Текст книги "Откровение в Галисии"

Мануэль удивленно смотрел на нее:

– Неправильное воспитание…

– Верно. Он в любой момент получал деньги, стоило лишь попросить, – от меня, от брата, от всех нас. Как ты понимаешь, Фран никогда ни в чем не нуждался. Когда ему исполнилось восемнадцать, он получил права и красивый автомобиль. Все его желания исполнялись: путешествия, уроки верховой езды, фехтование, поло, охота… Отец не скупился на наличные, потому что негоже сыну маркиза расхаживать без денег. Но Фран… – Лицо Эрминии исказилось, и она покачала головой. – Ему всегда было мало. А мы закрывали на это глаза, пока не стало слишком поздно. Однажды я заглянула к нему в комнату и увидела, что ванная заперта. На стук никто не отзывался. В конце концов мой муж и еще один работник сломали дверь. Мы нашли Франа лежащим на полу, а в руке у него торчал шприц. Они с Элисой баловались наркотиками.

– Неужели никто не догадывался и ничего не замечал?

– Тот, кто не хочет видеть, не видит. И потом, Фран хорошо маскировался, хотя все мы что-то подозревали и о чем-то догадывались. В какой-то момент стало очевидно, что парень катится по наклонной. Отец нашел очень хорошую и баснословно дорогую клинику в Португалии, но Фран согласился лечь туда только вдвоем с Элисой. Их не было почти год, приезжали только по особым случаям: на Рождество, день рождения отца. Однако надолго не задерживались и возвращались в клинику. Но даже тогда отношение маркиза к младшему сыну не изменилось – Фран всегда был его любимчиком. Мать же его не выносила, даже в его сторону не смотрела и открыто говорила, что человек с подобными пороками для нее не существует. Но отец – другое дело. Он впервые понял, что его отпрыск уязвим, – и, я думаю, был прав. Есть люди, способные вынести любые трудности, – таким был Альваро. А есть те, кого первая же неудача сломает.

– Получается, Фран умер во время одного из приездов домой? – заключил Мануэль.

– Поняв, что конец близок, отец вызвал младшего сына. Он несколько лет боролся с раком, и врачам удавалось сдерживать распространение болезни. Маркиз вел достаточно полноценную жизнь, но внезапно недуг резко распространился и поразил все органы. В последние два месяца бедняга очень страдал, под конец ему постоянно давали большие дозы морфия. Фран вернулся домой и целыми днями напролет сидел у постели отца, хотя старик никого не хотел видеть. Младший сын держался стойко. Он почти не спал, держал отца за руку, разговаривал с ним, вытирал слюни. И не отходил от маркиза, пока тот не скончался.

Эрминия погрузилась в воспоминания и ритмично качала головой, словно отгоняя неприятные картины.

– Я никогда не видела, чтобы кто-то так горевал. Фран вцепился в отцовскую ладонь, пока старик не отошел в иной мир, а потом начал рыдать, и у меня сердце разрывалось. В комнате тогда побывало много народу – родные, доктор, священник, сотрудник похоронного бюро, – и у всех были слезы на глазах, но так, как Фран, не печалился никто. Слезы градом катились по его лицу, однако он, кажется, этого не замечал и напоминал растерявшегося ребенка. На самом деле это недалеко от истины: Фран заблудился в темноте и был до смерти напуган. В комнату вошла маркиза и увидела своего рыдающего сына. Никогда не забуду презрение на ее лице: ни следа сочувствия или сожаления. Сеньора скривилась и вышла из спальни. А через день после похорон Фран скончался от передозировки. Его тело нашли на могиле отца.

Эрминия замолчала и вздохнула. Мануэль терпеливо ждал, что она продолжит свой рассказ. Он взглянул на экономку и увидел, что та крепко зажмурила глаза, пытаясь удержать слезы. Но безуспешно: из-под век показались блестящие капли и побежали по щекам. Эрминия какое-то время сидела не двигаясь и не говоря ни слова. Затем вздохнула и закрыла лицо руками.

