Текст книги "Людишки"

18

Спустя сорок пять минут Сьюзан и Энди Харбинджер катили по Таконик на юг, к Нью-Йорку. Сьюзан до сих пор толком не понимала, почему так вышло.

В больнице Григорий принял на себя заботы о миссис Остон (впрочем, это оказался исследовательский центр, а не обычная больница, и здесь не было отделения неотложной помощи). Наконец он ухитрился найти врача, готового осмотреть и перевязать рану миссис Остон. Врач этот, разумеется, был слишком большим светилом, чтобы заниматься такими пустяками, но проявил отзывчивость. Да оно и неудивительно: здешние работники относились к Григорию по-дружески, были с ним очень предупредительны и охотно помогали во всем.

Тем временем еще один врач отвел Сьюзан в сторонку и сообщил, что намеченная на завтра прогулка с Григорием не состоится.

– Григорий еще об этом не знает, – сказал врач, – но завтра с утра мы начинаем новый курс лечения. Первые несколько дней он будет сопровождаться неприятными ощущениями. К следующей субботе состояние Григория, надеюсь, улучшится, но завтра ему придется несладко.

– Бедный Григорий.

– Вы уже знаете, как это делается, Сьюзан, – ответил врач. – Иногда мы вынуждены причинять ему боль, ибо в противном случае он попросту умрет.

– Вы не хотите, чтобы я сказала ему про завтра?

– Зачем лишать его ночного сна?

Итак, Сьюзан солгала Григорию.

– До завтра! – сказала она. – До завтра!

Она ненавидела себя за это, но выбора не оставалось: правда была еще хуже.

Когда Сьюзан шагала к выходу, перед ней вдруг вырос Энди Харбинджер и спросил, не собирается ли она в город. Если да, может, она его подбросит, поскольку он уже насмотрелся на сегодняшнюю демонстрацию. Отказать было невозможно, да Сьюзан не очень-то и хотелось отказывать. Она пребывала в мрачном расположении духа и хотела скрасить двухчасовую поездку до города.

А тут еще миссис Остон. Она жаждала только одного: вернуться к своим демонстрантам. Сьюзан захватила и ее. Они покинули больницу втроем и доехали до ворот атомной станции, где теперь было гораздо спокойнее. Демонстрация продолжалась, но телевизионщики уехали. Миссис Остон, эта странная погруженная в себя женщина, наспех поблагодарила своих спасителей и вылезла из машины, после чего Сьюзан и Энди доехали до перекрестка Таконик и свернули на юг.

Когда они оказались на шоссе, похожем на реку, несущую редкие машины к далекому городу и освещенную алым закатным солнцем, Энди Харбинджер прервал мрачные размышления Сьюзан о Григории.

– Сьюзан, – сказал он, – вы не будете возражать, если я проведу опрос?

– Что? – поначалу эти слова показались ей бессмыслицей. Сьюзан мрачно уставилась на Энди, прекратив следить за дорогой. Черты его утратили четкость в оранжевом свете. – Извините, не расслышала.

Он улыбнулся беспечной, безобидной, дружелюбной улыбкой.

– Простите, но я ни на миг не забываю о работе. Ничего не могу с собой поделать. Когда мы с миссис Остон сели в машину и вы приняли меня за демонстранта, я заметил, что вы нас осуждаете.

Сьюзан почувствовала, как ее щеки заливает румянец смущения. Она снова уставилась на дорогу и ответила:

– Осуждаю? Забавное словечко. Я ничего подобного не говорила.

– Да, не говорили. Но это читалось на вашем лице, слышалось в тоне голоса. – Харбинджер одарил ее улыбкой. – Я не собираюсь доводить вас до белого каления, Сьюзан. Просто у меня такая работа. Вы дружите с этим русским парнем. Если вспомнить, что он болен, вы, по идее, должны быть на стороне демонстрантов.

– До тех пор, пока они сохраняют человеческий облик, – ответила Сьюзан и тотчас пожалела, что вообще откликнулась на это высказывание.

Потому что Энди мгновенно нырнул в приоткрывшуюся лазейку.

