Текст книги "Столыпин. На пути к великой России"

В этот период активной перегруппировки государственных сил возникла еще одна серьезная проблема: на смену революционному движению снизу пришло непредсказуемое движение сверху. В 1906 г. в Таврическом дворце приступила к работе I Государственная дума, однако дарованное стране по царской милости народное представительство вопреки надеждам царя и правительства превратилось в пропагандистскую трибуну революцию. Оппозиция не только использовала думскую трибуну для популяризации собственных утопических идей, но и открыто подстрекала народ к неповиновению и мятежу. Здесь, в Государственной думе, враги трона впервые встретились лицом к лицу с верховной властью. У вчерашних партийных нелегалов возник соблазн дотянуться до ключевых министерских портфелей заполучив контроль над административным ресурсом страны. Их новым политическим лозунгом стало правительство народного доверия. «Власть исполнительная, – заявлял один из лидеров либеральной оппозиции В.Д. Набоков, – да покорится власти законодательной»^[41].

Петр Аркадьевич, никогда не прятавшийся за чужие спины, не убоялся «стихии народного гнева». Оппозиция как I, так впоследствии и II Государственной думы встретила его с нескрываемой ненавистью и презрением. Однако вопреки ожиданиям саратовский провинциал не только успешно отразил ее нападки, но и сам перешел в наступление. В полемике с оппонентами министр переводил диалог из области красивых фраз и беспочвенных обвинений в область очевидных нравственных истин. Он обращался к своим политическим врагам мягко и доброжелательно, взывал – без упреков и осуждения – к их совести и патриотическим чувствам. Эффект был потрясающим. Враждебная правительству Дума раскололась. Одни, отбросив последние условности, открыто злобствовали, другие увидели в Столыпине компромиссную фигуру, третьи стали его искренними союзниками в проводимых правительством реформах. О резком изменении духовного фона думских прений с приходом нового министра свидетельствует целый ряд очевидцев.

Мария Бок, присутствовавшая на выступлении своего отца в I Государственной думе, оставила нам одно из таких свидетельств: «Лицо его (папб) почти можно было назвать вдохновенным, и каждое слово его было полно глубоким убеждением в правоту того, что он говорит. Свободно, убедительно и ясно лилась его речь… Депутаты на левых скамьях встали, кричат что-то с искаженными, злобными лицами, свистят, стучат ногами и крышками пюпитров… Невозмутимо смотрит папа на это бушующее море голов под собой, слушает несвязные, дикие крики, на каждом слове прерывающие его, и так же спокойно спускается с трибуны и возвращается на свое место»^[42].

Став председателем правительства, Столыпин настойчиво продолжает попытки пробиться сквозь стену непонимания оппозиционных фракций. Он отказывается от прежнего высокомерного тона своих предшественников, не прячется за общие фразы, он предлагает оппозиции диалог на равных, приглашает стать конструктивным соучастником начавшегося по инициативе царя обновления страны.

Из воспоминаний депутата II Государственной думы Василия Шульгина:

«Он (Столыпин. – Д.С.) говорил очень спокойно, очень благожелательно, почти ласково. Он говорил так, как будто перед ним были люди, понимавшие его, способные отнестись сочувственно к его планам и намерениям, способные подвергнуть добросовестной критике свиток реформ, который он разворачивал перед ними. Необычайная чуткость этого человека, та чуткость, которая так редко дается, но без которой немыслимы политические люди, чуткость к толпе, к массам, понимание и умение владеть ими, сказалась уже и в этот день. Он отлично знал, кто сидит перед ним, кто, еле сдерживая свое бешенство, слушает его. Он понимал этих зверей, одетых в пиджаки, и знал, что таится под этими низкими лбами, какой огонь горит в этих впавших, озлобленных глазах, он понимал их, но делал вид, что не понимает. Он говорил с ними так, как будто это были английские лорды, а не компания “Нечитайл”, по ошибке судьбы угодившая в законодательные кресла вместо арестантских нар. Ни малейшая складка презрения, которое дрожало в его сердце, пережившем Аптекарский остров, не затронула его губ. Спокойный, благожелательный, он с большим достоинством и серьезностью излагал план реформ. Но только он кончил, зверинец сорвался. Боже мой, что это было!

