Текст книги "Дорога дорог"

«Чушь какая-то», – проворчал я и попытался найти какое-то иное объяснение происходящему. Однако ничего не получалось. Как я ни старался, элементарная логика восставала против любых других объяснений.

«Что же там за содержание такое?» – пробормотал я и, сев за компьютер, погрузился в чтение.

Прошло часа полтора. Перевод египтолога был прочитан и даже по большей части понят. Единственное, я никак не мог вспомнить, где я раньше видел что-то очень похожее. Когда я говорил Хохлову, что читал труды Гермеса Трисмегиста, я, мягко говоря, слегка преувеличил. И, тем не менее, некоторые фразы мне казались удивительно знакомыми. Однако как ни старался, я не мог вспомнить, где читал или слышал нечто подобное.

Мои напряженные раздумья были прерваны настойчивым звонком в дверь.

«Это еще кто?» – удивился я. Тихо подойдя к двери, я взглянул в глазок. Там, держась за стену, стояла Натуля. Похоже, она была в изрядном подпитии. Словно в подтверждение моих слов, Натуля (видимо, устав ждать) врезала кулачком по железной двери и прокричала:

– Открывай, подлый изменщик! Я знаю, у тебя там баба!

«Приехали! – подумал я. – Только мне еще здесь сцен ревности не хватало!»

Я огляделся по сторонам. Ничего предосудительного (или того, что можно было счесть таковым) я не заметил. Кроме бутылок со спиртным на столе.

«Пожалуй, лучше спрятать все это добро подальше. Похоже, ей на сегодня достаточно».

Я быстро перенес бутылки со стола и из бара в гардеробную и запер их там. После чего пошел открывать дверь. С той стороны в нее уже непрерывно лупили чем-то твердым, и гул разносился едва ли не по всему подъезду.

– Да она там что, с ума сошла совсем? – проворчал я и повернул замок.

Натуля ввалилась внутрь, держа в руке собственную туфлю. Видимо, именно ею она колотила в дверь.

– А я в ночном клубе была! И даже там целовалась с одним хмырем! – выпалила она с порога.

Пару секунд я раздумывал, как реагировать на это неожиданное признание. Потом принял трагическую позу.

– О, Боже! Как ты могла? И это после всего, что было между нами!

Однако Натуля иронии не уловила.

– Сам виноват! – мстительно заявила она. – Почему не звонил?

Судя по всему, я был первым, кто не звонил ей каждые пять минут, перед этим проведя с ней ночь.

– Я знаю, у тебя есть баба! – с пьяной решимостью снова заявила Натуля.

– Натуля, ну что за выражения? – поморщился я. – Баба! Сколько есть прекрасных, ласкающих слух синонимов: женщина, девушка, гражданка, фемина, нимфа, муза наконец…

– Ну и где эта твоя гражданка? – Натуля продралась между мной и дверным косяком и вошла в комнату.

Обойдя все помещения (и даже проверив шкаф), она вернулась немного озадаченная и села на диван.

Похоже, иного объяснения, почему я не звонил (кроме «бабы», разумеется), у нее не было. Однако, что мне всегда нравилось в Натуле, так это ее умение до последнего не выпускать из рук бразды и делать вид, что ситуация у нее полностью под контролем. Положив ногу на ногу, она достала сигарету.

– Налей мне выпить, – потребовала она.

Я сделал растерянное лицо.

– Ничего нет. Кончилось.

– Как это кончилось? У тебя – и вдруг кончилось?

На эти ее слова я даже немного обиделся: тоже мне, нашла алкоголика. Я сел с ней рядом на диван.

– Да, Натуся, такое тоже бывает, – проговорил я и обнял ее за плечи.

Она попыталась высвободиться, но я держал крепко.

– Признавайся, что все это время делал?

– Как что? Сидел, глядел в окно и грустил…

– Так я тебе и поверила. Нашел дуру! А в Египет почему без меня уехал?

