Текст книги "Палачи"

Глава 16

– Зигмунд! – повторила старая дама. Злобная", кровожадная скотина с каменным сердцем.

Впечатляющая была дама; белые волосы уложены на затылке опрятным пучком; простоватое, изборождённое морщинами лицо – суровое, точно скалистый остров, на коем старуха обитала. Ярко-голубые, молодо блестящие глаза.

Ее английский звучал куда лучше, несли у прочих пожилых норвежцев: кажется, перед войною наш язык еще не преподавали в здешних школах.

Короче, подобную женщину ожидаешь застать облаченной длинным, вышедшим из моды платьем, сидящей в плетеном кресле-качалке, у горящего камина, в уютной скандинавской усадьбе, точней, аристократическом поместье.

Но мы повстречались на современной ферме, в простом крестьянском доме, комфортабельном и бездушном, будто его, подобно домику девочки Элли, перенесло сюда по воздуху прямо из Канзаса. И носила старуха свитер да брюки...

Увы, зауряднейшая оказалась обывательница – недалекая, зажиточная, живущая "не хуже людей"; до противного похожая на захолустных американских гусынь... Справедливости ради и к чести госпожи Сигурдсен, оговариваю: телевизора в комнате я не приметил. Впрочем, наличествовал дорогой радиоприемник, исправно кормивший хозяйку вожделенными сплетнями в ту самую минуту, когда мы с Рольфом перешагнули порог.

Опять же к чести госпожи Сигурдсен, дама отключила окаянное устройство, принимая меня. Рольф отлучился кое-что подготовить и обустроить.

– Будьте снисходительны, сударыня, – возразил я. – Во время войны любое сердце каменным станет! Я тоже дрался...

– Верно, только вряд ли вы, min herre, заложников на погибель обрекали. Вряд ли вы посылали отважных партизан помирать, чтоб... как это по-английски? – отволакивающий маневр устроить.

Я благоразумно промолчал, не уведомил, что разок-другой проделал именно это. Правда, поневоле.

– Вряд ли вы топили корабли, а потом поджидали на берегу, чтобы глотки перерезать выплывшим из ледяной воды!

Чего не было, того не было.

– Немцы – даже нацисты, min herre, – тоже человеческие существа!

Насчет немцев согласен всецело; а насчет существ, добровольно вступавших в нацистскую партию – по убеждению либо шкурному расчету – позволю себе усомниться. Но снова промолчал, и правильно сделал.

– Их нельзя убивать беспомощными, а потом выкладывать у кромки прибоя ровными рядами, словно выловленную рыбу! Пять сотен солдат вермахта утопили, зарезали и расстреляли в ту ночь. И восемь наших погибли; среди них – мой старший сын. Ими пожертвовали, чтобы устроить кровавую... ванну, так?

– Нет, в этом случае принято говорить "кровавую баню", госпожа Сигурдсен.

– Зигмунд!.. А теперь он объявляется опять. И опять люди бегут за ним, как бараны под нож мясника.

Возвратился Рольф, и старуха временно умолкла, ибо норвежец вмешался:

– Бабушка! Остановись! Кем бы ты ни считала Зигмунда, он добрый друг этого джентльмена.

– Тогда пускай джентльмен узнает, какие добрые у него друзья. Не то Зигмунд ненароком и господина Хелма под пулю пошлет, чтобы самому убивать, убивать, убивать! Без помех!..

– Бабушка, пожалуйста!..

Я слушал уйму любопытного насчет Хэнка Приста, который всегда казался весьма заурядным боевым офицером. Конечно, если кровопролитие и убийство начисто противны вашей натуре, нечего и начинать армейскую карьеру; но я не подозревал, что Шкипер, будучи моложе, являл собою столь колоритную – даже по меркам воинским – особь.

"Действовал с величайшей изобретательностью, – сказал по телефону Мак, – отменной дерзостью, полнейшей беспощадностью. Что ж, учитывая собственный род занятий, придираться к Хэнку было бы просто грешно.

Выйдя из дома, я забрался в такси и устроился рядом с Рольфом.

– Как вызвал, и что сказали?