П.А. Столыпин, сидевший на своей бархатной скамье в продолжение всех этих речей, забрызгавших его грязью и пеной бешенства, сидевший совершенно спокойно и безучастно, вдруг попросил слова… Разъяренные и злобные, они не ожидали этого. Они с первой Думы привыкли к безмолвию министров перед революционным красноречием. П.А. Столыпин взошел на кафедру, с виду такой же, как прежде. Бледный, бесстрастный, красивый. Но первые же слова, которые вырвались из его уст, вдруг показали многоголовому зверю, с кем он имеет дело. Я не знаю и не видел, как укрощают зверей, но, должно быть, их укрощают так.

Его ораторский талант, сила, образность и красота сравнений и слов, точно кованных из бронзы, меди и серебра, в этот день еще не развернулись во всей своей силе. Все мягкие металлы, глубокие, нарастающие и звенящие, тогда отсутствовали. В тот день говорила сталь. Он говорил недолго. Несколько слов, холодных, но прозрачных, как лед, слов, которыми он безжалостно сорвал лживую кожу ненужных, лишних и затуманивающих фраз с того одного, что было важно в ту минуту, важно потому, что это одно была правда. Это одно правдивое и страшное была смерть. Четырехсотголовый зверь разными словами, в разных формах, разными способами грозил ему смертью. И не только ему, он грозил смертью всему тому, что защищать и чему служить присягнул министр, своему Государю. Они осмелились грозить Ему… И после холодных и прозрачных, как льдина слов, резюмировавших весь смысл их диких речей, сверкнуло вдруг, неожиданно и ослепительно, раскаленное железо:

– Не запугаете!!!

Он сделал неуловимое и непередаваемое короткое движение головой и сошел с кафедры.

Маски были сброшены. Зверя пробовали укротить ласковым взглядом, добрыми словами. Зверь не послушался. Тогда укротитель твердой рукой взялся за железо. И зверя укротили»^[43].

Эта речь стала первым моральным ударом по ничего не желавшей слышать оппозиции. Король революции оказался голым. В более полном виде заключительный аккорд выступления премьера звучал так:

«Ударяя по революции, правительство несомненно не могло не задеть и частных интересов. В то время правительство задалось одною целью – сохранить те заветы, те устои, те начала, которые были положены в основу реформ Императора Николая II. Борясь исключительными средствами в исключительное время, правительство вело и привело страну во Вторую думу. Я должен заявить и желал бы, чтобы мое заявление было услышано далеко за стенами этого собрания, что тут волею Монарха нет ни судей, ни обвиняемых и что эти скамьи – не скамьи подсудимых, это место правительства. (Голоса справа: браво, браво.)

За наши действия в эту историческую минуту, действия, которые должны вести не ко взаимной борьбе, а к благу нашей родины, мы точно так же, как и вы, дадим ответ перед историей. Я убежден, что та часть Государственной думы, которая желает работать, которая желает вести народ к просвещению, желает разрешить земельные нужды крестьян, сумеет провести тут свои взгляды, хотя бы они были противоположны взглядам правительства. Я скажу даже более. Я скажу, что правительство будет приветствовать всякое открытое разоблачение какого-либо неустройства, каких-либо злоупотреблений… Людям, господа, свойственно и ошибаться, и увлекаться, и злоупотреблять властью. Пусть эти злоупотребления будут разоблачаемы, пусть они будут судимы и осуждаемы, но иначе должно правительство относиться к нападкам, ведущим к созданию настроения, в атмосфере которого должно готовиться открытое выступление. Эти нападки рассчитаны на то, чтобы вызвать у правительства, у власти паралич и воли, и мысли, все они сводятся к двум словам, обращенным к власти: “Руки вверх”. На эти два слова, господа, правительство с полным спокойствием, с сознанием своей правоты может ответить только двумя словами: “Не запугаете”. (Аплодисменты справа.)»^[44].

