Текст книги "Лисья Честность (сборник)"

…Достигнув пятидесяти лет, лиса может превращаться в человека; в сто лет – обретает способность узнавать, что делается за тысячу ли от неё; в тысячу лет – способность общаться с Небесами. Справиться с такой лисой человеку не под силу. Нрав же у неё непостоянный, превращения бесконечны, и обольщать она умеет… <…> …собираясь превратиться в женщину, лиса берёт теменную кость умершей женщины; если же лис желает превратиться в мужчину, он берёт такую же кость, но мужскую. Возложив эту кость себе на макушку, они принимаются кланяться луне. Ежели превращению суждено совершиться, кость удержится на голове при всех поклонах. Ну а коли не удержится – значит, не судьба!

Г. Л. Олди. «Мессия очищает диск».

Первый год прошёл. Второй год прошёл. Третий год платком помахал.

Лежит человек с тобой, живой, горячий. Лежит, как в могиле. Тобой же закопанный. Плачет. А любой плачущий человек, как ребёнок. Девочка, мальчик, собачка.

Как его отпустить? Как его ударить? Как ему сказать: «Я не люблю тебя?»

В самую мякоть сказать: «Ничего у нас не получится».

Лиса не умеет в таких случаях говорить «нет». Всегда – «да».

(Это же только человек – честный воин, с большой буквы и не как все – способен рубануть по пальчикам из любовной могилы, которые царапаются, лезут, уцепиться пытаются, жить хотят. Лиса рубануть не может. Жалко ей. Что ж с неё возьмёшь: она же – подлая.)

«Ну что ты, не плачь, я ещё с тобой поживу», – говорит.

И вот ребёнок перестаёт плакать, и встаёт с постели взрослый человек, и в глазах его степь. Тёмная, тысячелетняя… «Моё», говорит, «моё», «никому не отдам», и тянет тебя эта безымянная, не различающая тебя, но внимательная к твоим движениям сила – в дырку, в душную человечью нору. Глядит пристально. Наблюдает. Стережёт.

За дверьми – хозяйство, укоренённость, родня, пёс цепной лает. У тебя – за плечами – ничего. Окно одно. В окне – луна. А хотелось бы – жаворонка, мышку. В небе – полетать.

Но не тут-то было.

Хвать тебя за горлышко, перехватил за холку: вот тут летать – полезно (показывает на постель), а вот тут – нет. Не полезно.

И опять глазами тёмными смотрит. А в них бездна.

(Эта бездна – у них любовью зовётся. Тупая, жаркая, злая, аж дрожь берёт.)

Висит лисичка – за холку схваченная – вниз головой. Ботинки хозяина рассматривает.

– Я люблю, когда я у тебя один и ты у меня одна, – лисе говорят.

Лиса послушно кивает. Хотя сама и не навязывалась.

(При этом у человека корова в хлеву мычит, дети чужие за стенкой визжат: справное всё же хозяйство, с цветочками.)

– Но и это ещё не всё, – продолжает настаивать человек (степь же, она, оказывается, разговорчивая). – Мне нужна только правда. Никогда не лги мне. Ложь разлагает. Запомни это.

Бабах, приехали.

Извернулась, цапнула за руку, вырвалась, на пол брякнулась, в стойку встала (задом к углу, пастью к говорящему):

– Правду хочешь? Так ты же знаешь её, правду-то… Лучше меня знаешь. При твоей-то чувствительности. Оттого и плакал. Или, может, ты плакал, что тебя блохи замучили?

Молчит.

Опять начинает плакать.

– Хорошо, – говорит лиса с закипающим раздраженьем. – Хочешь свою поганую правду? Возьми ее: не люблю я тебя.

– Нет, – отвечает, плача. – Любишь. Потому что я знаю, что у тебя любовь ко мне – есть. Я её чувствую. Когда её не станет, я уйду. Или тебя прогоню.

(Прогонишь, ага, как же… А внутри – у лисы пустота.)

– Ок, – говорит, – есть.

Ложится обратно в постель, сворачивается в крендель и вылизывает себе четвёртый хвост.

А пес человека за дверью заливается злобным лаем. Даром что трахнутый на голову кобель. Но чует. Давно его усыпить надо. Ненавижу его.