– Вызвал так себе, – промолвил шофер. – Услышал еще хуже: разряды сильные в атмосфере. Но уяснил все. Птичка, сообразно вашему требованию, появится ровно в семь тридцать... Формальности уладятся без промедления, официальных препятствий чинить вам не будут.

И простите бабушку. Дядя мой – тот, погибший – был, кажется, ее любимым сыном.

– Не беда, – отозвался я. – Довезите-ка до шоссе, ведущего к аэропорту, и высадите на порядочном расстоянии, чтобы подобраться незаметно... По дороге изложите историю подробней, это любопытно.

– Хорошо, – согласился Рольф, поворачивая за угол. – Но только, сами понимаете, из вторых рук... Заваруха началась после партизанского налета на Блумдаль, заштатную прибрежную деревушку. Немцы потеряли пять солдат, и полковник пришел в неистовство. Захватил мирных заложников, пятьдесят человек – десятерых за одного...

– Соотношение изменялось от страны к стране, – вставил я. – Во Франции брали двадцать, поскольку норвежцы все же нордическая раса, а французы – латинская шантрапа... В Польше и до тридцати доходило. Это при гитлеровцах. А сталинские ребятушки расстреливали заложников безо всякого счета, сколько нахватать удастся. От десяти до сотни за голову...

– Да... Велел виновникам сдаваться – иначе всех бедолаг поставят к стенке. Виновник и ухом не повел. Норвежцев казнили. А Зигмунд исчез, и несколько месяцев ни слуху, ни духу о нем не было. Решили уже, что угрызения совести у парня разыгрались, или начальство лондонское рассердилось и отозвало его навсегда.

Я чуть не засмеялся, но промолчал.

– Немцы успокоились. И вдруг, однажды ночью, началась ураганная атака – по крайности, казалась ураганной, хотя устроила ее горстка людей – на оружейные склады в горном городке. Атаки ждали – квислинговские доносчики трудились вовсю, – и загодя подготовились отбить ее. Направили к складам каждого бойца, которого смогли выделить; надеялись наконец-то взять Зигмунда живым или мертвым.

– Партизаны знали, на какой рожон лезут?

– По слухам, нет... И, якобы, доносчику подсунул нужные сведения сам лейтенант Зигмунд. Рольф переключил передачу.

– Повторяю, так излагают, но доказать ничего не могут... Покуда люди Зигмунда задавали нацистам работенку в горах, покуда с побережья срочно подтягивались на помощь обороняющимся новые, непотрепанные части, Зигмунд беспрепятственно подстерег у Розвикена армейский транспорт, который отчалил вечером.

– Розвикен, – повторил я. – Розовая Бухта. Красиво звучит.

– Ага. В ту ночь вода и впрямь порозовела... Все пошло как по маслу – для Зигмунда. Взрыв раздался в нужное время, и в должном месте. Судно затонуло. Немцы, не пошедшие ко дну вместе с кораблем, не закоченевшие и не захлебнувшиеся, доплыли до суши, где их заботливо приняли и препроводили на тот свет партизаны – отборные зигмундовские диверсанты.

Я хмыкнул.

– Поутру, – кисло улыбнулся Рольф, – на дверях немецкого штаба нашли аккуратно приколотую записку. Вернее, плакатик. Попробую перевести: ДЕСЯТЬ ЗА ОДНОГО, СООБРАЗНО ПРАВИЛАМ. ВАШ ХОД, ГОСПОДИН ПОЛКОВНИК.

Я присвистнул:

– Наши флотские друзья весьма суровы...

– Я, конечно, был мальчишкой сопливым, – откликнулся Рольф, – но запомнил, как толковали о Зигмунде; как одни твердили, что недопустимо и на войне творить подобное зверство – сами слышали бабушку; а другие радовались, проведав, что нацистским выродкам прописали их собственное лекарство и дали попробовать, сколь сладко довелось норвежцам и прочим... Третьи считали, что Зигмунд попросту поиздевался над полковником...

– Не понимаю.

– Даже получив нужное разрешение, даже из кожи "вылезя вон, герр оберет не смог бы наскрести в горах пять или шесть тысяч заложников. Север населен отнюдь не густо; после этого просто некому оказалось бы спину гнуть на гитлеровцев, солдатню кормить и обеспечивать... Поэтому полковника с позором откомандировали из Норвегии. То ли на Восточный фронт послали, то ли под трибунал отдали, не знаю... Добрались, Эрик. Приехали.