Современники вспоминали, что эти слова словно вдохнули новые силы в унылые души, вселили надежду на скорейшее прекращение кровавого кошмара. Одним из первых, кто откликнулся и поддержал Столыпина, было думское духовенство. Близко знавший Столыпина епископ Холмский и Люблинский Евлогий (Георгиевский) писал: «Эти знаменитые два слова: “Не запугаете!” – отразили подлинное настроение Столыпина. Он держался с большим достоинством и мужеством. Его искренняя прекрасная речь произвела в Думе сильное, благоприятное впечатление. Несомненно, в этот день он одержал большую правительственную победу…»^[45]

Другой архипастырь – митрополит Антоний – в приветственной телеграмме писал Столыпину: «Первое выступление министерства в Государственной думе в лице вашем было полно достоинства, авторитета и власти. Сердечно вас приветствую и призываю Божие благословение на дальнейшие труды ваши. Да направит Господь членов Думы к мирской работе на благо Родины»^[46].

Ораторский талант открылся в Столыпине совершенно неожиданно еще в саратовский период. Его первое проявление произошло в трудное и ответственное для страны время – в период Русско-японской войны. Тогда губернатор, несмотря на непочатый край управленческой работы, делал все возможное, чтобы удержать местное общество на патриотической волне, всячески способствуя мобилизации местных сил на помощь фронту. В день отправления на Дальний Восток саратовского отряда Красного Креста Столыпин и произнес свою первую проникновенную речь. «Что это была за речь! – вспоминала дочь Мария. – Я вдруг почувствовала, что что-то капает мне на руку, и тогда лишь заметила, что я плачу: смотрю вокруг себя – у всех слезы на глазах»^[47]. Сам Петр Аркадьевич признавался восхищенной его выступлением супруге: «Мне самому кажется, что сказал я неплохо. Не понимаю, как это вышло: я ведь всегда считал себя косноязычным и не решался произносить больших речей»^[48].

«Замечательнее всего, – писал о Столыпине бывший при нем пензенским и пермским губернатором И.Ф. Кошко, – что он сам, по-видимому, не подозревал своих ораторских способностей и они в нем неожиданно для самого себя проснулись в минуту великой, грозной борьбы. Я знал многих лиц, которые видели Петра Аркадьевича еще на скромной арене деятельности, и на всех он производил тогда совершенно бесцветное впечатление скромного, неглупого человека»^[49]. «Когда же я впервые услышал его с кафедры Государственной думы, – вспоминал сотрудник Столыпина Д.Н. Любимов, – я прямо был поражен его ораторским талантом, притом не деланым, приобретенным опытом и долгой практикой, а непосредственным, так сказать, Божьей милостью»^[50].

О небесном происхождении этого таланта говорил и депутат Н.Д. Сазонов. «В глубоком молчании, при всегда наполненном зале, – вспоминал Сазонов, – слушали его красивую, мощную и удивительно сжатую речь. Все вперед знали, что не услышат ни одного лишнего, пустого слова. Его ораторский талант был чистый дар божий, это был самородок»^[51]. По словам лидера фракции националистов В.В. Шульгина, выступления Столыпина в Думе были без жестикуляций, словно он обращался не к депутатам, а «говорил для России»^[52].

В основу борьбы за общественное мнение, как и в недавнем усмирении крестьянских мятежей, Столыпин также положил начала веры. Накануне его первого выступления во II Государственной думе Ольга Борисовна просила друга семьи епископа Евлогия (Георгиевского) помолиться сугубо об успехе. Речь оказалась блестящей. Чтобы поблагодарить Бога, Столыпин, несмотря на недавние покушения, без всякой охраны пешком отправился из Таврического дворца, где заседала Дума, в Казанский собор и отстоял благодарственный молебен^[53].

И хотя вторая Дума была неработоспособной, как и первая, выборы в следующую Думу дали положительный результат. Третья Дума поддержала правительство. Современники признавали: «Столыпин выдвинулся и определился в Думе. Но в то же время он в значительной степени определил собой Государственную думу. Если Государственная дума в настоящее время работает и законодательствует, то этим она, до известной степени, обязана Столыпину. Столыпин интуитивно “чувствовал” Государственную думу»^[54]. Следует заметить, что досрочные роспуски законодательной палаты были обычной европейской практикой при переходе монархии к представительному строю. В той же образцовой Пруссии королевская власть дважды – в 1848 и в 1849 гг. – распускала местный ландтаг, изменяла избирательный закон, и ландтаг, избиравшийся по этому закону, просуществовал затем почти семьдесят лет (до 1918 г.). Иного бескровного пути развития народного представительства история не предложила.

