Текст книги "Синее платье"

* * *

Флориан дергает подол платья и отрывает торчавшую ниточку.

– Ну, ты ведь ему не изменила, ты только об этом подумала.

– Какая разница? – Бабетта поднимается и стаскивает синее платье через голову, нимало не заботясь о том, что вообще-то раздевается перед совершенно чужим мужчиной. – И с этим мне теперь жить до конца дней своих.

– Так серьезно? – Флориан протягивает ей серую потрепанную футболку. – Ну, тогда остается одно – взойти на костер, как подобает безутешной вдове! Вдова, – повторяет он. Это слово – как воронье карканье, как темный, мрачный еловый лес среди снежных полей. – Ну да, ты же вдова, разве нет?

– Ты тоже, не правда ли?

Она наливает ему «Чивас регал», причем двойной, – похоже, они негласно договорились сегодня напиться.

Флориан принимает бокал, одним махом опрокидывает в рот и уходит на кухню. Оттуда раздается шум и звон.

У Бабетты ноет сердце, будто туда воткнули нож, воздуха не хватает. Предынфарктное состояние? Коллапс легкого? Нервные колики? Она ни черта не смыслит в медицине, сто лет пройдет, пока разберется, и всегда готова искать причину физических недомоганий в глубинах своей психики. Сейчас ее терзает воспоминание и одна-единственная мысль: Фриц никогда больше не будет звенеть посудой на кухне! Годами она пережевывала и проглатывала сотни этих «никогда больше» и «ни разу снова», но вот об этом звоне посуды начисто забыла.

Забыла, с каким энтузиазмом Фриц наводил порядок на кухне, пока она срочно заканчивала очередной заказ. Те же самые звуки, надо же, абсолютно те же самые, как будто Флориан исполняет партию по тем же нотам. Ящик выдвигает, ящик задвигает, вилки и ножи раскидывает по ячейкам, тарелки моет, кастрюли споласкивает, сковородку убирает на место, снова ящик выдвинул, снова задвинул. Дзинь, динь, дон, стук, бряк, дзинь, дон. Бабетта затыкает уши, стонет. Не помогает. Она встает и ходит из угла в угол.

Едва она видит Флориана, боль утихает. Как тяжелобольной, страдающий хроническими болями, она научилась с этим жить. Флориан оборачивается к ней с половником в руке.

– Это куда?

Она пожимает плечами.

– Да все равно. Куда-нибудь.

Он подбрасывает половник в воздух и снова ловит.

– Сто лет не готовил, знаешь. – Улыбается смущенно. – Сто лет не мешал ложкой ничего, кроме киссьеля.

– Киселя? – переспрашивает она.

– Нет, киссьель, к-и-с-с-ь-е-л-ь, – медленно произносит он по буквам, замолкает и смотрит прямо перед собой.

Она отбирает у него половник и в шутку ударяет по плечу.

– Пошел вон с этой фигней, – шутит она.

Он молчит. Но рубашка у него на груди вздымается и выдает его.

– Ну, перестань, перестань, – мягко произносит она.

Он криво улыбается и отступает от нее.

* * *

– Я варил Альфреду такое странное зелье… каждую ночь, – говорит Флориан наконец. – Оно называется «киссьель». Это фамилия одной канадской медсестры, только задом наперед. Ее звали Рене Лессьик. Она кое-чему научилась у индейцев, позаимствовала у них пару травок, в том числе и такую, которая, как они утверждали, лечит рак. И она-таки действительно лечила рак этим снадобьем. Я уж не помню, кто нам об этом рассказал, помню только, что в Европе тогда это лекарство было не достать. Один друг наших друзей работал стюардом в авиакомпании «Дельта» и привез его из Штатов. Жутко вонючий настой, который нужно двенадцать часов кипятить на медленном огне, чтобы на дне образовалась слизь, которая якобы и помогает от рака. Альфред терпеть не мог эту бурду, но я три раза в день капал ее ему в рот из пипетки. И он глотал, чтобы утешить меня в моей беспомощности.