– Вот как? – сказал он. – Что ж, наверное, временами они выглядят весьма безобразно. Но разве не сознание собственного бессилия тому причиной? Они хотят быть услышанными, но добиться этого непросто.

– Знаю, что непросто, – ответила Сьюзан. Она испытывала неловкость, поскольку была вынуждена отстаивать точку зрения, которую и сама считала плодом ханжеского скудоумия. – И я согласна с ними, но… но я не выношу насилия. Совершая его, люди сами ставят себя в положение неправых, даже если защищают правое дело.

– Ну а если нет другого способа? – вкрадчиво спросил Энди.

– Другой способ можно найти всегда, – возразила Сьюзан, хотя отнюдь не была уверена, что это так. Но тут ей в голову пришла мысль, которая могла бы стать подтверждением этого довода, и она добавила: – Ганди же находил.

Энди хихикнул: экая, мол, чепуха.

– Ганди был святой, – ответил он.

– Значит, все мы должны стать такими же.

Кажется, этот ответ обезоружил Энди, хотя Сьюзан и не понимала, каким образом. Он повернулся к ней, оперся правым плечом о дверцу, чтобы сидеть лицом к собеседнице, и сказал:

– Вы не перестаете удивлять меня, Сьюзан, честное слово.

«Если он норовит подцепить меня, – подумала девушка, – то такой способ выглядит весьма странно». Она метнула на Энди быстрый взгляд, пытаясь прочесть, что кроется за этой дружелюбной миной. Но его улыбка была непроницаема. Сьюзан опять устремила взор на дорогу. Энди смутно напоминал ей то ли какого-то другого человека, то ли о каком-то событии. Кого же? О чем?

Михаил! Не помню, как его фамилия. Михаил, тот обходительный экономист, которого я повстречала на вечеринке в Москве, в тот же день, когда впервые увидела Григория и когда все началось.

Словно читая ее мысли, Энди проговорил:

– Ваш русский друг… Григорий, кажется?

– Да, Григорий.

– Полагаете, он с вами согласится? Насчет демонстрантов. Что они должны сдерживать себя.

– Но я сказала вовсе не это! Что значит, сдерживать себя? – Она не на шутку рассердилась на Энди за то, что он так переиначил ее слова.

– Извините, – молвил он, пытаясь загладить обиду улыбкой. – Я и впрямь не так выразился. Я вот о чем хотел спросить: как вы думаете, станет ли Григорий на сторону демонстрантов, если они прибегнут к насилию?

– Да, думаю, станет, – неохотно, но честно ответила Сьюзан. – Полагаю, он с ними согласится. Он даже сказал так, прежде чем вы сели в машину. Когда мы приближались к демонстрантам, он заявил: «Они совершенно правы». – Сьюзан снова взглянула на Энди, увидела на его лице сочувствие и сказала: – Знаете, Григорий почти никогда не злится. Прямо удивительно. Ведь у него столько причин для злобы.

– Жизнь – штука несправедливая, – заметил Энди.

– И это само по себе несправедливо, – ответила Сьюзан, не обращая внимания на холодок в его голосе.

Энди рассмеялся и снова заерзал на сиденье. Глядя в лобовое стекло, он спросил:

– Как вас вообще угораздило встретиться с ним? Просто удивительно.

– Даже более удивительно, чем вы думаете.

– Правда? – похоже, ему вот-вот станет любопытно. – Как же это произошло?

Сьюзан рассказала ему о водочном конкурсе, о своей поездке в Москву, о неожиданном приглашении на вечеринку, устроенную организацией, о которой она дотоле ничего не знала, рассказала о внезапно подошедшем к ней неприкаянном человеке, о своих звонках из Москвы в медицинский центр Нью-Йоркского университета, о том, как они с Григорием выправляли паспорт и разрешение на выезд из России, о том, как он почему-то увлекся шуткотворчеством, когда Чернобыль убил его. И ведь он до сих пор выдумывает разные прибаутки, до сих пор отсылает по факсу эти несмешные шутки на заданную тему русскому Джонни Карсону. Несмотря на болезнь, которая подтачивает его организм, как детский язычок подтачивает шарик мороженого.