– Извини меня, – сказала она дрожащим голосом.

Мануэль под впечатлением от этой печальной истории боролся между желанием обнять ее и чувством, что подглядывает за чужим горем. Он выбрал промежуточный вариант – дотронулся до руки экономки и слегка сжал ее, чтобы выразить свою поддержку. В ответ она накрыла его ладонь своей. К Эрминии потихоньку возвращалось самообладание.

– Прости меня, – сказала экономка, вытирая слезы. – Сначала Фран, потом Альваро… – Она потянулась к лежащей на столе фотографии.

– Вам не за что извиняться, – ответил Мануэль, пододвигая снимок к ней поближе.

Эрминия с нежностью смотрела на него.

– Pobriño[12]12
  Бедняжка (галисийск.).


[Закрыть], это же я должна была тебя утешать. Можешь оставить фотографию себе, fillo.

Мануэль быстро убрал руку. Он не хотел, чтобы его жалели.

– Эрминия, она ваша. Вы столько лет ее хранили…

– Нет, возьми себе, – настаивала экономка.

Подавленный писатель посмотрел прямо в глаза мальчику, который глядел на него со снимка, пронизывая взглядом, точно кинжалом. Ортигоса практически ощущал эту боль. Скрывая свою досаду под пристальным взглядом Эрминии, он взял фотографию, спрятал ее во внутренний карман пиджака и перевел разговор на другую тему:

– А как Элиса пережила смерть жениха?

– Ее спас сын. Срок был небольшой, но этого оказалось достаточно, чтобы она полностью справилась с зависимостью. Элиса – прекрасная девушка, а что касается Самуэля… Я люблю его, как собственного внука. Ему всего три года, а уже умеет читать. Мать научила. Мальчик иногда такие вещи выдает, словно он намного старше. Хотя чему удивляться – он весь день проводит среди взрослых, здесь, в поместье…

Мануэль не сдержал гримасу неудовольствия, но тем самым лишь подстегнул экономку.

– Не хочу сказать, что это непременно плохо, имение – прекрасное место для малыша. Но Самуэль не ходит в детский сад. Элиса и мысли не допускает, чтобы вывезти его за пределы поместья. Подозреваю, она и в парк его не водила. Все-таки ребенок должен общаться с другими детьми – если они нормальные, конечно.

Писатель с удивлением взглянул на Эрминию, но она отвела глаза.

– Вы говорили, Элиса часто ходит на кладбище?

– Каждый день, утром и вечером. Летом сидит там до самого заката. Играет с сыном на площадке перед церковью. Так странно видеть молодую женщину, проводящую время с маленьким ребенком среди могил…

– А как к этому относятся остальные?

В кухню вошла Сарита, и Мануэль с Эрминией обернулись. Помощница несла тряпки и средства для уборки. Экономка сказала совсем другим тоном:

– Сарита, помой, пожалуйста, окно в кабинете дона Сантьяго.

– Вы же говорили разобрать холодильник, – возразила девушка.

– Этим займешься позже.

– Тогда придется трудиться до ночи!

– Значит, отложишь до завтра, – недовольно ответила Эрминия. – А сейчас ступай в кабинет.

Сарита вышла на лестницу и закрыла за собой дверь.

Экономка помолчала несколько секунд, глядя в сторону, а затем объяснила:

– Она хорошая девушка, но работает здесь недавно. Впрочем, Гриньян тоже новый для нас человек. Кстати, вчера мы не поверили в тот предлог, который он придумал, чтобы увести тебя отсюда.

– Мы говорили об Элисе, – напомнил Мануэль.

