Текст книги "Пожарский"

Она-то и получила значение силы господствующей…

Под защитой ее оружия король, презрев требования посольства, посадил в русской столице администрацию, состоящую из явных сторонников польского владычества. Тот же Михаил Салтыков, а с ним Федор Андронов, Иван Безобразов, Михаил Молчанов и др. Королевич Владислав так и не появился в Москве. Боярское правительство, по большому счету, утратило власть. Зато… оно получило защиту от низов, недовольных губительными соглашениями с Сигизмундом. Русские же войска, особенно стрелецкие сотни, были выведены из столицы в дальние города.

«О горе и люто есть Московскому государству! – в ужасе восклицает летописец. – Как не побояшеся Бога, не попомня своего крестного целования и не постыдясь ото всея вселенныя сраму, не помроша за дом Божий Пречистыя Богородицы и за крестное целование государю своему! Самохотением своим отдаша Московское государство в латыни и государя своего в плен! О горе нам! Как нам явитися на праведном Суде? Избавителю моему Христу? Как нам ответ дати за такие грехи?»[65]65
  Новый летописец // Полное собрание русских летописей. Т. 14. СПб., 1910. С. 103–104.


[Закрыть] Другой русский книжник в свойственной XVII веку деликатной манере высказался об умственных способностях «Семибоярщины»: «Семь же бояр державы Московской все правление землей Русской передали в руки литовских воевод, ибо не осталось премудрых старцев и силы оставили дивных советников… Все же это Бог навел на нас за множайшие грехи наши»[66]66
  Хронограф 1617 года // Памятники литературы Древней Руси. Конец XVI – начало XVII веков. М., 1987. С. 351.


[Закрыть]. Силы оставили дивных советников… О! Умели же когда-то с необыкновенным почтением назвать правительственную политику идиотизмом. Другой книжник менее корректен: «И были мы обесславлены и лишены надежды всякой, и большой чести мы удостоились у мноверного царя – получили мы в славном городе Москве еретиков, врагов Божьего креста, многочисленные полки поляков и других иноплеменников и воинов, готовых сражаться ради своей славы. Наши же бояре из страха, а иные ради корысти, вошли в соглашение с ними и повелели выйти из города воинам наших полков, и такой услугой врагам обезопасили себя и дом свой»[67]67
  Хворостинин И.А. Словеса дней и царей, и святителей // Памятники литературы Древней Руси. Конец XVI – начало XVII веков. М., 1987. С. 459.


[Закрыть].

Русский корабль ударился днищем о подводные камни, трюм его наполнился холодной водой, появились громадные отверстия в бортах. Парус его сорвало ветром. Ребра шпангоутов трещат, застрявши меж зубьями скал, скрытых черной штормовой стихией. Команда режет друг друга за шлюпки. Самые дерзкие матросы вступили в схватку за звание капитана, поскольку прежний капитан исчез.

Нет надежды…

Нет спасения…

Нет любви между людьми…

Но вера еще сохранилась.

Именно из веры появилась новая сила, нравственно очистившая русское общество и объединившая тех, кто хотел восстановить русское государство.

Первое время она состояла из одного-единственного человека. Зато человеком этим стал сам патриарх Гермоген.

Политическая позиция его была проста – он стоял на стороне православия и всегда вел дело к торжеству истинной веры. Как только в боярском правительстве возникла идея отдать русский трон представителю зарубежной династии, например, польскому королевичу Владиславу, Гермоген поставил условие: правителем России может быть только православный человек. И если дело дойдет до Владислава, то ему придется перейти из католичества в православие. Далеко не все готовы были тогда проявить твердость в этом вопросе. Впоследствии, как уже говорилось, король Сигизмунд III пожелал стать государем российским вместо сына, Владислава. Об отказе от католичества он и слышать не хотел. Когда русская знать принялась поддаваться на его требования, патриарх во всеуслышание запретил москвичам целовать крест Сигизмунду.

Патриарх требует от провинциальных архиереев рассылать «учительные грамоты» начальствующим людям и в войска, «…чтоб унимали грабеж, сохраняли братство и, как обещались положить души свои за дом Пречистой и за чудотворцев, и за веру, так бы и совершили»[68]68
  Акты Археографической экспедиции. Т. II. СПб., 1836. № 194.