– Малыш, ты же знаешь, мне надо было книгу дописать. К тому же мне нужно было понять, насколько я по тебе за это время соскучаюсь.

– Ну и как, соскучился?

– Безмерно. Дни считал до возвращения.

Натуля ткнулась мне в плечо.

– Правда?

– Конечно. Когда я тебя обманывал?

Натуля всхлипнула и потянулась ко мне в слюнявом поцелуе. Я вздохнул, поцеловал ее, поднял на руки и понес в спальню.

Глава 7

Утро следующего дня началось с безмерного удивления. Проснувшись, я почувствовал запах кофе и жареного хлеба. Кое-как продрав глаза, я увидел Натулю, которая, судя по всему, приготовила нам завтрак. И хотя ее кулинарные способности не шли дальше нажатия кнопок на тостере и кофеварке, для Натули это был гигантский шаг вперед в личном развитии. Практически революция. Увидев, что я проснулся, Натуля тут же подкатила к кровати сервировочный столик (не иначе из киномелодрам и любовных романов знала, что «кофе в постель» – это высшее проявление заботы о любимом человеке). Выпив кофе и кое-как прожевав пережаренный тост, я скроил умильную физиономию и пошел одеваться на работу. Натуля принесла мне из шкафа галстук, который по ее мнению, шел к костюму. Похоже, теперь ее увлекала новая игра, которая называлась «семейная жизнь». В полной уверенности, что после всего этого я буду просто обязан на ней жениться, Натуля закрыла за мной дверь. Ее настрой невольно передался и мне, отчего я сразу сделался злым и раздражительным.

Машина стояла у подъезда. Я вырулил на улицу и минут через пятнадцать уже был на Садовом. Затем проехал Маяковку и свернул на Брестскую. Проскочить на светофоре я не успел, поэтому пришлось ждать. Наконец загорелся зеленый. Дорога впереди на удивление была пуста. «Надо бы побыстрее добраться в офис, а то дел, наверное, накопилось…» – подумал я и нажал педаль газа. Однако едва я переехал перекресток, откуда-то сбоку на проезжую часть вылезла старуха с сумкой-тележкой и, не глядя по сторонам, деловито пошла на противоположную сторону. Я тут же дал по тормозам. Однако не последовало никакого эффекта. С бешеной скоростью я стал бить по педали, но тормоза не действовали. Вывернув руль, я ушел от столкновения, переднее колесо подскочило, наехало на тротуар, раздался страшный скрежет, машина боком притерлась к фонарному столбу и, вздрогнув, остановилась.

Бабка, то и дело оглядываясь, поспешно скрылась за углом.

Пару минут я неподвижно сидел за рулем, потом вылез из машины, обошел вокруг нее, осматривая повреждения.

«Почему не сработали тормоза? Я же только перед Египтом ездил в сервис на профилактику!»

Какой-то мужик на старой «шестерке» притормозил и, высунувшись из окна, поинтересовался: «Помощь не нужна?»

Я молча помотал головой. Вынув из кармана мобильник, принялся вызывать ГАИ и эвакуатор.

В конторе я появился уже после обеда. Дел накопилась масса, и за два часа я едва ли сделал половину. Решив перекусить, а заодно проветриться, я вышел на улицу и забрел в располагавшиеся рядом кафе.

День явно не задался. Вначале Натуля с ее матримониальными фантазиями, потом эта авария… Впрочем, после того как мне в руки попал этот проклятый папирус, у меня все дни проходили под знаком «пи». Я невесело усмехнулся. «И что такого особенного в этом папирусе? Ну, рассказывает какой-то древний мухомор об устройстве вселенной, ну, пишет какими-то загадками…» Внезапно меня словно ударило током. Я вспомнил, где видел похожие тексты. Точно, ошибки быть не могло.

