Текст книги "Города на бумаге. Жизнь Эмили Дикинсон"

На столе гостиной в доме Холландов лежит смерть. Она приняла облик Софии, чье лицо превратилось в восковую маску. Эмили подходит на цыпочках, словно боится разбудить спящего ребенка.

На Софию надели ее самое красивое платье, розовое, с кружевами на воротнике и на манжетах, и лакированные туфельки. В старательно завитых волосах – бант. Эмили представляет себе, как миссис Холланд причесывает дочь, словно куклу. Люди произносят какие-то лишенные смысла слова: тиф, милосердие, божественная воля.

София не кажется ни умиротворенной, ни безмятежной, ни уснувшей, Софии просто нет. Здесь лежит не она, а ее отсутствие. Эмили подходит снова, едва не касаясь тела. Под белоснежной кожей видны зелено-голубые отсветы-прожилки, как у сала, слишком долго пролежавшего на июльской жаре. Эмили украдкой оглядывается. Никто на нее не смотрит. Из передника она достает песочный доллар, который прошлым летом подарила ей София, и осторожно засовывает его в кармашек розового платья, надеясь, что этого будет достаточно.

Она не плачет, но так крепко сжимает кулаки в пустых карманах, что не чувствует пальцев. А вечером, когда на стол ставят ветчину, блестящую от жира под светом лампы, у Эмили начинается рвота.

Дорога из дома до школы не очень длинная, но Эмили кажется, будто она пересекает целые континенты и переплывает океаны. Лошадиные копыта стучат по мостовой в том же ритме, с каким тонкая стрелка на старых часах отсчитывает секунды. Эмили испытывает странное незнакомое чувство: смесь страха и нетерпения, от которого мурашки в ногах и бабочки в животе. Это ей даже нравится – они ее попутчики по дороге в школу.

Женская семинария Маунт-Холиок – величественное четырехэтажное сооружение со стенами, пронизанными вытянувшимися в ряд окошками – четыре ряда в высоту, шестнадцать в ширину. На верхних этажах, как предполагает Эмили, расположены комнаты учеников и преподавателей. На крыше встали семь труб.

– Как будто свечки на именинном пироге, правда, папа?

– А?

– Трубы.

Он какое-то время смотрит на них, затем оборачивается к любознательной девочке, которая всегда говорит то, чего от нее не ожидают.

– Вообще-то, нет, – опять начинает Эмили, – они больше напоминают трубы огромного теплохода, который пришвартовался прямо здесь, посреди равнины.

– Вообще-то, они напоминают о том, что зимой вы не будете мерзнуть, – комментирует отец, останавливая повозку.

Они оба выходят, и Эдвард выгружает тяжелый сундук, в который Эмили запихнула платья, шали, юбки, ботинки, книги и калейдоскоп.

Им навстречу выходит миссис Лайон. У нее усталое лицо с резкими, выразительными чертами, блестящие умные глаза, на губах искренняя улыбка. Прежде чем поприветствовать отца, она обращается к Эмили:

– Добро пожаловать к нам, Эмили.

Девочка приседает в легком реверансе. Отец решительно направляется к открытой двери, оставив сундук на дороге – кто-нибудь потом подойдет и заберет. Но миссис Лайон наклоняется, решительно хватается за кожаную скобу и безо всяких церемоний волочет сундук за собой. При виде такой картины Эмили спешит ухватиться за вторую ручку. Вдвоем им удается приподнять сундук на несколько дюймов.

– Да разве можно! – испуганно кричит Эдвард – он, наконец обернувшись, заметил их манипуляции.

Какое-то время он стоит в нерешительности, раздумывая, кому помогать в первую очередь: дочери-худышке или директрисе школы. И делает выбор в пользу последней. Та любезно уступает ему одну ручку и, жестом показав Эмили отпустить сундук, объясняет:

– Вероятно, вам уже говорили, мистер Дикинсон, что мы здесь не используем труд прислуги. Все тяжелые работы распределены между учащимися и преподавателями. Это способствует воспитанию первых и профессиональной подготовке вторых.