[Закрыть]. Гермоген просит паству соблюдать телесную и душевную чистоту, благословляет стоять за веру «неподвижно».

Духовная твердость Гермогена вызвала в москвичах и жителях провинциальных городов желание сопротивляться «латынству». А если «латынству», то и полякам, принесшим его на остриях сабель. Знать готова была полонизироваться. Но народ – нет.

Не сразу – недели прошли, а за ними и месяцы, – но постепенно русский мир стал набухать новой «партией», стремящейся противостоять католицизму, оккупантам и в конечном итоге вернуть старый государственный порядок. В следующем, 1611 году, вызрело это новое истинно-консервативное общественное движение.

Поляки скоро разглядели, что первый неприятель их – Гермоген. Захватчики видели в нем «главного виновника мятежей московских»[69]69
  Дневник Маскевича 1594–1621 // Сказания современников о Дмитрии Самозванце. Т. 1. СПб., 1859. С. 68.


[Закрыть]. У их русских приспешников патриарх вызывал ненависть. Поэтому первоиерарх нашей Церкви оказался лишен свободы.

«За приставы» посадили его отнюдь не поляки и не литовцы, а наш же соотечественник Михаил Салтыков – главный пособник интервентов в московской администрации. Маленький Иуда, проще говоря. Причин у ареста было две: во-первых, Гермогена обвиняли в том, что он рассылает по отдаленным городам письма, призывающие бороться за веру и против оккупантов. Так, видимо, и было. Ему вменили в обязанность сочинить успокоительные послания, но патриарх отказался наотрез. Во-вторых, Гермоген осуждал устройство католического костела на дворе, принадлежавшем когда-то царю Борису Федоровичу.

Двор его разогнали, имущество разграбили, а самого подвергли поношениям.

Боярское правительство, пытаясь сделать Гермогена более сговорчивым, на время выпустило его из-под стражи и даже разрешило вести богослужение на Вербное воскресенье 1611 года. Но в дальнейшем, пользуясь терминологией XX века, склонить его к «сотрудничеству с оккупантами» не удалось. Когда позиция Гермогена породила земское освободительное движение, от него потребовали разослать грамоты, призывающие повстанцев отойти от Москвы. Ему угрожали «злой смертью» в случае несогласия. Ответ Гермогена известен в летописном пересказе: «Что… вы мне угрожаете, одного Бога я боюсь; если вы пойдете, все литовские люди, из Московского государства, я их благословлю отойти прочь; а если будете стоять… я их благословлю всех против вас стоять и помереть за православную христианскую веру».

Если арестовывали его русские, то сторожей к нему приставили польских, из надежнейших людей[70]70
  Дневник Маскевича 1594–1621 // Сказания современников о Дмитрии Самозванце. Т. 1. СПб., 1859. С. 69.


[Закрыть]. Гермогену не позволяли выйти из заточения и никого не допускали свидеться с ним. В начале 1612 года, по словам летописи, патриарха «уморили голодной смертью».

Поздно!

Еще за год до того новая сила, вышедшая из одного человека, как полноводная река из малого источника, заявила о себе в полный голос.

Патриарх Гермоген – фигура, залитая светом, прозрачная, все главные его дела высвечены солнцем, всякое его поучение ясно. Как пастырь духовный, он говорил: следует стоять за веру, не колеблясь. Вокруг ложь и беснование? Будь тверд. Требуется претерпеть мучения? Претерпи, только не отступай от истины. Потребовалось смерть принять? Прими, это большое благо. И сам он поступал так, как требовал от «словесного стада»: не шатался в истине, терпел муки и отдал жизнь, когда ничего, кроме жизни, у него уже не оставалось. Его и канонизировали в 1913 году как священномученика.

Гермоген – камень веры. Он из тех, кого можно положить в фундамент любого здания, и здание будет стоять прочно.

Всё то время, пока Москва бушевала, предавая собственного царя, выбирая нового, приглашая в Кремль иноземных воинов, князь Пожарский оставался на зарайском воеводстве. Неизвестно, приводил ли он зарайских жителей к присяге королевичу Владиславу. Кое-кто из историков уверен в этом, но никаких документов, содержащих прямые свидетельства, до наших дней не дошло. Известно, что в конце 1610 года Дмитрий Михайлович являлся убежденным и деятельным врагов московской администрации, поставленной поляками. В последние месяцы 1610-го (не ранее октября) или, может быть, в самом начале 1611-го его официально сняли с воеводства. Скорее всего, смещение произошло в ноябре – декабре 1610 года.

