Текст книги "Северная сторона сердца"

Глава 19
Мэри Уорд

Кейп-Мей, штат Нью-Джерси

В похоронном бюро Уорда зазвонил телефон. Мэри вздрогнула – и сразу улыбнулась сама себе. Ей было сорок, а она все еще подпрыгивала, как кошка, от любого резкого звука. Она любила работать в тишине. Так делал ее отец, так делала она сама до тех пор, пока ее сын Бен не решил последовать семейной традиции и не занялся похоронным бизнесом. Ей нравилось работать с Беном, хотя в первые несколько месяцев конфликт из-за его громкой тяжелой музыки чуть не поставил под угрозу их тандем.

Но они придумали выход: теперь Бен работал в наушниках. Конечно, Мэри знала, что это будет иметь последствия для его ушей: вероятно, ему придется носить слуховой аппарат прежде, чем он состарится. Она считала себя хорошей матерью, но, учитывая ее собственные мигрени, начавшиеся от шума, и важность поддержания семейной традиции, она решила, что слуховой аппарат – меньшее из зол. Тот факт, что сын целые дни проводил с этими штуковинами в ушах, имел еще один серьезный минус: кроме музыки, он больше ничего не слышал. Если ей хотелось с ним поговорить, она подходила и касалась его спины… Мэри снова улыбнулась. Ну, или нагибалась и дула ему в шею. Бен унаследовал ее природную пугливость и реагировал так, словно его били током. Она смеялась над бурной реакцией сына, зная, что он в любой момент может ответить взаимностью и тоже напугать ее.

Проблема возникала в том случае, если надо было ответить на звонок. Им могли предложить работу, а они не узнали бы об этом. Клиентура похоронного бизнеса была довольно стабильной; семьи обращались в то же похоронное бюро, что и их деды или родители. Но приходилось быть начеку, конкуренция была жесткой. Бен решил этот вопрос, установив систему, как на пожарной станции. Каждый раз, когда звонил телефон, динамик разносил этот звук по всем помещениям; даже Бен слышал его сквозь наушники, а она так и вовсе подпрыгивала до потолка. Таков был эффект от работы со смертью, который со временем даже начал казаться ей забавным.

Сегодня Мэри сказала сыну заниматься делом и сама ответила на звонок. Она улыбнулась, когда молодой женский голос по ту сторону линии назвался агентом ФБР. Надо же, чего только не случается… К сожалению, она быстро поняла, что мало чем может помочь. После урагана городской совет Кейп-Мей постановил, что дом погибшей семьи Миллер не подлежит восстановлению, и в качестве меры безопасности приступил к его окончательному сносу. Вещи, еще остававшиеся внутри, никого не волновали. Ее сын Бен вместе с работниками похоронного бюро, получив разрешение судьи, извлек только тела. С пяти лет она водила Бена учиться играть на скрипке, но слух у него оказался никудышным, и, когда ему исполнилось десять, он забросил ее. Однако память у ее мальчика была хорошая: если б там была скрипка, он бы ее заметил. Быть может, он сможет чем-то помочь. Мэри отложила телефон и улыбнулась, увидев, что сын сидит к ней спиной, а в ушах у него гремит адская музыка. Она тихонько подошла сзади и положила ледяную ладонь ему на затылок.

Глава 20
Проповедник

Бурбон-стрит, Новый Орлеан

22:00, суббота, 27 августа 2005 года

Занятые изучением досье, за целый день они едва притронулись к бутербродам, которые одна из хозяек «Дофина» передала им в номер.

Звуки пианино, расположенного в углу бара, иногда смешивались с музыкой, которая проникала с улицы через открытую дверь. Мягкий свет, освещавший заведение, придавал теплый оттенок стенам песочного цвета, которые кое-где блестели, будто намазанные маслом. Арка справа от бара вела во внутреннее патио, которое Дюпри захотел им показать. Здесь виноградные лозы свисали с балконов верхнего этажа к самым головам посетителей, почти полностью закрывая стены. Лишь на уровне пола да в тех местах, которые озаряли свечи в светильниках, можно было увидеть, что изначально стены были насыщенного янтарного оттенка, отличного от внутренних помещений.