Но упрямая Эмили отказывается отпустить ручку сундука и несет его вместе с отцом прямо до входа в семинарию, где двое преподавателей в конце концов приходят им на помощь.

За эти годы отец научил ее множеству важных вещей: он ее наставлял, обучал, воспитывал, наказывал, но сейчас в первый раз они что-то делают вместе. Впрочем, он сразу же отправляется в обратный путь, держась за ноющую поясницу. Кто бы мог подумать, что тряпки могут быть такими тяжелыми?

Первая квартира, которую мы сняли в Бостоне, когда через несколько месяцев после рождения нашей дочери предприятие мужа открыло там филиал, находилась на улице Холиок. Название показалось мне странным – в те времена мне все казалось странным, – но я не пыталась выяснить, откуда оно и что означает.

Мы жили в Саут-Энде, самом большом викторианском квартале за пределами Великобритании, и занимали третий и четвертый этажи высокого здания из красного кирпича, типичного для городской застройки. С улицы его оконные проемы сверкали, как льдинки на зимнем солнце. Тротуары в округе, вымощенные тем же рыжим кирпичом, из которого строились дома, деформировавшись за столько лет заморозками и корневищами деревьев, шли волнами, словно подземные течения катили невидимые валы. Эти кирпичи прибыли прямо из трюмов кораблей, которые причаливали сюда в XVIII и XIX веках: судам они служили балластом и, как и мы, пересекли половину глобуса, прежде чем обосноваться здесь.

Чтобы оказаться на улице, нужно было спуститься на три лестничных пролета, а потом еще по наружной лестнице – крутой, как корабельный трап, к тому же часто обледеневшей. Подняться в кухню (сами комнаты находились на нижнем этаже) было довольно непросто, и я не решалась сделать это усилие – все время боялась уронить на лестнице ребенка. Я не очень хорошо помню, как жила тогда: наверное, неделями напролет сидела затворницей на третьем этаже и смотрела на снег за окном, держа в руках младенца.

На улице Холиок не происходило ничего интересного. Утром и вечером закутанные прохожие выгуливали собачек на холмистых тротуарах. К концу дня удлинялись тени, и в домах на противоположной стороне улицы зажигались лампы. Однажды в обнаженных ветвях дерева под окнами я заметила гнездо, свитое из сучков и длинных нитей синей шерсти. Это была весна.

* * *

Что же означало это слово, Холиок? Я не имела ни малейшего представления, а выяснять не было сил. По ассоциации оно напоминало yolk, яичный желток: почему-то мне представлялось сырое яйцо, и меня слегка мутило. А сам Бостон – это город Ботольфа, английского святого VII века, покровителя путешественников. Я никогда не мечтала быть путешественницей, напротив: мне всегда хотелось пустить корни, где-то ощутить, наконец, что я у себя дома. Хотя у нас не было намерения продавать дом в Утрмоне, мне казалось, что он перестал нам принадлежать, как только мы переступили порог и повернули ключ в замке; эта квартира никогда не будет нашей. Мы больше не были у себя дома.

В первый день, появившись здесь вечером после долгой поездки на машине, оставив чемоданы в квартире, погруженной в полумрак, мы тут же отправились за покупками в ближайший супермаркет. Моя измученная дочь капризничала, да и я была не в лучшем состоянии. Магазин освещали ослепительные неоновые лампы, по бесконечным проходам я толкала почти пустую тележку, в которой лежала лишь упаковка хумуса. Хотелось где-то сесть вместе с ребенком – где угодно, лишь бы в тепле. Мне казалось, я вот-вот потеряю сознание. Я раздраженно заявила: «Здесь нечего есть».

И разразилась слезами среди битком набитого товарами магазина.

За несколько недель до этого меня спрашивали:

– Почему ты не хочешь уезжать из своего дома в Монреале? Чего тебе будет больше всего не хватать?

Кажется, я понимала, что от меня требовалось: определив, идентифицировав эти вещи, найти возможность увезти их с собой, или заменить, или воссоздать, или отыскать какой-нибудь их эквивалент.

Я долго думала, прежде чем ответить:

– Дерева, которое я вижу из окна своего кабинета.