Больше я ничего для него сделать не мог… Он ввязался в совершенно бессмысленную войну, но ни разу не усомнился в том, что он воин и призван в этой войне воевать. А я превратился в женщину, которая ждет воина с войны, льет слезы и жалуется на судьбу. Он – герой, а я – тряпка! И чем больше он слабел, тем больше становился героем, а я, с моим безупречным здоровьем, все сильнее трясся от страха.

Ночь за ночью я варил на кухне это ведьмино снадобье. Индейцы барахла не подсунут, так я думал. Я сдабривал бульон своими лучшими чувствами и самыми большими надеждами. Результат, как видишь, оглушительный. А вот уж кому супчик по-настоящему кровь попортил, так это тому, кто его из-за океана привез.

Она, тихо:

– Стюарду?

– Стюарду.

– Китайцу, – подхватывает Бабетта.

– И стюарду, и китайцу, – откликается Флориан и тихо, осторожно убирает половник в ящик буфета.

– Стюард совсем был молоденький, года двадцать три – двадцать четыре, не больше. Из Тиммендорфа на Балтийском море. Блондин, волосы льняные, голубоглазый. Мне такие, правда, не нравятся. На нем была эта проклятущая униформа от «Дельты», когда мы с ним впервые увиделись. Договорились встретиться у терминала. Выходят они, всей командой – пилоты, стюарды, красивенькие все такие, ухоженные, прилизанные… аж противно, словно картинка из низкопробного бульварного порно для гомиков.

Выходит с ними и Энди, тащит пакетов двадцать этого «киссьеля». Даю ему деньги, он торопится, его автобус со всей командой ждет, в город едут. А он нигде купюру мою разменять не может. Бегал-бегал, так и не разменял. Автобус уехал без него. Я бы мог ему эту купюру подарить или он мог бы мне долг простить, но мы оба вцепились в чертову бумажку, как собаки в кость. Оба знали одно: она для нас – пропуск в другое пространство, где тела наши сольются в одно, уж бог его знает зачем и почему.

Мы встречались в какой-то панике. В чем была причина его страха, я так до конца и не понял. Откровенно говоря, мне нет до этого дела. Просто он был очень одинок, и жизнь его проходила в облаках и отелях. Сплошные перелеты. Он уже и не понимал, где находится, что он и кто с ним. А я вел себя, как человек, потерпевший кораблекрушение и всеми силами рвущийся снова ступить на твердый берег, оказаться среди живых. Я скучал по здоровому телу, которое не погибало бы от болезни, не напоминало о бренности всего земного, черт возьми! Были и совсем уж банальные причины: из-за химиотерапии Альфред стал импотентом. Он об этом узнал с удивлением, но без особого страха: ну вот, и еще один орган отказал, новая поломка. Он больше беспокоился обо мне, просил, чтобы я не зацикливался на нем и если мне захочется встретиться с другим, то ради бога…

Что в таких случаях отвечают? Понятное дело: «Ну что ты, нет, конечно, как тебе только в голову такое пришло! Ни в коем случае не буду ни с кем другим! Как я могу!» Все так говорят, наверняка. Никто ведь не скажет: «Ага, ладно, понял, спасибо, нет проблем. Ты прав, ну, тогда пока, пойду сниму кого-нибудь, развлекусь быстренько, ты подожди чуть-чуть, много времени это не займет».

Оно и правда получалось быстро: каждый раз один и тот же номер в «Холидэй Инн», поначалу я забирал Энди в аэропорту, потом мы стали встречаться прямо в гостинице.

Я поднимался в лифте вместе с выпившими бизнесменами, стучал к нему в дверь, он открывал, иногда еще не сняв униформу. Я порой даже находил ее сексапильной, хотя вообще-то меня от нее тошнило. Наверное, точно так же девчонки влюбляются в офицеров. Энди наливал мне немного виски из мини-бара, мы перебрасывались парой слов. Он рассказывал о всяких смешных случаях там, в воздухе: то какая-то толстуха застряла в туалете, то один тип тайно курил, а на выходе его арестовала полиция, то одному не в меру расшалившемуся актеру пришлось украдкой подсыпать успокоительное в шампанское. Мы смеялись и, не переставая смеяться, целовались. Один-два вежливых поцелуя, а потом – все приличия прочь. Остаток встречи был жестокий, отчаянный, и грела только надежда на краткое избавление. Избавление наступало. Но и в самом деле очень краткое.