– Спасибо, – сказал я.

– Идите вдоль шоссе, не ошибетесь.

* * *

Путь оказался неблизок, но шагать по гладкой дороге было нетрудно, и автомобильного движения в столь поздний час не замечалось. Некоторое время справа блестела водная гладь; потом фьорд остался позади, шоссе повернуло на полуостров, и за проволочной сетью ограды возникла взлетная полоса.

Дорога разветвилась.

Более узкая асфальтовая полоса потянулась направо, а главная устремилась влево, мимо аэродрома. Я двинулся по ней и очутился у немощеной, катком разглаженной стоянки, перед коей высилась каменистая громада, на гребень которой вела крутая лестница, различимая даже во мраке.

Видимо, сюда и карабкались местные жители, когда им приходило на ум полюбоваться взлетами да посадками летательных аппаратов. По описанию и положению судя, это и был пресловутый холм, назначенный для встречи с полупьяным инженерным гением.

Я поднялся и осмотрелся, предварительно глянув на циферблат. Ровно два часа пополуночи.

Облака – тяжелые, набрякшие влагой – стелились низко, сыпалась мелкая морось; ранее шести наверняка не рассветет, и на появление робкого хмельного человечка рассчитывать нечего. Если я не ошибся и рассчитал в точности, Эльфенбейн едва ли успел переправить сюда своих людей...

Я снова делал ставку на природу человеческую. С одной стороны, поденный расчет с наемниками весьма благотворно сказывается на вашем кошельке – не работают, не платите. С другой же – вы не властны распоряжаться подручными столь уверенно, сколь распоряжаетесь всецело от вас зависящими, на жалованье состоящими агентами.

Нанятые в темных закоулках Осло – или в любых иных вертепах – бандюги вряд ли повиновались бы приказу, предусматривавшему заведомо тщетную засаду на полуголой вершине, под ледяным арктическим дождиком. А если и ответствовали Слоун-Бивенсу неохотным, ленивым ja, то, будучи публикой разумной и небезразличной к удобствам, всего скорее притормозят не доезжая, оставят автомобильную печку включенной и убьют часок-другой в тепле и неге, прежде несли выбраться под морось и холод.

Поэтому я всматривался в туман и тьму неспешно и внимательно. По справедливом рассуждении: коль скоро меня упредили, то уже заметили, и волноваться из-за этого будем потом, если нет – волноваться вообще не следует.

Поближе к шоссе, у внешнего склона, обреталась каменная россыпь, весьма удобная, чтобы следить и за вершиной, и за дорогой одновременно. Я забрался поглубже, устроился меж большими глыбами, приготовился выжидать.

Четыре часа – изрядное время, особенно когда коротаешь его под открытым небом, среди отсыревших кусков гранита, глухою ночью, в относительно легкой одежде.

По счастью, ночь выдалась безветренная. Задуй ледяной бриз – я едва ли дотянул бы до рассвета. От сыплющейся из поднебесья влаги укрывала нависавшая над головой скала, но я уже успел вымокнуть, путешествуя пешком без плаща и зонта. По здравом рассуждении, следовало запастись парой охот, ничьих ботфортов, теплым бельем и водонепроницаемой паркой на гагачьем пуху. Вместо перечисленного, на мне были надеты легкие туфли и довольно изящное пальто: надежные, прекрасные вещи, вполне способные предохранить и согреть во время тяжкого странствия от порога до лимузина – однако не более и не далее. Также я обзавелся лайковыми перчатками и фетровой шляпой.

Чисто сыщицкий, или шпионский костюм, чрезвычайно мало соответствовавший нынешней задаче.

Ночь я провел не самую приятную в жизни.

О четырех часах я размышлял, на всякий случай, дабы не слишком залязгать зубами и не завыть на потонувшую в тучах луну, коли ненароком обманусь в ожиданиях. А на самом деле доктору Эльфенбейну и/или/ его прихвостням следовало появиться гораздо раньше. Выбора у геологического светила не замечалось, если только Слоун-Бивенс не превзошел меня по всем и всяческим статьям, не опередил в быстроте соображения полностью, не предугадал чего-либо мною не предугаданного...