– Да. Все хорошо к ней относятся – разумеется, из-за малыша. Сантьяго и Катарина его обожают, своих-то детей у них пока нет. Поэтому они души не чают в Самуэле. А он – настоящий ангелок, да ты и сам видел. Такой славный, жизнерадостный, постоянно улыбается… Альваро тоже очень любил мальчика и мог разговаривать с ним часами напролет. Так забавно было наблюдать, как Самуэль серьезно что-то объясняет своему дяде, будто взрослый!

– А сеньора? – Писатель указал на потолок. – Я видел ее в офисе юриста; старуха не была слишком любезна ни с Элисой, ни с ее отпрыском.

– Ворона и есть. – Эрминия покачала головой. – Маркиза ни с кем не бывает любезной. Но как бы ее ни раздражал малыш – он сын Франа и ее внук, в его жилах течет кровь Муньис де Давила. Самуэль принадлежит к этому роду и в данный момент является единственным наследником, поскольку у Сантьяго нет детей. И для всех, включая сеньору, этот факт перевешивает остальное.

Мануэль пошел по тропинке между деревьями. Небо наливалось свинцом, и отдельным лучам солнца все реже удавалось пробиться сквозь тучи. Потоки света, которые падали на землю накануне, сменились серыми тенями. В зеленом туннеле, образованном кронами, было темно. Плотная стена стволов защищала от сильного ветра, но температура быстро снижалась, и писатель продрог. Он думал о том, что скоро пойдет дождь и что все считают, будто он сильно страдает. По крайней мере, Эрминия с Гриньяном – точно. Мануэль и сам этого ожидал. Да, ему было грустно, но это состояние нельзя было назвать скорбью. Если б всего месяц назад он предположил, что может потерять Альваро, то совершенно точно не вынес бы боли утраты. Писатель точно знал, потому что уже проходил через это. Он помнил, как после смерти родителей сестра каждую ночь сидела у его постели, потому что Мануэль не мог перестать плакать. Осознание того, что теперь они сироты, нелюбимые никем, его ужасало. Когда рак унес в могилу сестру, он решил, что больше никому не отдаст свое сердце. А потом появился Альваро.

Ортигоса не был способен оплакивать его, потому что не мог смириться с его предательством, осознать, что же происходит, понять, кто и зачем совершил убийство. Дистанцировавшись от боли, писатель как будто наблюдал за происходящим со стороны. Но старая фотография словно заставила его вернуться в прошлое. Мануэля потряс такой знакомый взгляд Альваро – прямой, светящийся уверенностью в себе, смелый, – который покорил Ортигосу с первой секунды и который он так усиленно пытался забыть.

Писатель поднял руку и нащупал снимок сквозь ткань пиджака. Этот потрепанный прямоугольник словно вцепился в его одежду, а заодно и в его сердце.

* * *

Мануэль сначала услышал их, а уже потом увидел. Самуэль заливался смехом, пиная мяч в двери церкви, которые служили воротами. Элиса стояла перед ними, играя роль голкипера, но, к величайшему удовольствию сына, каждый раз промахивалась. Малыш праздновал очередную маленькую победу, хлопая в ладоши и бегая кругами.

Самуэль увидел писателя и подбежал к нему, но не бросился в объятия, как накануне, а схватил за руку и потянул в сторону храма, где их ждала улыбающаяся Элиса.

– Ты будешь вратарем! – кричал мальчик. – У мамы не получается ловить мяч, теперь ты попробуешь.

Удивленная Элиса пожала плечами и уступила свое место Мануэлю, забрав жакет, который лежал на верхней ступеньке лестницы. Писатель снял пиджак и положил его на освободившееся место.

– Ну, братец, держись! Я – лучший вратарь.

Самуэль уже бежал на середину площади, зажав под мышкой мяч. Они играли минут пятнадцать. Мальчик громко радовался, когда Ортигосе удавалось поймать мяч, но восторг был еще более бурным, если получалось забить гол. Элиса наблюдала за ними, улыбаясь и подбадривая сына. Наконец Самуэль начал уставать. К счастью, в этот момент на тропинке появились четыре котенка и полностью привлекли внимание малыша. Он принялся играть с четвероногими друзьями, а Мануэль подошел к его матери.