– Их ни разу не перекрашивали, – пояснил Булл. – Когда в тысяча девятьсот тридцатом году бар открыся, патио выглядело точно так же. Говорят, когда-то этот дом принадлежал мэру города.

Подбитые бархатом черные кресла окружали крошечные столики, которые официанты расставляли в зависимости от количества посетителей. Для их компании сдвинули два столика. Билл, Булл и Джонсон заняли первый, а Амайя с Дюпри – второй. Она подозревала, что такое размещение не было случайностью. Возможно, остальные заметили томные взгляды, которые бросал на нее Шарбу, думая, что она их не видит. Они заказали устриц «Бьенвиль» и фетучини с речными раками, которые Амайе очень понравились, хотя ее коллеги не преминули заметить, что сейчас не лучшее время для раков.

– Приезжайте весной, когда наступит сезон, – сказал Булл, обращаясь к ней. – На пороге почти каждого дома стоит котел с раками: их варят с кукурузой и картофелем, затем вываливают на стол, покрытый газетой, и едят руками, добавив растопленное сливочное масло и острый соус.

К счастью, судья заинтересовался расследованием Дюпри и разрешил эксгумацию Джозефа Эндрюса-старшего. Но пока им не сообщат из Галвестона о результатах вскрытия, они не смогут двигаться дальше, поэтому Амайя с коллегами решили побродить по городу. Вначале она думала, что советы мэрии и правительства подействовали на жителей и те разъехались или попрятались по своим домам, но на улицах Дофин и Френчмен ее удивило количество беззаботных выпивох с кружками пива, которые устроились у капотов автомобилей, припаркованных по обеим сторонам улицы. Новоорлеанцы отмечали приближение урагана, посмеиваясь над мощью этого исполинского существа с сексуальным именем Катрина.

На Бурбон-стрит запах свежего пива смешивался со старым, дополняя характерный душок городских улиц. К вечеру температура воздуха упала и полуденный зной немного уменьшился. Теперь тяжелый воздух разбавляли аппетитные запахи, доносившиеся из немногочисленных открытых ресторанов, и изысканный аромат женских духов, отлавливавший, подобно невидимой руке, прохожих перед дверями клубов. Хрупкая иллюзия воскресного спокойствия, которую Дюпри созерцал в полдень, сменилась лихорадочной вечерней суетой. По улице в обоих направлениях двигались толпы народу, и Амайя заметила, что некоторые горожане носили праздничные шляпы, бусы и карнавальные костюмы. Зазывала стриптиз-клуба приглашал всех желающих посетить свое заведение, выкрашенное в цвета американского флага, видимо, обещая клиентам услуги подлинно патриотичных девушек. Чуть дальше, на помосте прямо посреди улицы, стоял проповедник. Тыча пальцем в тех, кто с любопытством поглядывал на стриптиз-клуб, он кричал во все горло:

– Покайтесь, грешники! Конец близок. Господь обрушит на вас свой гнев; сегодня вы предаетесь похоти, а завтра будете плакать, как дети, но будет поздно.

Амайя усмехнулась, пожала плечами и покосилась на Дюпри. Она не в первый раз видела уличного проповедника и слышала речи о конце света, но на фоне города, притихшего в ожидании урагана, такие речи оставляли несколько иное впечатление.

Булл поравнялся с Дюпри и что-то прошептал ему на ухо. Не замедляя шага, Дюпри покосился в сторону террасы, на которую указывал Булл и откуда утром на него смотрела пожилая женщина. К удивлению Джонсона и Амайи, проповедник внезапно покинул трибуну, двумя широкими шагами нагнал Дюпри и попытался схватить его за плечо. Тот вздрогнул и машинально сунул руку в карман в поисках талисмана, который дала ему Нана, но вспомнил, что забыл его в другой куртке. В ту же секунду Билл Шарбу бросился вперед и заломил проповеднику руку, прижав ее к спине, а затем обхватил его за шею, полностью обездвижив.