Но Эльфенбейн вряд ли был сверхчеловечески разумен – это изрядно утешало и подбадривало...

Явились они в машине с потушенными фарами – длинная черная тень скользнула по ночному шоссе. Бесшумно замерла у развилки. Исторгла из непроглядного чрева две темные фигуры, чуть различимые с большого расстояния. Прекрасно. Денисон говорил о троих "гориллах".

Втроем и явились, включая водителя. Не думалось, что Слоун-Бивенс отправится руководить войсками лично: даже великолепный и неустрашимый Карл Двенадцатый не смог распоряжаться под Полтавой, будучи болезненно ранен в пятку. Изнеженный кабинетный червяк тем паче не появится на поле брани.

Автомобиль укатил. Двое наемников остались у обочины. Видимо, держали военный совет.

Затем один из новоприбывших направился к скалистой возвышенности, которую я отверг в качестве наблюдательного пункта именно из-за очевидного и несомненного, бросающегося в глаза, удобства. Другой растаял где-то возле стоянки.

Скрадывать подобную дичь несложно. Я не ручаюсь, что Эльфенбейн подобрал их в оживленной столице, но думаю, не слишком удаляюсь от истины. Субъекты были городскими выкормышами до мозга костей.

Первого я обнаружил по запаху табачного дыма. Парень устраивался в засаде – и курил сигарету, на открытой местности с потрохами выдающую за четверть мили! Отыскав добычу верхним чутьем, я двинулся прямиком к нею.

Наемник ворочался и копошился меж валунами. Должно быть, глаз не спускал со стоянки – решил, что главное действие там и развернется. Так и вышло. Я неслышно подкрался, перекинул свернутый петлей брючный ремень, через голову парню, свел сжатые кулаки вместе, напряг предплечья, преодолел короткое и отчаянное сопротивление, ослабил хватку, отпустил.

Как и рассчитывалось, бандюга успел и умудрился издать звук – промежуточный между кваканьем зверски удушаемой жабы и воплем злодейски истязаемого ишака, – чрезвычайно впечатляюще и кстати прозвучавший во мраке. Я торопливо ткнул парня в шею шприцем, выдаваемым любому из нас именно про подобный случай; на четыре часа погрузил неумеху в здоровый, освежающий сон.

Бывают, если помните, средства, после коих просыпаются уже в лучшем (или худшем – зависит исключительно от земных деяний уколотого) мире. Таковые тоже наличествовали, однако нужды осквернять норвежские пейзажи, разбрасывая трупы, словно консервные банки, покуда не отмечалось.

Второй громила поспешил на крик, точно мартовский кот на призывное и немелодичное мяуканье. У каменистой подошвы холма он чуток помедлил.

– Карлсен? – прошипел он вопросительно. Сами разумеете, ответа не донеслось.

– Эй, Карлсен! Что творится? Ты жив?

За буквальную точность перевода не ручаюсь, ибо эльфенбейновский молодец изъяснялся ублюдочным жаргоном столичных подонков, трудно передаваемым на бумаге. Смысл, однако, был именно таков.

Парень вскарабкался по откосу, не без лихости перемахнул расселину и безо всякого изящества шлепнулся, получив своевременную подножку. Немедленно встать после пинка в голову тоже не смог. А после укола сделался бесчувствен, аки скот зарезанный и, следовательно, безопасен, аки агнец невинный. Опять же, на четыре ближайших часа.

Я определил противника в ту самую – весьма неглубокую – щель, которую он одолел по воздуху. Присел на камень, отдышался и занял убежище, выбранное Номером Первым, ибо оно и впрямь было весьма удачно, а желающих обосноваться в этом же месте еще не замечалось...

Эгей, напомнил я себе, смири гордыню! Могут пожаловать гости, не склонные курить на посту, или опрометью мчаться к источнику непонятных воплей. Мнить собственную персону средоточием профессиональной мудрости вредно для здоровья. Зачастую небезопасно для жизни.

Разминка разогнала кровь по моим жилам, согрела, взбодрила. Остаток ночи миновал куда быстрей и сносней.