Мы поднимались, как после тяжкой борьбы, шли в душ. Он мне – «киссьель», я ему – деньги, и, не прощаясь, бегом оттуда. Спустя несколько минут я уже был дома: «Привет, Начо, это я!»

Альфред лежал на софе и смотрел телевизор: новости, ток-шоу, игру «Спорим, что…». Он кивал мне в ответ. Даже если уже спал, просыпался и махал мне рукой, подзывая к себе.

– Слава богу, – улыбался он, – я уже начал беспокоиться.

– Вечно тебе что-то мерещится, – отвечал я и бежал на кухню заваривать траву. Я помешивал этот зеленый вонючий суп, мешал его, мешал и молился, чтобы снова все опять стало хорошо, чтобы нам позволено было вести нашу тихую, скучную жизнь вместе. Я и сам не знал, что меня заставляет варить это зелье. Может быть, то, что скоро мне надо будет снова отправляться за новой порцией?

* * *

В то первое утро на Бали Бабетту разбудил непонятный шуршащий звук, однообразный, монотонный, все ближе и ближе. Кто-то мел дорожку. В одном и том же ритме, словно метроном: вжик-вжик, вжик-вжик. Пропела птица, будто зазвенел мобильный телефон. Бабетта отодвинула тяжелую занавеску. Резкий свет полоснул ее по глазам, как ножом. Испуганно подалась она назад, удивленно моргая от встречи с тропическим утром. Кроваво-красные цветы гибискуса свисали из зеленой листвы. Мимо проплыла бабочка размером с тарелку. Бабетта в изнеможении снова закрыла глаза. Серенькое дождливое немецкое утро разбудило бы ее гораздо быстрее, а это навязчивое, душное тропическое великолепие…

Фриц вернулся из туалета. Она потянула носом, когда он приблизился к кровати, вдыхая запах родного существа.

Он удивленно взирал на нее сверху: его жена, как Маха на полотне Гойи, – голая и великолепная. Сквознячок от вентилятора под потолком играет прядью волос у нее на виске, кожа блестит в лучах света. Пожалуй, стоит попробовать уговорить ее – можно позволить себе немного любви. Но только не сейчас, не с утра, по утрам Бабетта обычно не в духе. Лучше после обеда, в самую жару. Все равно на улице находиться будет невозможно, придется прятаться в доме. И именно сегодня, потому что потом она обгорит на солнце, и до нее уже не дотронешься – кричать будет в голос.

Фриц не мог отвести от нее глаз. Она казалась ему в этом освещении совсем чужой и оттого очень привлекательной. Он чувствовал, что она отдаляется от него, и решил ее опередить. Так будет менее больно. Он протянул к ней руку, она уловила движение воздуха.

«Не надо меня трогать, пожалуйста, – подумала она, – не надо. Не хочу! Не желаю!»

«Куда бы положить руку? – размышлял он. – Лучше всего – сжать пышную белую грудь, но тогда пробуждение может быть особенно неприветливым. Нет, не надо». Он опустил ладонь на ее мягкое плечо. Она ощутила его руку – клейкую, как ручонка ребенка.

– Бабетта, – позвал он шепотом.

Она выжидала.

– Бабетта, – повторил он чуть громче, – погода отличная!

«Дурачок, – подумала она, – мы же в тропиках. Какой еще тут быть погоде?»

Он легонько потряс ее. Она медленно открыла глаза.

– Да, – проговорила она нарочито изумленно. – Уже приехали?

– Как и следовало ожидать, – засмеялся он.

За долгие годы замужества Бабетта научилась превращать свои капризы в своего рода заменитель любви. Стоило ей состроить из себя обиженную девочку, как Фриц обрушивал на нее такой поток нежности и заботы, что она сама бывала тронута.

Он вдруг наклонился над ней, и его небритая щетина защекотала ей живот.

– Ты думаешь, мы еще в самолете, – смеялся он, – вот в таком виде? В чем мать родила?

Она на всякий случай хихикнула тоже. Ободренный ее улыбкой, он упал на нее.