«Я решительно ничего не боюсь, – отвечал лис. – Однако лет десять тому назад, когда я был по ту сторону горы, я как-то украдкой поел на полевой меже, и вдруг явился какой-то человек в широкой шляпе, с орудием, искривлённым на конце, в руках, – и чуть было не убил меня. До сих пор ещё его боюсь».

Пу Сун Лин. «Рассказы Ляо Чжая о чудесах».

Каждый человек для другого человека учитель (это мне тоже одна китайская чернобурка сказала). Я недавно лишний раз в этом убедился. – Будешь любить меня? – спросил лис. – Буду, – ответил путник.

А потом передумал.

Тут лис и взбесился.

Спасибо – за науку.

…Долго себе кусал пятый хвост, до неба скакал и высокими деревьями оборачивался (есть у него такая привычка: умеет навести мо́рок). Фальшивой луной в небе висел.

Уж насколько, казалось, был лис просветлённый, не первый уже хвост на себе таскал, а тут совсем распоясался. Ибо такая чёрная злоба его душила, что даже ночью случайно кошечку (которая привыкла с ним спать, сирота несчастная) придавил за шею и не отпускал. Пока кошечка со страху не описалась. Только тут и опомнился. Что ж это за любовь такая, что если мне отказали в любви (пусть и пообещав), то я так на бедной животине сублимируюсь? (А дали бы право – и самого виновника не пожалел бы: убить не убил бы, а жизнь попортил бы.)

А вот такая и есть эта любовь… Обычная. Человеческая. Про которую песни поют и стихи пишут. О которой в каждом уютном чёрно-розовом интернет-дневничке мальчики и девочки разного возраста тоскуют и плачутся.

Когда любой человек (в которого ты якобы влюблён) тебе не лис, товарищ и брат, а подспорье, функция и театральный задник. А иначе – откуда это унижение: «отказ от моей любви»? Разве отказавшись от меня, меня можно унизить?

Можно.

–..отчего же так душно? – спросила лиса однажды у одного человека на «Одноклассниках» (есть такой милый человечий загончик).

– А оттого и душно, – ответил он, – что ты и не ты вовсе, а какой-то крантик в чьей-то судьбе, и это уже невозможно терпеть. Потому что нужно дышать. – Потом помолчал и добавил: – Крантик ведь ещё и потому, что часто тебя не видят тем, кто ты есть на самом деле, – а придумают какой-то образ и живут с ним. А ты ходишь по ночам, куришь на балконе, а она спит, и ей снится, что у нас дети.

Кстати, о детях. Они у нас, кстати, тоже – есть.

Мальчик, слыша, как мать смеётся или говорит, всякий раз быстро вскакивал и зажигал огонь. …Это у всех домашних вызывало признание его храбрости. Однако его игры стали какими-то непутёвыми. Целыми днями он изображал каменщика и накладывал на окно кирпич и камни. Его останавливали – не слушался, а если кто-либо уносил хоть один камень, так он катался по полу и капризничал.

Пу Сун Лин. «Рассказы Ляо Чжая о чудесах».

…Я всё хочу спросить, дорогие мама и папа. А также все остальные мои родители… Я вас звал? Я вас искал? Нет. Я просто бежал по пашне. Все, что я хотел получить (мечтал, надеялся), – не получил. Мышь ускользнула, жаворонок не дался. Вы же ступили на землю, увидели меня и спросили: хочешь быть со мной? – Нет, – честно ответил я. И всё закрутилось.

Вы говорили, что любите меня. Я молчал. Вы говорили, что любите меня всего (но при этом менялись в лице, если я говорил про жаворонка или про мышку, потому что вы видели меня торговцем или солдатом, но никак не юным натуралистом), я же принимал вас со всеми вашими родственниками и даже старой чужой бабкой. Когда я вернулся в 16 лет с синяком на шее, папа меня ударил. Потому что он знал, что этот синяк не от девочки Ляли. И даже не от тетушки Люси (Бао-дай). И синяк – горел как огонь. И все смотрели на меня косо. И так было всегда.

Иногда я загрызал на летнем отдыхе куру, и меня опять били.

В принципе куру мне было жалко.

Но это было выше меня.

…Вы говорили: любить – это значит любить полностью. А любили – на четвертинку. (Я же, не обременённый любовью, – смотрел на вас зорко и прощал вашу манеру любить кого угодно в моем обличье – кроме меня самого. И даже – по-своему был к вам привязан.)