Время от времени Энди Харбинджер задавал вопросы, выказывая любопытство, побуждая Сьюзан продолжать рассказ. Так они проехали полпути. Но в конце концов тема была исчерпана, и после недолгого молчания Энди задумчиво проговорил:

– Это не просто жалость, верно? Ваши чувства к нему.

Жалость? Порой этот человек выказывал необычайные чуткость и проницательность, но иногда бывал страшно несправедлив, почти жесток («Жизнь – штука несправедливая», «Это не просто жалость, верно?»), и Сьюзан даже не знала, что ему отвечать. Неужели он не понимает, какое пренебрежение сквозит в его речи? Можно подумать, что человеческая жизнь и чувства не имеют никакого значения.

Она действительно не знала, что ему сказать, поэтому молчание затягивалось. Сьюзан неожиданно поймала себя на том, что слышит собственное дыхание. Наконец Энди мягко проговорил:

– Я знаю, что это, Сьюзан. Вы влюблены в него и жалеете об этом. И ненавидите себя за то, что жалеете.

Теперь рядом с ней снова сидел чуткий и проницательный Энди Харбинджер. И он совершенно верно поставил вопрос. Сьюзан знала, что не должна испытывать к Григорию таких чувств, не должна связывать себя крепкими узами с человеком, который не проживет и года. Но это знание заставляло ее испытывать чувство вины, словно она не могла простить себе даже такое пустячное отступничество, не верила в свое право хотя бы увидеть ту яму, в которую она падает.

– Я не могу говорить об этом, – прошептала Сьюзан и, собрав все силы, сосредоточилась на управлении машиной. А как ей хотелось закрыть глаза, и будь что будет!

– Остановите машину, – велел Энди.

– Что? – Сьюзан сжимала руль до боли в пальцах и никак не могла отпустить.

– Подайте на обочину и остановитесь, – сказал Энди. Его голос звучал спокойно и властно, так мог бы говорить врач в смотровой. – Вам надо немного отдохнуть. Давайте же, Сьюзан.

Она послушалась. Правая нога казалась деревянной. Сьюзан сняла ее с акселератора и надавила на тормоз. Машина пошла юзом, потому что девушка не совсем уверенно управляла ею, но малу-помалу замедлила свое движение, когда оказалась на неровной грунтовой обочине. Она остановилась, и Сьюзан потянула на себя рычаг ручного тормоза. И тут девушку начали сотрясать рыдания, хотя глаза ее оставались сухими. Сьюзан обреченно смотрела сквозь лобовое стекло на капот машины, все ее чувства внезапно обострились до боли; она слышала, как слева со свистом проносятся автомобили, ощущала присутствие сидевшего справа Энди, своего внимательного слушателя. Наконец Сьюзан сказала:

– Это так ужасно. И ничего не меняется, ему только становится хуже. Каждый раз, приезжая на выходные, я замечаю это. Но где же предел этому ухудшению? Он все худеет, хиреет, чахнет. Но он… – Сьюзан тряхнула головой, оторвала от руля затекшие руки и вяло взмахнула ими, давая понять, что она в отчаянии.

– Но он все не умирает, – закончил за нее Энди Харбинджер.

– О Боже… – Сьюзан еще ни с кем не говорила на эту тему, даже с самой собой. Может, ей как раз и нужен был совсем чужой человек, такой, с которым она никак не связана, не имеет общего прошлого, общих знаний, мнений, опыта.

– Я не хочу, чтобы он умирал, – сказала она. В горле саднило, как при тяжелом гриппе. – Это правда. Если б только он мог жить вечно, если б мог… Ну, не вечно, вечно никто не живет, но вы понимаете, что я имею в виду.

– Если бы ему был отмерен нормальный людской век.

– Да. Нормальный. Чтобы я могла… – Сьюзан было трудно даже додумать эту мысль до конца, а уж выразить ее – тем паче.

Но Энди Харбинджер и так знал, что у нее на уме.

– Чтобы вы могли решить, проведете этот век с ним или нет, – мягко сказал он.

– Наверное. – Сьюзан вздохнула. Горло горело огнем. – Но только чтобы все было как у людей, чтобы развивалось само собой, чтобы не было этой китайской пытки водой. Я не хочу винить Григория, а сама виню и ничего не могу с собой поделать. А потом сама себе делаюсь противной и не хочу даже приезжать сюда, не хочу опять переживать все это. Но потом говорю себе: «Уже недолго осталось». И чувствую удовлетворение!