Мало-помалу восток прояснился и местность начала обрисовываться. По шоссе промелькнули несколько машин, ведомых либо ранними пташками, либо несчастными служаками. Дождь перестал. Но в арктическом и субарктическом климате одежда не склонна высыхать во мгновение ока. Я чувствовал себя не лучшим, хотя уже и не жалким, образом.

Пять тридцать.

В далекой гостинице уже поднялась и одевается Диана Лоуренс, оживленно болтающая с отсутствующим супругом... Считается очень предосудительным болтать о любви? Кем, любопытно, полагала нас милейшая Мадлен Барт номер два? Парочкой воркующих студентов, отправившихся отдыхать на вермонтском лыжном курорте? О любви... Боги бессмертные!

Еще получасом позже я услыхал приближающийся рокот автомобильного мотора. Машина повернула на стоянку, тучами подняла брызги из оставленных дождем глубоких и пространных луж. Невысокая девушка вышла и захлопнула водительскую дверцу.

Конечно, это была не Диана. Диана приехала бы на такси.

Пожалуй, в глубине души я и не рассчитывал, что бедняга сумеет добраться к аэродрому благополучно. Можете наставлять новичка до хрипоты, покуда от натуги не побагровеете, но любитель просто не примет всерьез объясняемых на английском – да и всяком ином языке, – прописных истин.

Хорошо, что я не профессиональный агент! О да, очень хорошо, да только не для меня, и уж тем паче, не для нее самой, где бы ни было неразумное это дитя сейчас.

Я делал скидки на Дианину любительскую неопытность. Вот и поплатились. Оба.

Грета Эльфенбейн спокойно поднялась по лестнице, ведшей на гребень ската. Извлекла из небрежно переброшенного через плечо, болтавшегося на кожаном ремне футляра лейтцевский бинокль.

Поднесла к лицу и начала созерцать заснеженные, скалистые дали, наслаждаться видами Лофотенских островов.

Глава 17

Норвежцу следовало отдать должное. Он тоже, по-видимому, битую ночь просидел на взгорье, во всяком случае, прибыл задолго до меня самого: иначе я заметил бы его приближение.

И не выдал себя ни движением, ни звуком, покуда я исследовал окрестности, подыскивая укромное местечко! И не шелохнулся, когда прибыл автомобиль, груженный брыкливыми ослами из Осло. И созерцал от начала и до конца, насколько расстояние и темнота позволили, Великую Свольверскую Битву.

Терпеливо, с охотничьей сноровкой, ждал в засаде. И бестрепетно объявился, когда Грета Эльфенбейн принялась размахивать и потрясать "Лейтцом" – хотя прекрасно сознавал: никуда я не делся, сшиваюсь неподалеку.

Робкий забулдыга... Недурно!

Приличествовало быстрое раздумье под совершенно переменившимся углом зрения; да только размышлять было уже недосуг.

Изобретатель возник меж кустов и каменьев, вдали, по правую руку от меня, изрядно смахивая на серого плюшевого мишку в своей тяжелой, ветрозащитной, капюшоном снабженной парке... Увы, я дрожал и трясся, как осиновый лист, а люди поумней и позапасливей чувствовали себя превосходно (разве что взопрели чуток). Норвежец приблизился и на время пропал из виду, притаившись в какой-то ложбине.

Из нее вынырнуло уже совсем иное существо.

Маленький пожилой субъект, облаченный темным костюмом и увенчанный спортивным кепи. На спине изобретателя красовался дорожный мешок – объемистый, наверняка битком набитый парками, варежками, шерстяными носками и тому подобными атрибутами выживания в холодное время года. Человек, сгибающийся под весом огромного ryggsekk – рюкзака, по-нашему – выглядит на севере Норвегии ничуть не более странно, чем женщина, шествующая по нью-йоркской улице с ридикюлем в руке.

И внимания привлекает ничуть не больше.

Норвежец прошел немного пониже места, где притаился я, и я сумел хорошенько разглядеть его. Озлобленный, спившийся гений, описанный Шкипером... Физиономия была вполне заурядной, даже туповатой – хотя научные и литературные светила зачастую не выглядят сообразно своим талантам и славе.

