Автор книги: Дмитрий Спивак
Жанр: Культурология, Наука и Образование
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 15 (всего у книги 46 страниц)
Памятники, сооруженные после революции, несли на себе эмблемы уже нового мира – прежде всего серп и молот. Среди них выделяется мемориал борцов революции, поставленный на Марсовом поле в 1917–1919 годах. Задумывался он как вполне сакральное сооружение. Сюда пришли для траурной церемонии в июле 1920 года участники II конгресса Коминтерна во главе с В.И.Лениным, не потерявшим еще надежды на «мировую революцию». Здесь был проведен первый коммунистический субботник, которому партия придавала значение прообраза будущего общества. В 1957 году в центре мемориала был возжен первый в Советском Союзе Вечный огонь, от которого позже было зажжено пламя на могиле Неизвестного солдата у Кремлевской стены. Текст А.В.Луначарского, выбитый на сером граните мемориала, также следовало признать уместным. Правда, наметанный глаз легко выделял в его революционной риторике знакомые с детства обороты православного богослужения. Так, когда автор писал, что трудовой Петербург «первый начал войну … / Чтоб тем убить / Самое семя войны», читателю поневоле приходило в голову, что Христос «смертию смерть попрал». Но такой ход мысли был естествен только до тех пор, пока сочинитель, равно как его читатели помнили уроки закона Божия.
Свидетельством новой эпохи стала и архитектура одной школы, построенной за Нарвской заставой к десятилетию Октября. Если смотреть с улицы, то разнокалиберные объемы этого здания по проспекту Стачек, дом 11/5, состыкованные в беспокойном, дерганом ритме, читаются с трудом – точнее, никак не читаются. Но если бы мы поднялись на высоту птичьего полета, то увидели бы, что облик здания удивительно прост: в плане оно представляет скрещенные серп и молот. Тогда возникает вопрос, в чем был замысел автора – и на какого зрителя он, собственно, рассчитывал. Для ответа достаточно будет вспомнить, что христианские храмы традиционно строились в форме креста. Так, основные объемы Троицкого собора Александро-Невской Лавры или Казанского собора в плане следуют очертаниям продолговатого «латинского» креста, а сечение Исаакиевского собора благодаря выступающим портикам приближается к форме равностороннего «греческого». Для светского строительства это было нехарактерно: редкий пример представляет план здания Михайловской больницы, возведенной в конце XIX века на Большом Сампсониевском проспекте в виде огромной литеры «W», по первой букве фамилии известнейшего петербургского медика Я.В.Виллие. Получается, что, перейдя в «новую веру», наши архитекторы стали придавать культовым зданиям форму новой эмблемы – серпа и молота, но сам принцип остался (так же, как принцип ориентации по сторонам света: почти все классы нового здания были ориентированы в одном направлении, но не на восток, а на [юго-]запад). В том, что речь шла о неком аналоге культового здания, сомнений не возникает. Задачей новой эпохи было создание «нового человека», преображение в буквальном смысле этого слова. «Когда говорят о переплавке человека как о несомненной черте нового человечества», – писал в том же 1927 году Л.С.Выготский, – «и об искуственном создании нового биологического типа, то это будет единственный и первый вид в биологии, который создаст сам себя». Вот это самосоздание и входило в задачу пролетарской педагогики, а школа за Нарвской заставой должна была стать подлинно образцовой. Известно, что с ее работой знакомились М.Горький и А.В.Луначарский, возили сюда и почетных гостей из-за границы – от К.Цеткин до А.Барбюса. Более того, весь район в начале проспекта Стачек стал в те годы одной большой стройплощадкой, где возводились здания для деятельности нового, невиданного доселе типа, предписанной теоретиками коммунизма. Предполагалось, что она обеспечит в ближайшем будущем скачок в эволюции рода человеческого, сравнимый разве что с мечтой о преображении, казавшейся теперь безоговорочно устаревшей.