– Не дергайся, приятель, – прошептал Билл ему на ухо, – кричать можешь сколько угодно, но только попробуй еще кого-нибудь тронуть.

Самозваный апостол мигом притих.

– Большинство из них безобидны, но иногда они не знают меры и вопят во всю глотку. Думаю, его слишком возбудило приближение урагана. Он сделал вам больно? – спросил Шарбу, обращаясь к Дюпри.

Тот отрицательно покачал головой и поморщился.

– Старая рана. Ноет весь день; наверное, из-за сырости.

Амайя опустила взгляд. Лицо Дюпри исказила боль, но природа ее была не физическая. Ей было знакомо это чувство. Она подняла руку к голове и коснулась шершавого края старого шрама, почти не заметного под волосами. Он был на месте. Иногда она не вспоминала о нем месяцами, забывала, что он вообще там, – но недавний разговор с тетей и гримаса Дюпри снова подняли старые воспоминания на поверхность.

Задумчиво ощупывая кончиком пальца края шрама, Амайя взяла очередную ложечку великолепного инжирного мороженого, которое ее уговорил попробовать шеф-повар. Она не любила сладкого. Аромат горячего сахара, муки и растопленного масла вызывал у нее иные ощущения, нежели у других. Амайя отказалась от традиционного местного пирога с орехами пекан, но ее отказ только подстегнул пыл шеф-повара, который не успокоился, пока не отыскал десерт, который она согласилась попробовать.

– …Сначала я не был уверен, потому что их методы работы отличаются от наших, но, думаю, Булл и Шарбу нам очень помогут.

– Простите? – сказала Амайя, отвлекаясь от своих мыслей.

– Билл и Булл. – Дюпри кивнул в сторону бара, где двое детективов из Нового Орлеана оживленно беседовали с Джонсоном и просили официанта увеличить громкость телевизора.

Изображение урагана, вращающегося над Мексиканским заливом, заполняло весь экран. Шарбу поднял руку, и бар умолк. Голос за кадром комментировал гипнотическое перемещение бури: «Траектория центра урагана не привела к усилению ветров, однако удвоение его радиуса показало, что начался новый период интенсификации».

По бару пронесся разочарованный ропот, как будто любимая команда пропустила гол. Но он быстро стих. Снова послышалась музыка. Никто не бросился к дверям, никто не вскочил, уронив стул. Шарбу и Булл продолжали болтать с Джонсоном и официантом.

Амайя кивнула, задумчиво наблюдая за ними.

– Вам снятся мертвецы, заместитель инспектора Саласар? – неожиданно спросил Дюпри.

На мгновение она растерялась. Неужели ей послышалось?

– Прошу прощения?

– Мертвые не посещают вас, не появляются у подножия вашей кровати, а, Саласар?

Она пошевелила губами, собираясь что-то ответить, но так ничего и не придумала. Что это было? Шутка? Словно догадываясь, о чем она думает, Дюпри добавил:

– Я не шучу. Мне снятся мертвецы. Они преследуют меня, пытаясь о чем-то предупредить, а я не могу их понять. Кошмары прекращаются только тогда, когда мне удается разгадать то, что они пытаются до меня донести.

Амайя широко раскрыла глаза. Сглотнула.

– Э-э-э… – неуверенно протянула она.

– Я прекрасно вас понимаю: об этом просто так не расскажешь, особенно полицейскому психиатру, когда придет время обновить допуск. Можете ничего не говорить. Я и так знаю, что угадал. Я читал ваш отчет по делу коллекционера, которого вы поймали у себя на родине. Ваше сострадание к жертвам и это смутное предчувствие, о котором вы упомянули…

– Интуиция, – пробормотала она.

Дюпри медленно покачал головой.

– Я встречал много полицейских, офицеров и следователей, и умею различать, когда передо мной человек, обладающий этим даром. Вы как раз из таких.

Амайя смутилась.

