Текст книги "Устрашители"

Глава 17

Телефонную будку я выбрал в оживленном универсальном магазине «Итон». Пресловутый, успевший нагнать на меня доподлинную хандру ливень возобновился. Уже смеркалось. Запоздалые посетители торопливо делали запоздалые свои покупки по дороге со службы домой.

Со службы… Кажется, работая в учреждениях определенного сорта, нельзя просто так, за здорово живешь рассчитаться, получить выходное пособие и помахать бывшим товарищам ручкой…

Приехал я в спортивной машине Китти, долго правил вдоль побережья и невесело размышлял. Разумеется, наличествовал россовский «хвост», но был он деликатным, держался поодаль и вел себя вполне пристойно.

За три тысячи миль от Ванкувера затрещали звонки, отдававшиеся на моем конце провода низким прерывистым гудением. Раздался голос Мака:

–Да?

– Беспокоит Эрик.

Названную Маком кодовую кличку я употребил непроизвольно и очень легко.

– Здравствуй. Как живется в отставке? Что ж, по крайности, не придется объявлять последних новостей самому… Я желчно промолвил:

– О, великий и несравненный Росс, о, доносящий молниеносно, о, король осведомителей! Кстати, вы действительно позволили ему выслать меня вон из Канады? Росс утверждает, будто да.

– Утверждение Росса всецело правильно.

– Получается, – произнес покорный слуга, – задание завершилось не без успеха?

– Быть может. Но полной уверенности в этом пока нет.

– Понимаю. Вальтер Кристофферсон, сиречь Герберт Вальтерс, может в один прекрасный день выйти из канадских дебрей, волоча на плече парашют?

– Ты же клялся, что амнезией маешься, Эрик, – тихо сказал Мак.

– Сэр, я лишился памяти, а не скудного своего умишка. Вы разрешаете отправить агента восвояси, а сие наталкивает на мысль: операция, ради которой затратили столько труда, пустились на сложнейшие ухищрения, окончена. Возникает резонный вопрос: а что я, собственно, сотворил выдающегося? Не считая прискорбного инанукского побоища, бывшего, по сути, побочным продуктом совместной американо-канадской компании «Мэдден и Росс, Лимитед», я сделал одну-единственную значащую вещь. Изъял из обращения, временно либо навеки – неизвестно, летчика по имени Вальтерс, человека с весьма красочной биографией. Мак безмолвствовал.

– А первоначальная причина тому, сэр, была какая угодно, только не терроризм и не ПНП.

– Откуда подобный вывод?

– Или вы, сэр, или вышестоящее начальство, по всей видимости, затеяли операцию, которую надлежало тщательно скрыть от публики. Для меня создали безукоризненную легенду, обеспечили воздухо– и водонепроницаемую, пулестойкую, немагнитную, в любых отношениях безупречную «крышу». На эдакие вещи не идут ради паскудной банды ненавистных обществу злоумышленников. Против терроризма сражаются с поднятым забралом, а публика рьяно рукоплещет и ободряет бойца. Израильтяне, в сущности, войну затеяли, дабы искоренить местных и сопредельных бандитов, и большая часть человечества лишь одобрила эти решительные действия. Коль скоро мне следовало проучить ПНП, легенды и «крыши» были бы сущим излишеством. Прекратив смертоубийственные взрывы, мы только стяжали бы славу и заслужили непреходящую благодарность. Какими бы методами ни воспользовались – конечно, за вычетом зверских пыток.

– Память, пожалуй, и впрямь утрачена, – заметил Мак, – а вот на скудость умишка жаловаться грешно. Продолжайте, Эрик.

– Террористы нагоняют невыразимый ужас. И любые действия, способные предотвратить очередную подлость, повторяю: любые действия будут рассматриваться благосклонно. Чего нельзя сказать о разведке или охране порядка. Здесь, не приведи Господи, хватишь через край – шуму и возмущения не оберешься. Здесь общественное мнение становится чрезвычайно чувствительным… Подвожу итог: если бы газетчики проведали, что некое правительственное агентство США попросило взаймы у нашей организации хорошо обученного, опытного агента-истребителя – судя по россказням Росса, я числюсь чем-то вроде этого, – дабы хладнокровно и беспощадно вывести в расход бандюгу, который сводил работу означенного агентства на нет, мешал арестовать своего нанимателя… Возмущению и крику не сыскалось бы предела… Говоря о Брассаро, вы упомянули импортную торговлю. Разумеется, наркотики?