Вывод о том, что Дмитрий Михайлович все же привел зарайское население к крестному целованию, вроде бы можно сделать из одного обстоятельства: он благополучно оставался на воеводстве на протяжении нескольких месяцев после свержения Шуйского. Более того, в самом этом действии некоторые не видят ничего худого: русское боярское правительство выработало определенные условия соглашения с поляками, пригласило на престол человека монаршего рода… кто же предвидел отказ Сигизмунда принять эти условия? Лишь потом, когда проводники польской власти принялись заправлять всеми делами на Москве, забыв о старых договоренностях и не явив королевича в столице, восстание против чужаков и их приспешников стало естественным делом. Тогда и Пожарский восстал, тогда и отняли у него воеводство.

Но зачем, по какой причине следовало присягать Владиславу, когда русские условия еще не приняты, сам королевич не явился в Москву, не поменял веры, а Русская церковь не утвердила на голове его царский венец?! Да ведь это политическое мошенничество! Неужели Дмитрий Михайлович, много лет проведший при дворе, не понимал этого? Стоит ли делать из него недотепу?! Легче признаться в недостатке информации.

Любопытный факт: среди участников посольства, осенью 1610 года отправившегося к Сигизмунду III под Смоленск для приглашения сына его на московский престол, известны представители трех с лишним десятков городов и областей… но ни от Коломны, ни от Зарайска никто не поехал[71]71
  Акты, относящиеся к истории Западной России. СПб., 1851. Т. 4. С. 318–319.


[Закрыть].

Неизвестно, когда именно Пожарского сместили. Польские войска вошли в Кремль только осенью 1610 года, и лишь тогда польская власть в русской столице сделалась фактом. Летом еще шел выбор нового монарха, а потом – переговоры с гетманом Жолкевским и королем Сигизмундом. Всё это время Пожарский мог оставаться на воеводстве невозбранно. А позднее Дмитрий Михайлович мог и не торопиться с приведением горожан к присяге: Москва с большим трудом добивалась крестного целования Владиславу от провинциальных городов. Более того, она не имела средств силой навязать его там, где королевича признавать не желали. Такое случалось – например, в огромной Казани. Не присягала Калуга, а с нею и Тула – там имелся свой государь, «Дмитрий Иванович». Как скоро могли у московского правительства дойти руки до небольшого Зарайска? Даже если Дмитрий Михайлович открыто высказался против принесения крестоцеловальных клятв, поди попробуй его выцарапать из каменного кремля. А прежде понадобилось бы собрать отряд, бросить его на юг… и много ль отыскалось бы желающих насмерть драться за государя, коего нет на Москве, коего имя странно, а вера по сию пору – не православная?

Иными словами: при любых обстоятельствах Пожарский мог оставаться на воеводстве очень долго. Даже если он проявил открытое неповиновение правительству. А значит, нет веских оснований говорить, что Зарайск при воеводстве Пожарского присягнул Владиславу. Возможно – да, возможно – нет. Пятьдесят на пятьдесят.

Более того, неизвестно, когда Дмитрий Михайлович реально покинул Зарайск и сколько он там пробыл после официального смещения с воеводской должности! Твердо установленные факты: в декабре 1610 года князь еще находится в Зарайске, а в марте 1611 года он уже в Москве.

Между этими двумя датами в его биографии изменилось очень многое.

Прежде всего, Дмитрий Михайлович вошел в соглашение с дворянами Рязанщины, где и родилось земское освободительное движение. Первым его вождем стал Прокофий Петрович Ляпунов. Именно он сделался союзником Пожарского в его борьбе с пропольскими силами.

Ляпунов – одна из «звездных» фигур Смуты. Одновременно и герой ее, и антигерой. Персона, чуть ли не прямо противоположная Пожарскому по складу личности.