В семинарии Эмили и ее соученицы изучали латынь, ботанику, астрономию, историю, минералогию, литературу и математику. Как будто это были и не девочки вовсе.

* * *

В книгах говорится о разных вещах, это так, – и, переворачивая страницы толстых пыльных томов, которые многие поколения держали в руках до них, ученицы узнают о скалах, звездах и насекомых. Но для Эмили сами вещи тоже постоянно говорят о книгах.

Однажды утром, разглядывая лес, она видит, как качаются ветки дерева, одного из многих. Сначала это легкий, едва заметный трепет листьев, – их, наверное, шевелит ветер, – но вскоре она уже не сомневается: дерево сдвинулось с места. Она вспоминает фантастический Бирнамский лес из шекспировской трагедии, это увенчанное ветвями и листвой войско, что, звеня доспехами, двинулось на Дунсинанский холм.

Но Эмили видит не это. На той неделе в классе показывали гравюры с изображением мангровых зарослей: деревья ризофоры с корнями, похожими на длинные пальцы, выступают из воды, их называют ходячие деревья. Именно это она и видит – армию кленов, сосен, ясеней и дубов, которые медленно извлекают свои корни из грунта, чтобы раскинуть их на поверхности земли, прочувствовать ее твердость и основательность, сделать глубокий вдох, затем осторожно передвинуть их чуть в сторону и вперед, словно раненный в ногу человек, который вновь учится ходить. Слегка цепляясь за землю, сопротивляются ветки, чуть гнутся назад стволы, корни приподнимаются из земли – не слишком высоко, но решительно и непреклонно. Покидают свои гнезда птицы, выскакивают из нор бурундуки, все живое мечется в смятении, и это шествие, поначалу безмолвное, теперь сопровождается рокотом, слышным на десятки миль в округе. И вот уже шагает весь лес: он надвигается, как огромный водяной вал, он сметет не только вражеский лагерь, но и всю провинцию, и Маунт-Холиок тоже, где, сидя у окна, Эмили с закрытыми глазами ожидает, когда обрушится волна.

Впрочем, здесь не на что нападать, нечего захватывать и осаждать, разве что войско простодушных наивных гусынь, среди которых и она. А почем нынче гуси на рынке? Наверное, не слишком дорого.

Она точно знает лишь одно: дерево сдвинулось с места. Рядом в нерешительности стоит Макбет, но надо сказать, герои Великого барда довольно часто не уверены в себе – или же прислушиваются к дурным советам. Так какая армия могла бы обрушиться на семинарию в это апрельское утро?

Дерево вновь шевельнулось, и на этот раз в самом деле зашагало вперед.

Возможно, это олень-двухлетка: на его голове ветвятся заросли, словно крона огромного дуба.

Миссис Лайон заботится не только о том, чтобы заполнить знаниями головы доверенных ей воспитанниц, – она желает спасти их души. А для этого они должны принять Господа, как приняла его она, поэтому их нельзя запугивать или угрожать, этих методов она не приемлет. Видения ада не убедят искать путь в Царствие Небесное. Эти юные особы – создания рассудительные и здравомыслящие. Она будет взывать к разуму и уважать их волю. Она предоставит им полную свободу – свободу соглашаться.

– Кто из вас, – спрашивает она своим твердым и мелодичным голосом, – уже принял Господа в свою жизнь и свое сердце?

У миссис Лайон открытое лицо и ясный взгляд, как у всякого, кто живет в согласии с Богом. Безмятежная душа, озаренная верой.

Почти все девочки поднимают руки – некоторые испуганно, другие с гордостью. Она обводит взглядом аудиторию.

– Кто из вас надеется это сделать?

Теперь поднимают руки большинство из оставшихся. Миссис Лайон держит долгую паузу. Наконец спрашивает:

– Кто утратил надежду?

Поднимают руки шестеро или семеро. Среди них Эмили.

