Текст книги "Метафизика Петербурга. Историко-культурологические очерки"

Действие романа приурочено к тревожной осени 1905 года. По мысли автора, к тому времени сроки почти исполнились, и дело пошло к решающей битве сил жизни и смерти. Первые почти неразличимы: это слабые люди, бьющиеся в сети, сплетенной злыми силами. Последние очерчены рельефно, их облик уже установился. В преддверии битвы, в город являются их предводители-первопредки. Один астральный гость приходит с Востока, другой – с Запада, но цель у обоих одна – нумерация, закостенение, Петербург, революция, реакция… Для автора это все – в некотором, глубинном смысле слова-синонимы. Но человеку не под силу вместить такую энергию. Расставшись с пришельцами, герои спешат к саморазрушению и гибели. Разложение предстоит и Петербургу, вопрос только в том, последует ли за ним преображение или нет. Возможность преображения связана в романе с „народной верой“. Разумеется, она не имеет ничего общего с официальным православием и ближе стоит к мужицкому суеверию, а то и к сектанству. Эта линия намечена в романе довольно скупо: то „духовными стихами“, которые распеваются в дворницкой дома Дудкина, то декламацией Требника, которым он думает оборониться от недобрых „астральных гостей“. Любопытно, что в этом контексте без всякой иронии упоминаются византийские по происхождению понятия – к примеру Увещательная молитва Василия Великого к бесам. Впрочем, и это – уже предельно русифицированный текст, полностью переработанный народным сознанием. Важно как раз то, что возврат к этой „вере отцов“ для главного героя уже невозможен, как и для его поколения в целом. В знаменитом и совершенно безнадежном финале романа молодой Аблеухов и бороду отращивает, и возвращается в церковь, и принимается за чтение философа Сковороды, но душевных его сил ничто восстановить уже не может. Преображение или погибель: так звучит приговор автора, слышащийся нам при чтении последних страниц „Петербурга“.

Привлекшие наше внимание лейтмотивы органично вошли в ткань романа Андрея Белого. Но они характерны и для творчества других символистов. Чтобы убедиться в этом, достаточно будет обратиться к творческому наследию А.А.Блока. Имя Константинополь нечасто встречается на страницах его книг. Тем интереснее описание триумфального возвращения в Петербург царских войск, оставивших „недавний лагерь у Царьграда“ после победы над Турцией. С него начинается действие первой главы поэмы „Возмездие“, а речь там идет, несомненно, о завершении русско-турецкой войны 1877–1878 годов. Событие было очень красочным и оставило след в памяти петербуржцев. Так, А.Н.Бенуа был тогда ребенком; отец взял его к Московским триумфальным воротам, полюбоваться прохождением войск, хотя и не надеялся, что малыш запомнит многое из увиденного. Как выяснилось позже, думать так было ошибкой: впечатление оказалось настолько сильным, что через добрых полвека, работая в парижской эмиграции над воспоминаниями, постаревший художник описал петербургский триумф так, как будто он произошел накануне. Все это так; но Блок задумал свою поэму автобиографической – более того, дающей историю последних трех поколений его семьи на фоне распада России. Тем более важно, в чем видел поэт исходную точку позднейших событий. Как ясно из первой главы, для личной судьбы это, естественно, встреча будущих отца и матери; для общества – петербургский триумф 1878 года, и лишь после него – потрясшее всех убийство Александра II.

„Царьградская“ тема приемлема для Блока политически, но не религиозно. Известно, с какой неприязнью он относился к официальному православию, не говоря уже о Синоде с его „византийскими интригами“. Любопытно, что тем дело не ограничилось, поэту были доступны и более чистые источники. Так, из письма к матери от 16 июня 1916 года мы узнаем, что поэт с интересом читал первый том „Добротолюбия“ – очевидно, в феофановском переводе на современный русский язык – и, в частности, заметки монаха Евагрия, одного из предтеч исихазма. „Он был человеком очень страстным, и православные переводчики, как ни старались, не могли уничтожить того действительного реализма, который роднит его, например, со Стриндбергом. Таковы, главным образом, главы о борьбе с бесами – очень простые и полезные наблюдения, часто известные, разумеется, и художникам – того типа, к которому принадлежу и я“. Приведенные слова очень показательны. Надо ли говорить о том, что авторы аскетической энциклопедии психологически ближе даже далай-ламе, нежели Стриндбергу – что же касалось теории символизма, то она представляла собою с их точки зрения не более, чем разновидность „феноменологии религиозного соблазна“, как ее проницательно определил в прошлом веке о. Георгий Флоровский. Глубоко разойдясь с основным руслом греко-православной традиции, поэт неизменно испытывал глубокий интерес к „народной вере“, к русскому сектантству. Эта позиция общеизвестна, она отразилась в работе „Стихия и культура“, и ряде других статей Блока. Но основное место в его творчестве всегда занимал Петербург и драмы, разыгрывавшиеся в его духовном поле. Тексты у всех на слуху – от драмы „Незнакомка“ – до поэмы „Двенадцать“. Мы обратим внимание только на то, что в первом из этих сочинений описано появление на улицах Петербурга Богоматери, а во втором – самого Иисуса Христа.