– Как хорошо, что вы приехали, – сказала Элиса. – Я, признаться, уже устала, а Самуэлю скучно играть все время только со мной.

– Я и сам рад, что я здесь. – Наблюдая за мальчиком, Манкэль улыбнулся, осознав, что все котята полностью черные.

– Как вы себя чувствуете? – В голосе молодой женщины звучал неподдельный интерес. Ее вопрос не был ни формальной любезностью, ни попыткой завязать разговор.

– Хорошо, – ответил Ортигоса.

Элиса смотрела на него, слегка склонив голову набок. Писателю была знакома эта поза: недоверие. Мать Самуэля ищет признаки того, что он лжет. Затем она перевела взгляд на могилы и медленно пошла по направлению к ним. Мануэль двинулся за ней.

– Все твердят, что время лечит… Но это не так.

Писатель ничего не ответил, ведь именно на это он и надеялся: что все закончится, обстоятельства смерти Альваро прояснятся и жизнь снова станет спокойной и упорядоченной. И потом, Элиса ведь говорит о собственном опыте…

– Мне очень жаль, – ответил Ортигоса, делая жест в сторону могил. – Гриньян упоминал о том, что произошло с Франом, а сегодня я узнал подробности от Эрминии.

– Значит, вас ввели в заблуждение, – резко ответила молодая женщина. Она немного помолчала и продолжила уже более мягким тоном: – Экономка – добрая душа, и я верю, что она искренне любила своего воспитанника, но ни она, ни юрист не понимают, что произошло на самом деле. Как и все остальные. Они уверены, что докопались до истины, но никто не знал Франа лучше меня. Отец с детства баловал его и ограждал от всего. Родные относились к младшему сыну маркиза как к ребенку и ожидали от него соответствующего поведения. И только я знала, какой Фран на самом деле. Это был не суицид. – Элиса посмотрела прямо в глаза Мануэлю, словно ожидая, что он начнет с ней спорить.

– Эрминия сказала, что никогда не видела, чтобы кто-то так убивался.

Молодая женщина вздохнула:

– И она права. Я тоже испугалась, увидев, в каком Фран состоянии. Он постоянно плакал, ни с кем не разговаривал, отказывался от еды. Нам с трудом удалось уговорить его выпить немного бульона. Но мой жених хорошо держался. Он просидел у постели покойного отца всю ночь, затем пошел в церковь на отпевание, а потом они с братьями отнесли гроб на кладбище. Фран пытался смириться с потерей. Когда засыпали яму, он уже не плакал, просто хотел побыть один. Мы ушли, а он сидел на кладбище, наблюдая за работой могильщиков, и не хотел уходить. Наконец Альваро убедил Франа зайти в церковь. В тот вечер, перед тем как идти спать, я зашла к жениху, прихватив кое-что из еды. Он сказал, чтобы я не беспокоилась. Что все наладится, просто со смертью отца он многое понял. Фран предложил мне подождать его дома. Он хотел побыть еще немного в церкви и поговорить с Лукасом, а потом обещал прийти и лечь спать.

– Со священником?

– Да, с тем, который отпевал Альваро. Он друг семьи и знаком с братьями с детства. Они все католики. Мне немного сложно это понять, я неверующая, но Фран уделял важное место религии, она стала его утешением в период реабилитации, а я была рада всему, что помогало и придавало ему сил. Хотя мне показалось странным, что он предпочел беседу со священником общению со мной.

Мануэль кивнул. Он прекрасно понимал, что чувствует Элиса.

– Лукас рассказал мне то же самое, что и Гвардии. Что он выслушал исповедь Франа, а потом они еще беседовали примерно с час. Мой жених был спокоен, и ничто не указывало на то, что он намерен покончить жизнь самоубийством. Это был последний раз, когда я видела Франа живым. Проснувшись утром, я поняла, что его нет рядом. А потом нашла его мертвым. – Молодая женщина отвернулась, чтобы писатель не увидел ее слез.

