как-то спросил, ну неужели его собеседник действительно ставит жизнь царя, да еще славящегося своей редкой жестокостью, бесконечно выше собственной жизни. «Конечно», – гласил ответ больного, – «ибо мы, русские люди, душевно преданы любому царю – и доброму, и жестокому». Курляндец в ответ только ахнул.

Пересказав сей немецкий анекдот времен Ливонской войны в своей достопамятной Истории (том IX, глава IV), Н.М.Карамзин, даром что жил во времена самодержавия, дал волю живому чувству, сделав весьма выразительную ремарку. Он писал: "То есть россияне славились тем, чем иноземцы укоряли их: слепою, неограниченною преданностию к монаршей воле в самых ее безрассудных уклонениях от государственных и человеческих законов". Оценив силу скрытого чувства, нужно заметить, что тут речь идет уже не о ходе исторических судеб, но об устроении внутреннего мира подданных московского деспота.

Сам государь был, кстати, прекрасно осведомлен об этой психологической доминанте своих подданных, и не считал за труд при удобном случае растолковать иноземцам ее причины. Так, в одном случае он заметил, что подлинной вольности не было даже у первого человека, так что, если раскинуть умом, то "везде несвободно есть", откуда и проистекают в естественном порядке "необходимость самовластья и прелести кнута". В другом случае, а именно в ходе беседы с польскими послами, царь с замечательной откровенностью заметил, что "кто бьет – тот лутче, а ково бьют да вяжут – тот хуже".

Представляется удивительным, как наши правители из поколения в поколение умудряются высказывать мудрые мысли этого рода именно в тех случаях, когда перед лицом международной общественности следует выразить преданность идеалам справедливости и правопорядка, либо же просто помолчать. Впрочем, данного случая это не касается. Предстоятелям каждой нации доводится рано или поздно обнаружить в глубинах народного подсознания базовые, архетипические конструкты, вынести их на свет разума и воплотить в сжатой, афористичной форме.

Так рождаются максимы, высекаемые потом на мраморе и заучиваемые поколениями старательных учеников. Вот почему потомству следовало бы не забывать о высказывании грозного государя, отличающемся хотя бы своей прямотой – а может быть, и начертать его на фронтоне какого-либо административного здания, или хотя бы на транспаранте, во время одной из массовых демонстраций.

"Кто бьет – тот лутче, а ково бьют да вяжут – тот хуже"… Да, это подлинно золотые слова, объясняющие для пытливого ума очень многое в позднейшей российской истории, вплоть до времен совсем недавних – а может быть, и грядущих. Задержав внимание читателя на их глубине и актуальности, мы только должны оговориться, что современные историки философии склонны полагать, что в обоих цитированных фрагментах царь московский не столько высказывался в пользу политических репрессий, сколько в скрытой форме обращался к весьма волновавшей тогда умы европейских мыслителей дискуссии о свободе и необходимости (внутренне связанной с противостоянием тогдашнего католицизма и лютеранства)[134]134
  Лурье Я.С. Иван IV Васильевич Грозный \ Словарь книжников и книжности Древней Руси. Вып.2 (вторая половина XIV–XVI в.). Ч.1. Л., 1988, с.375.


[Закрыть].

Пусть так. Однако у каждого мыслителя есть любимые примеры, к которым он имеет обыкновение время от времени обращаться, чтобы проверить или разъяснить выводы из своих построений. Внимательные читатели Платона знают, что для него это были формы рельефа земной поверхности и всяческие ландшафты; другие примеры очевидны. Что же касалось до нашего коронованного мыслителя, то его теоретическая мысль, как мы только что видели, после периодов свободного парения "стремилась усталыми крылами" все к тому же привычному кнутобойству и мордобитию.

Погром Новгорода

Жители наших мест, новгородцы и псковичи, психологически тогда еще сильно отличались от своих московских соотечественников. К примеру, писавший в те годы псковской летописец выразил свое отвращение по поводу выселения дерптских купцов безо всяких обиняков: «Того же лета, выведоша немець из Юрьева», – писал он, – «А не ведаем за што, Бог весть, изменив прямое слово, што воеводы дали им, как Юрьев отворили, што было их не изводить из своего города, или будет они измену чинили?»