Неистовство натуры и яростная быстрота действий сочетались в Ляпунове с искренней верой и большим властолюбием. Он мог проявлять корыстные побуждения чуть ли не одновременно с бескорыстным патриотизмом. Ляпунов умел привлекать к себе людей и разумно властвовать над ними – в его характере крылось какое-то очарование магнетической яркости. Но избыток витальной энергии делал этого человека до крайности переменчивым. Не получалось у него долгое время придерживаться чего-то одного. А неровность в образе действий отталкивала приверженцев, лишая их недавнего воодушевления… Живой сгусток противоречий, Ляпунов, делаясь вождем большого дела, мог и поднять его высоко, и безнадежно погубить.

При Борисе Годунове Ляпунов оказался своего рода «оппозиционером». Он скоро примкнул к знамени Лжедмитрия I. После гибели Самозванца он воевал против Шуйского вместе с болотниковцами, но разочаровался в них и перешел на сторону царя Василия Ивановича. Тогда Ляпунов получил высокий чин думного дворянина, честно бился с «тушинцами», с поляками. Затем принялся строить козни против государя. Обласканный Шуйским, он явился одним из «авторов» заговора, лишившего Василия Ивановича власти. Брат Прокофия, Захарий, действовал активнее всех прочих заговорщиков. Избрание Владислава на царство не встретило у Ляпунова никаких возражений, он дружествовал с московской Семибоярщиной. Первое время Прокофий Петрович отправлял в Москву обозы со съестными припасами. Более того, он прислал сына Владимира к гетману Жолкевскому – доложить о том, что рязанцы присягнули королевичу. Но дружба продолжалась… лишь до определенного предела.

Вероломная политика поляков вызвала у Прокофия Петровича гнев. Он услышал голос Гермогена и сделался первым его приверженцем. На Рязанщине стала собираться русская сила, которая обещала в ближайшее время прийти к Москве.

Во всем избыточный, в зле и добре, в правоте и несправедливости, Ляпунов еще при Шуйском объявлял себя «белым царем»[72]72
  Буссов К. Московская хроника. 1584–1613. М.—Л.: АН СССР, 1961. С. 157.


[Закрыть]! Как видно, он вел дело к избранию нового государя из русских, а себя мыслил временным его «местоблюстителем». При благополучном стечении обстоятельств Ляпунов не отказался бы сделаться настоящим царем, честолюбия для подобного действия у него хватало. Пусть так, но хотя бы дело его, дело национально-освободительной борьбы, пошло верным путем.

Недовольство поляками началось в октябре 1610 года.

«Когда же стали сомневаться в приезде королевича, – рассказывает гетман Жолкевский, – тогда [Ляпунов] написал к думным боярам письмо, спрашивая: какое они имеют известие, и будет ли королевич или нет по условию, учиненному с гетманом, объявляя притом от имени своего и всей Рязанской земли, что, согласно присяге своей, с готовностью желают иметь государем королевича… Бояре отослали оное к Е.В. Королю под Смоленск. Когда же известие, что Е.В. не дает королевича, еще больше распространилось в народе, по разным местам царства Московского (октяюрь – ноябрь 1610-го – Д.В.), тогда Ляпунов снова написал к боярам второе, уже очень суровое письмо, объявляя, что хочет изгнать наших из столицы и, сочиняя универсалы в неприязненном духе против нас и против тех, которые бы нам благоприятствовали, рассылал от имени своего и всей земли Рязанской, призывая к себе, как долженствующему потушить всеобщий пожар. И этот универсал был длинен и заключал в себе все, что только могло послужить к разжиганию ненависти против нас и думных бояр. Особенно возбуждал [Ляпунов] страх и опасение со стороны веры, говоря, что мы намерены их веру искоренить. Побудительной причиной к тому был также Патриарх, возбуждавший и подстрекавший его на таковой поступок…»[73]73
  Записки гетмана Жолкевского о Московской войне. СПб., 1871. С. 609.


[Закрыть] Поляки крепко подозревали в связях с Ляпуновым и боярина князя В.В. Голицына. Тот был умным политиком, деятельным человеком и не желал уступать Сигизмунду. Уехав с посольством под Смоленск, Голицын состоял в переписке с Гермогеном, сообщая ему новости о королевских непомерных желаниях. Весьма возможно, тайные гонцы перемещались от него также и к Прокофию Петровичу. Голицын отрицал это, однако его политическое направление было сходным с ляпуновским. Князь противился всевластию Сигизмунда. Как видно, подозрения поляков были небезосновательными… Шведы также имели сведения, согласно которым Голицын участвовал в начинающемся сопротивлении[74]74
  Видекинд Ю. История шведско-московитской войны XVII века. М.: Российская Академия Наук, 2000. С. 156.