Трудно себе представить, что сторонники расширения прав народного представительства, почти напрочь лишенные государственного мышления, смогли бы одни без сильной и властной монархии утвердить в стране декларируемый ими либеральный и правовой режим. У них не было ни ясной практической программы государственного строительства, ни лидера, могущего стать национальным вождем новых настроений и идей. Русские либералы и социалисты, раздробленные на враждующие и конкурирующие партии, подорвавшие свой авторитет беспочвенными нападками на боговенчанную власть, оказались не способны принять на себя ответственность за судьбу страны. Их призрачные идеи, вызвавшие революцию, наделившие ее участников сознанием праведности грабежа и убийств, оказались не способны к ее обузданию и приостановке. Революцию остановил Столыпин. Революция «была побеждена Столыпиным, – писал проницательный наблюдатель происходящих тогда событий философ В.В. Розанов, – не столько (…) силою, сколько тем, что он вынес ее к свету и доказал, что эта пресловутая революция, поднятая будто бы на благо народа, сводится лишь к убийству и грабежу»^[55]. «Революция, – отмечал философ, – при нем стала одолеваться морально, и одолеваться во мнении и сознании всего общества, массы его, вне “партий”. И достигнуто было это не искусством его, а тем, что он был вполне порядочный человек. (…) Вся революция (…) стояла и стоит на одном главном корне, который, может, и мифичен, но в этот миф все веровали: что в России нет и не может быть честного правительства; что правительство есть клика подобравшихся друг к другу господ, которая обирает и разоряет общество в личных интересах. (…) Как только появился человек без “сплетни” и “шепота”… не заподозренный и не грязный, человек явно не личного, а государственного и народного интереса (курсив автора. – Д.С.), так “нервный клубок”, который подпирал к горлу, душил и заставлял хрипеть массив русских людей, материк русских людей, – опал, ослаб»^[56].

Не только Розанов, но и многие другие современники Столыпина признавали в нем эту нравственную мощь и силу. «Столыпин, – писал хорошо знавший его общественный деятель Н.Н. Львов, – сохранил в душе своей живое чувство любви к России, неразрывно сочетавшееся с чувством преданности своему государю. В нем была большая сила и не сила кулака, но моральная сила духа»^[57].

Свою непоколебимую веру в конечную победу добра и справедливости Столыпин черпал в православии. Бог для Петра Аркадьевича – это не отстраненный наблюдатель, а Творец истории, ее Промыслитель и Хранитель. Его участие в судьбе страны происходит незаметно, идет изнутри самого человеческого сердца, ибо «Царствие Божие внутрь вас есть», – говорит Христос (Лк., 17, 21). Чем больше людей через борьбу с грехом открывают свой внутренний мир Богу, тем больше становится на русской земле проводников и сотворцов Его божественной воли. Историю делают конкретные люди, а не внешние обстоятельства, и какие души у этих людей, такими будут их дела и свершения. Столыпин верил в непреложность этого духовного закона и старался сам действовать в соответствии с ним.

Его вера была настолько глубока и чиста, настолько он умел ходить перед Богом, что ему дано было реально ощущать присутствие в себе Божественной благодати. Петр Аркадьевич относился к этому дару с подобающим смирением. Чувствуя себя орудием Божьим, он связывал действие Божественной силы не с самим собой, а с верой своего народа. От того, как искренне русские люди молятся о судьбе страны, как глубоко в них разбужено это духовное и нравственное чувство сопереживания, зависит и то, как успешно и само правительство будет способно вывести Россию из революционной трясины. «Не могу выразить, до какой степени меня тронул бодрящий живой голос родной Москвы, – писал в благодарность Петр Аркадьевич за молитвенную поддержку москвичам. – Москва для меня – олицетворение святой Родины… Обращаюсь к вам с большой просьбой: доведите… до сведения лиц, сделавших мне великое благо, подаривших меня откликом своей души, что чувствую и ценю духовное с ними общение и твердо верю и надеюсь не на себя, а на ту собирательную силу духа, которая уже не раз шла из Москвы, спасала Россию и которой служить во славу Родины и Царя для меня высшая цель и высшее счастье»^[58]. В другой раз, отвечая на приветствие митрополита Антония, премьер заявил о своей глубокой вере в то, «что молитвы русских людей спасут нашу православную Русь»^[59].