– Знаете, многим вы покажетесь чудачкой, а ваши прозрения назовут неким шестым чувством. Но я знаю, что подобное шестое чувство развивается у людей, переживших особые обстоятельства, такие, которые других уничтожили бы, – а их заставили учиться, развить в себе эту способность обнаруживать скрытые переменные. Как Скотт Шеррингтон. Помните, тот английский полицейский, о котором я рассказывал на лекции? Он тоже умел видеть явления, которые могли бы выйти на поверхность, но оставались скрытыми, подобно пульсу под тонкой кожей. Эта кожа делает их невидимыми для большинства людей, но не для вас.

– Не уверена, что я…

На лице Дюпри внезапно отразилась досада.

– Сейчас не время для ложной скромности. Вопрос не в том, признаете вы это свойство или нет. Важно понять, откуда оно берется. Когда мы говорим об убийцах – о серийных убийцах, в частности, – скрытые переменные не очевидны, они не на поверхности. В большинстве случаев они противоречат логике – по крайней мере, не логичны для большинства людей, тех, кто не исследовал темную сторону, о которой столько знаете вы. Когда Эмерсон спросил вас, как вы пришли к своим выводам, вы упомянули о скрытых переменных. Некоторое количество переменных можно объединить в единую модель, с помощью которой легче понять происходящее. Теория действенна, я тысячу раз объяснял ее на своих лекциях. Но пригождается она немногим, и у всех этих людей есть общая черта, – сказал он, пристально глядя ей в глаза. – Все они побывали в аду.

Амайя опустила взгляд, уже зная, что это ошибка, что ее молчание лишь подтвердит догадку Дюпри. Когда же снова посмотрела на него, ей показалось, что в чужой, тщательно контролируемой мимике она различает удовлетворение от верной догадки. Саласар с удивлением спросила себя, почему это так важно для него.

– Это позволяет им различать переменные, которые для других остаются в слепой зоне: скрытые, малоправдоподобные, но оказывающиеся точными вероятности… И это знание дается только человеку, готовому встретиться лицом к лицу с демонами. Тому, кому известна их тайная природа, кто способен затаиться, чтобы спокойно наблюдать за ними.

Дюпри поставил локти на столик и наклонился к Амайе.

– Вы способны на это, и для этого должна быть причина. Я хочу знать ее источник. Когда нашли тело той женщины под крышей, вы намекнули, откуда она берет свое начало. Расскажите мне об этом месте.

На этот раз Амайя поборола инстинктивное желание опустить глаза и посмотрела на Дюпри, стараясь быть твердой. Да, он раскусил ее. Тщательно изучал каждое ее движение, разглядел что-то сквозь защитную оболочку.

– Не знаю, как и откуда я это помнила; я не привязана к этому месту, у меня нет там корней, и я не возвращалась к той давней истории. Наверное, кто-то рассказал ее мне, когда я была маленькая. А может, это был всего лишь логический вывод, невольная ассоциация с историей, о которой я даже не помню…

Дюпри нетерпеливо отмахнулся:

– Неважно, что вы думаете об этом месте. То, где мы рождаемся и проводим детство, все равно оставляет в нас неизгладимый след, отпечаток всего, что мы видели, знали, наблюдали или слышали.

– Агент Дюпри, я прожила в Америке столько же лет, сколько там, где родилась; я приехала сюда ребенком.

– И все же вы вернулись в Испанию.

– Место, куда я вернулась, – обычный город; он не имеет никакого отношения к тому месту, где я родилась. Я никогда особенно его не любила, но и ненависти к нему не испытываю. Это просто деревня, и все.

– Элисондо, – произнес он.

Амайя вздрогнула, словно от боли.

– Место, которое вы никогда не называете, – продолжил Дюпри, – но знаете его традиции. Знаете так хорошо, что это помогло вам понять, почему Композитор счел совершенно нормальным оставить бабушку под крышей дома.

– Я очень смутно помню эти истории, они всегда казались мне простыми суевериями.

– Вы уверены?

– Да.

– Разве не было времени, когда вы верили в них, когда они казались вам чем-то правдоподобным? Тут нечего стыдиться. Причины и мотивы, которые движут различными группами людей, вытекают из одних и тех же потребностей, из тех же страхов и опасений, из осознания своего места в мире. Ваши знания и мастерство дают вам преимущество над другими. Оно было у Скотта Шеррингтона, есть оно и у вас.