– Истина заключается в том, что ему действительно осталось недолго, – сказал Энди. – И не имеет значения, что вы будете чувствовать, как поступите, станете ли считать себя виноватой. Ничто не имеет значения.

– От этого не легче, – отчеканила Сьюзан, вновь ощутив его черствость. – Не легче, потому что я не могу просто пожать плечами и на все наплевать, как будто я сижу за рулем одной из этих машин и вдруг происходит авария, а я еду себе мимо, потому что не знаю никого из пострадавших.

– Конечно, не можете, – согласился Энди. – Но не можете и брать на себя ответственность за чужие судьбы и неурядицы. Всем нам хочется, чтобы жизнь была одной сплошной лепотой, но так не бывает. По крайней мере не всегда. Порой приходится и дерьмеца хлебнуть.

– Простите?

Энди на миг смутился.

– Иногда приходится хлебнуть и горюшка, – поправился он и пояснил свою мысль: – Жизнь – не только удовольствие.

– Но ведь… – Сьюзан насупила брови. – Вы выразились несколько иначе.

– Ой, да какая разница? – воскликнул Энди, начиная сердиться. – Вам хочется, чтобы ваши нынешние беды кончились, и это желание вполне естественно, вот что главное. Оно вовсе не означает, что вы предаете Григория или охладели к нему. Умом вы это понимаете, но сердце не желает прислушаться к голосу разума.

Она невольно улыбнулась этой фразеологии и наконец повернулась к Энди. Ее глаза наполнились слезами, но пока Сьюзан могла сдерживать их. Она заморгала и сказала:

– Сердце никогда не прислушивается к голове, на то оно и сердце.

– Значит, нам остается лишь держаться молодцом, правильно? – Энди тепло улыбнулся ей. – И попытаться думать не только о Григории.

– Да, доктор.

– И не чувствовать себя виноватыми, если получится.

– Это самое трудное, – сказала Сьюзан.

– Я знаю. – Энди поерзал на сиденье, явно выказывая готовность перейти к обсуждению других тем, и спросил: – Вам известно, что итальянская кухня – лучшее лекарство для человека в расстроенных чувствах?

Сьюзан невольно рассмеялась.

– Вообще-то известно. Просто чудо, что я еще не тяну на восемьсот фунтов.

– Я знаю одно шикарное местечко в Виллидж, – сказал Энди. – Позвольте пригласить вас туда.

– О, я в растерянности. Наверное, не стоит. Я не ходила на…

– На свидания? – Энди улыбнулся. – Но это обед, а не свидание. Поверьте, Сьюзан, я не намерен соперничать с трагическим героем.

Аннаниил

Вот же дурь. Вот же дурь! «Лепота», «дерьмецо». «Лепота» уже лет триста как превратилась в «красоту». Вообще это древнерусское слово. Я был слишком поглощен мыслями о своем сокровище, об этом моем Иудушке, вот и забыл на миг, где нахожусь. И в каком времени. Отсюда и оговорка. Дело в том, что течение времени я воспринимаю не так, как люди. И в этом словце для меня заключен свой смысл, сладкий, пасторальный. Тем не менее негоже щеголять своими познаниями. Оговорка повергла меня в растерянность. А еще это «дерьмецо». Я замечаю, что общение с людьми делает меня все больше похожим на них.

Оговорка, конечно, была пустячная, и Сьюзан быстро забыла о ней, а я достиг цели, которую поставил перед собой, затевая эту беседу. Извлек на свет Божий хитрый клубок ее чувств к Григорию Басманову, и теперь она может разобраться в них, свыкнуться с тем, что они ведут в тупик, и в конце концов отрешиться от этих чувств, а потом и отдалиться от Григория. Ибо как я смогу довести Григория до нужной степени отчаяния, если Сьюзан будет любить его?

Вот в чем все дело.