– Фриц, – застонала она и еще раз хихикнула, чтобы смягчить его разочарование, а потом строго произнесла: – Оставь меня в покое.

Его это отрезвило, он поднялся.

– Уже восемь почти, – сообщил он, – а я с шести на ногах. Ты представить себе не можешь, как там красиво…

– Только не рассказывай, – перебила она. – Не вздумай!

– Ладно, не буду.

– Я сама увижу, ладно?

– Скоро жара будет невыносимая.

– Естественно, мы же в тропиках.

– Очень жарко будет.

– Да, мне будет очень жарко, – лениво повторила она.

Они оба уставились на затянутое сеткой окно.

– Смотри, смотри, – всполошился Фриц, – смотри: бабочка! Какая огромная!

– Ага.

– С ума сойти, какая здоровенная!

– Угу.

– Я тебе кофе принесу.

– Давай.

Бабетта поднялась и стала спускаться по лестнице. Чемодан господина Шуна! Так тут и стоит, открытый. Неужели Фриц не заметил, что в ее чемодане лежат мужские вещи?

Проходя мимо, она захлопнула крышку чемодана. В ванной почистила зубы Фрицевой щеткой, пригладила волосы пятерней, «расческой морских русалок», как говаривала ее мать. Как же не хочется натягивать на себя снова пропотевшие шмотки, в которых она сюда прилетела! А у Фрица ничего не одолжишь, все его майки на ней трещат по швам. Что бы такое нацепить? А вот что: одну из голубеньких рубашек господина Шуна и его белые штаны, их можно немного закатать, и они, пожалуй, подойдут. Или белый халат от костюма для дзюдо? Нет, это даже Фриц заметит.

Жара стояла невыносимая, дышать было нечем. Вдали урчало море. Рядом со столовой лениво плескался о бортики бассейн. Вокруг бамбуковых столиков сидели парочками влюбленные японцы. Женщины с мальчишескими фигурками в вязаных купальниках, мужчины с козлиными бородками в разноцветных солнечных очках. И все такие молодые, такие красивые, такие худенькие, стройные.

Бабетта даже вздохнула. Фриц счел это вздохом восхищения. Едва супруги присели за один из столиков, до того маленьких, что даже японцы за ними казались большими, а уж они-то, немцы, и вовсе великанами, как появилась женщина необыкновенной красоты, Бабетта таких еще никогда не видела. Медленно, грациозно, плавно покачивая бедрами, она подплыла к их столику и положила перед каждым меню завтрака.

На ней был коричневый, тисненый золотом саронг, сверху желтая кружевная блузка, почти прозрачная, осиную талию перетягивал широкий золотистый пояс. Идеальной формы полная высокая грудь, длинная тонкая шея, увенчанная благородной формы точеной головкой.

Кожа нежно-кофейного оттенка, огромные темные глаза, роскошные губы. Густые черные волосы, как принято на Бали, заплетены в толстую сложную, затейливую косу. Как на картинке, да и только!

Женщина улыбнулась, показав розовые, как у младенца, десны и белые, как жемчуг, зубы, и тихо спросила:

– Что желаете на завтрак?

Бабетта глядела на нее почти с отчаянием и начинала тихо ненавидеть свою толстую распухшую плоть. Нервно расправила она на коленке штаны господина Шуна и тут услышала смех мужа:

– Одно мясо, ты смотри, они, видать, его как траву едят!

Надувшись, она метнула на него гневный взгляд, промолчала и тихо повторила: «Одно мясо, они едят его как траву».

Фриц пробежал глазами меню и произнес:

– Я, пожалуй, возьму яичницу с беконом.

– А я – фрукты.

Красавица принесла на голове поднос с завтраком и, грациозно опустившись на колени, стала накрывать столик. Бабетта рассматривала тарелки с пестрыми фруктами: оранжевая папайя, карминовые арбузы, солнечный ананас.

Она представила себе, как где-то на этом же острове господин Шун ждет завтрака в одной из ее маек, например в зеленой с надписью «Все, все, все». Или в черно-белой, где нарисован 101 далматинец. Или в синей, которая осталась после нескольких дней в отеле «Маритим» в Заульгрубе. Говорите, господин Шун, говорите, что же вы. Как вы сказали: едят мясо как траву? Что бы это значило?