[Закрыть]. А через Ляпунова связь могла установиться и с Пожарским, о чем в подробностях будет сказано позднее. Князь Голицын, как видно, оказался важной фигурой не столько для общего земского дела, сколько для Пожарского лично.

«За сим последовало замешательство в делах, – продолжает гетман, – больше всех предыдущих; народ возмутился в Столице, и города: Ярославль, Переяславль, Вологда, Новгород Великий, Коломна, Серпухов, Тула и другие стали отлагаться»[75]75
  Записки гетмана Жолкевского о Московской войне. СПб., 1871. С. 609–610.


[Закрыть].

Ляпунов очень быстро перешел к действию. Для его характера промедление вообще нехарактерно. Пламенный ритор и опытный воевода, Ляпунов стремительно увеличивал свое воинство. Первый вождь земского движения «…открыто взялся за оружие: послал сына Владимира с первым войском в Коломну, а сам оставался в Переяславле Рязанском, в ожидании больших подкреплений…». Поток съестных припасов, доселе шедший бесперебойно к столице, разом иссяк. Города закрывали ворота перед польскими фуражирами и сборщиками продуктов. Ноябрь – декабрь – время, когда Ляпунов принялся концентрировать силы и средства.

Угроза, росшая на Рязанщине, страшила московский гарнизон поляков и столичную пропольскую администрацию. Им удалось склонить боярское правительство, формально еще существовавшее, к угодливым и покорным действиям. Бояре написали грамоту Сигизмунду, призывая как можно скорее отправить в Москву Владислава. Русским же послам, жившим у короля под Смоленском почти что в плену, велели во всем подчиниться воле чужеземного монарха. Для Прокофия Ляпунова заготовили послание, «чтоб он к Москве не збирался»[76]76
  Записки гетмана Жолкевского о Московской войне. СПб., 1871. С. 610.


[Закрыть].

Но Гермоген отказался ставить подпись под этими истинно рабскими бумагами. По словам летописи, патриарх «…стоял в твердости, яко столп непоколебимый, и, отвечав, говорил им: “Стану писать к королю грамоты, на том и руку свою приложу, и властям повелю руки свои приложить, и вас благословлю писать, если король даст сына своего на Московское государство и крестит его в православную христианскую веру и литовских людей из Москвы выведет, и вас Бог благословляет такие грамоты к королю послать. А если такие грамоты писать, что во всем нам положиться на королевскую волю, и послам о том бить челом королю и положиться на его волю, и то стало ведомое дело, что нам целовать крест самому королю, а не королевичу, то я к таким грамотам не только сам руки не приложу, но и вас не благословляю писать, но проклинаю, кто такие грамоты начнет писать. А к Прокофию Ляпунову стану писать: если будет королевич на Московское государство и крестится в православную христианскую веру, благословляю его служить, а если королевич не крестится в православную христианскую веру и литвы из Московского государства не выведет, я их благословляю и разрешаю, которые крест целовали королевичу, идти на Московское государство и всем помереть за православную христианскую веру”»[77]77
  Новый летописец // Полное собрание русских летописей. Т. 14. СПб., 1910. С. 106.


[Закрыть]. Главный пособник поляков, Михаил Салтыков, разъярившись, подступил к Гермогену, принялся бранить его и угрожать ножом. Патриарх на угрозы не поддался.

Полякам и русским их прислужникам оставалось положиться на открытую вооруженную силу.

«На рязанские места» отправилась армия, состоявшая из запорожских казаков-«черкасов» и небольшого числа русских ратников, лояльных пропольской администрации.

Запорожцы в ту пору не отличались добрыми чувствами к России. Они нередко вели себя как ландскнехты. На сей раз казаки поработали военными слугами Сигизмунда в борьбе с поднимающимся земским делом. Цели русского православного освободительного движения их не интересовали.