Амайя снова отрицательно покачала головой.

Дюпри, казалось, сдался и посмотрел на часы.

– Уже поздно. Завтра у нас тяжелый день, нам лучше вернуться, – сказал он, вставая и поворачиваясь к стойке, чтобы предупредить остальных.

Амайя вздохнула с облегчением. Дюпри оставил на столе щедрые чаевые.

– Есть причина, – напоследок сказал он, – которая заставляет людей полностью оторваться от того места, где они родились и провели детство, и эта причина – непогашенный долг. Остерегайтесь непогашенных долгов, Саласар, время потребует их с вас рано или поздно.

Амайя едва сдержала желание поднести руку к голове, где под ее волосами пульсировал шрам.

Глава 21
Предчувствие

Элисондо

У Энграси была теория, что предчувствия – не что иное, как базовый инстинкт выживания, испорченный на протяжении веков так называемой эволюцией человека, и в первую очередь современным обществом, движимым исключительно желанием комфорта. Сигналы, которые умел считывать наш биологический вид, различая их на слух в тихом бормотании ветра, крошечные, но значимые изменения, которые постоянно происходят вокруг и которые человек умел толковать, постигая премудрость природы, – приближение бури, наступление родов, присутствие воды в почве, угроза эпидемии, близость хищника или смерти.

Энграси верила предчувствиям. Она считала, что в момент беспомощности или страха рецепторы восприятия достаточно уязвимы, чтобы реальные впечатления доходили до сознания, не перегружаясь лишней информацией, которую большинство считает источником знания и которая на деле является лишь иллюзией.

В одиннадцать утра Энграси удивил звонок в дверь. Амайя не возвращалась из школы так рано, а сама она никого не ждала. Энграси отложила книгу, которую читала, и направилась к двери. Ее удивление возросло еще больше, когда на пороге она увидела своего брата Хуана. В это время он всегда работал. Его вид тоже поразил ее. Обычно на нем была белая форма кондитера. На этот раз он принарядился: официальный костюм, темно-синий, который он надевал только по воскресеньям в церковь, да еще и галстук! Но больше всего ее озадачило то, что Хуан явился без звонка. В последние три года он приходил к ней только тогда, когда ее это устраивало. У нее появилось предчувствие, что что-то стряслось. Один из тех первичных импульсов, предупреждающих нас об опасности.

Позже, когда все уже было позади, Энграси снова задумалась о первых впечатлениях и о том, как мы пренебрегаем смутными сигналами, отдавая предпочтение тому, что выглядит более достоверно. Тогда она почувствовала тревогу, изумление, недоумение. Даже подозрение… и все же решила не обращать на это внимания, потому что человек, стоявший у двери, был всего лишь ее братом. Типичный случай, когда логика преобладает над инстинктом.

Энграси, как обычно, поцеловала и обняла Хуана, и, взяв за руку, повела в гостиную. Но садиться он отказался. Стоял перед ней в своем воскресном костюме и широко улыбался. Он говорил о том, как успешно продвигается его работа, об инвестициях в машины, о планах Росарии расширить дело, о том, что их бисквиты покупают во Франции и их можно найти в отелях Биаррица и Сен-Жан-де-Люз… Энграси перебила брата и сухо спросила:

– Зачем ты пришел, Хуан?

Он сделал два шага и встал перед ней. Внезапно посерьезнел, заторопился:

– Хочу сообщить тебе хорошие новости, Энграси, очень хорошие, тебя это обрадует. – Он уселся наконец на стул, но по-прежнему пребывал в напряжении. Сложил на столе руки, требуя ее внимания.

Обогнув стол, Энграси села напротив. По сосредоточенности, написанной у него на лице, и по тому, как он разминал пальцы одной руки пальцами другой, она понимала, что брат приводит мысли в порядок, повторяет в уме заготовленные фразы. Через несколько секунд он заговорил:

– Энграси, меня очень обеспокоил наш разговор о девочке.