– Разумеется.

– И, надо полагать, дружественное агентство всполошилось, когда Эмилио послал своего адъютанта в Канаду работать коммерческим пилотом? Ребята решили, что, не довольствуясь обычными путями доставки, через мексиканскую границу и Карибское море, парень пытается создать Великий марихуанный путь на северном побережье Тихого океана? Да еще и аэропланы при этом использовать? Осмелюсь предположить, коллеги пораскинули мозгами и сообразили: пресечь затею в корне можно, лишь искоренив Кристофферсона. А кстати, и одним выдающимся мафиози меньше будет… Но ежели так, то чем же мы занимаемся, прислуживаем ищейкам? Это, что ли, наша основная задача, сэр?

– Отнюдь нет, Эрик, – невозмутимо произнес Мак. – Синдикат, как его привычно именуют, не слишком интересуется марихуаной. Любительская конкуренция чересчур сильна, товар относительно объемист и для перевозок неудобен.

Мак сделал паузу, видимо, дожидаясь вопроса, но не дождался и продолжил:

– Против Брассаро не раз и не два пытались начать уголовный процесс, однако не получалось. Каждый следователь, каждый осведомитель, получивший настоящие доказательства, либо пропадал бесследно, либо погибал. Или же в последний миг заявлял, будто ошибся и доказательства не стоят выеденного яйца. Но Кристофферсона отрядили в Канаду и положение вещей чуток изменилось. Он, видимо, заведовал гангстерской службой безопасности; оказавшись временно обезглавлены, парни просто не сумели работать с прежним размахом. Дружественное агентство сочло уместным обезглавить неприятеля совсем. И обратилось к нам…

– Да и поток наркотиков, – добавил я, – героина, ЛСД и прочей прелести, могший хлынуть из Канады, никого не радовал. Верно?

– Совершенно верно.

– Сэр, – заметил покорный слуга не без некоторого яда в голосе, – я льстил себя мыслью, что блюду национальные интересы и служу, по меньшей мере, в одном из отделений контрразведки… Смирился с боевыми повреждениями, сотрясением мозга, переохлаждением, потерей памяти, пыточной камерой, полагая все вышеперечисленное профессиональными издержками. Но, черт возьми, рисковать головой ради сборища длинноносых ищеек, перехватывающих опиумные караваны? Даже ради хорошеньких легавых собачонок вроде Салли Вонг? Тьфу!..

Я осекся.

Мак хохотал.

Хотя я ничего не помнил о Маке, но чуял нутром: хохотать ему отнюдь не свойственно.

– Простите, сэр?

– Ох!.. Эрик, ты же дословно повторяешь речь, которую держал передо мною полгода назад, получая новое задание!.. Фу-у-у… Извини.

– А как вы исхитрились переубедить меня?

– Упомянул кодовое имя. Норма.

– Кто есть Норма, сэр?

– Не то грамматическое время употребляешь. Кем была Норма. Одной из наших сотрудниц. Ты отлично знал ее, работал с нею, даже провел вместе с Нормой довольно счастливые каникулы. Потом она погибла в Южной Америке. Некий торговец наркотиками забрал себе в голову, будто присутствие Нормы способно помешать перевозкам или барыш сократить – не знаю в точности. Как правило, мы не мстим огульно, это не в наших обычаях. Имя убийцы внесли в особую картотеку, в так называемый «УЖ».

– Надо полагать, – перебил я, – это не уж, а целый удав?

– "УЖ", – отозвался Мак, – означает «устранение желательно». Чтобы выжить и уцелеть, доводится время от времени вразумлять посторонних, которые выводят из строя наших агентов. Преподавать их собратьям запоминающиеся уроки. Специальную охоту начинаем лишь в исключительно тяжких случаях, а прочие мерзавцы просто регистрируются в «УЖе». И, когда просят исполнить задание, во многих отношениях неприемлемое, организация идет на уступку, если предполагается уничтожить одного из провинившихся.