* * *

Что это за Бог, позволивший разделить себя натрое: грозный Отец, принесенный в жертву Сын, неуловимый Дух? Почему не позволяет Он познать Себя? Почему дарует Он милость одним и не дарует другим? Что надлежит делать, чтобы должным образом любить Его? Притворяться, что любишь? А разве Он – Они – который(-ые) видит(-ят) все, не догадается(-ются) об этом? Разве это не хуже, чем просто признаться: Бог есть тайна, Он есть безмолвие, а Эмили познает мир прежде всего через слова? Бог есть затмение. Он по ту сторону слов, вне слов. Он укрывает Себя не в церквях, напрасно искать его между пожелтевших страниц Библий короля Иакова, которых в доме Дикинсон целых восемь экземпляров – святых книг больше, чем душ, которые надлежит спасти. Поднимая глаза к небу, Эмили видит лишь облака. Если небо – место успокоения праведников, значит ли это, что они превратились в птиц?

Зимой солнце садится рано. В Маунт-Холиоке девочки ужинают при свете ламп, окрестные поля погружены во мрак. Эмили надлежит разложить на столе приборы, и она делает это серьезно и старательно, как и все остальное. Ей вообще нравятся практичные, монотонные движения. Каждая вилка, каждый нож – это якорь, что удерживает ее на земле.

Белые тарелки блестят при свете ламп, за окном – темнота с синеватым отливом, крупными хлопьями падает снег, как будто не настоящий. В больших мисках приносят капусту, картофель, куски сала, нарезанную ломтиками репу и морковь – обычную будничную еду. Девочки разговаривают за ужином, это даже поощряется, пусть обмениваются мыслями; потом дежурные собирают тарелки, а остальные поднимаются в общую гостиную. Прежде чем надеть ночные рубашки, они повторяют уроки на завтра.

А еще играют в игру вопросы-ответы:

– Как называется стая фазанов? – спрашивает Анна.

– Букет, – отвечает Изабель. – А стая скворцов?

– Журчание.

– Фламинго?

– Пламенеющая готика. А стая сов?

Изабель задумывается. Вместо нее, не поднимая головы от книги, отвечает Эмили:

– Это называется парламент.

– Прекрасно. А теперь еще сложнее. Как называется горка спичек?

– Возбуждение.

– А рой бабочек?

– Калейдоскоп.

Она смотрит на них: тонкие фигурки, белые фартуки, приглаженные волосы, – такие разные и в то же время загадочно похожие в своей юности. А как назвать группу учениц семинарии, собравшихся зимним вечером?

Они – все одновременно: возбуждение, парламент, журчание, кадейдоскоп.

Девочки просыпаются и сразу спрыгивают с кроватей. Долго и тщательно причесываются, так же долго и тщательно, как накануне перед сном. Быстро одеваются, выбирая самые белые блузки и самые красивые ленты.

Сегодня в семинарию приезжает автор сборника стихотворений, в которых говорится о Величии, о Долге и о Душе. Почти знаменитость. Многие никогда еще не видели живого писателя. Как правило, поэты – это каменные статуи. Ученицы взволнованы, как если бы одна из этих статуй вдруг зашевелилась.

У поэта, который входит в классную комнату, зачесанные назад волосы, словно он боролся с невидимым ветром, и он постоянно проводит по ним ладонью, в очередной раз желая убедиться, как непокорна его буйная шевелюра. Это красивый мужчина: высокий лоб, темные глаза под изогнутыми бровями, орлиный нос, тонкие губы – как и подобает тому, кого одолевают высокие думы. Разговаривая, он делает много жестов, без некоторых вполне можно обойтись.

Он рассеянно разглядывает сидящую перед ним группу школьниц: высокие девочки-подростки, чуть нескладные, взволнованные его присутствием – и их можно понять, – дрожащими пальцами они теребят уголки своих белых фартуков. Все хорошенькие и очень похожи одна на другую. Только он – единственный в своем роде. Краем глаза он замечает свое отражение в оконном стекле и теперь говорит, обращаясь исключительно к этому прозрачному близнецу.

Уверенный глубокий голос кажется излишне громким, как если бы он выступал с эстрады и старался, чтобы его расслышали зрители в самом последнем ряду большого зала. Эмили вздыхает. Она тоже краем глаза косится на оконное стекло. Но ищет там не свое отражение, а гнездо из веток, в котором мирно лежат три бледно-голубых яйца.