Вот этот психологический тип и надобно было, по мысли московских властей, извести на корню – сначала на новгородской земле, потом на псковской, а вслед за этим и в старинной русской «отчине» – земле Лифляндской. На праздник Крещения 1570 года, опричная армия, превосходно вооруженная, на сытых конях, пришла покорять Новгород. Разграблено и сожжено было все, что только можно было разграбить, включая монастыри и склады купцов. Убито было, по некоторым подсчетам, до сорока тысяч человек. Почтенного архиепископа новгородского, второго после московского митрополита в тогдашней церковной иерархии, катали по городу с гуслями в руках, посадив на кобылу, перед тем именованную его супругой.

Если принять во внимание, что в год опричного похода на Новгород хлеб не уродился и в стране вообще был сильный голод, то мы сможем в полной мере представить себе жалкое состояние, в которое был приведен некогда великий центр Восточной Европы, практически равноправный партнер Ганзы…

С точки зрения Ивана IV, расправа 1570 года очистила Новгород от скверны, сделав его даже более благонадежным, нежели пока избежавшую таких экзекуций Москву. Отсюда идет линия на противопоставление Новгорода и Москвы – однако уже, так сказать, "с обратным знаком" – которая хорошо прослеживается в действиях царя в то время. К примеру, всего через три года, Иван Васильевич посадил своего сына и наследника, царевича Ивана, на новгородский стол, присвоив ему титул Великого князя Новгородского. Повидимому, не вполне чужда была изобретательному царю и идея переноса столицы страны в обновленный Новгород – благонадежный и послушный.

«Сеньориальный строй»

Ливонские бюргеры придерживались совсем другой точки зрения, и что бы уже ни придумывала искусная русская дипломатия, каких бы потачек не делал сам царь своим новым подданным лютеранского вероисповедания – изменить их взгляд на Россию, по большому счету, ничто уже не могло. Автор написанной в ту эпоху «Хроники Ливонской провинции», Балтазар Руссов, рассказывая о том, как жители южной Ливонии передались королю польскому, а жители Северной – королю шведскому, даже не тратит слов на объяснение этих решений.

Упомянув несколько раз о жестокостях, допущенных царскими подчиненными в отношении пленных, Руссов в конце части второй своей Хроники просто констатирует, что Великий магистр Готгард Кетлер обратился к польскому королю Сигизмунду Августу с просьбой принять державу – затем, чтобы "московиту ничего не досталось". Вот и все объяснение. Sapienti sat, – говорили древние, – "Знающему [обстоятельства] – довольно [аргументов]". Династии Кетлеров суждено было, кстати, занимать курляндский престол долгие годы, вплоть до времен славной Анны Иоанновны и ее фаворита Бирона.

Ну, а воображение жителей Ливонии нарисовало им полную драматизма сцену "темного триумфа", организованного Иваном Грозным в Москве, после первого и единственного в истории пленения магистра Ливонского ордена, Вильгельма фон Ферстенберга. Орды царя московского шли за своим повелителем, толпы приветствовали их громовыми кликами, а приведенные на посмешище "цари казанский и астраханский" горько пеняли седому магистру на то, что немцы-де ознакомили русских с порохом и пушками, вооружив их на горе соседним народам.

Надо ли говорить о недостоверности этого мрачного предания, дошедшего до нас в передаче уже упомянутого нами выше ливонского хрониста Балтазара Руссова. Вместе с тем, пороховые и литейные заводы действительно были заведены на Руси под наблюдением приглашенных из-за границы мастеров, среди которых было немало немцев. Немецкая речь слышалась в русском стане еще при взятии Казани. Молодой Иван IV взял с собою тогда немецких инженеров, которые оказали ему немалую помощь при взятии города. Ливонский магистр, впрочем, легко мог отвести все эти упреки, указав на то, что татарские сотни составляли ударную силу московского войска. Довелось им изрядно повоевать и в Ливонской войне.