– Вы сказали «посторонних»?

– Неприятельские агенты – естественные противники, а все прочие считаются посторонними, которым запрещено становиться нам поперек дороги.

– Норма, – сказал я задумчиво. – Не припоминаю… Ничего.

– Если скажу «Виргиния Домингес», припомнишь? Это ее подлинное имя.

– Увы, – со вздохом ответил я. – Получается, Вальтер Кристофферсон убил Норму, дабы не вмешивалась в торговлю марихуаной и не мешала Эмилио Брассаро?

– Так он полагал, но Виргинии дела не было до наркотиков.

– И организация согласилась пособить агентству Салли Вонг, ибо предполагала устранить Кристофферсона, втемяшить бандюгам: ежели наш человек идет по тротуару, отступай в сточную канаву, там тебе самое место…

– Хорошо сказано. Я, впрочем, выражаюсь иначе: не мешай циркульной пиле, когда она работает – у пилы зубья имеются.

– Но Салли Вонг, – сказал покорный слуга, – застигла Вальтерса в обществе Джоан Маркет, и затея хлынула во всецело новое русло… Мы ненароком уследили связь между нью-йоркской мафией и ПНП… Да, касательно исследовательских групп! Я называл имена. О Гэвине Льюисе уже знаю все. Как насчет Иоанна Овидия?

Сказал – и тотчас прикусил язык: я же собираюсь в отставку, разве можно задавать подобные вопросы, ежели намерен распрощаться со службой? Но Мак ответил весьма охотно:

– Иоанн Овидий, эксперт, которого Брассаро взял напрокат у сент-луисского собрата, Ренфельда. Отто Ренфельда. Ваш пухлый, безобидный с виду человечек – не кто иной как Генрих Глок, известный под кличкой Гейни-Хлоп. Стреляет, извольте видеть, без промаха. Я скривился:

– Из чего именно, сэр? Из корабельной пушки или из рогатки?

На эту дерзость Мак ответил невозмутимо:

– Для субъекта, желающего сделаться мирным гражданином, не слишком ли велико ваше любопытство, Эрик?

И был, разумеется, совершенно прав. Я угрюмо замолчал, однако Мак произнес:

– Гейни-Хлоп довольно разносторонен. В армии получил снайперскую подготовку. А на близком расстоянии предпочитает двенадцатикалиберный дробовик, заряженный картечью номер один. Гэвину Льюису голову снесло именно таким зарядом.

– Н-да, – сказал я. – Самое время подавать в отставку. Когда Гейни всех Гэвинов Льюисов сожрет, наверняка обо мне припомнит… А правда, сэр, не слишком ли много выслушивает агент, намеренный рассчитаться и уйти? Ведь секретные сведения разглашаете.

После недолгой паузы Мак ответил:

– Из этой организации не уходят, Эрик. По многим причинам. Вы все позабыли.

– Понимаю, – сказал я, не понимая ни аза.

– Впрочем, при желании каждый имеет право попроситься в бессрочный отпуск. Но я бы не хотел терять вас, и пытаюсь пробудить в подчиненном профессиональное любопытство Удочку забрасываю. С какой стати? Что?

– С какой стати, сэр, вы дорожите мною? Агент свалял дурака. Судьба Вальтерса неизвестна, можно лишь надеяться, что больше Герб не возникнет нигде. Сопредельная дружественная страна объявила меня persona поп grata. Зачем вам надобен эдакий олух? Мак не отозвался.

– Дело в женщине, сэр, – беспомощно пояснил я.

– Знаю. Росс упомянул о миссис Дэвидсон.

– Да. Она вовсе не требует моего увольнения, и все же… хотела бы этого. Подозреваю, что и сам хочу того же.

– Как вы можете судить о подобных вещах, утратив память, Эрик?