Она знает: поэзия именно здесь, а не в напыщенных словах этого человека, она спряталась под хрупкой скорлупкой, в крошечном сердце еще не родившихся созданий.

И все-таки, глядя на прекрасного, как павлин, Поэта, она невольно вздрагивает.

В общей гостиной девочки в белых ночных рубашках, бледные, как призраки, по очереди, словно перебирая четки, рассказывают, что сделают, когда вырастут.

– Я выйду замуж за деревенского врача.

– У меня будет трое детей, два мальчика и девочка.

– Я буду жить в большом белом доме с черными ставнями.

– Я буду читать по книге в неделю.

– Я целый день буду есть песочные пирожные и пить чай с лимоном.

– У меня будет сад, в котором будут расти одни только розы.

– Я поплыву через океан на теплоходе.

– Я буду играть на скрипке, пианино и арфе.

Настает очередь Эмили. Все смотрят на нее. Обрамленная шевелюрой черных волос, она кажется еще бледнее, чем другие, – полупрозрачной, как будто вот-вот взлетит или воспламенится.

– Я буду жить в Линдене.

В конце триместра миссис Лайон вновь сделала попытку подсчитать души. Девочки, осунувшиеся от утомительной учебы долгими вечерами, возбуждены, предвкушая близкое Рождество. В воздухе почти физически ощущается это возбуждение, а еще волнение от предстоящих зимних экзаменов: оно пахнет ванилью, намокшей шерстью и непросохшими чернилами.

– Пусть сядут те, кто уже принял Господа в сердце своем.

Десятки девочек усаживаются на длинные скамейки.

– Пусть сядут те, кто надеются его принять.

Новая волна. Изабель стоит в нерешительности рядом с подругой. Она бросает на нее умоляющий взгляд, словно просит присоединиться к ней или хотя бы не осуждать. Но Эмили не поворачивает головы и не смотрит на нее. Изабель все-таки садится, поспешно и неловко, а Эмили Дикинсон продолжает стоять. Одна. Она последняя осталась без надежды.

Как бы ей хотелось устремиться к Господу, почувствовать это волнение, наполняющее сердце, когда высоко в небе она видит стаю гогочущих дроф, которые то выстраиваются гигантской буквой V, то разбивают этот треугольник, словно набегает и откатывается морская волна. А вот проповеди кажутся ей неинтересными, и сама мысль о Боге то давит на нее, то повергает в ужас. Ее сердце не такое большое, а ум недостаточно глубок, чтобы принять Таинство, – и в конце концов она говорит себе, что Бог, наверное, тоже не верит в нее.

Перед глазами Эмили теснятся одна к другой множество шелковистых, аккуратно причесанных головок: изящные локоны, косы, пучки, ленты. Многолюдно же будет в раю: все станут наступать друг другу на ноги в лакированных ботинках.

Без надежды, без веры, без поддержки Эмили остается стоять – одна, выпрямившись, как буква i, чувствуя, что может всё.

Похоже, в аду гораздо спокойнее.

Миновала осень, скоро Рождество, а я так и не поехала в Хомстед. Я вернулась в наш дом на побережье: каждый раз, когда мы в него входим, я удивляюсь, что он по-прежнему на месте. Однажды его унесет морским приливом. Так случилось – почти случилось – с маленькой гостиницей по соседству, которая стояла там с начала века. Лет сорок назад, во время особенно жестокой бури, ветер и волны так повредили ее, что здание пришлось снести. С тех пор на участке земли, примыкающем к нашему, запрещены любые постройки. Говорят, что во время той же бури море приподняло соседний дом и отбросило на несколько десятков метров. Вырванные из земли бревна, из которых был сооружен волнолом, плавали по улице, словно обломки плота. Мне нравится думать, что половину года мы живем на корабле, который каждую минуту может сорваться с якоря.

Каждый раз, когда мы приезжаем туда, я с изумлением вижу, насколько небо здесь больше и прозрачнее, чем в городе. Вероятно, из-за близости моря.