Похожий комплекс намечалось развернуть и на Петроградской стороне, в районе площади Революции. На восточной стороне площади в начале тридцатых годов был поставлен знаменитый «Дом-коммуна». По замыслу архитекторов, сама его планировка исключала одни формы бытового поведения и поощряла другие, более соответствовавшие коммунистическим идеалам. На северной стороне площади стоял известный «особняк Кшесинской», в котором весной и летом 1917 года размещался штаб партии большевиков. Сюда в ночь с 3 на 4 апреля прямо с Финляндского вокзала приехал Ленин, чтобы с балкона произнести речь о необходимости социалистической революции. И, наконец, еще чуть севернее, на проспекте Максима Горького, в 1932 году было возведено студенческое общежитие (теперешний дом 9). В плане и эта постройка следовала очертаниям перекрещенных серпа и молота. Строил ее архитектор Г.А.Симонов – один из ведущих авторов «Дома-коммуны». Как видим, старейшая площадь города Неве интенсивно заполнялась культовыми постройками нового общества.
В планшетах ленинградских градостроителей тридцатых годов ждали своего часа и другие масштабные проекты. Так, при входе в старый порт, на так называемой раздельной дамбе, они предлагали возвести колоссальный памятник-маяк высотой более ста метров, которая превзошла бы высоту знаменитой «статуи Свободы» у входа в нью-йоркскую гавань. В одном из авторских вариантов, маяк должен был нести серп и молот. Такой великан явно нарушил бы традиционно низкий силуэт города. Зато путешественник, подходящий к Ленинграду на пароходе, уже с моря увидел бы символ страны победившего социализма. Новыми зодчими было придумано и разработано и много другого, чему не суждено было воплотиться в камень. Причин было достаточно – от нехватки средств до переноса внимания властей на реконструкцию Москвы. Да, центр событий переместился в Москву, работа над новой жизнью закипела под сенью пятиконечных звезд на кремлевских башнях. Что же касалось Ленинграда, то над городом, на шпиле Петропавловского собора, попрежнему парил ангел с крестом – и, как встарь, навстречу ему поднимал свой крест ангел на Александровской колонне. Крест осенял город на Неве в годы самых тяжелых испытаний, суждено ему остаться здесь и в будущем: «Бояйся Господа ничего [не] убоится» (Сирах 34:14).
Глава 2. Немецкий дух
Век первый. От «ливонской пленницы» – до принцессы из Ангальт-Цербста
«Великое посольство»Немецкая слобода ознакомила молодого московского царя Петра Алексеевича с образом жизни и складом мышления жителей Западной Европы, выучила его беглому владению иностранными языками – в первую очередь голландским и немецким – одним словом, подготовила его к образовательному путешествию в центры цивилизации того времени. Российская же держава поставила перед ним трудности, казавшиеся почти непреодолимыми, и задачи, требовавшие немедленного разрешения. Непосредственной целью Великого посольства 1697–1698 года была организация политической и военной коалиции европейских держав и России против султана турецкого, хана крымского и властителей, как выражались тогда, иных «бусурманских орд». Более дальней целью было ознакомление с европейскими науками и ремеслами и изыскание средств и способов к их скорейшему заимствованию Московской державой, прежде всего в видах обороны от неминуемых вторжений вражеских армий с севера и юга.
Непосредственная цель Посольства не была, как известно, достигнута. Всегдашние противоречия между европейскими державами, не говоря уже о закипавшей борьбе за «Испанское наследство», сообщили авансам царя привкус решительной несвоевременности. Что же до другой, более дальней цели, то стремление к ней увенчалось успехом. В Кенигсберге царь Петр изучил мастерство «огнестрельного художника», то есть артиллериста, и получил соответствующий аттестат, в Саардаме овладел корабельным делом, в Лондоне освоил начала «навигацкого дела». За ним, отложив в сторону парики и засучив рукава, потянулось на верфи, мануфактуры и в учебные аудитории сначала петровское поколение, а за ним и последующие – одно за другим, вплоть до нашего времени.