Ну а во главе горстки русских бойцов, склонившихся перед польской властью, встал знатный рязанский дворянин Исаак Никитич Сумбулов (или Сунбулов) – прежний соратник Ляпунова, присягнувший Владиславу. Возможно, Сумбулова мучило ощущение «порушенной чести»: его род восходил к древнему рязанскому боярству, а первенство на Рязани досталось выскочке Ляпунову[78]78
  Существует миф, согласно которому род Ильиных-Ляпуновых также относится к древнему рязанскому боярству времен независимости Рязани, да еще восходит к Рюриковичам, княжившим когда-то в северном Галиче. Но в реальности Ильины-Ляпуновы – незнатные дворяне, малозаметные в военно-служилой среде Рязанщины еще во второй половине XVI века. Никакого отношения к Рюриковичам и к боярству самостоятельной Рязани они не имеют.


[Закрыть]! Этот переметчивый человек искал почестей у иноземных хозяев, подчиняясь подлому духу Смуты: взять своё любой ценой. Что ж, каков был сам Ляпунов, таков ему выискался и противник… С той лишь разницей, что в решающий для отечества час Прокопий Петрович оказался честнее.

Сумбулов ворвался на родную Рязанщину, Сумбулов прошел ее с огнем и мечом…

Имея под командой лишь незначительные силы, Ляпунов двинулся на защиту Пронска и отбил город у неприятеля. «Черкасы же пошли к городу Пронску, и осадили Прокофия Ляпунова в Пронске, и утеснение ему делали великое. Услышав же о том, воевода у Николы Зарайского князь Дмитрий Михайлович Пожарский собрался с коломничами и с рязанцами и пошел под Пронск. Черкасы же, о том услышав, от Пронска отошли и встали на Михайлове. Прокофия же из Пронска вывели и пошли в Переславль. Князь Дмитрий Михайлович, приняв от архиепископа Феодорита благословение, пошел опять к Николе Зарайскому…»[79]79
  Новый летописец // Полное собрание русских летописей. Т. 14. СПб., 1910. С. 107.


[Закрыть]

Поляки отправили своих офицеров к Переяславлю-Рязанскому и под Коломну. Итог их похода Жолкевский подводит со смущением: «Сего было недостаточно и не принесло никакой пользы, ибо москвитянам, знавшим проходы в своей земле, наши не могли воспрепятствовать стекаться и приготовляться тем к уничтожению наших»[80]80
  Записки гетмана Жолкевского о Московской войне. СПб., 1871. С. 610–611.


[Закрыть]. Скорее всего, поляки просто не сумели сладить с формирующимся ополчением: они недооценили опасность и бросили на земцев слишком незначительные силы. Позднее Ляпунов уже не дал им возможности исправить роковую ошибку.

Польские военачальники сами позднее признавались в легкомысленном отношении к повстанцам: «Пан Гонсевский[81]81
  Командир московского гарнизона поляков.


[Закрыть] сообщил обо всем королю, советуя выслать из Смоленска людей, чтобы разбить Ляпунова, пока он не очень силен: ведь поначалу у Ляпунова не было при себе и двухсот человек. Но под Смоленском этим советом пренебрегли, а нам выходить из столицы к Переяславлю показалось неразумным, потому что москвитяне ворота нам больше не откроют; а отправим часть [людей] – от наших сил ничего не останется»[82]82
  Мархоцкий Н. История московской войны. М.: РОССПЭН, 2000. С. 85.


[Закрыть].

Ясно видно: тогда князь Пожарский уже имел враждебное отношение к пропольской администрации в Москве. Он заранее приготовился к открытому вооруженному сопротивлению. Когда настал час, Дмитрий Михайлович нимало не колебался. Стремительным ударом он вышиб запорожцев из-под Пронска и освободил Ляпунова.

Сколь разнородны две эти личности! Ляпунов – революционер, вития, переменчивая стихия огня. Пожарский – консерватор, тактик, несокрушимая твердь камня. И вот они соединились. Православная вера – то, что лежит в основе консерватизма Дмитрия Михайловича, и то, к чему Прокофий Петрович не допускает свою революционность. Ляпунов, возможно, мечтает о каком-то новом общественном укладе или просто отдается на волю обстоятельств: куда притечет стремительный пожар Смуты, туда и он прибудет с отвагою своей, способностями и честолюбием. Пожарский прямее: для него есть общественная норма – мир службы, родовой чести и монаршей милости. Мир этот падает, и поляки своей двуличной политикой способствуют его разрушению. Так надо противустать им, не размышляя, каково соотношение сил! Бог правому поможет.