А каждый раз, когда уезжаем, у меня разрывается сердце. У дочери тоже: она не понимает, почему мы не можем все время жить по колено в воде, в кабельтове от песчаных замков.

Все это время я каждое утро навещаю Эмили в Хомстеде, воссозданном по фотографиям из книг и описаниям историков и очевидцев. Я вхожу на цыпочках, чтобы не повредить бумажные половицы, не решаюсь сесть. А уходя, оставляю дверь приоткрытой.

Не прошло и года после поступления в семинарию, как Эмили возвращается в Хомстед. Родители обеспокоены ее здоровьем: ей не удалось оправиться после сильной простуды. Как же хорошо вернуться домой.

У юной девушки, живущей в Хомстеде, столько дел!

Заняться прической, заплести и расплести косы, распрямить локоны.

Испечь хлеб.

Собрать яйца в курятнике и приготовить на завтрак омлет.

Навестить в зависимости от дня недели бедняков, больных, стариков, женщин после родов, немощных, ну и разумеется, подруг – их у нее несколько десятков.

Купить три пуговицы, фунт сахара, моток кружев, черную тесьму, белую нижнюю юбку, корицу, кремень для зажигалки, отрез шелка, флакон фиолетовых чернил.

Вышить дюжину платков.

Приготовить большую корзину с провизией для пикника: жареная курица, огурцы, свежий хлеб;

налить в бутылки лимонад, нарезать арбуз, сложить скатерть, не забыть положить вилки, ножи и льняные салфетки.

Встретить коммивояжеров, друзей, знакомых, случайных посетителей, толпящихся на пороге попрошаек; у одних покупать, других привечать, третьих приветствовать, четвертым предлагать выпить, перед пятыми закрывать двери.

Поставить на огонь таз с последней малиной, насыпать сахара, обдать кипятком стеклянные банки, пока она томится на медленном огне. Налить варенье, закрыть крышкой и отправить в кладовку до зимы.

Помочь маме нашпиговать жаркое и почистить овощи, накрыть на стол, убрать со стола, протереть посуду, расставить ее в шкафу, бокалы обязательно перевернуть кверху ножкой.

Отправиться на концерт в парке, на котором соберется вся городская молодежь.

И только закрыв дверь спальни и вступив в тишину, Эмили вновь начинает слышать в голове голос: он и говорит с нею, и молчит.

С деревьев в саду облетели листья. Со всех, кроме одного молодого клена в глубине двора: он сохранил нетронутой желтую шевелюру, в которую зарываются, чтобы погреться, солнечные лучи. Там, дрожа на ветру, пылает маленький пожар, бросая вызов подступающим холодам, безразличный к безмолвным предостережениям других деревьев с изможденными ветвями, похожими на обгоревшие головешки. Даже вороны стараются держаться подальше, ничто не тревожит его красновато-золотистого великолепия. Своими яркими фонариками клен занял половину неба. Кому нужны церковные витражи, если в саду есть такое дерево?

Оно останется бодрствовать до самой зимы, и когда другие уснут глубоким вегетативным сном, его листья по-прежнему будут сиять отраженным светом звезд долгими декабрьскими ночами.

Орион. Она с детства умеет его узнавать: тонкую перемычку песочных часов, бегущую далеко впереди собаку. Она давно уже решила, что он станет ее следующим домом.

Библия полна непостижимых тайн, человеческий разум слаб, но есть одна вещь, которую Эмили осознает без труда: Эдем поначалу был садом.

Зима проходит, как сновидение.

Остин, Эмили и Лавиния, чуть отставая от своих дрожащих теней, вместе идут по аллее, окаймленной деревьями, в кронах которых поют невидимые птицы. Чудесный теплый воздух полон аромата белых цветов, яблок, слив, земляники. Больше нигде нет такой зеленой травы, она здесь почти изумрудная.

Могила Софии одна из самых свежих на этом кладбище. Они, склонив головы, останавливаются перед ней. Эмили опускается на колени и кладет ладони на теплый камень.