Первой страной на пути Великого посольства была наша старая соседка Ливония, к тому времени уж почти семьдесят лет как перешедшая в руки шведских королей. Соответственно, первым большим западным городом, который впервые в своей жизни увидел Петр I, мечтавший в ту пору о европейских столицах как о райских кущах, была древняя столица Ливонии, хорошо укрепленная и благоустроенная Рига. Резкое расхождение этих мечтаний с суровой реальностью, нашедшее себе выражение в не вполне любезном приеме со стороны местной администрации, поминалось потом московитами с горькой обидой при всяком удобном случае и даже было выставлено ими в качестве одного из поводов к Северной войне.
Впрочем, Ливония сама по себе, равно как лежавшая за Двиной Курляндия, не представляли особого интереса для членов Посольства. Основными целями их путешествия были Голландия и Англия, а первоначальный план состоял в том, чтобы без промедления, в Риге или Либаве, сесть на корабль и отбыть по назначению. План этот, как известно, пришлось изменить. Побывав в Риге и Митаве – иными словами, ознакомившись со столицами двух ближайших к России государств, исторически входивших в состав «немецкого мира» – Посольство направилось в следующий центр немецкой Прибалтики. Мы говорим, разумеется, о Кенигсберге – столице герцогства Пруссии, входившей тогда в состав бранденбургских владений. Московского государя приняли там с должным почтением, а также не без церемоний, по замысловатости вполне сопоставимых с китайскими. Чего стоил один прием, когда курфюрст Фридрих III, стоя в нескольких шагах от царя Петра, осведомился о его здоровье. Петр потупил глаза и промолчал. Зато формальные главы Посольства благодарили курфюрста и степенно ответствовали, что оставили своего государя в Москве, в добром здравии. Петр путешествовал инкогнито, на правах рядового члена Великого посольства и на людях никаких почестей не принимал. Что же касалось приватных встреч, то тут он встретил самый сердечный прием и получил достаточно неожиданное предложение.
Курфюрст бранденбургский обратил внимание Петра на обширность владений шведского короля в Восточной и Южной Прибалтике и предложил заключить против него оборонительно-наступательный союз. К такому разговору Петр I пока не был готов: Россия была формально связана с Швецией мирным договором. К тому же, семнадцатое столетие было веком шведского «стурмакта» (великодержавия), к концу которого в Восточной Европе осталось очень немного охотников трогать за усы дремавшего северного льва. Напомним, что в наших краях этот хищник раскинулся особенно вольготно, вытянувшись от ушей до кисточки хвоста и загораживая от России своим сильным телом Балтийское море на всем протяжении его восточного побережья, от северной Финляндии – до южной Лифляндии. С другой стороны, прорыв шведских владений хотя бы в одной точке, обретение по меньшей мере одного порта, должен был одним махом снять целый груз накопившихся проблем, дав Московской державе желанный прямой выход к морю и европейским портам. Эта мысль должна была подкрепляться и непосредственным впечатлением близости от российской границы до моря, которое Петр I должен был вынести из своего путешествия на отрезке от Пскова до Риги. Известно, что уже во время своего пребывания в Курляндии Петр поделился с членами своего Посольства внезапно возникшей мечтой о выходе на Балтику.
Любопытно, что в ту пору, летом 1697 года, Петр при всей своей смелости еще не решился включить в договор с Бранденбургом статью, прямо направленную против Швеции. Однакоже предложение было сделано, зерно будущего решения брошено в подсознание, а перемена генерального направления будущих действий России стала вопросом времени. Продолжая свое путешествие по германским землям, а именно по владениям бранденбургским, люнебургским, вестфальским, Петр то и дело обращался к карте Европы, все чаще разворачивая ее не там, где на теплых морях лежали владения турецкого султана и его вассалов, но там, где плескались холодные воды Балтики, скользили линейные корабли и фрегаты, и слышались звуки шведских военных команд. Что же касалось его прозорливого собеседника Фридриха III, то ему, оказав важные услуги императору Священной Римской империи, удалось вскоре добиться согласия на преобразование своего Бранденбурга в королевство Прусское. Как следствие, с 1701 года этот государь получил право именовать себя королем Фридрихом I. Нам еще доведется говорить о российско-прусских отношениях. Пока же отметим тот малоизвестный факт, что в Санкт-Петербурге существует скромный памятник первому прусскому королю. Мы говорим о старом мраморном бюсте, стоящем по сей день на одной из аллей Летнего сада.