Мы ехали в город, и я малу-помалу вводил нашу беседу в более мелкое, безопасное русло, зная, что Сьюзан еще успеет нырнуть в бездну, когда останется одна. По моему совету мы отобедали в итальянском ресторане, а поскольку выдался на редкость красивый осенний вечер, немного побродили по улицам, и наконец я проводил Сьюзан до ее многоквартирного дома. Я даже не попытался поцеловать девушку на сон грядущий, зато пригласил ее в кино. Сьюзан заколебалась, но я вновь заверил ее, что предлагаю (и прошу) только дружбу, и в конце концов она согласилась встретиться со мной следующим вечером.

Мало заставить ее осознать всю бесплодность любви к Григорию Басманову. Она жаждет чувственного единения с ним, но боится единения телесного. (Вот почему на нынешнем этапе жизни Григорий – идеальная пара для нее. Это истина, мимо которой мы только что благополучно прошмыгнули.) Так что, пока Сьюзан не найдет новый объект, достойный ее чувств, Григория она не бросит, как бы плачевно ни складывались его дела. Энди Харбинджер хорош собой, притягателен как личность, общителен и совершенно безобиден. И, пока она не забудет Григория, Энди придется постоянно маячить у нее перед глазами.

А это идет вразрез с изначальным замыслом. Сьюзан Кэрриган не главная его исполнительница, а лишь средство, при помощи которого я залучил Григория Басманова в Соединенные Штаты. Теперь ее надо отшить, удалить, и пусть себе доживает свой век как хочет, это уже не моя забота. Однако я знаю людей гораздо хуже, чем, вероятно, мне подобает их знать. Они так по-дурацки понимают свободу воли, что почти невозможно строить планы, в которых им отводится значительная роль. Признаюсь, меня удивило столь горячее желание Сьюзан связать судьбу с чужеземцем, стоящим одной ногой в могиле. Отчужденность, непохожесть на других, безысходность, постоянно истончающаяся ниточка жизни – все это, я полагаю, сейчас усугубляет состояние Григория, подталкивает его в нужном направлении. Лишь благодаря присутствию Сьюзан и ее любви он не дает воли своему отчаянию. Стало быть, необходимо внести изменения.

А как там остальные главные действующие лица? Пэми Ньороге без всякого удовольствия трахается на жесткой мостовой автостоянок возле туннеля Линкольна в Манхэттене, под сенью дворца съездов имени Джекоба Джавица, и даже не знает, кто ее сводник (Ха-ха! Это не я! Тут шуточка потоньше!).

Мария-Елена Родригес-Остон разглядывает телефонный номер, взятый у Григория перед отъездом из больницы, и гадает, позвонит она по нему или нет (да, позвонит!).

Фрэнк Хилфен живет бобылем в меблированной комнатке в Восточном Сент-Луисе, штат Иллинойс, совершает мелкие кражи со взломом и слишком боится ареста, а посему ворует по мелочи, только чтобы обеспечить себе самое немудреное существование. Ему ни разу не удалось одним махом стащить сумму, достаточную для достижения его цели – Нью-Йорка. Впрочем, я в любом случае не готов к его прибытию сюда. В свободное время он травит себе душу, размышляя о несправедливых гонениях (другие готовы к действию, почему же Фрэнк все время портит дело?).

Доктор Марлон Филпотт в своей новой лаборатории без окон в Грин-Медоу-III охотится за неуловимой сверхплотной антиматерией и знает, что за стенами толпятся демонстранты.

А Ли Кван вот-вот прибудет в Нью-Йорк. В кандалах.

19

Кван не видел, как «Звездный странник» прибыл в знаменитую нью-йоркскую гавань, потому что его заперли в одном из внутренних помещений на нижней палубе, где все, к чему ни прикоснись, дрожало, потому что работала машина, но зато не наблюдалось никаких других признаков движения судна. Помещение это представляло собой бежевый куб, убранство его исчерпывалось койкой, рукомойником и гальюном, а свет давала люминесцентная лампа, забранная сеткой. Это была корабельная кутузка, вернее, нечто отдаленно на нее похожее, если учесть, каким развеселым судном был «Звездный странник». По словам отца Макензи, эта кутузка почти все время пустовала, и лишь иногда сюда сажали какого-нибудь перепившего матроса. Но теперь, когда понадобилось ограничить свободу человека, которого решено выдать властям в следующем порту захода, каморка исполнила свое предназначение.