Участвуя в общей церковной молитве, причащаясь Телом и Кровью Христа, Столыпин не только рассудком и внешними чувствами, но и мистическим образом осознавал себя органичной частью Церкви. Именно под сводами православного храма он духовно срастался со своим народом, становясь в таинстве евхаристии членом Христова Тела. Эта сопричастность Христу позволяла Столыпину видеть и созерцать Россию в другом – неземном – измерении, проникать в ее тайны, открывать в ней огромные неисчерпаемые духовные возможности и силы. Поэтому никакие народные мятежи и волнения, никакая народная беспросветная нищета, никакая бездушная логика, доказывающая необходимость и неизбежность великих потрясений, не могли заслонить в Столыпине веры, что, пока жива в русских людях жажда Бога, Бог не оставит Россию и поможет ей выйти из любого, даже самого беспросветного, исторического тупика.

В сентябре 1909 г. Столыпин в ответ на вопрос о своем месте в русской истории напишет такие строки: «Я не переоцениваю себя и хорошо сознаю, что трачу лишь капитал, собранный предками и нам завещанный: безграничную любовь и преданность к Царю и безграничную веру в Россию… Это – сокровище неисчерпаемое, которое нерасточимо, но о котором легко забывают. Каждого, который к нему прикасается и в нем черпает, ждет удача. Вот почему мне всегда как-то совестно слушать похвалы. Но по той же причине я хорошо сознаю, что источник сочувствия ко мне некоторых русских людей не во мне самом, а в общности наших русских чувств»^[60].

Глава 2
Единство в духе и истине

В начале ХХ столетия перед царским правительством уже неотложно встала задача коренной перестройки государственного здания страны. Объем предстоящих строительных работ и сложность их выполнения востребовали от власти не только государственной воли и энергии, но и высоких профессиональных качеств архитектора и реставратора. Приходилось обновлять стены, одновременно укрепляя и фундамент, строить новое на старом, старательно выбирая из старой кладки прогнившие кирпичи и в то же время, осторожно и постепенно разрушая старую опору, успевать наращивать новую.

Между тем времени на раскачку у царя не было: колесо мировой истории ускоряло бег, посылая все новые и новые вызовы русскому самодержавию. В России грянула революция, и имперская бюрократия, не выдержав ее удара, словно огромный айсберг, стала неумолимо разрушаться, грозя потянуть ко дну весь Русский корабль. В столь неблагоприятных для преобразований условиях Николай II, тем не менее, сумел направить государственный корабль на новый курс: в стране начались знаменитые столыпинские реформы.

Еще перед революцией царь искал энергичных и решительных управленцев. Николаю нужны были талантливые помощники, готовые к нестандартным решениям и смелым государственным шагам. Не удовлетворившись поиском таких людей среди высших сановников, царь обращает пристальное внимание на губернаторов. Тогда-то и оказалась в фокусе его внимания фигура саратовского губернатора Петра Столыпина. Уже после первого года смуты государь назначает его министром внутренних дел, а через два с половиной месяца саратовский провинциал становится первым министром страны.

Сближение царя со Столыпиным происходило именно в тот критический для власти период, когда отчетливо стала проявляться неспособность русской бюрократии к социальному регулированию и организации. «Говорят много, но делают мало; все боятся действовать смело, – писал Николай II матери, – мне приходится всегда заставлять их быть решительней… никто у нас не привык брать (дело. – Д.С.) на себя, и все ждут приказаний, которые затем исполнять не любят…»^[61]

В декабре 1905 г. государь смог собственными усилиями сбить революционную волну, однако полностью успокоить разразившуюся в стране бурю в одиночку не получалось. К тому же ожидался новый шквал. Только с приходом Столыпина удалось восстановить окончательно долгожданный порядок. Новый премьер стал своего рода камертоном идей государя, с помощью которого царские решения из программных заявлений стали быстро переводиться в область практических дел. Царь обрел в Столыпине точку опоры для более твердых и решительных шагов.

«… Я видел Столыпина… – писал Николай II матери в сентябре 1906 г. – Его мнение (о положении в стране. – Д.С.) положительное, слава Богу, и мое также. Страна становится спокойнее. Наблюдается здоровое стремление к порядку, и нарушители мира подвергаются общественному осуждению»^[62]. По словам французского писателя и историка Анри Труайя, чем энергичней Столыпин в дальнейшем боролся с революцией, тем больше укреплялось царское доверие к нему^[63].