Теперь уж не отозвался я. Мак продолжил:

– Можете оставить оперативную работу. Способности ваши общеизвестны, я ни секунды в них не сомневаюсь. Даже если вы не справились с Кристофферсоном, действия в «Инануке» оказались вполне удовлетворительны, хотя мистер Майкл Росс, вероятно, считает иначе. Если жена хочет почаще видеть вас дома, и если не возражает против переезда в Вашингтон…

Мак поколебался.

– Организация сделалась чересчур велика, ею трудно командовать в одиночку. Я подыскиваю себе заместителя. Желательно, агента, обладающего долгим и разнообразным опытом. Вас, например.

Это было потрясающе; это было очень лестно. А также весьма неудобно. Человек, которого я не узнаю, встретив посреди улицы, считает покорного слугу – даже наломавшего немало дров – достойным кандидатом в заместители! Предлагает бросить прежнюю, полную приключений должность ради новой: относительно спокойной и весьма почетной. И вряд ли говорит с бухты-барахты; наверняка подумал хорошо и долго. Невзирая на потерю памяти, невзирая ни на что, намекает: будешь моим преемником…

– В угол загоняете, сэр.

– Надеюсь… Попросите совета у миссис Дэвидсон.

– Смысла нет, я предвижу возражения. Жизнь секретного агента ей осточертела. Китти хочет покоя. Для нас обоих.

– А вы, Эрик?

Я возблагодарил судьбу за милосердно подаренную амнезию. При других обстоятельствах покорный слуга мучился бы, считая, будто предает старинную дружбу или, по крайности, приязнь. А с обеспамятевшего и взятки гладки. Сосредоточившись на образе тоненькой женщины в джинсах и бело-голубой клетчатой ковбойке, я твердо произнес:

– Хочу того же, сэр.

– Отлично, Эрик, – безо всякого выражения сказал Мак. – Замечу только, что не считаю ваше решение бесповоротным и неизменным, и не стану попрекать, если передумаете. Бессрочный отпуск обещаю. Но будьте любезны, подтвердите прошение. Я подтвердил.

Глава 18

Не думаю, чтобы Мак принял мое прошение всерьез. Не стану попрекать, если передумаете… Он употребил все мыслимые доводы, честно постарался переубедить отступника, пригласил возвратиться. Это было чрезвычайно лестно. Тем не менее покорный слуга крепко подозревал:

Мак навидался немало агентов, ушедших в «бессрочный отпуск», очумевших от монотонного мещанского бытия и слезно просившихся назад. Потому и не беспокоился.

Возможно, в организации даже бились об заклад: в какой именно день примчится к покинутому берегу старый, добрый, истосковавшийся до полусмерти Х-14 или Q-36?

Не думаю, что истосковался бы до полусмерти. Половину своей нынешней сознательной жизни я провел на больничной койке, вторую половину – в камере пыток, и особо тосковать, предаваясь воспоминаниям, не собирался. Пора было сменить пластинку. Пора было окунуться в мир, где из дробовиков стреляют лишь по уткам и диким голубям, где исправно вручают улыбающимся клиентам безукоризненно исполненные фотографии, а вернувшись домой, застают улыбающуюся жену, горячий обед на плите, а на столе – стакан мартини, где звенят медленно тающие кубики льда…

Обед и впрямь исправно стоял на плите. Я учуял аромат жареной говядины, едва перешагнув порог. Мартини еще не был смешан, однако джин, вермут и шотландское виски выстроились на полочке в полной боевой готовности. Рядом красовались банка маслин, два стакана и два бокала на тонких высоких ножках. Заглянув в холодильник, я обнаружил бутылку шампанского.

Китти позаботилась обо всем.

В гостиной было темно и все же, при слабом свете, струившемся из окна, я увидел: стоящий рядом столик накрыт на двоих и его украшают свечи в чеканных бронзовых шандалах.

– Китти! – окликнул я, глядя на дверь спальни, куда невеста, видимо, удалилась, дабы облачиться в нечто прозрачное, кокетливое, очень соответствующее нынешней празднично-уютной обстановке.

Никто не отозвался.