Власти. В следующем порту захода. Нью-Йорк, Соединенные Штаты Америки.

«Я слышал, – удрученно сообщил Квану отец Макензи накануне, – что Гонконг уже начал хлопотать о вашей выдаче, хотя вы даже не успели прибыть в страну».

«Они хотят, чтобы меня выперли вон до того, как газеты и телевидение поднимут шум», – ответил ему Кван.

«Разумеется. Никто не должен знать, что Ли Кван вообще был в Америке».

«И вы не поможете мне, отче? Не позвоните в „Нью-Йорк таймс“?»

Священник улыбнулся своей грустной улыбкой и покачал головой.

«Я не могу, – сказал он. – Я не имею права подвергать опасности дружеские отношения между моим орденом и судоходной компанией. Я здесь как гость „Североамериканских линий“ и не хочу давать повод удалить духовников со всех их судов».

Что ж, у всех свои резоны. Теперь Кван начинал это понимать, и его мало-помалу охватывала досада. Вероятно, даже у Дэта были какие-то причины поступить так, а не иначе.

Дэт вступил в команду в Роттердаме, три «остановки» назад, когда «Звездный странник» преодолел больше половины пути в своем веселом и бесцельном кругосветном плавании. Роттердам, Саутгемптон, Гамилтон на Бермудах… и вот – Нью-Йорк. И только после Бермудских островов Дэт начал жульническим образом втираться в доверие к Ли Квану.

С самого начала плавания, столетия назад, в Гонконге, Кван понимал, что он не единственный обитатель нижних палуб, чьи бумаги и «легенды» не выдержат слишком придирчивого изучения. В команде были и другие люди, предпочитавшие не покидать судно в многочисленных портах захода и сидевшие в своих тихих каютках, боясь попасть в ежовые рукавицы пустоглазых офицеров иммиграционной службы.

Вновь прибывший Дэт был одним из таких людей, и во время стоянки в Саутгемптоне Кван заметил, что он читает комиксы и гоняет чаи на камбузе. Правда, в тот раз они так и не разговорились. Квану было хорошо наедине с собой, Дэту, по-видимому, тоже хватало общества собственной персоны. Невысокий мужчина лет сорока, с покатыми плечами, узкой головой, пухлыми губами и большими мешками под глазами – таков был Дэт. Похоже, его предки были уроженцами Индокитая, но определить их происхождение более точно Квану не удалось. Дэт говорил по-китайски с каким-то гортанным акцентом, к которому примешивалось что-то японское. Европейских языков Дэт, кажется, не знал вовсе. Иногда он беседовал с другими членами команды, выходцами из Индокитая, на неизвестном Квану, но явно азиатском и очень мелодичном наречии.

Впервые этот человек подошел к Ли Квану два дня назад, во время стоянки на Бермудах. Кван стоял у поручней на маленькой овальной кормовой палубе и смотрел на причал, с которого на борт подавали контейнеры с припасами. В этот миг рядом вырос Дэт и показал на громадные блестящие алюминиевые ящики, исчезавшие в зеве погрузочного порта внизу.

– Вот как можно отсюда выбраться, – произнес Дэт со своим потешным выговором.

Кван хмуро взглянул на него.

– Выбраться?

– Покинуть судно, – объяснил Дэт. – Я намерен сойти на берег в Нью-Йорке.

– Правда?

– И у меня уже намечен способ. – Дэт кивком указал на контейнеры.

Кван тоже надеялся, что сумеет попасть на сушу в Нью-Йорке, но пока не встретил во плоти ту воображаемую американку, которая согласилась бы тайком переправить его на берег. Более того, во время своих эскапад по вторникам он обнаружил, что подцепить американку труднее всего. Похоже, племенное самосознание у них было развито в большей степени, чем у представительниц любого другого народа, и они упорно держались рядом со своими соотечественниками.

Квану стало любопытно. В надежде, что у Дэта есть какие-нибудь дельные мысли (правда, Кван пока не очень доверял ему; хотя нельзя сказать, что не доверял совсем), он спросил:

– Вы хотите воспользоваться контейнером? Но как?