Когда Пожарский вернулся из рязанских мест, «черкасы» в отместку совершили быстрый рейд из Михайлова и по ночной поре захватили «острог у Николы Зарайского» – древоземляное укрепление, защищавшее посад. Воевода ответил моментально. Взяв с собою верных людей, Дмитрий Михайлович с этим малым отрядцем ударил на запорожцев, занятых грабежом. Казаки, не ждавшие сопротивления, падали один за другим. Те, кого не положили на месте, бежали из острога. Беглецы известили своих товарищей о решительном полководце, готовом беспощадно уничтожать неприятельские отряды. Казачьё, увидев перед собою вместо легкой добычи железный кулак, посыпалось на Украину. Сумбулов же, лишившись самой боеспособной части воинства, «побежал в Москву»[83]83
  Новый летописец // Полное собрание русских летописей. Т. 14. СПб., 1910. С. 107.


[Закрыть].

Нашествие запорожцев относится к ноябрю – декабрю 1610 года. Очевидно, именно тогда зарайский воевода имел стычки с «черкасами» и сумбуловцами. В конце декабря 1610-го – первых числах января 1611-го запорожцы штурмуют и подвергают разграблению Алексин[84]84
  Дневник Яна Петра Сапеги. М. – Варшава, 2012. С. 267.


[Закрыть]. Если бы не скорые и решительные действия Дмитрия Михайловича, Пронск с Зарайском ожидала та же участь.

Фактически отряд князя Пожарского действует как часть земского ополчения. Позиция Дмитрия Михайловича ясно видна. Он враг поляков и враг их друзей в Москве. Его бы, может, и сместили раньше, да руки коротки.

Он еще не идет к столице только по одной причине: рязанцы собираются с силами, бойцов пока не столь много, чтобы выходить в большой общий поход. Да и всех сил рязанского воинства маловато для столь великого дела. Нужны союзники! Зарайский воевода – отличный, верный, отважный союзник. Однако помощь его незначительного гарнизона – далеко не тот ресурс, который обеспечит успешное очищение столицы. Дмитрию Михайловичу остается только одно: ждать. Счет идет на месяцы, на недели…

Помощники нашлись там, где их следовало искать в последнюю очередь.

Земское освободительное движение, находясь еще в пеленках, много выиграло от гибели Лжедмитрия II. Русские города и земли, страдая от наглых и алчных иноземных «гостей», колебались: кого поддержать? Но как только ушел из жизни «тушинский вор», поле выбора резко сузилось. Конечно, еще оставалась в Калуге Марина Мнишек и ее новорожденный сын Иван. Однако в 1610 году мало кто решался всерьез «поставить» на эти фигуры.

До самой смерти своей Лжедмитрий II контролировал очень значительную область. Войска его, пусть и не столь многочисленные, как во времена тушинского лагеря, оставались большой силой. Теперь судьба страны зависела от того, кто сумеет привлечь эту силу на свою сторону.

Сторонники польской власти сделали свой ход: из Москвы в Калугу направился князь Юрий Трубецкой. Он приходился двоюродным братом князю Дмитрию Тимофеевичу Трубецкому, возглавлявшему боярскую думу «тушинцев».

Власть Д.Т. Трубецкого, очень молодого человека, – почти формальная. За нею стоит немногое: симпатии немногочисленных знатных дворян в стане покойного Лжедмитрия да сила инерции. Юрий Никитич – другое дело. За ним – Москва, поляки. Изначально на поле большой политики он выглядит явно крупнее двоюродного брата. И он имеет четкую политическую программу: подчиниться Сигизмунду с Владиславом, дать им крестное целование, не враждовать с поляками. Но линия его оказалась очень уж непопулярной. Она не могла возобладать, и она была отвергнута весьма быстро. Ляпунов оказался милее Сигизмунда.

Главнейшие люди тушинцев сомневались недолго. И родство с князем Д.Т. Трубецким, первенствующим в Калуге, посланнику Москвы не помогло: тот и сам, поколебавшись, отверг подчинение Сигизмунду. Вместе с ним на сторону Ляпунова встал казачий вожак Иван Заруцкий. Этот был по натуре схож с Прокопием Петровичем – тот же огонь, то же своеволие и та же отвага, только без крепкой веры и патриотических убеждений последнего. Заруцкий предлагал свои услуги королю, но под Смоленском лидеру казачества не оказали почестей, на которые он рассчитывал. Обида перевела его в иной лагерь. Заруцкий договорился с Ляпуновым. Трубецкой (а вместе с ним и дворяне-«тушинцы») также встал на сторону рязанского вождя.