Я вскочил с места, бросил на стол деньги и почти бегом кинулся в офис. В кабинете я сгреб со стола оставшуюся недоразобранной пачку бумаг, крикнул секретарше, что досмотрю все дома, почти за шиворот схватил нашего водилу, который ошивался в редакторской и заигрывал с девицами, которых я взял на работу пару месяцев назад, и сказал, чтобы немедленно вез меня домой.

Здесь необходимо дать пояснение. Или, как говари-ли в старину, привести лирическое отступление.

Произошло это лет пятнадцать назад (то есть году в восемьдесят пятом). Я тогда учился на первом курсе института. Был Советский союз, Перестройка и прочие изменения, приведшие впоследствии к развалу страны. Реформы толком еще не начались, но некоторые незначительные послабления были сделаны. В частности, это касалось книжной торговли. «Жучков», продающих дефицитные и редкие издания, перестали ловить и тащить в участок как спекулянтов и негодяев, живущих на нетрудовые доходы, поэтому возле книжных магазинов и букинистических лавок их расплодилось довольно много. Приличных книг в то время печаталась мало, в основном тиражировалась идеологическая макулатура и «правильные» коммунистические авторы, поэтому, чтобы собрать хорошую библиотеку, нужно было приложить немалые усилия и проявить недюжинную изворотливость. Одним из путей являлся визит к открытию в букинистический магазин. Именно в этом случае у тебя появлялся шанс купить что-то стоящее из того, что было создано в скупку накануне. Вторым путем являлась покупка книг с рук, но здесь уже нужны были совершенно иные деньги. «Жучки» за особо дефицитные книги иногда заламывали цену, которая равнялась половине зарплаты честного советского труженика. Возле каждого букинистического паслось по пять – десять постоянных клиентов, которые, как правило, покупали для себя и барыжили одновременно, чтобы как минимум отбить затраты на собирание личной библиотеки.

Было это в самом конце августа. Я только-только приехал из пионерлагеря, где на протяжении трех летних месяцев подвизался пионервожатым. Лагерь располагался на берегу моря, так что я прекрасно отдохнул, а кроме того еще и получил в качестве зарплаты порядка двухсот рублей, что по тем временам мне казалось едва ли не целым состоянием.

В связи с последним обстоятельством я предпринял рейд по книжным магазинам. В центре я собирался посетить «Букинист» в Столешниковом переулке и лавку Ивана Федорова на проспекте Маркса (теперешней Моховой). Пройдя по Тверской и свернув возле памятника Юрию Долгорукому, я миновал легендарную пивную под названием «Ладья» и винный магазин на углу Пушкинской и Столешникова, в результате чего оказался возле «Букиниста».

Была середина рабочего дня, так что народу в магазине и возле него болталась не-много: всего пара– тройка жучков и столько же зевак, заводящих с ними разговоры на всевозможные интеллектуальные темы.

Я вошел внутрь. На прилавке ничего интересного не наблюдалось. Какой-то мужик (видимо, коллекционер) приценивался к иконе в отделе антиквариата. Возле будки приемщика стояла какая-то женщина средних лет и, похоже, пыталась сдать книги. Она что-то спрашивала у приемщика, а он нудно бубнил в ответ.

Я вышел наружу. Почти сразу за мной вышла и женщина, держа в руках несколько книг. По всей вероятности, их у нее не приняли. Один из жучков было шагнул к ней, но другой остановил его, безнадежно махнув в сторону женщины рукой: мол, я уже смотрел, ничего интересного.

Женщина попыталась положить книги в сумку и едва не уронила их. Я подошел и подержал сумку, пока она размещала в ней старые потрепанные тома.

– Не взяли? – сочувственно спросил я.

– Не взяли, – ответила та. – Говорят, что не берут на иностранных языках. Куда-то на Смоленку надо ехать.

– Да, у них такой порядок, – кивнул я. – Один магазин на всю Москву принимает литературу на иностранных языках. Хотя, говорят, еще отдел на Качалова открыли.

Я помолчал.

– А что за языки? – поинтересовался затем.

Женщина пожала плечами.