Касаемо злобы, с пятидесяти ярдов ее нелегко выявить, но уж в отношении пьянства – смею заверить: хронического, безнадежного пропойцу определю и со ста пятидесяти. Сам одно время несправедливо числился таковым. Рыбак рыбака, знаете ли...

Что ж, в этой затее много вещей не соответствовали ни полученным описаниям, ни поспешно сделанным выводам.

Норвежец остановился, повел плечами, скинул рюкзак наземь, определил за тощим кустом. Двигаясь небрежно и беззаботно, подошел к машине, доставившей Грету. Машина смахивала на миниатюрный пикап, да и была им, в сущности. Норвежец заглянул внутрь, удовлетворенно кивнул. Я мысленно поблагодарил изобретателя за то, что избавил меня от нужды учинять инспекцию самолично.

Где бы ни прятался третий наемник Эльфенбейна, в пикапе его не замечалось. Норвежец начал подыматься по лестнице, на вершину, где томилась, топталась и попусту водила биноклем поджидавшая Грета.

Мой ход.

Я выскользнул из укрытия и медленно, точно старая неловкая гадюка, пополз к машине. Обнаружил поблизости от пикапа удобную выбоину, забрался в нее. Норвегия изумительно приспособлена для нашей работы, чудесная страна, дикая, пересеченная: куда ни плюнешь – повсюду попадешь в удобное для засады местечко.

Я непроизвольно погадал: а сколько еще вооруженных субъектов разделяли сию школу мысли в течение минувших веков и разбредались по окрестным буеракам, карауля грядущую жертву?

Окончательно устроившись в новом кратковременном обиталище, я убедился, что изобретатель и Грета уже свели доброе знакомство, болтают непринужденно и от души любуются великолепным биноклем. Норвежцу дозволили поглядеть сквозь окуляры этой драгоценности. Он восхитился еще пуще; предложил продать. Грета сказала: не уступлю даже за всю прибыль от арабской нефти. Во всяком разе, произвела весьма отрицательный жест.

Изобретатель удрученно развел руками, пособил хорошенькой незнакомке возвратить "Лейтц" восвояси – в футляр, сиречь. Вежливо приподнял кепи, откланялся, устремился вниз, к засунутому за кусты рюкзаку. И убыл в сторону Свольвера.

Если, по уверениям Шкипера, норвежец прикладывался к бутылке ночь напролет, я еще не встречал пьяницы, способного держаться столь непринужденно и твердо.

Наступил и Грете черед спускаться.

Она по-прежнему носила красно-белые клетчатые брючки, знакомые мне с незабываемых корабельных дней. Странная и кокетливая фигурка, полускрытая желтым кокетливым дождевиком и зюйдвесткой, вернее, шляпищей, напоминавшей те, что из клеенки выделывались, а еще прежде – из промасленной кожи, дабы защищать моряцкие головы от волн и ветра. У персонажей Марриэтта и Жюля Верна подобные уборы считались последним криком моды. Любопытно, как именуют зюйдвестки нынешние модницы?

Я дождался, покуда Грета вплотную подошла к автомобилю. Отсутствовавший субъект номер три повергал меня в известное беспокойство. Следовало настичь девицу елико возможно позднее: авось да успеет обнаружиться голубчик, вынырнет на поверхность?

Но больше медлить было немыслимо. Я поднялся, держа испанский пистолет наизготовку.

– Сделайте одолжение, мисс Эльфенбейн, замрите не шевелясь.

Она послушно застыла, держа дверцу открытой до половины. И отчаянно принялась шнырять взглядом по диким прибрежным пустошам и холмам, ожидая обещанной отцом подмоги. Я приблизился.

– Ваши люди спят, сударыня. Почиют. Неудивительно. Приехать из такого далека – папеньке вашему пособлять... Вымотались, бедолаги.

Девушка облизнула губы.

– Вы убили их? Как убили Бьерна?

– Зачем же? Просто усыпил на ограниченное время. Где Мадлен Барт?

Вскинув лицо, Грета уставилась на меня с обновленной отвагой и надеждой:

– У отца! В плену! И если только со мной приключится неладное...

– Грета, я считал вас неизмеримо разумнее. С вами обязательно и непременно приключится неладное, коль скоро миссис Барт пострадает!