Своеобразие российского политического строя того времени нашло себе отражение и в теории. Классик европейской политической мысли, основатель теории суверенитета, Жан Бодин, как раз в годы Ливонской войны издал свои "Шесть книг о республике", где уделил большое внимание основным формам единоличной власти. Описав освященную авторитетом великих европейских королевств, древнейшую форму – монархию, уделив место ее извращению, а именно, тирании, Бодин пришел к выводу, что самодержавие того типа, который к его времени установился в Московии, следует отнести к особому, третьему типу.

Защитив своих подданных в тяжкой борьбе, расширив пределы своего государства посредством вооруженных захватов, "король делается господином достояния и личности своих подданных … управляя ими наподобие того, как глава семьи управляет своими рабами". Иначе говоря, традиционное для Европы разграничение власти и собственности – dominium sive imperium – в силу временных трудностей совершенно стирается. Не считая такой политический строй, названный им «сеньориальным», приемлемым для Европы, Бодин видел его неизбежность в условиях России, а также и Турции, и отвел ему клеточку в своей политической системе[135]135
  Пайпс Р. Россия при старом режиме. Пер. с англ. М., 1993, с.92.


[Закрыть].

Нужно признать, что нововведение Бодина являлось положительной находкой для своего времени, много объясняя в политическом развитии и позднейшей России. Что же казалось жителей Ливонии, то они с новыми политико-правовыми учениями в массе своей знакомы не были – а если бы ознакомились, то сказали бы, что при "сеньориальном строе" не жили и жить не собираются.

Ливонское королевство

В предыдущем разделе мы упомянули об искусности царской дипломатии. Полное ее описание далеко выходит за пределы нашей темы. Несмотря на это, здесь стоит упомянуть об одном проекте будущего Ливонии, задуманном в Москве и едва не нашедшем воплощение на практике. Мы говорим об идее организации на землях Восточной Прибалтики нового государственного образования под именем королевства Ливонского – формально самостоятельного, на деле же связанного с царством Московским вассальной зависимостью.

Образование такого буферного государства успокоило бы как государей сопредельных европейских держав, так и самих ливонцев. При этом оно не представляло бы никакой опасности для России, и предоставило бы ее купцам привилегии, выведя русскую внешнюю торговлю на просторы Балтики.

Выбор кандидата на новый ливонский престол был проведен еще более искусно. Царские дипломаты сделали это лестное предложение не германскому князю, тем более не польскому или шведскому королевичу, но любимому сыну датского короля Христиана III, молодому принцу Магнусу (ему едва исполнилось тридцать лет). Одно это решение как в капле воды отразило исключительную силу геополитического мышления московских дипломатов. Дело в том, что при всей сложности отношений между Польшей и Швецией, обе они относились к ливонским предприятиям русского царя безусловно враждебно.

Посадив на ливонский трон датского королевича, русская дипломатия одним движением раздвигала польско-шведские клещи, сжимавшиеся по оси "север-юг" другой, просовывая между ними стальную ось "восток-запад", объединявшую Россию и Данию. Одно это движение не только должно было устранить сложности, возникшие у России в локальной Ливонской войне, но и могло решительно перевернуть весь баланс сил на Балтике. Дополнительный шанс на успех придавала такому шагу датско-шведская вражда, ставшая к тому времени традиционной (после разрыва Кальмарской унии и погрома Стокгольма, учиненного датчанами в 1520 году).

В 1570 году, Магнус был коронован и получил ливонский престол. Взяв в жены Марию, племянницу Ивана IV, он принес вассальную клятву верности московскому царю. Истощенное войной, ливонское население встретило новую датско-русскую династию с энтузиамом. Казалось, что беды Ливонии уже позади, наступают новые, благополучные времена. Люди к тому же вспоминали, что датчане в Восточной Прибалтике не были совсем уж чужими. С 1219 по 1346 год они владели Эстляндией, никакими жестокостями не отличились, и даже могли почитать себя обиженной стороной, поскольку были довольно бесцеремонно вытеснены с эстонских земель сильным тогда Ливонским орденом.