– Разные. Немецкий, французский, латынь…

– Латынь? – заинтересовался я.

Дело в том, что на протяжении прошлого семестра я изучал в институте этот «мертвый» (и, прямо скажем, мало кому нужный) язык и даже сдавал по нему зачет.

– Я немного знаю латынь. Если позволите, я взгляну?

Женщина вынула из сумки одну из книг и протянула мне. Том был старым и потрепанным. Я открыл его. На титуле значился 1763 год.

– Ого! – пробормотал я. – Старинная.

Название была длинным, но в нем я заметил несколько знакомых слов, в том числе «astra» и «motus» (т. е. «звезды» и «движение»), из чего я сделал вывод, что речь идет о движении звезд по небу.

– Что-то по астрономии? – произнес я вслух.

– Скорее, по астрологии, – отозвалась женщина.

– По астрологии? – удивился я.

Дело в том, что в Советском Союзе астрология считалась не только лженаукой, но и весьма подозрительным занятием с точки зрения закона, которым занимаются разного рода жулики и шарлатаны. Тем не менее, несколько текстов популярного содержания ходило в распечатках среди досужей советской публики. Попадались они и мне, но особого впечатления не произвели: сразу было видно, что это примитивный ширпотреб. А тут серьезная книга, да еще старинная.

Я уважительно закрыл книгу, погладил корешок и вернул владелице.

– А на немецком у вас что?

– Вы и немецкий знаете?

– Честно говоря, нет, – признался я. – Просто любопытно.

Женщина усмехнулась и протянула мне другую книгу. Собственно, здесь перевода и не требовалось. Внутри была масса рисунков, изображающих ладони, расчерченные на сегменты. Да название оказалось кратким, всего из одного слова, вполне интернационального – «Handlesekunst», т. е «хиромантия».

– Ну и подборка у вас, – не смог не отметить я.

– Да, осталась от отца.

– Похоже, он у вас серьезно оккультизмом всяким увлекался.

– Не увлекался. Он был профессионал.

– Как это – профессионал?

Женщина внимательно посмотрела на меня.

– Вас как зовут?

– Дмитрий. А вас?

– Лена. Вы чем занимаетесь?

– Учусь в институте, на филологическом.

– А дальше в жизни чем заниматься думаете?

– Не знаю. Но хотелось бы писать книги, издавать их…

– Дело хорошее. Только в нашей стране сами знаете, как книги писать. А уж тем более издавать.

– Может, со временем что-то изменится, – неуверенно отозвался я. Немного помедлив, я добавил: – А сколько бы вы хотели за книгу по хиромантии?

– Как говорится, чем больше, тем лучше. Хотя за десятку отдам.

Я вынул из кармана пачку честно заработанных за лето денег и отдал десятку Лене. Она протянула мне книгу.

– Сразу видно, что не торгаш. Зачем быстро согласился и даже цену не попытался сбить?

Я растерялся.

– Не знаю. Раз вы говорите, значит она столько стоит.

Женщина еще раз оглядела меня с головы до ног.

– Знаешь что, Дмитрий? Я здесь неподалеку живу. Предлагаю зайти. У меня дома таких книг много. Может, что еще выберешь. На Смоленке все равно их вряд ли возьмут. Идеологически вредные и все такое… А я тебя чаем напою.

Я немного подумал, но потом согласился: любопытство взяло свое. Жила Лена действительно относительно недалеко.

В квартире царило запустение. Было видно, что большая часть мебели и хозяйственной утвари уже успели распродать. На стене в комнате располагались полки, а напротив – большой, до потолка, стеллаж. Книг здесь действительно было много. Часть из них лежала в стопках прямо на полу.

– Распродаем библиотеку, – пояснила Лена.

Изначально я собирался потратить на визит не более получаса, но в итоге провел в гостях два с лишним часа.