Собеседница сглотнула.

– Мадлен – у доктора Эльфенбейна. Вы – у меня. А уж форы по издевательской части я вашему родителю сто очков могу дать, и...

Я осекся, прислушался. Слабый, однако несомненный звук авиационного мотора возник вдалеке и быстро нарастал. Я посмотрел на часы: без двадцати семь. Рановато. Аэроплан заказывали на семь тридцать. И ровно в семь тридцать ему, по здравом рассуждении, полагалось бы прилететь.

Ибо я назвал время с некоторым запасом, дабы наверняка завершить работу.

Но в подобном случае лучше раньше, чем позже – или, чего доброго, никогда. Работа завершилась. И желательно было убраться далеко-далеко, проворно-проворно... Хотя еще желательнее было бы улетать в ином обществе.

Я отобрал футляр с биноклем. Грета отдала его безропотно. Крышка отставала – и не диво: столько всякой всячины запихали внутрь помимо пресловутого "Лейтца". Который, разумеется, не был нашим... А доктор Эльфенбейн, в отличие от Хэнка Приста, либо не потрудился, либо не поспел обзавестись достаточно поместительным чехлом.

Два конверта. В одном – пачка листков, измаранных норвежской научной ахинеей, как двоюродные братья смахивавших на те, что уже покоились в моем кармане. В другом – аккуратно сложенный чертеж. Исследовать его доведется потом.

Присоединив новые конверты к старому, сложив приобретения последних суток воедино, я даже чуток возгордился. Раздобыть секретные формулы, от коих зависят судьбы великих народов! Это, милостивые государи, не фунт изюма. Теперь надо лишь переправить добычу по назначению – и дело в шляпе.

– Превосходно, забирайся в машину, – велел я Грете.

Когда барышня Слоун-Бивенс очутилась за рулем, а я устроился рядом, я продолжил:

– Заводи мотор, поезжай прямиком к посадочной полосе. Автомобиль останови капотом в сторону моря.

Вокруг не замечалось ни души. Может, и не должно было замечаться, если ранних рейсов не предвиделось. А возможно, Мак подергал за лишь ему ведомые ниточки, и очистил мне арену деятельности. Формальности, сообщил накануне Рольф, будут улажены...

В нескольких сотнях ярдов за взлетной полосой поблескивало море. Скалистые острова живописно подымались над зеркально гладкими хлябями, утесы достигали высоты, на которой, казалось, уже пора бы выпасть и лежать нетающему снегу, но пейзажи занимали меня сейчас менее всего.

Я размышлял о тоненькой бледной девице со странными зеленоватыми глазищами; однако и Диана в немедленные заботы мои не включалась. Агентами жертвуют по мере нужды – это железный закон, припомнил я не без горечи. Никто не существует вечно.

Тем паче, имея глупую неосторожность связываться с изобретательными, дерзкими, беспощадными субъектами вроде отставного капитана Хэнка Приста.

Или меня, Мэтта Хелма.

Утешало единственное. Обретя в персоне Греты Эльфенбейн рычаг и точку опоры в персоне доктора, я, пожалуй, сумею с течением времени выковырнуть малышку из плена. Если останется время. И если Сама Диана проживет достаточно долго.

Я нахмурился: рокот звучал не совсем привычно. Поглядел на приближающийся летательный аппарат, и увидел его очертания в редеющем тумане, и понял: это вообще не аэроплан.

Вертолет.

Ну и что? Рольф упомянул "птичку". А это могло значить все что угодно – от крохотного безмоторного планера до дирижабля.

Геликоптер.

Великолепно.

Я надеялся и рассчитывал, что самолет опишет круг над свольверским аэродромом, дабы экипаж оценил обстановку внизу и не сотворил нечаянной глупости. Геликоптер же попросту зависнет, пилот осмотрится и лишь потом совершит безопасную посадку.

– Сверни-ка чуток, вон туда! – распорядился я. Грета повиновалась. Я перегнулся, нашарил выключатель фар и промигал: три точки-два тире. Как условились. Девушка не попыталась воспользоваться неуклюжим положением, в котором я очутился на несколько секунд, и правильно сделала. Но после произнесла с неподдельным презрением:

– Итак, вы улетаете, покинув напарницу на милость моего отца?