Она кивнула.

– Меня задело то, что ты мне сказала, сестра. Не думай, что я не люблю Амайю. Я люблю ее больше, чем собственную жизнь…

Энграси изучала его лицо.

– Я говорил с Росарией. Это было очень тяжело, но я все ей рассказал, повторил те ужасные вещи, которые женщины сказали нашей Амайе, и как сильно она страдала. Энграси, Росария плакала. – Казалось, Хуан тоже вот-вот заплачет. Он подавил легкую дрожь в губах, крепко стиснув зубы, закрыл глаза и протянул руки, пока не коснулся пальцев Энграси. Она накрыла его пальцы своей ладонью. – Энграси, ее лекарство вызывает некоторые побочные эффекты: головокружение, дискомфорт, плохое настроение… Доктор Идальго объяснил, что это пройдет, когда ей подберут точную комбинацию препаратов, которые следует принимать, что иногда занимает годы… Росария призналась, что иногда забывала их пить, и в одном из таких случаев все это и наговорила. Но теперь это в прошлом. – Он пожал плечами, и Энграси показалось, что он сам в это не верит. – Доктор подобрал правильную дозировку лекарств. Сейчас у нее хороший период. Она отлично себя чувствует, счастлива, всегда в хорошем настроении, очень ласкова – она ведь от природы такая. Сейчас она похожа на ту Росарию, которую я когда-то встретил, какой она была до рождения Амайи. Ты не представляешь, как она сожалеет. Попросила меня извиниться перед тобой и признать, что ты права.

Энграси инстинктивно отпрянула, отдернув руки. Брат, казалось, не замечал, что вместе с ее руками теряет доверие.

– Люди бывают очень жестокими, – продолжал он, – а городок у нас маленький. Росария понимает, какой вред подобные вещи могут нанести семье.

Энграси заметила, что он сказал «семье», а не «девочке».

– Я рада, что она это видит, что вы оба это видите, – сдержанно ответила она.

– Вот почему она подумала… мы подумали… лучше всего, чтобы Амайя вернулась домой.

Вот оно. Шторм. Нападение. Выкидыш. Смерть. А она ничего не почуяла.

– Что? – недоверчиво проговорила Энграси.

– Росария ужасно страдала от разлуки с дочерью. Эти слова, эти ужасные вещи, которые она говорила, были всего лишь способом защитить себя. Люди оскорбляли ее, настойчиво задавали вопросы, мол, как странно, что ее дочь не живет дома. Как я ей уже говорил, я не боюсь того, что говорят люди. Но было бы логично, если б такая маленькая девочка жила с родителями и сестрами.

Энграси смотрела на брата, но больше его не слушала. Внимательно понаблюдав за ним, она осознала нелепость всей ситуации. Безупречный костюм, внеурочный визит, речи, не свойственные человеку, которого Энграси знала так хорошо. Еще в детстве они были разными. Энграси, любительница поболтать и посмеяться, всегда готовая уткнуться носом в книгу и потом рассказать всем, о чем прочитала. Хуан, молчаливый и замкнутый, нетерпеливо ожидающий звонка, возвещающего об окончании уроков, чтобы бежать в пекарню, которая в конечном итоге перешла ему по наследству. Но они всегда любили друг друга, и, несмотря на то что Энграси была младше, она постоянно о нем заботилась. Она понимала, что инстинктивное желание защитить Хуана отчасти объяснялось тем, что ее брат был трудолюбивым, добрым и спокойным человеком, которому с детства предсказывали властную супругу.