Я просматривал книги, потом мы пили чай, смотрели альбом с фотографиями… И во все это время Лена рассказывала мне о своем отце. Рассказ ее был эпизодическим, обрывочным. Видимо, многого она и сама не знала. В итоге, я, помню, выбрал еще пару книг – одну на латыни, вторую на французском (хотя французского не знал), но уж очень мне там понравились гравюры.

– О чем писать думаете? – спросила вдруг Лена.

– Не знаю, – пожал я плечами. – О том, о чем можно, – не хочется. А о том, что хочется мне, – бесполезно, так как вряд ли напечатают. Не знаю, может, удастся найти какой-нибудь компромисс.

– Искать компромисс трудно. Тут важно заранее определить, дальше чего ты отступать не будешь несмотря ни на что, – Лена немного подождала. – Мы с мужем через пару недель уезжаем в Германию.

– По работе?

– Нет, насовсем. У него там какая-то тетя живет. Да и у меня нашлись дальние родственники по бабушкиной линии, те, которые Фриде, я в альбоме показывала. Мы давно хотели уехать, но документы подали только после смерти папы. Он и слышать ничего не хотел о Германии. Четыре года нас мурыжили, вот теперь решили вдруг почему-то выпустить. Так что все это, – Лена обвела вокруг рукой, – приходится продавать.

– Понятно.

Она встала и вышла в соседнюю комнату. Через пару минут вернулась с большой картонной коробкой. Поставила передо мной.

– Вот. Это то, что осталось от папиного архива. Может, когда-нибудь книгу написать о нем захотите.

Нас с этим из страны все равно вряд ли выпустят. Да и лишний вес… Лимиты у Советской власти довольно жесткие. Как бы чего лишнего не вывезли, жить хорошо за ее пределами не стали. Я себе только альбом с фотографиями и несколько писем оставляю. Остальное здесь.

Я слегка растерялся.

– Как же вы отдаете все это незнакомому человеку?

– Ну, кому-то все равно придется оставить. К тому же не такой уж вы незнакомый. Я в людях хорошо разбираюсь. Вижу их. Но если вы сомневаетесь, я готова заплатить за ваши услуги. Можете бесплатно выбрать любые три книги.

– Любые?

– Любые. Тогда вам совесть не позволит нарушить данное мне обещание.

Я немного потоптался в нерешительности, потом выбрал три книги, которые показались мне наиболее интересными.

– Я же говорю, совесть не позволит. И книги выбрал не самые дорогие. Там есть более старые и более ценные, – усмехнулась Лена.

Мы попрощались, я пожелал ей счастливого пути. Больше я ее никогда не видел.

Коробку разбирать я начал в тот же день. Информации оказалось много, но она была обрывочная и зачастую на языках, которых я не знал. Что с ней делать, я понятия не имел. Поэтому в итоге коробка перекочевала на антресоли, где она благополучно пролежала вплоть до моего переезда на новую квартиру. После некоторых колебаний я все же решил забрать ее с собой в новое жилище (не иначе, вспомнил обещание, данное в свое время). Там она также лежала на антресолях. С тех пор я менял место жительства раза три, и коробка, обмотанная скотчем, путешествовала вместе со мной.

Глава 8

Подъехав к дому, я поднялся в квартиру и, даже не разуваясь, принялся искать коробку. Обшарив чулан и балкон, я наконец нашел ее в хозяйственном шкафу в коридоре. Отерев ее от пыли, я взрезал ножницами скотч и вывалил на пол содержимое. Бумаг было много. Письма, записные книжки, блокноты, просто тетрадные листы – все смешалось в беспорядке.

Налив себе джина, я улегся на ковер и погрузился в чтение. Мне предстояло не много, не мало, понять, как жизнь советского разведчика и астролога Вершинина, умершего пятнадцать лет назад, связана с украденным у меня египетским папирусом, а также с теми странными событиями, которые произошли за последнее время.

А личность, в изучение которой я погрузился, и вправду была исключительной.