Северная войнаБросая свою страну в водоворот Северной войны, Петр твердо полагал, что продолжает дело, начатое его славными предшественниками Александром Невским, Иваном Грозным – равно как его отцом, царем Алексеем Михайловичем. Войскам последнего довелось в свое время, как мы помним, брать и Дерпт, и Ниеншанц, и осаждать Ригу. Общий план кампании был, таким образом, вполне традиционным для русской стороны. Взять приступом или воинской хитростью Динабург, Кокнес, Дерпт, перерезать коммуникации противника и, наконец, запереть его в цитаделях Ревеля и Риги – примерно таким образом планировали свои действия царские полководцы прежних лет. Примерно так же замыслил новую ливонскую кампанию и царь Петр, так она и пошла, ни шатко ни валко, не доставляя до поры до времени беспокойств ни европейским стратегам, ни даже шведскому королю – вплоть до масштабной и для многих в Европе неожиданной катастрофы шведского войска при Полтаве. После 1709 года, положение существенно изменилось. На место успехов и неудач в стычках и боях на далекой окраине тогдашнего цивилизованного мира пришли поистине крупные победы. В июле 1710 года, русские войска вступили в Ригу, немного позднее был занят Ревель.
Вернув себе прибалтийские земли, которые он рассматривал как древнюю российскую вотчину, Петр I, кстати, вовсе не собирался вычеркивать из их истории периода средневековой независимости. Напротив, памятуя, что Ливония искони входила в состав Священной Римской империи, он обратился к австрийскому императору с предложением подтвердить перешедший к нему, Петру I, по праву завоевателя, статус члена этого имперского сообщества «германской нации». Простодушное – а может быть, и лукавое – предложение русского царя вызвало в Вене изрядный переполох и вызвало сформулированный самым деликатным образом отказ. «Дело в том, что имперские чины боялись видеть между собою сильного северного царя», – справедливо заметил А.С.Пушкин в подготовительных текстах к Истории Петра Великого.
Ну, а затем началось нечто совсем неожиданное. Армия московского царя покатилась на запад, разоряя по очереди владения, которыми Швеция располагала на южном берегу Балтийского моря, и демонстрируя немецким князьям свою впечатляющую мощь. Российские войска продвигались по Мекленбургу, Померании, Голштинии, Дании, русские генералы распоряжались в крупнейших балтийских портах, а сам Петр в 1716 году возглавил объединенный русско-англо-голландско-датский флот, готовившийся к массированному нападению на южную Швецию. В том же 1716 году, Петр I выдал свою племянницу Екатерину Иоанновну за герцога Мекленбургского. Свадебные торжества проходили в Данциге, где царь успел войти в роль хозяина.
Казалось, Россия близка к тому, чтобы войти уважаемым членом в «концерт европейских держав», но тут начались неприятные сюрпризы – на этот раз, уже для российской стороны. Морская коалиция распалась еще до выхода судов в море. Англия, а вслед за ней и Голландия – то есть те две державы, по отношению к которым Петр не питал ничего, кроме искренней симпатии – стали вести себя все более враждебно, в конце же концов перешли на сторону Швеции. За ними, но более осторожно последовали и другие, менее сильные, в первую очередь – германские государства. Поведя взглядом по сторонам, Московия увидела на лицах европейских свидетелей своих подвигов не приятные мины, но гримасы испуга и враждебности. Осталось вести себя более осторожно – и заканчивать начатую войну почти в одиночку. Первые мирные переговоры со шведами начались в 1718 году на Аландских островах. Через несколько лет был подписан Ништадтский мир, по которому «новая Россия» приобрела прибалтийские провинции от Риги до Выборга. По большому счету, именно с этого времени, с 1721 года, и пошел отсчет «эры Петербурга».
Петербург – новая прибалтийская столицаДалеко идущим западноевропейским проектам Петра, вроде соединения каналом Фионского и Немецкого (то есть Балтийского и Северного) морей, создания базы русского флота в мекленбургском Висмаре, или же зоны беспошлинной оптовой торговли нашими товарами в голштинском Киле, не суждено было сбыться. Что же касалось выхода к Балтийскому морю, то целесообразность его обретения не подвергалась сомнению ни одним серьезным аналитиком того времени – за исключением, разумеется, шведов.