Следует утверждать, что Блок отдавал себе отчет в том, насколько болезненно могут быть восприняты плоды его творческого воображения в стране, большая часть населения которой продолжала хотя бы по привычке ходить в церковь. Первая постановка „Незнакомки“ была запрещена цензурой – и именно на том основании, что в драму был в неподобающем контексте введен образ Богоматери. Что же касалось „Двенадцати“, то скандал, произведенный поэмой, общеизвестен. Исследователи добавляют к тому, что ее текст был закончен через неделю после того, как новоизбранный патриарх Тихон предал анафеме Советскую власть и призвал верующих не вступать в сношения с „извергами рода человеческого“. Между тем, у Блока Христос присоединяется именно к красногвардейцам – да еще к двенадцати, по числу апостолов. На эти доводы есть свои возражения. Так, в литературе уже обращалось внимание на то, что действие „Двенадцати“ происходит на святки – иначе говоря в то время, когда в старой России принято было устраивать шутовские процессии, в том числе переодеваться чертями и всячески куролесить. Отшумев, они уступали место обновленному порядку и благолепию. Так же и в шествии красногвардейцев поэту могло почудиться святочное, хотя и кровавое озорство.

Как бы то ни было, автор написал именно то, что хотел – мистерию символизма в „Незнакомке“, мистерию революции» – в «Двенадцати». Действие обеих приурочено к улицам Петербурга, подстановка никакого другого города здесь невозможна. В драме это очевидно: краеведы давно опознали в «дремлющих голубых кораблях» и в темном мосту, осыпанном «бледным падучим снегом», где впервые является Незнакомка, пейзаж Малой Невки и Большого Крестовского моста, ведущего с Большой Зелениной улицы на Крестовский остров (заметим, что через десять лет, несколько ниже этого места, с Большого Петровского моста, было сброшено в воду тело Григория Распутина). Пейзаж «Двенадцати» значительно менее определен, но есть второстепенные признаки, позволившие литературоведам привязать его к Рыбацкой улице и ее окрестностям на Петербургской стороне. Стоит заметить, что эта улица переходит в Большую Зеленину, что связывает обе мистерии и чисто топографически. Таким образом, оба произведения примыкают к уже знакомому петербургскому читателю «тексту островов». Но их значение, разумеется, гораздо шире. Обе мистерии, так же, как целый ряд внутренне связанных с ними стихов Блока, говорят о духовном надломе всего российского общества, судьба которого решалась в революционном Петербурге-Петрограде.

Храмы петровского времени построены все на один манер – приземистые и продолговатые, на манер базилики, одноглавые, с позолоченным тонким «шпицем», сияющим в нашем сумрачном небе. В таких храмах удобно устраивать гражданские, а по годовщинам побед – и военно-церковные церемонии, удобно сверять время по установленным на их башне курантам, однако молиться на старомосковский лад весьма неуютно. Хорошим примером может служить здание Петропавловского собора, заложенного в 1712 году на месте предшествовавшей ему деревянной церкви, и оконченного постройкой уже после смерти царя, в 1733 году. Собор доминирует над петербургским правобережьем, осеняя его покровительством святых первоверховных апостолов Петра и Павла, в честь одного из которых город и получил свое имя. С течением времени став усыпальницей императорской семьи, собор по сей день играет роль первенствующего храма-«палладиума» Петербурга. В структуре левобережья доминирует Исаакиевский собор: напомним, что рождение Петра I приходилось на 30 мая – день памяти преп. Исаакия Далматского. В силу этого обстоятельства, как имя, так и день рождения основателя невской столицы сразу нашли себе почетные места на сакральной карте Петербурга. Первоначальная, тоже еще деревянная Исаакиевская церковь была выстроена в 1710 году у западного фланга Адмиралтейства. По внешнему виду она была очень сходна с Петропавловским собором, равно как и прочими нашими храмами, выведенными «в голландском вкусе». Что же касается исполинского собора, сохранившего это название, то он строился в течение 40 лет следующего, второго столетия Петербурга, на другом месте, отступя вглубь от Невы. Что же до св. Троицы, в праздник которой был заложен наш город, то ей была посвящена знаменитая Троицкая церковь, заложенная 1 октября 1703 года в самом центре раннего Петербурга. С началом строительства в крепости каменного храма, к Троицкой церкви временно перешел статус кафедрального собора. В ней праздновался Ништадтский мир, в ней Петр I принял поднесенный ему по этому случаю титул императора. После ряда пожаров и перестроек, Троицкий собор был снесен в 1929 году.