Мать нашего героя происходила из поволжских немцев, и фамилии ее была Фриде. Выходить замуж за того, кого ей прочили родственники, она наотрез отказалась, поскольку влюбилась в горного инженера

Георгия Васильевича Вершинина, русского, который работал на строительстве завода поблизости. Вскоре завод был построен, влюбленные тайно обвенчались и уехали в Петербург. Нет нужды говорить о том, что перед венчанием невеста приняла православие, иначе бракосочетание было бы невозможно. Родственников по понятным причинам в известность ставить не стали. Да те и сами не горели желанием поддерживать отношения с отступницей.

Через год у молодоженов родился сын, которого назвали в честь деда Василий. Мальчик рос в атмосфере любви и всеобщей заботы. Отец был большой поклонник тех-нических новинок, и семья была едва ли не первой, у кого в Петербурге появился автомобиль. Однако семейная идиллия продолжалась недолго. В 1903 году отец с матерью уехали в Одессу – у отца там были дела по работе. Планировали вернуться они месяца через два-три, но вышло так, что они из этой командировки больше не вернулись никогда. Время перед Первой русской революцией ознаменовалось огромным расцветом разных террористических организаций. Террор был орудием шантажа царского правительства, с его помощью «революционеры» освобождали из тюрем своих сторонников, пытались заставить власти пойти на политические и даже на законодательные уступки. Наряду с другими террористами существовал и особый их подвид, называвшийся «безмотивники». Это были те, кто совершал террористические акты без видимой на то политической причины. Они не выдвигали никаких требований, а при помощи терактов лишь пытались показать свое отношение к миру «пошлого мещанства», идеологии «буржуазного приспособленчества». Именно бомба, брошенная в витрину одного из одесских кафе, оборвала жизни инженера Вершинина и его жены.

Мать Георгия Васильевича (соответственно, бабушка маленького Васи), на чьем попечении он находился во время отсутствия родителей, слегла от горя. Через полгода не стало и ее.

Василий был передан в семью старшего брата своего отца, Владимира Васильевича. Разница между братьями в возрасте была больше десяти лет, так что особой близости между ними никогда не наблюдалось. Плюс ко всему они обладали совершенно разными, если не сказать противоположными характерами. Если младший брат был человеком рациональным, склонным к точным наукам, общительным, деятельным, то старший тяготел больше к знаниям гуманитарным, проявлял склонность к мистике и философии, нрава был мрачноватого, характер имел закрытый. По вторникам у него собиралась общество, и все вместе они занимались спиритизмом. Владимир Васильевич даже написал для одного из журналов несколько статей на означенную тему, а на протяжении нескольких последних лет работал над книгой о способах погружения в транс, практикуемых индийскими йогами. Библиотека у него была богатейшая, хотя и с соответствующим уклоном. Василий, будучи гимназистом, освоил значительную часть этой библиотеки и даже увлекся на какое-то время астрологией. Он с увлечением вычерчивал натальные карты для своих однокашников и просто приятелей и даже давал прогнозы на будущее их мамашам. Однако гимназию окончить он не успел, поскольку в России произошли Февральская, а затем и Октябрьская революции. В начавшейся неразберихе и хаосе революционного переустройства жизни дядя потерял место на кафедре философии.

Зимой восемнадцатого года началось и вовсе бог знает что… Одним словом, дядя вместе с племянником

(тетушка к тому времени уже лет пять как отошла в мир иной, а своих детей им бог не дал), преодолевая чудовищные трудности, покинули Россию и перебрались в Германию. Дядя всегда был человеком непрактичным и даже в данной ситуации умудрился выбрать не самую удобную страну для проживания. Во-первых, Германия являлась проигравшей стороной по итогам Первой мировой войны. Состояние экономики и умов было соответствующим. К этому еще добавлялось огромное количество русских эмигрантов, буквально наводнивших Берлин и другие немецкие города. Работу найти было практически невозможно. Как ни странно, дяде это удалось сделать: сыграли роль его связи с немецкими собратьями-мистиками.