К этому нужно добавить, что некоторые современные историки реконструируют проект русско-датского союза у самой колыбели российской государственности. Речь идет о приглашении "княжить и володеть" Русью славного Рюрика, прямым потомком которого в восемнадцатом колене считал себя и Иван Грозный, что было подтверждено и изданной в его время Степенной книгой. Если же основателем Русской державы действительно был датский викинг Рюрик Ютландский, в реальности враждовавший как со шведами, так и с немцами, то остается предположить, что древние словене подумывали о налаживании союза по той же оси "восток-запад", в пику опять-таки шведам, и даже сделали в этом направлении весьма решительный шаг[136]136
  Кирпичников А.Н., Дубов И.В., Лебедев Г.С. Русь и варяги (русско-скандинавские отношения домонгольского времени) \ Славяне и скандинавы. М., 1986, с. 193–194.


[Закрыть].

Наличие в Восточной Прибалтике процветающего Ливонского королевства под скипетром датско-русской династии могло существенно изменить ход истории в наших краях, по крайней мере не допустив шведской оккупации Новгорода, равно как других печальных событий Смутного времени в следующем веке. У историков есть основания полагать, что отделение от России особого, буферного «Новгородского королевства» с монархом из рода Ваза во главе, с которой носилась одно время шведская дипломатия в начале XVII столетия, могла быть навеяна воспоминаниями о недавнем Ливонском королевстве, также буферном и вассальном.

По первому времени, идея Ливонского королевства нашла себе сторонников в Прибалтике. Ливонские рыцари с известным энтузиазмом вступали в войско короля Магнуса и шли на приступ своих же, ливонских городов, приобретая их для своего нового монарха. Однако же вскоре дело разладилось. Гонимый страхом перед непредсказуемой жестокостью Ивана IV, Магнус стал метаться, затворился с оставшимися верными ему ливонскими рыцарями в крепости Венден (Цесис), и пытался выдержать осаду.

Когда под стены Вендена прибыл рассерженный Иоанн, король окончательно пал духом. Что говорил он своим рыцарям и что они отвечали ему – потомству осталось неизвестным. В исторической повести Фаддея Булгарина, вышедшей в свет в 1828 году под заглавием "Падение Вендена", комендант замка Генрих Бойсман говорит королю на военном совете:

"Иоанн только словом отдал тебе Ливонию, чтобы именем короля и надеждою самостоятельности народа вовлечь его в сети. Царь жестоко наказывает тех, которые верят искренности его обещаний, и предает смерти жителей и воинов, покоряющихся и покоряющих земли и города твоему имени… Нам памятна участь Новагорода, истребленного вконец за мнимую вину своего пастыря. Придет это и на Ливонию. Государь! Если тебе угодно идти к Иоанну, мы объявляем себя независимыми и признаем того нашим властелином, кто защитит нас от Иоанна"[137]137
  Булгарин Ф.В. Падение Вендена. Историческая повесть \ Русская историческая повесть. Т.1. М., 1988, с.237.


[Закрыть].

Если судить по доступным нам историческим материалам, то писатель вполне верно воспроизвел здесь резоны, по всей вероятности, действительно приводившиеся ливонскими рыцарями. На нас же их перечисление производит особое впечатление, в силу того факта, что Булгарин был человек более чем верноподданный, и напраслины на самодержавие никогда не возводил, предостерегая от этого и других.

Магнус в итоге испугался гнева Иоанна Васильевича, вышел из крепости, повинился, получил прощение, произнесенное сквозь зубы, но в 1578 все же не выдержал психологического напряжения и перебежал к полякам. На том авантюра с Ливонским королевством окончилась.

Проводить исторические параллели с современностью при каждом удобном случае – предприятие довольно сомнительной ценности. И все же, размышляя о создании и распаде Ливонского королевства, нам вспоминается возвращение в состав СССР земель прибалтийских республик летом 1940 года. Коротко ознакомившись тогда с деятельностью партийных организаций и органов НКВД, прибалты, многие из которых попервоначалу были настроены по отношению к воссоединению с восточным соседом вполне лояльно, на следующий год буквально взвыли и готовы были отдаться не только что Гитлеру, но самому сатане, лишь бы не жить дальше при современной модификации нашего "сеньориального строя".