На первых порах, Петр I по разным каналам доводил до сведения шведского двора просьбу уступить хотя бы скромный участок балтийского побережья, в обмен на разумную земельную или денежную компенсацию. В качестве приемлемого объекта указывалась Нарва, «или меньше, Новый шанец» (то есть Ниеншанц). Документы свидетельствуют, что на первых порах взгляд Петра вовсе не был прикован к устью Невы. Правильнее будет сказать, что обретение выхода к морю виделось для Петра наиболее вероятным в пространстве между пока недосягаемыми для русских Выборгом и Ревелем – а именно, в Нарве, Ниеншанце, либо же на каком-то участке между ними, охранявшемся крепостями Копорье и Ям. Следуя этой стратегии, русские войска избрали в качестве первого объекта для нападения Нарву (1700). Встретив отпор, наши войска перегруппировались, залечили полученные раны, и вскрыли шведскую оборону побережья Финского залива по линии Нотебург (1702) – Ниеншанц (1703) – Копорье (1703) – Ямбург (1703) – и, наконец, «железная Нарва» (1704).
Внутренняя логика этих действий была ясна современникам и нашла себе отражение в целом ряде документальных свидетельств. Так, в составленном Иосифом Туробойским описании триумфальных ворот, поставленных по случаю торжественного въезда в Москву в 1704 году Петра I, в качестве «свободителя Ливонии», Нарва была представлена змием, посаженным Свейской державой «на стрежение Ижерския земли». С другой стороны, известно, что Петр переименовал Нотебург непосредственно после его взятия в Шлиссельбург – то есть «Ключ-город», в знак того, что им отопрутся и другие лифляндские города (и, кстати, тут же пожаловал А.Д.Меньшикова губернатором не только ингерманландским, но и лифляндским). Что же до перечней городов, охранявших выход к Финскому заливу и взятых русскими войсками, редкий панегирик эпохи обходился без перечисления «неприступного Ноттенбурха, междоречных Канцов, сугубокрепостной Нарвы», и прочая, и прочая, в том или другом порядке.
Как видим, российская сторона предпочитала решать ингерманландские и лифляндские проблемы вместе – или, как сейчас стали говорить, «в одном пакете» – причем порядок решения отдельных задач особого значения не имел. Положение изменилось – сначала для одного царя, и лишь затем, постепенно и не без внутреннего сопротивления, для круга его ближайших сподвижников – поздней весной 1703 года, когда на топких, казавшихся непригодными для сколько-нибудь обширного строительства землях при невском устье был основан Город святого Петра. Психологические причины этого поворота ясны отнюдь не до конца; повидимому, мы не ошибемся, предположив в порядке первого приближения, что, осознав невозможность единовременной перестройки огромной страны, Петр загорелся идеей заложить на никому до него не принадлежавших, очищенных в той мере, в какой это было возможно, от исторической традиции землях, невиданный город, от которого ни в каком случае нельзя будет отказаться, и который, вне зависимости от воли позднейших властителей России, будет вечно нести отпечаток личности своего великого основателя.
После его основания, Петр в случае неудачного поворота военных действий (в особенности до Полтавской победы) готов был уступить многое из завоеванного в Прибалтике – пожалуй, практически все – за исключением Петербурга. В случае крайней необходимости, он был готов даже внести обильное отступное за Петербург, о чем сообщал целый ряд заслуживающих доверия мемуаристов. Однако на Петербурге все уступки заканчивались: Петр был готов отстаивать его до буквально последнего своего солдата. «…О Питербурхе всеми мерами искать удержать за что-нибуть; а о отдаче оного – ниже в мысли иметь», – такими словами заключил Петр свою «Записку об условиях мира со Швециею», написанную в 1707 году. Ну, а потом положение изменилось, и речь пошла уже о том, чтобы заселить и обустроить новооснованный парадиз.