За прошедшее время у нас были построены и другие храмы, посвященные святой Троице: среди них первенствует главный собор Александро-Невской лавры, оконченный строительством к началу 1790-х годов. По этому случаю, в собор были перенесены мощи святого благоверного князя Александра Невского, бившегося в наших местах со шведами в 1240 году. Само же решение поставить тут монастырь, несколько отступя от Невы, почти напротив упраздненного Ниеншанца, было принято Петром I еще в 1710 году. Это решение было нетривиальным, поскольку если уж закладывать монастырь, то сделать это было естественнее на самом поле Невской битвы, на берегу реки Ижоры. Оно было расположено отнюдь не так далеко от новооснованного города, и сохранилось в народной памяти не в последнюю очередь благодаря небольшой церкви св. Александра Невского, поставленной тут на месте деревянной часовни, известной еще с XIV столетия. По всей видимости, царю нужен был новый духовный центр, расположенный в границах города, который мог бы составить противовес древним Москве и Киеву, изобиловавшим собственными святынями. Вот почему новый монастырь, освященный во имя св. Троицы и св. Александра Невского, получил по петровскому указу права и почести, сравнимые разве что с Киево-Печерской и Троице-Сергиевой лаврами. Каждая из них в свое время открыла целую эпоху русской духовной жизни: это показывало лучше всяких слов, чего царь в глубине души ожидал от Александро-Невского монастыря. В 1723 году, мощи князя были торжественно перевезены из Владимира в Петербург и при большом стечении народа помещены в главном храме монастыря. Тем самым Петр, как писали в то время, «вверил город чудесному заступлению, охранению против врагов, охранению северных пределов России». Александр Невский стал патрональным святым северной столицы, наследовавшей в этом качестве по одной линии Новгороду, а по другой – Владимиру.

Другой Троицкий собор, о котором нельзя не упомянуть, был построен графом Растрелли посреди Сергиевой пустыни, основанной в 1734 году, к югу от Петербурга, на девятнадцатой версте петергофской дороги. Почитание св. Троицы было утверждено на Руси св. Сергием Радонежским, заложившим поблизости от Москвы монастырь, славившийся своей святостью. На закладку петербургского монастыря прибыл тогдашний настоятель исконной, подмосковной Сергиевой лавры. В нашем Троицком храме с тех времен хранилась икона самого Сергия, по преданию написанная на его гробовой доске, а также частица мощей святого. Сказанное укрепляет нас в убеждении, что петербургские царицы и цари стремились осенить ее старомосковской святостью, восходившей к традиции св. Сергия Радонежского. Дух обоих городов слишком разнился, однако в итоге такое схождение произошло: как мы помним, в течение более чем двух десятков лет, настоятелем Троице-Сергиевой пустыни был признанный обновитель русского исихазма, автор знаменитых «Аскетических опытов» святитель Игнатий (Брянчанинов). Приняв во внимание, что основание Киево-Печерской и Троице-Сергиевой лавры отметило исторические периоды наиболее тесного и плодотворного взаимодействия «русского мира» с византийской духовностью (опосредованного, как у нас повелось, южнославянским участием), мы приходим к выводу, что закладка главнейших монастырей Петербурга маркировала возвращение на новом уровне к доминантам той же религиозной программы.