Тот немного отстал, чтобы дать ей успокоиться. Обернувшись, поискал глазами Самуэля – тот все еще играл с котятами. Через несколько секунд Элиса подошла и встала рядом. Она успокоилась, хотя глаза были влажными.

– У вас есть друзья или родственники, кроме членов семьи маркиза? – спросил Ортигоса.

– Хотите знать, почему я не уехала, а осталась здесь? Мать почти все время проводит в Бенидорме вместе с сестрами. Мы с ней не очень ладим. После смерти отца она перебралась на побережье. Мы созваниваемся на Рождество и в дни рождения. Мать считает, что моя жизнь сложилась как нельзя лучше. Всем об этом твердит. – Элиса грустно усмехнулась. – Еще у меня есть брат, уважаемый человек. Он женат, в семье растут две девочки. Но в прошлом я совершила кучу ошибок, и мы долго с ним не разговаривали. А больше у меня никого нет. Те, с кем я некогда общалась, умерли или влачат жалкое существование. Так что меня никто не ждет. К тому же Самуэлю следует расти в кругу родных.

Мануэль вспомнил замечание Эрминии по поводу того, что ребенок не должен быть окружен исключительно взрослыми.

– Вы могли бы жить в другом месте и наведываться сюда…

– Да… Но дело не только в этом. – Элиса дотронулась до креста, на котором было высечено имя Франа. – Я не могу уехать из поместья, пока не буду уверена.

– В чем? Что произошло на самом деле?

– Не знаю… – устало прошептала молодая женщина.

– Эрминия сказала, что врач подтвердил передозировку.

– Мне все равно, что он там подтвердил. Я знала своего жениха лучше, чем кто-либо другой, и уверена, что он не отправил бы меня, беременную, дожидаться его в одиночестве в постели, если б замышлял покончить с собой.

Писатель понял, что они у могилы Альваро, и остановился. Принесенные друзьями и родственниками цветы уже завяли, и лишь гвоздики пока держались достаточно стойко.

А ведь Мануэль тоже считал, что знает Альваро лучше, чем кто-либо другой. Он упорно не старался смотреть на имя, вырезанное на кресте.

На тропинке появилась Сарита, молодая служанка. Она остановилась, чтобы перекинуться парой слов с Самуэлем, а потом повернула в сторону кладбища.

– В чем дело, Сарита?

– Сеньора маркиза велела передать, что хочет видеть внука, и послала меня за ним.

– Хорошо. – Элиса подняла глаза и бросила взгляд на окна видневшегося вдали особняка. На террасе, на втором этаже, Мануэль разглядел едва заметную фигуру в черном и вспомнил слова Эрминии: «Старуха постоянно здесь и пристально за всем следит».

Самуэль взял Сариту за руку и, не попрощавшись с писателем, двинулся в сторону дома. Ортигоса смотрел им вслед, удивляясь, отчего ему вдруг стало грустно. Элиса наблюдала за ним с легкой улыбкой.

– Он особенный мальчик, правда?

Мануэль кивнул и спросил:

– Почему вы выбрали именно это имя?

– А я думала, вы поинтересуетесь, почему я не назвала его в честь отца.

Писатель продолжал вопрошающе смотреть на молодую женщину.

– Нельзя давать ребенку имя покойного, это не благословение, а проклятие, – сурово сказала Элиса, но потом улыбнулась, пытаясь смягчить свои резкие слова. – Хотя мертвецов слишком много и всех их когда-то так или иначе звали… – Лицо ее омрачилось. – Но конец Франа был страшен, к тому же он ушел слишком рано. Местные жители верят, что если назвать ребенка в честь человека, которого убили, призрак мертвеца придет за малышом.