Испытания революционного лихолетья еще более сблизили царя и премьера. В условиях беспрерывной газетной лжи и угрозы террористических покушений они постоянно страховали и оберегали друг друга, защищая от смертельной опасности и общественной клеветы. Отсюда и то «исключительное доверие», возникшее между ними: ведь в жертву приносились их честные имена, собственные жизни, жизнь родных и близких и судьба самой дорогой на земле святыни – судьба России.

«Я знаю и не забуду, – обращался Петр Аркадьевич в телеграмме к представителям дворянства 15 ноября 1906 г., – что долг мой – сделать все, что в силах моих и разумении, для успокоения и упрочения обновленной Родины… что слава моя – жить и умереть за моего Государя»^[64].

Как известно, Столыпин считал недопустимым выступление Николая II перед I Государственной думой^[65]. Чтобы имя монарха не было замешано в распрях и столкновениях с революционной Думой, Столыпин и другие министры принимают на себя всю тяжесть борьбы с непримиримой оппозицией. «… Все мои мысли и стремления, – писал 10 декабря 1906 г. Столыпин Николаю, – направлены к тому, чтобы не создавать Вам затруднений и оберегать Вас, Государь, от каких бы то ни было неприятностей»^[66].

В свою очередь царь не раз защищал премьера от нападок правых реакционеров, проявлявших с каждым годом столыпинских реформ все большее недовольство правительственным курсом. Государь не только неизменно выражал Столыпину свою благосклонность и добрую волю, но и морально поддерживал его в периоды правительственных кризисов.

Еще больше объединила царя и премьера общая для них смертельная опасность. «К 1905 году, – пишет историк и правозащитник Альфред Мирек, – в США огромным тиражом была выпущена и разослана поздравительная открытка, изображавшая раввина с жертвенным петухом в руках. На шее петуха была нарисована голова Николая II»^[67]. Это был открытый вызов, так как в соответствии с ритуалом жертвенному петуху отрубали голову. Такая открытка была прислана и Николаю II^[68]. Вскоре за наглой угрозой последовали конкретные действия: только с 1905 по 1907 г. на царя готовилось не менее десятка покушений^[69].

Как министр внутренних дел, Столыпин делал все возможное для защиты жизни государя. Подведомственное ему охранное отделение работало на опережение намерений террористов. Благодаря ее оперативным действиям и агентурным сведениям не раз удавалось спасти жизнь императору. Однако даже эти профессиональные усилия могли быть тщетными, если бы не вера царя в Божью помощь и защиту. В этой вере Николай II был един со Столыпиным, который тоже вручил свою жизнь и судьбу промыслительной Божественной деснице.

В 1908 г. революционеры предприняли новую попытку цареубийства. Боевая организация социалистов-революционеров завербовала двух матросов из команды крейсера, куда должен был прибыть Николай. Провокатор и двойной агент Азеф, готовивший злодеяние, не стал предупреждать об этом полицию. Он передал матросам револьверы и получил от них прощальные письма, которые обычно оставляли боевики, шедшие на верную смерть. Казалось, при подготовке покушения террористы предусмотрели все до мельчайших подробностей, но не учли главного – одухотворенной личности императора. Николай обошел строй матросов, беседуя в числе других и со злоумышляющим убийцей, – и этот «убийца» смотрел на государя как завороженный. Когда смотр закончился и император покидал крейсер, команда кричала ему вслед «ура», а растроганный разговором с царем террорист плакал. На расспросы изуверов, заказавших ему цареубийство, матрос ответил: «Я не мог… Эти глаза смотрели на меня так кротко, так ласково…»^[70]

В следующем, 1909 году группа, отколовшаяся от эсеровского ЦК боевиков, подготовила террористку-камикадзе для убийства царя. Мадам Ю. Мержеевская (Люблинская) должна была бросить императору букет с бомбой. Покушение не состоялось по чистой случайности – террористка опоздала на поезд^[71].