Мечтая о возвращении креста на берега Босфора, Екатерина II решила построить неподалеку от Царского Села подобие константинопольского храма святой Софии. Он был заложен за дальней окраиной парка 30 июля 1782 года. Дата весьма показательна – достаточно вспомнить, что Медный всадник был открыт через неделю после того, так что оба события сблизились в сознании современников. К 1788 году собор св. Софии был окончен, и вскоре на время стал капитульным храмом вновь учрежденного ордена св. равноапостольного князя Владимира. И облик собора, и особенности его назначения ясно говорили о славе старого Константинополя и чаемом блеске будущего, греко-российского. Ко времени сооружения собора, в Царском Селе уже был поставлен ряд памятников, посвященных победам в турецкой войне. Мы говорим о Чесменской колонне посреди Большого пруда, Кагульском обелиске в Собственном садике, фельтеновой Башне-руине на южной окраине парка. Возводя «турецкие» монументы, Екатерина II следовала общему вкусу века, вкладывая в него собственное содержание. Своя Чесменская колонна была поставлена и в парке Гатчинского дворца, принадлежавшего до 1783 сначала графу Гр. Орлову, а потом его наследникам. Не будет ошибкой вспомнить тут же и о Чесменском дворце, построенном в 1770-х годах на выезде из Петербурга, на седьмой версте царскосельской дороги, также в память о славной победе над турками. Теперешние путеводители определяют стиль дворца как ложную готику и указывают на английские прототипы; в старину предпочитали говорить об «азиатском стиле», и полагали, что Чесменский дворец напоминал о замках, расположенных по берегам Босфора. Влияние английского вкуса неоспоримо – но всякий, кому доводилось подходить на корабле к Стамбулу со стороны Черного моря, вспомнит о мощных псевдоготических стенах и башнях крепости Румелихисары, поставленной турками в конце XV столетия на правом берегу Босфора. В облике нашего Чесменского дворца действительно прослеживаются черты, напоминающие о них.

Таким образом, на южном выезде из Петербурга и в его южных пригородах в екатерининское время стал складываться своеобразный мемориал, связанный с турецкими войнами. С течением времени, в его состав были включены Московские триумфальные ворота, поставленные ближе к началу того же Царскосельского проспекта. Они были посвящены победам в войнах с Турцией и Персией (1828–1829). Далее проспект переходил в Загородный, а от него – в Литейный, близ которого был поставлен вновь отстроенный к 1829 году Спасо-Преображенский собор «Всей гвардии». Его решено было обнести оградой из трофейных турецких пушек, главные ворота которой украсили бронзовые медали с надписями «За турецкую войну 1828–1829 годов». В ходе новой турецкой войны (1877–1878), российские войска освободили Болгарию и едва не взяли Стамбул, вступив в его пригород Сан-Стефано. Никогда «греческий проект» не был так близок к воплощению в жизнь. В память о событиях той войны, весь проспект получил название Забалканского. На параллельном ему, Измайловском проспекте были поставлены три столпа, сложенные из трофейных турецких пушек. Самый большой из них, тело которого составляли 140 стволов, был увенчан фигурой Славы с венком в руке. Он стоял перед Троицким собором, построенным за полстолетия до того, и составлявшим в плане «греческий» равноконечный крест. В заключение нашего разговора о теме побед в русско-турецких войнах и ее выражении в монументальном тексте Петербурга и его пригородов, нельзя обойти вниманием памятник Екатерине Великой, поставленный в 1860-70-х годах в сквере, примыкающем к Невскому проспекту с южной стороны. Среди фигур, помещенных у ног императрицы, мы видим полководцев, снискавших славу в этих войнах – А.Г.Орлова-Чесменского, Г.А.Потемкина-Таврического, А.В.Суворова-Рымникского, П.А.Румянцева-Задунайского. Вторая фамилия каждого из названных деятелей напоминает о конкретной победе над турками – точнее, историки говорят о «почетных наименованиях в виде добавочных фамилий».