Мгновение-другое покорный слуга стоял недвижно и хмурил брови. Потом шагнул вперед и внезапно, краем глаза, приметил странную сверкающую точку на оконном стекле. Красноречивую сверкающую точку.

Я непроизвольно потянулся к оружию, которого не было и в помине, потом отпрянул, чувствуя, что совершенно гол, беззащитен и вконец перепуган. Только не за себя.

С безопасного расстояния, под безопасным углом, я присмотрелся. Так и было: маленькое, аккуратное пулевое отверстие, от которого лучиками бежали трещины. Одно-единственное отверстие в оконном стекле, чуть в стороне от геометрического центра.

И я уставился на пол, уже зная, что именно увижу там.

Она лежала ничком. Обученные и опытные снайперы не промахиваются.

Не могу сказать, будто испытал сокрушительное потрясение. Мой разум работал хладнокровно и деловито. Генрих Глок, он же Иоанн Овидий, снял Китти в то мгновение, когда она подошла задернуть занавески. Стрелял из винтовки тридцатого калибра, от шоссе, тянувшегося, как упоминалось выше, в некотором отдалении от дома. Всего скорее, стрелял из фургона, потому что в крытом автомобиле можно вытворять что угодно, и никто ничего не заметит. Они, пожалуй, изобразили поломку мотора, свернули на обочину, остановились, подняли капот… И маленький пухлый человечек, устроившись поудобнее, положил дуло на заранее установленный упор, сощурился в оптический прицел, выждал… Нажал гашетку.

Овидий, конечно же, не торопился, не рисковал: профессионалом был. Не стрелял по движущейся цели, покуда Китти сновала там и сям, накрывая на стол, расставляя свечи, переодеваясь. Он просто ждал, чтобы жертва приблизилась к проему окна и ухватила края плотных штор, дабы отгородить уютное освещенное гнездышко от внешнего мира, где сгущались вечерние сумерки.

Я припомнил, как сам караулил во флоридских болотах и центрально-американских джунглях, держа ружье наизготовку и набираясь терпения, ибо первому выстрелу надлежало быть единственным и верным, а для этого мишени следует хоть на мгновение сделаться неподвижной.

Припомнил?!

Припомнил?..

В голове с неописуемой быстротою творились удивительные, неимоверные, пугающие вещи. Я стоял, глядя на стройное бездыханное тело в розовом окровавленном пеньюаре и розовых же домашних туфельках, но сам обретался далеко, в тысяче различных мест одновременно. Места и люди, имена и лица – самые разные образы налетали, вихрились, отпечатывались в мозгу и вновь улетали прочь, оставив по себе четкий, неизгладимый отныне след.

С быстротою неимоверной, в нарушенном хронологическом порядке, словно кретин крутил киноленту, смонтированную дегенератом…

Проектор внезапно погас, экран опустел. Снаружи раздался приглушенный, отрывистый удар. «Остолоп, – мысленно выругался покорный слуга, – ее прикончили, а ежели прикончили ее, черед за тобою!»

* * *

Сомневаться в природе удара не доводилось. «Хвост», которого отрядил за мною Майк Росс, приказал долго жить. Обрубили этот хвост… Возможно, я услыхал, как парня ухлопали, а возможно, бедолага сам успел сделать единственный безнадежный выстрел – не исключаю, что меня пытался предостеречь, – когда на него бросились из темноты.

Наверное, он утратил бдительность, склонившись над бездыханным товарищем, которому Росс велел охранять Китти Дэвидсон и которого, для вящего спокойствия, убили, прежде нежели снайпер занял позицию. Двумя королевскими конниками на свете стало меньше.

А теперь наверняка подымались по мою душу. Не Овидий, конечно. Овидий был профессионалом. Как пить дать, его уговаривали дождаться моего появления и пальнуть еще разок, а он, конечно же, отказался наотрез.