Дядю взяли в университет и, поскольку он говорил на немецком практически без акцента (а также знал еще порядка десятка как «живых», так и «мертвых» языков), ему даже доверили читать лекции. Здесь он нашел себе кружок единомышленников, с которыми по-прежнему изучал разного рода мистические доктрины, древние артефакты и загадки истории. Они даже начали выпускать журнал соответствующего направления. К издательской работе дядя привлек племянника, который был в одном лице и редактором, и корректором, и даже, когда надо, посыльным. Дядя платил племяннику зарплату, но ее катастрофически ни на что не хватало. А у подросшего Василия, который к этому времени стал студентом, потребностей становилось все больше. Наконец он нашел выход из положения, превратив свое прошлое увлечение астрологией в постоянный источник доходов. Он снова принялся составлять гороскопы всем желающим, установив за свои услуги фиксированную плату. Вскоре он решил выпускать периодическое издание на данную тему: это служило хорошим способом для привлечения клиентов. Вначале он выпускал небольшой листок в качестве приложения к журналу дяди, но потом издание разрослось, в нем появились другие авторы (помимо самого Василия), так что от журнала дяди пришлось «отпочковаться».

В конце двадцатых – начале тридцатых годов в Германии расцветал и постепенно прорывался к власти фашизм. Именно в это время дядя и круг его постоянных авторов, публиковавшиеся в журнале, начали активно взаимодействовать с нацистской верхушкой. Примерно через год они стали одним из рупоров ее пропаганды. Об этом периоде в дневниках не было почти ничего – то ли Вершинин вовсе не писал о том времени, то ли предпочел позже все записи от греха уничтожить… Одним словом, данных практически не было. По косвенным признакам, дядя стал весьма влиятельным человеком среди нацистов, всерьез увлеченным идеями строительства нового мира, и даже имел какой-то чин в иерархии СС. Он отлично знал Вольфрама Зиверса, руководителя «Ананербе», и даже какое-то время работал под его началом.

Племянник не лез в политику и по-прежнему зарабатывал составлением гороскопов, что стало необычайно популярным в предвоенной Германии. Надо сказать, что к нацистам Василий Георгиевич всегда испытывал несколько брезгливое отношение. Его бесконечно отталкивала репрессивная практика нацистского государства, а также доктрина превосходства арийской расы, которая, впрочем, вполне логично вытекала из национального характера немецкого обывателя – самодовольного, напыщенного и одновременно скудоумного, не признающего ничего, кроме дурацких обиходных правил, которые он сам же выдумал, а после уверовал в них, словно в божественное откровение. Василия не на шутку увлекла идея построения картины мира, альтернативной не только нацистской доктрине, но и всей немецкой классической философии (из механицизма и рационализма которой фашистская идеология, по его мнению, вполне логично вытекала).

Обширные связи дяди предоставили ему доступ к богатейшим массивам информации, находившимся в распоряжении институтов «Аненербе». Вполне естественно, что данной своей деятельности Василий Георгиевич не афишировал, все полагали, что он по-прежнему занимается астрологией.

Сведения о начале Второй мировой войны в записях также отсутствовали. Разрозненные заметки появлялись только к середине 1943 года. Дядя, судя по всему, к этому времени уже разочаровался в нацизме. Окончательно его отпугнула практика концентрационных лагерей. Если в середине тридцатых он говорил о том, что это неизбежная и даже необходимая мера в целях перевоспитания врагов и заблуждающихся, то с 1943 года (когда в составе особой комиссии он посетил несколько лагерей лично) его мнение резко поменялось. Правда, об этом он особо никому не говорил, зато окончательно замкнулся в себе и впал в депрессию. В конце 1944 года он умер, оставив племяннику расстроенные дела и несколько десятков тысяч нераспроданных тиражей.