Память о Мальтийском ордене сохранилась до наших дней в целом ряде архитектурных памятников. На севере города, это – церковь Рождества Иоанна Предтечи на Каменном острове. Она играла значительную роль в мальтийских ритуалах. Сюда на ночь глядя любил приходить помолиться сам император Павел. При церкви было устроено особое кладбище, на котором велено было погребать кавалеров ордена, без различия вероисповедания (хотя могилы православных и католиков все же размещались раздельно). Своеобразная атмосфера этого места, в ту пору довольно пустынного, живо напоминала о таинственном ореоле расположенного невдалеке Елагина острова. В центре города с мальтийцами связан Воронцовский дворец на Садовой, пожалованный ордену самим государем. Для рыцарей ордена там была сооружена Мальтийская католическая капелла – одно из великолепных созданий Дж. Кваренги (православные рыцари собирались в дворцовой церкви Рождества Иоанна Предтечи). На южном выезде из города, за Московской заставой при Чесменском дворце, была возведена еще одна церковь Рождества Иоанна Предтечи. Ее романтический силуэт, украшенный стрельчатыми арочками и кружевным парапетом, до сих пор напоминает театральную декорацию к истории Раймонды или Иоланты. И, наконец, в самой Гатчине до наших дней стоит Приоратский дворец, возведенный для приора мальтийского ордена. Подпорная стена небольшого замка, почти отвесно встающая из холодных вод Черного озера, его аскетические фасады и башня с остроконечным завершением в готическом вкусе также указывают на рыцарское средневековье. Как видим, мальтийская топография Петербурга, сложившаяся в павловскую эпоху, также сохранилась в основных чертах до наших дней.

XIX век начался сооружением на главной улице города величественного Казанского собора. Его строили русские зодчие из отечественных материалов, но в облике храма легко читается подражание римскому собору св. Петра. Главную роль здесь играет полукруглая колоннада, крылья которой образуют небольшую площадь. Колоннада обращена к Невскому проспекту – стало быть, на север. По законам архитектуры, тут и должен быть главный вход, хотя по церковному обычаю он должен быть с запада. Не нарушая обычая, А.Н.Воронихин устроил главный фасад со стороны Мещанской (Казанской) улицы – там, где теперь сквер, а колоннаду приставил к боковому фасаду. Похожим образом и Павел, а за ним – Александр I заботились о формальном совмещении своих смелых религиозных эскапад с требованиями греко-православной традиции. Главной святыней собора являлась икона Казанской Богоматери. Она издавна почиталась как хранительница дома Романовых. После основания Петербурга икона была повелением Петра I доставлена в город, и помещена в часовне, поставленной близ центральной тогда Троицкой площади. Во времена Анны Иоанновны ее перенесли в Александро-Невскую лавру. История перемещений иконы связала собор с ключевыми сакральными точками столицы. В нишах по обе стороны от северного входа были установлены памятники св. Андрею Первозванному, св. Владимиру Равноапостольному и св. Александру Невскому. Они стоят на тех же местах и по сей день: мы говорим о знаменитых «круглых скульптурах», поставленных в стенных нишах северного портика Казанского собора, обращенного к Невскому проспекту (четвертая статуя представляет св. Иоанна Крестителя). Логика объединения этих фигур не нуждалась в объяснениях, а значение этой точки для сакральной топографии Петербурга не подлежит сомнению. С приходом на Русь новой, коммунистической веры, власти предприняли попытку установить у Казанского собора еще одну «круглую скульптуру». Она представляла первого пропагандиста марксистского учения в России, Г.В.Плеханова – ее, так сказать, крестителя на новый лад. Формальным поводом послужило то, что именно у стен этого собора в 1876 году состоялась первая в стране политическая демонстрация рабочих, где выступил молодой Плеханов, бывший тогда студентом Горного института. Неуместность затеи довольно быстро стала ясна властям, а памятник, отлитый заново из бронзы, был перенесен в 1925 году к зданию Технологического института, где и поныне стоит в маленьком сквере напротив метро, почти скрытый в летнюю пору листвой раскидистого дерева.