София здесь далеко не самая юная. На кладбище похоронены десятки младенцев, девочек и мальчиков, спящих под землей в своих самых красивых одежках – умерших от чахотки, инфлюэнцы, кори, малокровия, крупа, страха, гнева, тоски. Их бледные призраки мелькают среди цветущих деревьев, играя в горелки. Они прячутся за тонкими деревянными крестами, широко раскидывают руки и, тихо смеясь, со всех своих полупрозрачных ног убегают по аллеям.

Остин и Лавиния молча отходят. Им нужно навестить и других умерших; зима была долгой. А Эмили еще долго стоит на коленях у могилы подружки. Ей бы так хотелось с ней поговорить, но трава глуха и нема. Когда Эмили наконец поднимается, ее тень остается лежать, – а когда встает и она, то не следует за девочкой, а бежит за маленькими призраками.

В деревянной инкрустированной шкатулке на письменном столе Эмили хранит свои молочные зубы, двадцать жемчужин неправильной формы. Иногда вечерами она представляет себе, что за ними придет девочка, которой они когда-то принадлежали, – маленький беззубый фантом.

* * *

Она слишком высокая, у нее слишком длинная шея, слишком худые ноги. Ей бы родиться огородным пугалом среди поля тыкв, и скворцы разлетались бы от нее в разные стороны. Так и стояла бы все томительное лето напролет, ежилась под струями дождя или смотрела, как под солнцем раздуваются оранжевые шары. А потом, когда настанет пора сбора урожая, ее бы тоже выдернули из земли и бросили в костер. Какое из нее получилось бы пламя – с ее-то сухими руками, худыми ногами, длинными волосами и сердцем, воспламеняющимся легко, как спичка.

Утром, едва пробудившись, Эмили обнаруживает на простыне красный цветок. Такое же пятно на ночной сорочке и хлопчатобумажных панталонах.

Мать находит ее на кухне, где, склонившись над чаном, Эмили исступленно трет простыню в мыльной воде.

– Что это ты делаешь, Боже правый! Сегодня же не понедельник!

– Я заболела, – сообщает Эмили равнодушным тоном. – У меня кровь. Я, наверное, скоро умру.

– Ах это… – отвечает мать, и в ее голосе слышатся отвращение и какая-то неловкость. – Нет, ты не заболела. Ты стала женщиной. Такое со всеми нами случается.

Эмили перестает тереть простыню. Ах вот как, все женщины болеют. Это многое объясняет – например, почему только мужчины становятся адвокатами, врачами, нотариусами и пасторами. Простыня плавает в чане, словно какое-то морское существо, медуза или распустившаяся в розовой воде актиния. Эмили больше не чувствует кончиков пальцев.

– Это бывает раз в месяц, – продолжает мать, – и длится несколько дней.

«Пускай, – думает Эмили, с удвоенной силой принимаясь тереть простыню. – Пускай несколько дней в месяц я буду женщиной. А в остальное время стану писать».

Остин уезжает учиться в Гарвард, и Эмили каждый день пишет ему письма: они должны быть легкими, живыми, смешными, чтобы он поскорее вернулся. А он не возвращается. Наверное, письма получаются неубедительными. Надо бы послать ему бабочек.

За ужином стул любимого брата остается пустым. Эта разлука – словно дыра в груди Эмили. У отца пасмурное выражение лица – наверное, неприятности на работе. Ведь его одолевает столько важных забот: дела мужчины, который работает в городе, встречается с другими мужчинами и вместе с ними серьезно и ответственно решает судьбу мира – мира с его женщинами, детьми, собаками, кошками и прочими низшими существами.

У матери отсутствующий вид, такое бывает все чаще. Она машинально, словно автомат, подносит вилку ко рту. Ее глаза – как две стеклянные дробины. Лавиния кидает на пол кусочки курицы, их тут же подхватывает толстый рыжий кот, недавно взятый в дом: он, мурлыча, трется об их ноги.

Эмили с изумлением разглядывает этих чужаков, которых жизнь сделала ее семьей. Не лучше ли было бы родиться птенцом дрозда, тогда она бы научилась очень важным вещам – петь, летать, вить гнездо.