Война близилась к завершению и, судя по тому, что сразу после входа красной армии в Берлин Василий начал работать в штабе оккупационных войск, сотрудничал он с русской разведкой уже не первый год. Факт работы на разведку, насколько помню, подтверждала и Лена во время нашего с ней разговора. Она даже упоминала о некотором количестве наград по линии НКВД-КГБ, которые имелись у отца. Видимо, заслуги его были немалые, поскольку занятие астрологией открывало путь к важным чинам Третьего рейха а, соответственно, информации, которой они владели.

Через несколько лет Василий Георгиевич перебрался в Москву. Ему выделили большую квартиру в центре, дали должность при службе внешней разведки. Василию к этому времени было уже за сорок. Жениться, как он полагал, было уже поздно, поэтому он взял из детдома на воспитание девочку. В послевоенные годы сирот было огромное множество, поэтому опекунство оформили быстро и без лишних вопросов. Лена довольно скоро привыкла к своему новому папе, и для нее стало полной неожиданностью, что того в 1952 году арестовали. Провел в лагере Василий всего несколько месяцев (не считая времени на Лубянке). В середине 1953 года его выпустили. Странное дело, но его квартира осталось в неприкосновенности, Лену из детдома (куда ее снова поместили после его ареста) ему выдали без лишних разговоров. Однако с работы, где он восстановился и даже проработал еще пару лет, его все же предпочли «уйти»: хрущевское руководство избавлялось от старых кадров. Ему положили приличную пенсию, оставили льготы, полагающиеся работникам спецслужб. Даже сквозь пальцы смотрели на то, что он снова занялся астрологией и за довольно приличное вознаграждение составлял гороскопы и давал всевозможные советы женам партийных работников среднего звена и вороватым представителям торгового сословия. Одним словом, Вершинин и его дочь ни в чем не нуждались.

Впрочем, деньги Василию Георгиевичу были нужны не только для того, чтобы прилично чувствовать себя в эпоху тотального дефицита, но и покупать редкие книги, а также не думать о бытовых мелочах и все силы направить создание той самой альтернативной философской системы. Суть ее, насколько я мог судить, состояла в следующем.

Все мировые религии, а также философские системы, созданные ранее человечеством, распадались на две части. Первая говорила о том, что мир, в котором живет человек, есть юдоль скорбей, и человек обречен в нем на страдания. Только за рамками этого мира его ждет блаженство и успокоение. Человек греховен по сути, поэтому его удел – всю жизнь молиться и виниться перед Богом. Вторая – напротив, толковала о сверхчеловеке, о том, что тот должен преодолеть природу, приобрести иное качество и сам стать подобен богу. Была, конечно, еще промежуточная доктрина о том, что мир – это вообще иллюзия, существующая лишь в сознании человека, поэтому, каким бы представление о мире ни было, это не имеет никакого значения, поскольку существует лишь то, что ты сам придумал. Все эти философские концепции объединяло одно: все они основывались на противопоставлении человека окружающему миру и предполагали основным методам его взаимодействия с универсумом исключительно насилие. В первом случае мир насиловал человека, во втором – человек подчинял себе мир. В третьем человек вообще отказывался взаимодействовать с миром, поскольку кроме насилия не видел другого способа общения с ним. Так или иначе, при всей внешней непохожести данных направлений, все крутилось вокруг одного и того же. И в этом, как считал Василий Георгиевич, была основная ошибка человечества. Гармоничное сосуществование с миром – вот что привлекало его. Предъявить человечеству именно такую концепцию он считал своим долгом. Кроме того, по его глубокому убеждению, наши предки жили именно в соответствии с таким представлением о мире и человеке. Возродить это древнее знание, дать ему новые формы – вот что стало главным содержанием его жизни. Он работал над этой задачей более двадцати лет. Естественно, ничто из написанного им не могло быть опубликовано в стране победившего социализма. А в восьмидесятом году он неожиданно умер. Произошло это летом, в разгар Олимпиады, так что событие это прошло почти незамеченным. Лена к тому времени уже вышла замуж и жила с мужем отдельно.