Энграси снова посмотрела на брата – и увидела его в новом свете: марионеткой, исполняющей чужую пантомиму. Она не разговаривала с Росарией много лет. Они даже не смотрели друг на друга, когда случайно встречались на улице. В этом не было необходимости. Хотя со времен ее учебы на факультете психологии прошла тысяча лет, Энграси все еще помнила, как определить влияние невротической личности. Как она могла быть настолько глупа, чтобы не распознать в речах Хуана слова Росарии, ее самомнение, ее властность! Она, профессиональный психолог, недооценила воздействие этой токсичной женщины на психическое состояние ее близких…

Теперь Энграси все стало ясно как день: виктимность Хуана, его неуверенность в себе, склонность к самообвинению… Он воспринимал как дар небес тот факт, что его жена вдруг стала нормальна, что она ведет себя как любая другая женщина, супруга или мать. Более того, в ее поведении он видел чуть ли не признаки святости. Росария, жертва болезни, непонимания, собственных ужасных импульсов, за которые она не несет никакой ответственности. Мученица, страдающая больше кого-либо другого. Она переживает: ее разлучили с дочерью. А ведь она так старалась! Понимающая и смиренная мать – таков ее новый имидж. Она понимает, что другие ее ненавидят; но если она делает все, чтобы исправить положение дел, неужели другие тоже не могут пойти ей навстречу?

Лживая манипуляторша. Она прекрасно осознает, что не заслуживает прощения, и в то же время взывает к милосердию. Для Росарии это шанс показать, насколько волнует ее возвращение дочери, как она старается все сделать правильно. Мяч вины закинут на чужую крышу. Бедняжка Росария ничего не в силах поделать, только смиренно молить о прощении, и если кто-то не способен на милосердие, то исключительно из-за черствости собственного сердца. Как можно не посочувствовать больной матери, которая признает, что истязала ближнего, но в первую очередь саму себя? Классический синдром Мюнхгаузена. Мать причиняет страдания дочери, но именно она достойна жалости, сочувствия и заботы… Просто непостижимо, как эта женщина сумела свести с ума собственную семью и одновременно взойти прямиком к алтарю святости.

Энграси подняла руку и прижала к груди, пытаясь унять внезапный приступ тошноты. Внутри ее рос гнев. Казалось, некое живое существо сжимает ей легкие, мешая дышать. Ни слова об Амайе, ни единого упоминания о ее мучениях, об изгнании из родного дома двенадцатилетней девочки, которая почти три года лишний раз не выходила на улицу. Ни слова о ее страданиях, тоске или ужасе от того, что ее оскорбляют на улице посторонние люди… Энграси заметила, что у нее дрожат руки, убрала их со стола и спрятала на коленях. Нужно успокоиться. Хорошенько все обдумать. Поэтому она промолчала, глядя на брата.

– Ты ничего не скажешь? – спросил тот через некоторое время.

– Я все еще перевариваю твои слова, – ответила Энграси со всем спокойствием, на которое была способна.

Хуан выглядел разочарованным.

– Честно говоря, я надеялся, что ты обрадуешься, и не знаю, почему это не так. На днях, когда мы с тобой говорили, ты была очень резка, и я тебе за это благодарен. Однако после разговора с Росарией я вижу эту ситуацию иначе.

– Ты видишь ее такой, какой она хочет, чтобы ее видели.

– Я думал, ты порадуешься вместе с нами… – продолжал он, пропустив мимо ушей ее замечание.

Энграси удивленно покачала головой.

– Единственное, чего я хочу, это чтобы девочка была в безопасности.

Хуан встал, обогнул стол, подошел к сестре, наклонился и примирительно положил руку ей на плечо.

– Сестра, я бесконечно благодарен тебе за то, что ты заботилась об Амайе, когда Росария плохо себя чувствовала. Но теперь все в порядке, – с излишней убежденностью произнес он.

Энграси убрала его руку со своего плеча и встала. Они стояли лицом к лицу, почти вплотную.

– Нет, Хуан, Росария не в порядке. Она никогда не будет в порядке.

То, что произошло дальше, не должно было ее удивить, и все же она удивилась. Хуан развел руками, словно в глубине души ожидал этого, и отошел от сестры, не скрывая досады на то, что впустую потратил время и силы.

– Так я и думал! – воскликнул он.

– В смысле? – спросила она, задетая его словами.

– Росария предупреждала, что именно так все и будет.

Энграси покачала головой. Ее брат совсем болван. Она сделала два шага вперед, пока снова не оказалась с ним рядом.

– И что именно она сказала?