– Залезу в один из них. На борт их подают полными: снедь, напитки, товары для судовых лавок, всякие там тенниски и прочее, лекарства… Контейнеры набиты всем этим под завязку. Тут их разгружают, после чего снова переправляют на берег. И довольно много порожних контейнеров снимут с борта в Нью-Йорке.

Кван снова взглянул на контейнеры, на сей раз с интересом. Но потом настороженно спросил:

– Почему вы говорите об этом мне?

– А почему бы и нет? – Дэт передернул плечами и выудил из кармашка тенниски мятую сигарету, но не зажег ее, а принялся разглядывать, вертеть в пальцах и распрямлять. – У вас нет никаких причин выдавать меня, – пояснил он. – А человеку иногда нужно с кем-нибудь поговорить, высказать свои мысли вслух, чтобы услышать их самому и убедиться, что он не спятил.

Кван тотчас почувствовал расположение к нему. Верно: уединение в многотысячной толпе, вероятно, являет собой самую тяжкую разновидность одиночества. Кван прекрасно это понимал, потому и обрел спасение с помощью железного трапа, привинченного к переборке. Все, кто был на борту, объединялись в группы по интересам, подбадривали друг дружку, сочувствовали, их связывало взаимопонимание, они создавали союзы, в том числе и долговременные, они имели возможность поделиться с ближними своими мыслями и наблюдениями, поспорить, испытать на прочность доводы. А одинокий человек мог вести беседы только с самим собой, внимать лишь собственным речам, самолично оценивать свое поведение. И если Дэт решился на опасный и отчаянный шаг, вполне возможно, что он испытывает неодолимое желание поделиться своим замыслом с другим человеческим существом, чтобы получить хоть какой-то ответ, хоть какой-то отклик.

Поэтому Кван решил ответить ему. И ответил честно:

– Вы не спятили. Это прекрасная мысль.

Дэт одарил его мимолетной благодарной улыбкой, безуспешно боровшейся с печальной миной, толстыми губами и здоровенными мешками под глазами.

– Я следил за погрузкой в Саутгемптоне и слежу здесь, – сказал он. – В пустые контейнеры не заглядывают, потому что весь складской отсек внизу на замке. Мало кто может проникнуть туда.

– Совершенно верно, – согласился Кван.

– Но вам это удастся, – заявил Дэт, искоса взглянув на него.

Ах, так вот оно что. (Во всяком случае, Кван тогда подумал именно об этом.) Кван сумел завоевать кое-какой авторитет среди камбузных работяг, и его «повысили» по службе. Он больше не гнул спину над мойкой, полной грязных кастрюль и сковородок. Теперь у него была работа полегче – промокание луж, мытье столов, переноска посуды. А значит, отныне он таскал с собой связку ключей, пришпиленную к петельке на поясе. Тут были ключи от шкафа с моющими средствами, от большого морозильника, от шкафчиков с форменной одеждой и бельем и от просторного гулкого склада, где хранились порожние контейнеры из-под припасов. В конце каждой смены Кван должен был сдавать эти ключи своему начальнику, суетливому и подозрительному эквадорцу по имени Хулио. Фамилии его Кван никогда не слышал.

Стало быть, теоретически в конце последней смены перед прибытием в Нью-Йорк Кван мог открыть двери склада и пропустить Дэта внутрь. Но с какой радости ему это делать?

– Это чревато большой опасностью для меня, – сказал он. – Если вас вдруг поймают…

– Тогда я и окажусь в опасности, – перебил его Дэт. – Я, а не вы.

– Они захотят узнать, кто вас впустил, – ответил Кван. – Вам посулят более мягкое обращение, потому что человек, впустивший вас, может причинить им больше беспокойства, чем заурядный беглец с корабля.

– Я бы им не сказал, – заявил Дэт.

– Почему?

Дэт нахмурился, уголки его губ опустились, мешки по глазами сделались еще больше. Он беспрерывно теребил и вертел мятую сигарету, и вдруг она выскользнула из пальцев и полетела вниз, к медленно ползущему транспортеру с блестящими алюминиевыми контейнерами. Миновав ленту транспортера, сигарета упала на грязный асфальт.