В итоге князю Юрию Трубецкому пришлось бежать из Калуги. Дело поляков оказалось там безнадежно проигранным.

Зимой 1610/1611 гг. идет быстрое формирование Первого земского ополчения.

На протяжении января – февраля 1611 года к коалиции Рязани Ляпунова, Зарайска Пожарского и Калуги Трубецкого стремительно присоединяются новые города и области. За Калугой встала еще и Тула, да вся Северская земля. Коломничи действовали вместе с зарайским отрядом.

Изъявили готовность прислать воинские отряды:

Нижний Новгород.

Ярославль.

Муром.

Вологда.

Романов.

Галич.

Кострома.

Кашин.

Бежецкий Верх.

Углич.

Серпухов (туда неприятель отправил карательную экспедицию)…

Наконец, большую силу дали Владимир с Суздалем, где стояли войска знатного дворянина Артемия Измайлова и казачьего атамана Андрея Просовецкого. Особенно значительным отрядом располагал последний – еще один видный авантюрист смутных лет, «малый Заруцкий».

Вся эта разнородная, пестрая масса пришла в движение. Дворяне провинциальные и покинувшие столицу московские… стрельцы… посадские жители, сделавшиеся ополченцами… множество казаков… Тысячи бойцов земского воинства не имели пока общей идеи, помимо стояния за веру и борьбы с поляками. Искренние патриоты мешались с пошлыми честолюбцами. Никто не знал, какие шаги предпринять вслед за победою над иноземцами. Вернее, имелось несколько мнений на сей счет, но ни одно из них не получило преобладания.

Великое дело очищения столицы пока еще заражено духом Смуты. Чистое воодушевление, поднявшее людей на борьбу с жестоким неприятелем, разбавлено куда более низменными чувствами. Кое-кто ждет добычи от похода на Москву, кое-кто – большей власти.

На протяжении февраля и марта разрозненные силы повстанцев стягиваются к русской столице. Вожди ополчения, и прежде прочих Ляпунов, заводят тайные связи с сочувствующими их делу людьми в самой Москве.

19 марта, до подхода главных сил ополчения, в столице вспыхивает восстание.

Где был в ту пору Пожарский? Где находился он с декабрьского противостояния Сумбулову до мартовского «Страстного восстания»?

31-м января 1611 года датируется одна из грамот Прокофия Ляпунова. В ней четко сказано, что Коломна отдана поляками Василию Сукину, хотя жители ее склоняются к делу земского ополчения. Поскольку Пожарский раньше имел коломничей в союзниках и договорился с ними о взаимной поддержке, можно сделать вывод: в Зарайске к концу января его уже нет[85]85
  Собрание государственных грамот и договоров. М., 1819. Т. II. № 228.


[Закрыть]. Донос на Дмитрия Михайловича, поданный одним из прислужников польской власти Сигнизмунду III и королевичу Владиславу, сообщает любопытные подробности из биографии князя: «Князь Дмитрей… изменил, отъехал с Москвы в воровские полки и с вашими государевыми людьми бился в те поры, как на Москве мужики изменили, и на бою в те поры ранен»[86]86
  Собрание государственных грамот и договоров. М., 1819. Т. II. № 267.


[Закрыть]. Выходит, Пожарский все-таки ездил из Зарайска в Москву – возможно, забирал семью. Затем он «отъехал» к ляпуновцам, а чуть погодя опять явился в столице.

Открытый враг правительства и первый, самый надежный союзник Ляпунова, Дмитрий Михайлович давно ввязался в борьбу. Но начальствующие лица ополченческих отрядов хорошо известны по летописям и документам того времени. Среди них имя князя Пожарского не звучит.

Почему же?

Дмитрий Михайлович оказался в Москве раньше прочих. Свое появление он, мягко говоря, не афишировал: после боев с правительственным отрядом Сумбулова он рисковал угодить под стражу, а то и подняться на плаху. Вероятно, князь имел тайную миссию.