Удивленный Мануэль приоткрыл рот. Эта женщина далека от религии и вместе с тем прониклась суевериями. Писателя так поразили эти высказывания, что он не нашелся, что ответить. А потом было уже поздно: мать двинулась по тропинке между деревьями, чтобы догнать сына.

– Элиса! – позвал Ортигоса.

Она обернулась и попыталась изобразить нечто вроде прощальной улыбки – правда, не слишком успешно.

Мануэль одиноко стоял посреди кладбища, чувствуя, как ветер, гонявший ранее облака, теперь треплет его волосы, обрывает лепестки с увядших бутонов и обнажает каркас венка, который умелые руки искусно замаскировали зеленью, чтобы скрыть удерживающую цветы проволоку. Сотни маленьких ярких лоскутков разлетелись по могилам и напоминали брызги крови. Вид креплений, удерживавших обезглавленные цветы, вдруг напомнил писателю о том, что теперь мир предстал перед ним во всей своей жестокой правдивости: Мануэль видел провода и веревки, удерживающие декорации, противовесы, тусклые огни рампы… Искусственно созданную реальность, в которую хотелось верить.

– Все это ложь, – прошептал Ортигоса, глядя на небо.

Он поднял пиджак со ступеньки лестницы, и как раз вовремя: начался дождь. Мануэль хотел было укрыться на тропинке, под сенью деревьев, как услышал хриплые, почти животные стоны – несомненно, это рыдал человек, переживающий глубокое горе. Дверь церкви была слегка приоткрыта. Внутри пахло деревом и воском, как и на похоронах, но теперь пространство наполнилось еще и звуками, свидетельствующими о глубокой скорби и отчаянии. Писатель дотронулся до блестящей лакированной поверхности. Аскетичной формы металлическая ручка была похожа на наконечник копья, которым проткнули дерево изнутри, столь же острый, что и боль человека, который укрылся в храме.

Мануэль вспомнил слова Эрминии и сделал шаг назад. Он понял, чьи рыдания доносятся из церкви: человека с жестким взглядом, но мягким сердцем, который просто боготворил своего брата. Ключ от храма мог быть только у одного взрослого отпрыска старого маркиза: у Сантьяго. Значит, он здесь. Экономка солгала писателю. Или не знала о возвращении хозяина.

Ортигоса слегка толкнул дверь и немного приоткрыл ее. На канделябре справа от алтаря горело штук тридцать свечей, и в их отблесках была хорошо видна фигура скорбящего. Сантьяго стоял перед скамьей на коленях, уткнувшись лицом в какой-то предмет одежды, который держал в руках. Мануэль одновременно устыдился и горячо посочувствовал боли маркиза, так впечатлившись при виде его страданий, что впервые порадовался, что сам не способен так рыдать. По крайней мере, он смирился со своей утратой и не позволяет чувствам взять над собой верх.

Под усиливающимся ливнем писатель побежал к машине.

* * *

Похоже, дождь и холод распугали посетителей, в баре было почти пусто. Хотя Мануэль и Ногейра встретились позднее, чем вчера: лейтенант сказал, что подъедет после одиннадцати. Ортигосе было все равно. Вернувшись из Ас Грилейрас, он пообедал в отеле супом и говяжьей вырезкой и до вечера проспал в номере, словно впав в оцепенение в тусклом свете пасмурного дня. Когда Мануэль пробудился, уже смеркалось. Он закрыл глаза и попытался удержать ускользающий сон: что сестра лежит рядом и обнимает его. Увы, видение исчезло. Писатель глянул в окно. Мокрые камни во дворе казались еще темнее, а деревья терпеливо сгорбились под хлещущими струями дождя. Пейзаж был столь же мрачным и безжизненным, как воспоминания Мануэля о детстве, проведенном в доме тетушки. Ортигоса открыл окно и почувствовал запах глины и мокрой земли. Стоящая вокруг тишина делала его еще более явственным. Писатель напомнил себе, что такая погода как нельзя лучше способствует творчеству, и оглянулся. На темной поверхности письменного стола белели листы бумаги в еще не тронутой целлофановой обертке. Мануэль внезапно понял, что его нежелание браться за перо просто смешно, как будто он пытается продлить свои мучения, не выбираясь из пучины страданий. Он словно глупый ангел, ночующий в непогоду под открытым небом и из гордости отказывающийся возвращаться в рай. Ортигоса вернулся в постель и забрался под одеяло, оставив окно открытым. Пытаясь убить время – до встречи с Ногейрой было еще несколько часов, – протянул руку и взял томик с произведениями Эдгара По.