Даже рискнув остаться на месте, понадеявшись, что выстрел сочтут автомобильным выхлопом, Овидий не стал бы ловить в перекрестие прицела длинноногую фигуру, спешащую пробежать от машины до двери елико возможно быстрее. В эдакой темнотище и перекрестия-то не разглядишь…

А возглавлять с дробовиком наперевес безумную лобовую атаку Овидий, разумеется, не захотел, ибо считался хирургом, а не коновалом. Ковбойские подвиги были не по его части. Операцию предстояло завершать отставным охранникам «Инанука»…

Удирать по боковой внешней лестнице я и не помыслил. Во-первых, за нею тщательно следили, а во-вторых, не было настроения удирать. Я снова посмотрел на Китти – зовите это прощальным взглядом – и направился в кухню.

Ступеньки уже лязгали под коваными каблуками, когда покорный слуга ухватил два самых больших кулинарных ножа из числа валявшихся на полке и еще накануне привлекших мое внимание. Окружающие неизменно готовы отнять, отобрать либо изъять у человека принадлежащий ему револьвер или пистолет: общественной безопасности ради. Поневоле начинаешь примечать любое, плохо лежащее оружие…

Двое гостей высадили дверь могучим пинком и ввалились – Господи помилуй! – по-голливудски, держа автоматы наизготовку! Видать, и впрямь принимали свою идиотскую революцию всерьез.

Первого я признал немедля. Так и есть: охранник санатория. Покорный слуга метнул клинок: восьмидюймовый, на славу отточенный хлебный нож, и увидел, что лезвие погрузилось меж ребер нападающего по рукоять. Автомат – вернее, пистолет-пулемет, с грохотом обрушился на пол. Охранник обмяк, опрокинулся, и я бросил второй нож, поменьше, метя субъекту, стоявшему позади, в горло. Попал чуток выше намеченного, но все равно парень повалился весьма проворно.

Единственной целью моей было разгуляться на славу. Кто-то когда-то назвал подобные действия «предсмертным уроком». Теория такого урока чрезвычайно проста. Если у неприятеля подавляющее превосходство в людях и вооружении, а бегство невозможно, либо нежелательно, вы продаете свою жизнь за непомерную цену, крепко втемяшивая супостату: агенты Мака даром не погибают. Убить, разумеется, можно любого, но полностью заплатить по счету, нападая на одного из нас, немногие отважатся… К доказательству сией теоремы и сводится «предсмертный урок», и он, вместе с картотекой «УЖ», прививает людям известное почтение к Маку и его службе, зачастую спасая жизнь сотруднику, угодившему в переделку впоследствии…

На честь мундира и сохранность сотоварищей мне было всецело наплевать. Ибо Китти Дэвидсон лежала в гостиной совершенно мертвая. И за Китти следовало взыскать сполна.

Я метнулся к валявшемуся у двери автомату. Завладев им, покорный слуга смел бы всех остальных подымавшихся в квартиру выродков, точно струёй из брандспойта. И даже, пожалуй, расчистил себе дорогу к отступлению; да только не хотелось отступать. Хотелось убивать, убивать и убивать эту сволочь. Лишь бы продолжали врываться, как примерные маленькие террористы…

Схватить оружие удалось, а на курок надавить – нет. В дверном проеме возникла фигура, грохнул ружейный выстрел и я начал куда-то улетать, но все же не слишком далеко, ибо слыхал последовавшее препирательство.

Мужчина требовал уничтожить меня; точнее, прикончить. Предложение было разумным и здравым. И голос казался весьма знакомым, я уже слыхал его ранее. А женщина возражала, но ее голоса я признать не мог.

Женщина в изобилии употребляла слова, от коих прекрасная половина человечества обыкновенно заливается густою краской.

Мысленно я соглашался с мужчиной. Именно так и поступил бы сам на его месте: без малейших колебаний прикончил опасного противника, отправившего на тот свет уже шестерых членов ПНП и готового при малейшей возможности увеличить это скромное количество. Мужчина рассуждал верно и вполне профессионально. Понимал: я обязательно и непременно уничтожу их, искореню способом сицилийской вендетты, перебью всех и каждого по закону кровной мести, включая жен, детей, кошек, собак и певчих канареек…

Я вчуже признавал правоту мужчины, и полностью был на его стороне, и признавал доводы неотразимыми…

Но победила женщина.