Казанский собор был окончен постройкой в 1811 году. Через семь лет началось возведение нового Исаакиевского собора, продлившееся до конца александровского царствования и занявшее всю эпоху Николая I. Гигантскому храму суждено было стать главным кафедральным собором епархии и, как тогда выражались, «первенствующим в империи». Огромный купол Исаакия как бы царит над городом, и в этом он схож с куполом Казанского собора. Но времена изменились: по углам кровли уже поставлены четыре небольших сооружения под золотыми купольцами. Назвать их главами язык не поворачивается, в описаниях собора они уклончиво именуются звонницами. Зато старинное пятиглавие соблюдено: чем не параллель николаевскому «казенному православию»! Определить стиль собора не так просто: историки архитектуры обычно говорят о позднем классицизме с мотивами из других, более ранних стилей. Авторы старых описаний города говорили и о «византийском стиле». Так стоит, например, в путеводителе, изданном попечением Санкт-Петербургского городского общественного управления незадолго до революции, в 1903 году. В первую очередь имелась в виду, надо думать, пышность отделки храма. Но византийская ассоциация могла укрепляться и сюжетом горельефа, установленного над главным входом. Исаакий Далматский благословляет на нем византийского императора Феодосия Великого. Как мы помним, он оказал огромное влияние на становление христианства, провозгласив его государственной религией на II Вселенском соборе, созванном в Константинополе в 381 году. Горельеф на своем месте по сию пору. Подойдя к собору с запада и подняв голову, мы и теперь можем вглядеться в него – и, кстати, узнать в лице Феодосия черты царя Александра I. Лица других фигур композиции представляют придворных Александра и Николая I. Такое соответствие не случайно: не только клир, но и двор все чаще вспоминают о блеске Византии. При Александре II, в собор была передана икона Нерукотворного Образа Спасителя, принадлежавшая в свое время Петру I, и весьма им чтившаяся. Но связь с основателем города поддерживалась самой последовательностью церквей, стоявших в этом районе с 1710 года, и освященных во имя преп. Исаакия.

Собор был окончен вчерне к 1842 году, на доделки и подготовку к торжественному открытию понадобилось еще десятилетие. За это время вкусы уже изменились, архитекторы пребывали в поисках средств воплощения формулы «православие-самодержавие-народность» в храмовом зодчестве. Плодом этих поисков стал знаменитый «русско-византийский стиль», разработанный трудами авторитетного петербургского архитектора К.А.Тона и его единомышленников. Уже в 1838 году, Тон выпустил образцовый увраж, подготовленный с ведома и одобрения самого царя. Во введении к книге, архитектор подчеркивал: «Стиль византийский, сроднившийся с давних времен с элементами нашей народности, образовал церковную нашу архитектуру, образцов которой не находим в других странах». К сожалению, видных образцов творчества К.А.Тона в нашем городе почти не осталось: они по большей части были снесены при советской власти. Но влиянию его «русско-византийского стиля» на творческое мышление других архитекторов суждено было стать продолжительным. Само название этого стиля было избрано на редкость удачно: оно указывало на относительное равновесие обоих источников вдохновения автора этого стиля. При переносе акцента на его первую часть, открывался путь к «неорусскому стилю», классическим образцом которого стал собор Воскресения Христова (Спас на Крови), возведенный в 1883–1907 годах на набережной Екатерининского канала, на месте покушения на жизнь царя Александра II. Даже и в наши дни, идя набережной канала от Казанского собора к дому Адамини, иной любитель архитектуры вздрагивает, как только его взгляд упадет на грузную массу собора, выставленную напоказ без всякого чувства меры и такта по отношению к уже сложившейся застройке. Впрочем, надо признать, что образ, подсказанный архитектурой, был совершенно адекватен. Именно так «официальная народность» эпохи контр-реформ Александра III встраивалась – и действительно встроилась – в русло отечественной культуры.

При переносе акцента на вторую составляющую «русско-византийского» стиля Тона, оставалось работать над «неовизантийским» стилем. Одним из его удачных образцов в Петербурге стала церковь св. Димитрия Солунского, построенная для местной греческой общины в шестидесятых годах XIX века. Теперь на ее месте стоит концертный зал «Октябрьский». Но старые фотографии сохранили облик церкви, с ее уположенным главным куполом и наползавшими на него боковыми полукуполами: точно так строили в старину на берегах Босфора. Другим примером могла служить церковь Вознесения Христова, удачно вписанная в ансамбль Троице-Сергиевой пустыни в 1872–1884 годах. Кстати, ее проектировали те же зодчие, что и «Спас на Крови» – мастеровитый А.А.Парланд вместе с архимандритом Игнатием (Малышевым). Это неудивительно: церковные архитекторы того времени вообще владели «неорусским» и «неовизантийским» стилями, как своими правой и левой рукой; нередко их творческий диапазон на том и заканчивался. Строго византийский стиль, впрочем, считался более суровым и холодным, и его применяли относительно реже. «Церковь – закоптелый кафель и кирпич, стиль начала века, то ли под Древнюю Русь, то ли под Византию, словно только для того тут и стояла, чтобы собирать с неба копоть и всем мешать. Своим маленьким куполом и нелепой тяжелой колокольней она очень напоминала перечницу с солонкой в общественной столовой». С такими мыслями смотрел поначалу на один из храмов нашего «русско-византийского» стиля герой современного петербургского писателя М.С.Глинки. Со смешанным чувством недоумения и безразличия смотрели на них и поколения отечественной передовой интеллигенции. Но закопченная церковка с течением времени стала для героя цитированной повести начальным звеном в цепи озарений, приведших его к приятию своих «породы и родословной» и пониманию смысла своей жизни в надличном бытии Города. Точно так же в конце концов были приняты петербургской культурой и церкви «русско-византийского» стиля, во всех его вариантах и изводах.