Второй год в Бостоне; съемная квартира занимает третий, четвертый и пятый этажи одного из викторианских домов, переделанных от подвала до чердака в типично американском стиле: просторная изолированная кухня с гранитными поверхностями, золоченые люстры, дорогие и довольно безвкусные водопроводные краны. Зато комнаты уютные и светлые, и когда мама приезжала нас навестить, в ее распоряжении был целый этаж.

Мы с дочерью вернулись в Монреаль, а мужу пришлось одному меблировать квартиру. С этой целью он отправился в ИКЕА, где купил по одному или по нескольку экземпляров буквально всего, словно ему предстояло обставить пустой кукольный дом: стол, четыре стула, колыбель, столик для пеленания, две кровати, два матраса, простыни, подушки, стеганые одеяла, полотенца, три комода, шкаф, четыре ночных столика, лампы, журнальный столик, половик, посуду, белье, чайник, кофейник, овощечистку, ножницы, столовые приборы, консервный нож, миксер, две разделочные доски, наборы кастрюль и сковородок, штопор, кипятильник, мусорное ведро, три корзинки для бумаг, диван, диванные подушки, три ковра, корзину для белья, швабру и ведро, щетки, губки…

Ему пришлось ездить туда раз пять-шесть, он толкал перед собой по две набитые до краев тележки, и финальный счет, общую сумму которого я предпочла не выяснять, представлял собою причудливый список, чем-то напоминающий головокружительные описи из «Жизни способа употребления»[3]3
  Роман Жоржа Перека.


[Закрыть].

В дом мы прибыли одновременно с волной холода, температура в квартире не превышала десяти градусов. Наш домовладелец, который отсиживался зимой во Флориде, забыл установить вторые оконные рамы. И пока их все-таки ставили, нам пришлось спасаться в гостинице «Фермонт». С пятого этажа, на котором находился наш трехместный номер, была видна большая площадь перед церковью, где два года спустя террорист взорвет бомбы и погибнут три марафонца.

Эти дни запомнились каким-то невероятным покоем, какой бывает во время сильных холодов, и почти пустыми улицами. Редкие прохожие ускоряли шаг, кутаясь в шарфы и воротники. По телевизору говорили о беспрецедентных температурах и невиданных осадках (снежный покров достигал десяти сантиметров – для Монреаля это сущая ерунда, но Бостон был совершенно неприспособлен для таких испытаний), и на экране нон-стоп крутили абсурдные картинки: снегоуборочная машина, загоревшаяся посреди улицы и перегородившая важную магистраль. Ансамбль памятников площади Копли-сквера сквозь заледеневшие окна почему-то напоминал Кремль.

Когда после установки вторых рам мы вернулись, температура в квартире оказалась выше всего на несколько градусов. Отодвинув маскировочный экран радиатора отопления, мы обнаружили, что тяжелые чугунные калориферы были просто-напросто сняты во время ремонтных работ. Предполагалось, что тонкие трубы с горячей водой, проложенные по стенам, должны были обогревать четыре этажа. Я не говорю уже о том, что прибор центрального отопления, не справляясь со своей задачей, время от времени перегревался и переставал работать.

Помню, как, дрожа от холода, натянув на голову шапочку, а на ноги сапоги, я недоуменно разглядывала длинные пустые коробки, в которых должны были находиться радиаторы. Рабочие, разукрасившие все позолотой, устроив зонированное освещение, в этой роскошной квартире просто убрали отопление.

* * *

Когда квартиру обставили мебелью, остались удручающе голые стены. Я заказала по интернету репродукции старинных ботанических гравюр (Brassica, Beta vulgaris, Carota[4]4
  Капуста, свекла обыкновенная, морковь (лат.).


[Закрыть]) для украшения кухни и столовой, а еще несколько ярких постеров; среди них – голова страуса с жемчужным ожерельем на шее и довольно запутанная композиция Пикассо, на которую я не обращала особого внимания, пока двухлетняя Зое не заметила с серьезным видом: «Художник сам себя нарисовал», и только тогда я поняла, что это и в самом деле автопортрет у мольберта. Обман удался: почти можно было поверить, будто здесь кто-то живет.