– Ой, моя сигарета, – произнес Дэт почти бесстрастным тоном, исполненным покорности судьбе. Проводив сигарету глазами, он низко опустил голову и сделался до смешного похожим на таксу.

– Как жаль, – проговорил Кван. Теперь Дэт казался ему более человечным, но отнюдь не более приятным.

Дэт снова искоса посмотрел на Квана, едва заметно улыбнулся и сказал:

– Конечно, я бы на вас настучал, как и вы на меня.

– Да, я, пожалуй, мог бы, – ответил Кван, тронутый неожиданной искренностью собеседника.

– А что, если мы уйдем вместе? – предложил Дэт. – Тогда мы будем зависеть друг от друга, помогать друг другу. А если попадемся, то оба. Стало быть, – вдруг он шевельнулся и повернулся к Квану лицом, поставив на поручень костлявый локоть, – вы можете впустить меня в хранилище во время вашей смены, сдать ключи и, когда поблизости никого не будет, постучать в дверь. Тогда я, в свою очередь, впущу вас. Или, может, вы не хотите покидать корабль?

Последние слова были произнесены таким тоном, будто Дэт уже заранее знал ответ, и Кван не стал утруждать себя отрицаниями.

– Конечно, я хотел бы сойти в Нью-Йорке, – сказал он. – Если это можно сделать не попавшись. Но воспользоваться контейнером? Мы же не знаем, куда их отправляют, когда снимают с борта.

– Знаем, – возразил Дэт, указывая рукой направо, где вдалеке стояли сотни поблескивавших на солнце контейнеров. – Их просто убирают в сторонку, а потом опять пускают в дело. Мы садимся в ящик, дожидаемся темноты, вылезаем и попадаем в Америку.

– Неужели так просто? – спросил Кван.

– Попробуем, тогда и узнаем, – ответил Дэт и, криво улыбнувшись, протянул Квану костлявую руку. – Кажется, вас зовут Ли? Ну что, договорились?

Кван не стал менять фамилию: она была достаточно распространенной и могла сойти как за вымышленную, так и за подлинную.

– Да, Ли, – подтвердил он и после секундного колебания принял руку Дэта. – Договорились.

В контейнере было холодно и слегка попахивало заплесневелым картоном. Он не был полностью герметичным и пропускал свет; переднюю съемную стенку обрамлял серо-желтый прямоугольник. Кван влез внутрь, прихватив с собой все свои пожитки – маленькую байковую сумку со сменой белья, записной книжкой и карандашами, на которую и уселся. Он был один. Дэт считал, что контейнер будет слишком тяжелым, если забиться в него вдвоем, и это может привлечь внимание во время разгрузки. Поэтому Дэт спрятался в другом контейнере. Кван не возражал. Так даже лучше. Ему вовсе не хотелось вступать в партнерские или дружеские отношения с Дэтом и оставаться в его обществе после побега с корабля, если, конечно, удастся благополучно миновать все ворота, запоры и караулы, отделяющие порт от свободного мира.

Свободного мира!

Кван сидел на своей байковой сумке, прижавшись спиной к холодной скользкой алюминиевой стенке контейнера. Он скучал и клевал носом, но в то же время чувствовал глубокое, спокойное удовлетворение. Внезапный шум заставил его насторожиться. Двери хранилища открылись, послышался громкий топот ног по стальному настилу. Потом наступила тишина и, наконец, раздался голос:

– Ли Кван!

Кван оцепенел. Он застыл и едва дышал, сердце в груди превратилось в крепко сжатый кулак.

– Ли Кван! Мы знаем, что вы там! Вылезайте, черт возьми, не вынуждайте нас обыскивать все эти проклятые ящики!

Голос звучал устало и раздраженно, но не очень враждебно и злобно. Это был голос судового офицера, которого заставили исполнить неприятную обязанность. «Они знают, что мы здесь», – подумал Кван, еще не осознав, что офицер выкликнул только его имя. Продолжать игру в прятки было бессмысленно. Кван вздохнул и поднялся, гадая, насколько серьезна передряга, в которую он угодил. Он толкнул стенку контейнера, и та вывалилась наружу.