Психологический тип российских немцев

Еще одним фактором, о котором нам довелось упомянуть выше, была душевная склонность московского царя к немцам и интерес к их культуре. Она соответствовала общей тенденции эпохи. Немцы все чаще приезжали на Русь и оставались надолго, а то и навсегда. Впрочем, то были немцы уже нового психологического типа, пострадавшие в войнах и внутренних неурядицах, терзавших в то время Германию и больше всего надеявшиеся на быстрое обогащение в России. По типу душевной организации, то были люди быстрые на подъем, утерявшие свои корни на родине, либо же не ценившие их, а то и просто авантюристы. С.М.Соловьев в одном месте своей Истории хорошо назвал их «казаками Западной Европы».

Ожесточение наших войн было немецким драбантам совсем не в новинку. Во время введения Реформации, Германия пережила Великую Крестьянскую войну, затем кое-как собрала силы и потащила колымагу своей многосоставной государственности черепашьим ходом, скрипя и распадаясь на ходу, вослед быстро обогнавшим ее промышленно развитым нациям. Тащилась она вперед, в "светлое будущее", которым должна была для Германии стать Тридцатилетняя война 1618–1648 годов, принесшая немецкому народу неисчислимые бедствия и величайшее унижение.

Вот почему нас не может удивить то, что с образованием опричнины несколько немецких кнехтов явились к царю и предложили свои услуги. История сохранила имена этих негодников, не нашедших своим силам более достойного применения. То были К.Кальп, Э.Крузе, И.Таубе, К.Эберфельд, к котрым присоединился и наблюдательный, а главное – памятливый Г.Штаден, активный участник позорного "новгородского погрома".

Доверенные люди государя не советовали ему включать в состав репрессивных органов немцев, бывших к тому же последователями "злобесной люторовой ереси". Неправославный характер учения Мартина Лютера был вполне прояснен русским людям своевременно – прежде всего в известном трактате Максима Грека. Иван Васильевич этим советам не внял. Более того, он разрешил немецким пасторам ездить по русским городам, проводя службы для живших там ливонских пленников.

Мало того – царь сам приглашал к себе лютеранских проповедников, вел с ними беседы о вере, а в середине 70-х годов разрешил им построить протестантскую кирху в пригороде русской столицы. А когда один из фанатично настроенных православных иерархов насильно окрестил пленного ливонца, царь пришел в гнев, наказал священнослужителя и велел ему выплатить немцу компенсацию. Вся эта история в преувеличенных подробностях дошла до Германии и произвела в ее лютеранских княжествах самое благоприятное впечатление.

Германофильство рода Глинских

Не будучи в состоянии помешать успеху немцев-лютеран при дворе, бояре и православное духовенство припомнили, что сердечная склонность к немецкой культуре была у Ивана Васильевича в крови, и это было вполне справедливо. Матерью нашего царя была вторая жена Василия III, прекрасная Елена Васильевна, происходившая из рода литовских магнатов Глинских. Дядя ее, знаменитый Михаил Глинский, получил воспитание в Германии, служил в войсках императора Максимилиана, и на всю жизнь сохранил немецкие обычаи и нравы.

Не поладив с польским королем, Михаил Глинский взял братьев, Ивана с Василием, уехал вместе с ними в свои наследственные владения и потребовал от короля сатисфакции. Не получив ее, три заносчивых брата громогласно объявили о своем отъезде в Москву – и король им никак не мог помешать. Можно сказать, что за этой историей с затаенным дыханием следили все дворы Восточной Европы.

При дворе Василия III, Михаил продолжал жить на немецкий лад, водил знакомство также и со знакомым уже нам доктором Николаем Булевым. После рождения маленькой Елены, Михаил настоял на том, чтобы она получила настоящее западное воспитание, причем на немецкий манер, что для русской девицы того времени было более чем необычно. Вот почему сын Елены, появившийся на свет после усердных, смиренных паломничеств в наши заволжские монастыри и непрестанных, щедро оплаченных молитв православного клира о чадородии, был в свою очередь с детства знаком с немецкими обычаями и реалиями. Во всяком случае, он не испытывал перед ними того суеверного ужаса, что был присущ почти всем его русским сверстникам.