– Совершенно верно. А на что иное, собственно, рассчитывал дражайший папенька?

Поколебавшись, Грета передернула плечами, осознала: уже не время играть в секретность. Поздно.

– Вы же сами видели, наверное, поняли. Устранить миссис Барт, а взамен подсунуть меня. Тем двоим надлежало вмешаться, коль скоро вмешаетесь вы. Конечно, противника собирались обезвредить еще до моего прибытия, но мало ли как поворачивается? И повернулось... Я получила бы материалы, Зигмундовский сифон и материалы о нефтяных скважинах в Торботтене. Собственно, получила. Вы остались бы при Экофиске и Фригге, но мы захватили Мадлен Барт и намеревались их выторговать...

Грета осеклась, ибо я захохотал.

– О, боги! Боги античные и языческие! То есть, я послушно вручил бы Слоун-Бивенсу...

– Кому?!

– Папеньке вашему! Послушно вручил бы ему оба конверта, чтобы возвратить невредимой свою ненаглядную напарницу? О, Господи Боже мой! Сколь же незаслуженно высоко я оценивал профессиональную сообразительность этой банды!

– Получается, вы?..

– Мы не признаем понятия "заложник", милейшая. Не можем дозволить себе такой роскоши. Стараемся уведомлять: не хватайте, не воруйте людей ради выкупа _ его не уплатят. Папеньке следовало бы навести немного более основательные справки.

– Вы покинули бы Мадлен в беде? Бросили на погибель? На растерзание?

– При необходимости. Но пока не вижу подобной нужды. Я ведь заручился бесценной дочуркой, а одна юная красавица ничуть не выносливее и не бессмертнее другой. Папенька умен и вряд ли осмелится... Только не думайте, будто Мадлен – ваша страховая гарантия. Создадите ненужные затруднения – пристрелю как собаку, вышвырну вон, и пускай миссис Барт печется о себе сама. Она оплошала. Субъекты, которые, имея револьвер и вдоволь зарядов, попадаются в лапы неумелой бестолочи вроде Эльфенбейна, малополезны для нас. И пускай выкручиваются из беды, как умеют... А, кстати! Из чистого любопытства спрашиваю: сколько пуль выпустила девица прежде несли сдалась?

– Ни единой, мистер Хелм.

– Благодарю. Все понятно.

– Видите ли, когда в комнату ворвались, у миссис Барт уже не было револьвера.

Я открыл рот, но вовремя осекся. Грета скосила глаза, продолжила:

– По великой удаче, перед самым нападением она ссудила своим оружием капитана Генри Приста. Он засунул револьвер за брючный ремень, стоя прямо на пороге. Поблагодарил миссис Барт, пообещал тотчас вернуться и ствол возвратить. Естественно, папины люди сразу использовали счастливый случай и ринулись напролом, со всевозможной прытью.

Я сделал глубокий, очень глубокий вдох. Не менее глубокий выдох. Потом ответил:

– Большое спасибо. Теперь последний вопрос: в автомобиле приехали три наемника. Двоих я обезвредил, один остался за рулем и отогнал машину. Куда он пропал? Я ожидал неминуемой перестрелки. Помедлив, девушка засмеялась:

– Ладно, скажу. Теперь это неважно... Папа, видите ли, проникся к вам известным уважением. Конечно, мистер Норман Йэль из компании ОНЕКО находится рядом, однако особо рассчитывать на его услуги в качестве телохранителя было бы опрометчиво. Третьему человеку велели немедля возвращаться и стоять на карауле – вдруг вы ускользнете и решите вцепиться отцу в горло?

Я ухмыльнулся:

– Всегда говорил: хорошо иметь репутацию злодея! Удобно... Что ж, сударыня, выбирайтесь, идите прямиком к винтокрылой пташке.

Пташка обладала весьма внушительными размерами и выглядела способной поднять на постромках небольшого слона: такое проворство и поворотливость обеспечиваются лишь исключительно мощными двигателями. Последнюю из подобных мною виденных машин украшали опознавательные знаки американских военно-воздушных сил. Частный же четырехместный геликоптер наверняка стоил не меньше миллиона и придавал своему владельцу несомненный общественный вес.