– Ничего… – трусливо пробормотал он.

– Нет уж, выкладывай, – потребовала Энграси, – я хочу знать, что у нее на уме.

Хуан поднял голову.

– Она думает, что ты слишком привязалась к девочке…

– Слишком? Ты имеешь в виду, слишком сильно? Ты правда считаешь, что Амайю можно любить слишком сильно? – решительно спросила она.

– Ты ведешь себя так, – продолжал он, – будто ты – ее мать. Может быть, потому, что у тебя нет собственных детей…

От изумления Энграси приоткрыла рот.

– Но ты не ее мать, о чем ты, кажется, начисто забыла.

Энграси посмотрела на брата так, словно видит его впервые.

– Круто она тебя обработала, раз ты даже используешь ее слова, – с презрением проговорила она.

– Энграси, тебе лучше свыкнуться с этой мыслью: мать хочет, чтобы ее дочка вернулась домой, и я тоже.

Она повернулась и посмотрела ему в лицо, чтобы у него не осталось сомнений в ее решимости.

– Ни за что.

Хуан кивнул, словно заранее ожидая именно такой ответ.

– Росария предупреждала, что ты откажешься. Поэтому она предприняла кое-какие шаги и посоветовалась с адвокатом. У тебя ничего не выйдет. Если ты будешь настаивать, то потратишь впустую время и деньги, но ничего не добьешься. Девочка – наша дочь, и она должна жить в своем доме.

– Ее дом здесь, – возразила Энграси, – и ты, кажется, забыл, почему она живет у меня и при каких обстоятельствах здесь оказалась.

Хуан невозмутимо посмотрел на нее, и на секунду ей показалось, что перед ней стоит Росария.

– Любой судья поймет, что мать была нездорова и не могла заботиться о дочери. Мы приняли это болезненное решение ради ее же блага. Ты знала это, и ты согласилась, чтобы Амайя временно пожила у тебя, пока Росария выздоравливает.

Лицо Энграси исказилось от гнева.

– Нет, ты привел ее ко мне не потому, что Росария больна, а потому, что она издевалась над ней, унижала ее и запугивала.

– Росария плохо себя чувствовала, – повторил брат как заклинание.

– А ты, ее отец, ничего не делал. Ты ничего не делал, когда она заставила ее изображать мертвую девочку. Ничего не делал, когда видел, как жена просыпается ночью, идет к постели и пугает ее, ничего не делал, когда она обкорнала ей голову ножницами…

Хуан взорвался.

– Она была больна! – крикнул он.

Энграси и бровью не повела.

– Ты ничего не сделал, потому что удобнее было закрыть глаза и подождать, пока не станет слишком поздно. Пока она наконец не…

– Это был несчастный случай! – снова крикнул брат.

– Ничего подобного! – крикнула она в ответ изо всех сил.

Хуан зажмурил глаза и стиснул зубы. Когда он заговорил, голос его дрожал от отчаяния:

– Нет, Энграси. Я много думал об этом, и все-таки это был несчастный случай.

Энграси снова подошла к брату и угрожающе ткнула пальцем ему в грудь.

– Ты говорил мне совсем другое в ту ночь, когда привел Амайю. Нет, Хуан. Про несчастный случай ты рассказал людям, которые видели, как ты выходил из пекарни с девочкой на руках и она была без сознания, вся перепачканная мукой. Ты говорил, что девочка оступилась и упала в корыто, ударившись головой. Это чертово вранье, но ты всем рассказывал эту историю и, похоже, сам в конечном итоге в нее поверил.

Каждое слово Энграси сопровождала обвиняющим тычком пальца.

– Когда ты принес мне Амайю, ты сел вон там, – сказала она, указывая на лестницу, – и признался в том, что произошло. Может, ты забыл об этом, но я – нет.

Хуан заплакал.

– Я видела Амайю и помню, как она выглядела тогда: раненая, измученная, испуганная… Прошли месяцы, пока она не научилась засыпать одна, не просыпаясь посреди ночи от собственного крика, так что ты можешь рассказывать эту чертову ложь кому угодно, кроме меня.