Во время пребывания императора в Севастополе в 1909 и 1910 гг. товарищ министра внутренних дел генерал П.Г. Курлов обратился к П.А. Столыпину с просьбой доложить государю о необходимости исключить из программы его императорского величества визитов посещение военных кораблей, среди команды которых наиболее сильно выражалось антиправительственное настроение. Государь в резкой форме отверг эту просьбу и в течение нескольких дней посетил все суда без исключения^[72]. Риск оказался оправданным: встреча с матросами вызвала подъем патриотических чувств по всему Черноморскому флоту, подбодрив и самого императора.

Николай, прошедший суровую армейскую школу, всегда мужественно исполнял свой государственный долг, даже когда наступала минута смертельной опасности для всей его семьи. «Это было не во дворце, а в императорской вилле, на берегу Финского залива, – вспоминал министр иностранных дел А. Извольский. – Напротив нее, в 1,5 версты находится крепость Кронштадт. Я сидел возле Императора за маленьким столом. Сквозь широкое окно вдали виднелись кронштадтские укрепления. Пока я докладывал Императору о текущих делах, слышалась все усиливающаяся канонада (речь идет о Кронштадтском восстании в августе 1906 г. – Д.С.). Император слушал меня внимательно и, по своему обыкновению, задавал мне ряд вопросов. Словом, он интересовался малейшими подробностями моего доклада. Поглядывая на него украдкой, я не обнаруживал на его лице ни малейших следов волнения»^[73].

Тем не менее интересы государства вынуждали царя быть осторожным и по возможности избегать открытых пространств, порой отказываться и от некоторых мероприятий, если полиция не могла гарантировать безопасность. Государь сгорал от стыда, когда осенью 1905 г., ввиду готовящихся против него терактов, был вынужден не выезжать из дворца, и только боязнь страшных для страны последствий в случае своей возможной гибели заставила его смириться с вынужденным затвором. Нечто похожее пережил и Столыпин, когда по настоянию царя в целях безопасности перебрался с семьей под крышу Зимнего дворца.

После первых месяцев сотрудничества со Столыпиным Николай признается матери: «Я тебе не могу сказать, как я его полюбил и уважаю»^[74]. Столыпин периодически приезжал к царю для докладов, и доклады эти продолжались очень долго, порой всю ночь. «Приезжайте, когда хотите, – писал царь Столыпину, – я всегда рад побеседовать с вами»^[75]. В годы смуты царь принимал премьера даже в воскресный день, правда, в вечернее время. Как конкретно проходили их встречи, о чем велись продолжительные беседы, документально не зафиксировано – конфиденциальность этих встреч не позволила запротоколировать их для истории. Тем не менее, зная живой характер царя, можно быть уверенными, что встречи выходили за рамки служебных дел^[76]. Перерывы в серьезной работе скрашивались беседами на светские темы, разговорами о душе, небольшой трапезой и молитвой.

Столыпин не входил в круг приближенных к царской семье^[77], и это не случайно. Николай берег своего премьера, его труд, здоровье и семейный отдых; ему нужен был энергичный и работоспособный министр, с крепкими нервами и надежным семейным тылом. Те же, из кого состояло ближайшее царское окружение, по большей части являлись приятными собеседниками, но политические темы в этом кругу обсуждались редко и недолго. «Царь, – пишет начальник дворцовой канцелярии А.А. Мосолов, – терпеть не мог людей, которые пытались обсуждать с ним дела, не входившие в сферу их непосредственных обязанностей»^[78].

Государь был вынужден оставаться закрытым человеком, только Богу и родной семье доверял он свое сердце. Иное поведение грозило бы умалением независимости и авторитета монарха. Являясь единственным носителем государственного суверенитета, царь был обязан защищать себя от интриг и влияний с чьей-либо стороны. Это правило он усвоил еще с детства. «Никогда не забывай, – писала в письме цесаревичу Николаю мать Мария Федоровна, – что все глаза обращены на тебя, ожидая, каковы будут твои первые самостоятельные шаги в жизни»^[79].

Отношения между государем и Столыпиным были не всегда ровными. Перенапряжение в государственной работе оборачивалось иногда взаимным недопониманием и раздражением. Однако эти редкие, часто вырванные недоброжелателями из общего контекста разногласия никак не перечеркивали установившегося между ними духовного и политического единства. Столыпин был единственным председателем правительства, занимавшим пост премьера самый большой срок – пять лет, и единственным премьером, избежавшим отставки. Никому так не был обязан государь в спасении трона и России, никого так настойчиво, со слезами не просил оставаться на своем посту.