Иногда я лежал на припёке, свернувшись калачиком, и пытался дотянуться носом под свой воображаемый первый хвост.

Тогда меня уже били всей деревней.

…Каждый из вас имел семью, детей, второго какого-нибудь человека, люди сильно любят иметь двойников, свои половинки, составлять одно целое («…он мне как сиамский близнец», – говорили вы? Отлично. Можно я заведу такого же? Нет? Я так и думал), я же был всегда – постоянно – третьим.

Поэтому когда мои родители постарели, я не смог уйти от них.

Я тосковал на закате о фальшивой лисьей луне и какой-то не давшейся мне лесной любви, вы на закате тосковали обо мне. Вам стоило только протянуть руки – и вот оно, ваше счастье. Мне вообще не нужно было тянуть свои руки и лапы, у меня на руках и лапах были вы, и вы плакали. Если я говорил, что собираюсь уйти от вас, вы плакали громче. Я оставался.

У вас было всё, у меня – ничего. Только терпенье.

Поэтому я ушёл на сто вторую китайскую войну – и там меня наконец-то убили.

– Расскажи мне всё. Мне важна твоя честность. Где ты был на рассвете?

– Кур жрал.

– Не лги мне. Мне это нужно, чтобы я мог жить.

– А мне нужно, чтоб жить, не говорить тебе ничего. Может, если я скажу – я рассыплюсь в дорожную пыль, стану сброшенной мёртвой шкуркой? Так уже было – с одной лягушкой. Всё очень плохо кончилось. Для неё. Почему же твоя жизнь важнее моей?

– Потому что я люблю тебя. …Нет, всё равно скажи.

Отлично.

Отлично даже не то, что нам всем невыносима чужая настоящая жизнь (хотя мы и говорим: «Мне главное, чтоб ты был просто честным со мной, я смогу всё пережить», а не можем пережить даже молчания), а то, что даже такую жизнь – при всей её для нас невыносимости – мы хотим у другого отобрать, узурпировать, присвоить. Загнать в наши общие разговоры, обмусолить, исплакать, убить, сделать затхлой (его виной, нашей якобы великодушной, терпеливой мукой). Спрятать в баночку, поставить в подвал, налепить резиновым клеем этикетку «Его честность 2008, октябрь, перламутровое утро». Вместо того, чтобы просто закрыть на другого человека глаза.

И любить его бескорыстно. Почти не видя.

И кто-то ещё после этого говорит, что можно любить – сильнее?

Лиса-оборотень, привлекая чистого сердцем (разделив ложе с ни разу ещё не источавшим из себя мужской силы, она бы приворожила его к себе и сочеталась с ним брачными узами, чтобы обрести бессмертие), обольстила шайку грабителей, чей старший главарь хотел сделать её своей женой, но та полюбилась и второму главарю, и третьему, и четвёртому, да и многим другим. Они стали ссориться между собой, никак не могли сговориться и потому решили привязать её к большому дереву, а сами куда-то скрылись. Пять дней и пять ночей терпела она невыносимые муки, будучи верхней частью тела привязанной лианами к стволу огромного дерева, а нижней частью закопанной в землю. В лесу она умерла с голоду через несколько дней, а то и через полмесяца, но после этого душа её благополучно переселилась в царство теней.

У Чень-энь. «Путешествие на Запад».

В самый короткий день в году, в день зимнего солнцестояния, мне исполнится сорок лет.

И у меня нет сил ждать ещё десять, чтобы превратиться в человека.

У меня вообще больше нету сил ни в кого превращаться.

Ни в мальчика, ни в девочку, ни в женщину, ни в мужчину, ни в говорящего с Небесами, ни в старика, ни в учёного. Меня загнали в нору – из которой я могу только скалиться и лаять (впрочем, и лаять я уже не могу, только глухо ворчать оттуда – и защищаться: приседая на задних лапах, мордой к входу в нору, задом к глухой земляной стенке, – защищаться до последнего).

…Когда кицунэ получают девять хвостов, их мех становится серебристым, белым или золотым. Это – просто прекрасно. Это – замечательный выход.

Хочу быть белым, золотым и серебряным…. Серебряным, белым и золотым….

Поэтому давайте считать, что вот эта пыльная грязная тряпочка с девятью хвостами – это мой вам подарок.

На шапку.

А чё? По-моему, вам идёт.