В имени нового города прослеживается скрещение нескольких традиций. Прежде всего, это – старинный обычай языческих, а вслед за ними и христианских владык нарекать новооснованный город в Свое имя. В этом отношении мы можем назвать Рим, получивший свое название по имени легендарного Ромула, ряд Александрий, основанных македонским завоевателем, а также и Константинополь, в русской письменности иногда несший имя Константинграда, который получил свое название по имени императора «Второго Рима», славного Константина. В панегирической литературе петровского времени можно легко отыскать сравнения русского царя со всеми тремя названными государями древности.
Далее, можно припомнить и получивший достаточное распространение у немцев и их скандинавских соседей обычай называть крепости или замки в честь основавших их суверенов. Примеры многочисленны и очевидны: от шведской Карлскроны – до более близкого нам курляндского Фридрихштадта. Правда, в случае Северной Европы речь все же шла, как правило, об укреплениях, лишь позднее перераставших в города. Однако и в случае Петербурга последовательность событий была именно такой. Как мы помним, заложенная на Заячьем острове крепость первоначально именовалась Санкт-Питербурхом. Затем это имя было распространено на весь город, поставленный в устье Невы, за крепостью же закрепилось близкое к имени города, однако не совпадавшее с ним вполне, название Петропавловской. Вполне объяснимый и отнюдь не уникальный для севера Европы ход событий попросту оказался предельно ускоренным – как, собственно, все мысли и действия Петра I.
Можно заметить, что эту традицию – повидимому, не без влияния примера Петра I – впоследствии попытался продолжить и хорошо знакомый с немецкими военными обычаями наследник российского престола Петр Федорович, когда в 1756 году заложил на берегу ораниенбаумского Нижнего пруда, при впадении в него речки Карость, крепостцу св. Петра, получившую впоследствии известность под именем Петерштадт. В краеведческой литературе сохранились упоминания о планах несчастного голштинца распространить это название на весь Ораниенбаум. План крепости, основанный на переходе внутреннего пятиугольного плаца в двенадцатиконечную звезду внешних стен, весьма интересен в контексте эзотерической нумерологии своего времени.
Отметим, что эта, западноевропейская в своей сущности, традиция нашла себе известную историко-психологическую поддержку и во встречавшемся на русских землях обычае наречения новооснованного укрепленного пункта в честь царствующей особы. В Восточной Прибалтике так были названы в первую очередь древний Юрьев и более поздний Ивангород.
Сам Петр не считал, повидимому, что Петербург исчерпал возможности увековечения его имени на географической карте. Иначе он не дал бы согласия на переименование шведской крепостцы Кобер-шанец, расположенной в непосредственной близости от Риги, в Питершанец. Между тем, оно было проведено осенью 1709 года, за несколько дней до штурма лифляндской столицы (что же касается Петергофа, то он входил в совершенно иной смысловой ряд, составленный такими поставленными вблизи первоначального Петербурга дворцово-парковыми ансамблями, как Екатерингоф, Анненгоф и Елизаветгоф). Имя Санкт-Петербург, таким образом, самым удачным образом кодировало едва ли не базовую интуицию Петра, мечтавшего о продолжении старой, средиземноморской по происхождению, римской имперской традиции – в новых, западноевропейских политических и жизненных формах. В этом плане представляется далеко не случайным ни то, что Россия была провозглашена империей непосредственно вслед за подписанием Ништадтского мира, сообщившего ее приобретениям в Восточной Прибалтике, не исключая и дельты Невы, статус легальности – ни то, что ведущие империи тогдашнего мира, прежде всего Австрийская, сама, как мы помним, претендовавшая на непосредственное продолжение римской имперской государственности, при жизни Петра Россию империей не признали. Зато ее сразу (точнее, на следующий, 1722 год) признали империей ближайшие соседи, Швеция и Пруссия, равно как и дальновидные, привыкшие держать нос по ветру, голландцы. Ну, а еще раньше о вакансиях и карьерных возможностях, открытых в столице новой империи для активного человека любого происхождения и веры, прослышали европейцы – в первую очередь, немцы – и устремились туда, на неведомые, но манившие берега Невы, in die grosse Kaiserstadt St.Petersburg.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.