Архитекторам нового царствования суждено было развить и продолжить обе отмеченных выше тенденции. Образцом творческой разработки «неорусского стиля» стал ансамбль Феодоровского городка, возведенного на окраине Александровского парка Царского Села в начале 1910-х годов. Доминанта ансамбля составлена Феодоровским Государевым собором. Формально он воспроизводил облик Благовещенского собора в Кремле, служившего домовой церковью первых Романовых. Но зрительно его компактный удлиненный силуэт, со снежно-белыми стенами и одиноким сферическим куполом, говорил о продолжающемся сдвиге «неорусского стиля» ко все более ранним и строгим – одним словом, «северным», новгородско-псковским образцам. В соборе было два храма: верхний, освященный во имя Феодоровской иконы, которой в 1613 году Михаил Романов был благословлен на царствование, и нижний, устроенный во имя преподобного Серафима Саровского. К застройке центра Петербурга такой стиль не вполне подходил. Куда уместнее был ретроспективизм, изумительным образцом которого стала Великокняжеская усыпальница, построенная при Петропавловском соборе в 1896–1908 годах. Легко представить себе, какой ответственной была задача возведения ее массивного объема в сакральном центре столицы, бок о бок с шедевром Трезини. Однако же, положив руку на сердце, сейчас трудно себе представить, что этого здания не видели ни Росси, ни Пушкин.

Несмотря на такое противоречие, близко к центру города было подыскано место и для постройки в севернорусском вкусе. Мы говорим о замкнувшем с запада перспективу Английской набережной соборе «Спас на Водах», посвященном памяти моряков, павших в русско-японской войне. К сожалению, при советской власти он был снесен. Такое решение было ошибочно не только с моральной, но и с градостроительной точки зрения. Дело в том, что с другого берега Невы этому собору отвечала Успенская церковь при подворье Киево-Печерской лавры, построенная в «русско-византийском стиле». Таким образом, путешественик, прибывающий в Петербург морем, совершал как бы историческую экскурсию, видя сначала, при входе в Неву, храмы «в различных изводах древнерусского вкуса», и только потом – стильный силуэт Петропавловского собора, которому с другой стороны отвечал купол Исаакия. Заметим, что фланкирование речных ворот в город посредством двух храмовых построек было в высшей мере присущим новгородскому вкусу. Историки архитектуры напоминают, что, плывя к городу с юга, от озера Ильмень, путешественники видели справа, на холме Рюрикова Городища, церковь Благовещения. Почти одновременно, по левому борту, открывался мощный объем Георгиевского собора Юрьева монастыря. Если же подходить к Новгороду с севера, то по левому борту был монастырь Антония Римлянина, по правому же – Зверин монастырь. В прочем, еще на подходе к острову Котлин взорам мореплаватей открывался Морской собор, поставленный в царствование Николая II на Якорной – главной площади Кронштадта. Собор был окончен постройкой к 1913 году – едва ли не в предвидении начавшейся в следующем году новой войны с Турцией. Строить его решено было строить в «неовизантийском вкусе», почему обращение к очертаниям царьградского храма св. Софии представлялось вполне естественным. Известно, что архитектор, которому было предложено составить проект храма, в качестве непременного условия выставил командировку в Стамбул, и именно для осмотра собора св. Софии. Массивное тело собора, поднявшееся на большую высоту, и его характерный плоский купол диаметром около 26 метров действительно сохраняли верность облику древнего византийского храма. Но еще более напоминало о нем расположение собора, как бы парившего над низким силуэтом Кронштадта, сливавшимся с серой линией воды. Так же доминирует над Стамбулом и Айя-София, так ее видели поколения русских путешественников, подходившие морем к городу на Босфоре. Позднее всего найденное решение оказалось едва ли не самым верным: так воображение архитектора поправляет традицию.