* * *

Гвардеец на пенсии сидел с кружкой пива и тарелкой, на которой красовалось нечто похожее на остатки закусок. Писатель тоже попросил пенного напитка и чуть было не отказался от омлета, который принес официант вместе с заказом.

– Хотите?

Лейтенант кивнул, но даже не удосужился поблагодарить Мануэля.

– Нужно ценить то, что имеешь. Негоже разбрасываться едой.

«Ну, у кого-то точно все мысли только об этом», – подумал Ортигоса, бросив взгляд на внушительный живот Ногейры, отчетливо выступающий под тонким свитером.

– Помните мои слова?

– Что отвезете меня в горы и всадите пулю в лоб? Еще бы, как можно такое забыть.

Вилка лейтенанта замерла на полпути ко рту, он даже не улыбнулся.

– Все шутите? Я совершенно серьезно говорил, учтите. Мы многим рискуем, ввязываясь в это дело.

– Я знаю.

– Вот и не забывайте. Сегодня навестим мою подругу, у нее есть для вас новости.

– Офелию?

Гвардеец кисло улыбнулся:

– Нет, это подруга другого рода. Но предупреждаю: возможно, вам не понравится то, что вы услышите.

Мануэль кивнул:

– Я готов.

Ногейра оплатил счет, вышел из бара, задержался на крыльце и с видимым удовольствием закурил.

– Нам удалось установить, из какого именно автомата звонили Альваро; он находится в Луго. Пока толку от этой информации немного: абонент мог выбрать ближайшую к своему дому кабинку, а мог уехать подальше, чтобы запутать следы.

Ортигоса снова молча кивнул.

– Что вам сказал юрист?

– Признался, что звонил Альваро, но утверждает, что узнал о его прибытии в Галисию лишь после того, как Сантьяго сообщил о несчастном случае. Новоиспеченному маркизу потребовалась большая сумма, а Гриньян объяснил, что он не вправе принимать такие решения самостоятельно.

– Сколько?

– Триста тысяч евро.

– Ого! – Лейтенант явно оживился. – Попахивает проблемами… А Сантьяго сказал, зачем ему эти деньги?

– Нет, но дал понять, что дело срочное.

– Ну еще бы, раз его старший брат примчался из Мадрида, хотя всего через неделю и так должен был приехать сюда, – подытожил гвардеец. – А как это объяснил Сантьяго?

– Он еще не вернулся, появится сегодня вечером, – соврал Мануэль. Он не хотел рассказывать, как обнаружил маркиза отчаянно рыдающим в церкви, уткнувшись лицом в чью-то одежду.

– Вы уверены, что Гриньян его не предупредил?

Писатель вспомнил полное раскаяния лицо Адольфо.

– Не предупредил. И не станет.

– Ну хорошо. – Ногейра вздохнул. – Хоть какой-то прогресс… Я только одного не понимаю: почему Сантьяго сам не позвонил Альваро?

– У него не было номера брата. Родственники общались с ним только через Гриньяна.

Лейтенант хотел было что-то сказать, но передумал.

– Мы поедем на моей машине. – Он засунул окурок в емкость с песком, стоявшую у входной двери, и под потоками дождя направился к припаркованному автомобилю.