Фриц оторвался от яичницы.

– Ну вот, ты уже выглядишь лучше, отдохнула, в себя пришла, улыбаешься.

Вот сейчас бы и рассказать ему о перепутанных чемоданах, самый подходящий момент. Но Бабетта его прозевала. А потом было уже поздно, слишком поздно. Фриц доел завтрак, вскочил, хлопнул в ладоши, воскликнул: «За дело!», вприпрыжку помчался на пляж, развернул на лежаке полотенце и откупорил крем для загара.

– Давай-ка натру тебе спинку, – решительно заявил он. – Солнце палит даже в тени. У них тут озоновая дыра, наверное, не меньше австралийской. Давай-давай, не спорь. Раздевайся.

– Не буду. Я вообще сегодня не стану раздеваться. – И Бабетта плюхнулась на лежак, который со скрипом прогнулся под ней до самой земли. Видимо, тут все было рассчитано на невесомых миниатюрных японок.

– Весьма разумно, – согласился муж, – а купаться как собираешься?

– Там видно будет, – лениво отвечала она.

Он весело вскочил на ноги, на икре у него опять был шагомер.

– Пробегусь по пляжу, в деревню загляну и вернусь, – крикнул он ей.

– Пока, – откликнулась она. – Удачи!

Фриц уже убегал. Со спины ему можно было дать лет семнадцать. Худенький какой! Тощий подросток, да и только. Он всю жизнь стыдился своей субтильности, долго пытался накачать мышцы, ворочал гири. Но ничего не помогало, и он это дело бросил.

«Парнишка мой худенький, – с нежностью подумала Бабетта. – Когда вернешься, расскажу тебе про чемоданы».

Пожилая балийка, с ног до головы укутанная в белое, со скульптурно выступающими бедрами, медленно двигалась по пляжу с подносом на голове. Она останавливалась перед каждым каменным изваянием божка – их было рассыпано по пляжу множество, – ставила перед ним маленькую коробочку из кокосового ореха с цветами, спрыскивала этот жертвенник водой из пластиковой бутылки и несколько раз проводила по голове статуи цветами, зажатыми между большим и указательным пальцами. Вот она приблизилась к каменной лягушке, охранявшей шезлонг Бабетты, и приветливо кивнула:

– Бог, – объяснила она по-английски, – важно.

Бабетта одобрительно кивнула в ответ.

– Очень важно, – подтвердила она.

Женщина снова кивнула и спокойно оглядела Бабетту.

– Важно, – повторила она и продолжила свой неспешный путь по пляжу от одного изваяния к другому, от лягушки к пучеглазой обезьяне.

Бабетта задумчиво смотрела ей вслед. «Какое ясное, простое существование, полное смысла, – с завистью подумала она. – Каждый день приносить цветы к жертвенникам богов, просто потому, что это важно. И никогда не задумываться ни о чем, ни в чем не сомневаться, не спорить, не восставать. Что я за жалкое существо, что за неудачница со своими подарочными зайцами! Что я за «не важно»

Может, сфотографировать эти маленькие жертвенники и потом их нарисовать? И богов тоже. Подарочная бумага с этнической тематикой. Впрочем, такая уже наверняка есть, что там! Бабетта перевернулась на живот и тут услышала женский голос, обратившийся к ней по-английски:

– Здравствуйте, мадам!

Тяжело, как кит на суше, она снова перекатилась на спину. В ногах ее шезлонга стояла маленькая, но крепенькая женщина в розовой плетеной шляпке.

– Массаж? Маникюр? Педикюр, мадам?

Бабетта задумалась. Женщина тем временем просто взяла в руки ее ногу и стала рассматривать ногти.

– Вам нужен педикюр, мадам, – строго произнесла она, – и массаж. Почувствуйте себя красивой.

Едва мадам услышала эти слова, как все ее сопротивление тут же растаяло, она замотала головой уже не так решительно, и балийка тут же отреагировала:

– Когда же?

– Позже, – проговорила Бабетта, – давайте попозже.

– Мое имя Флауэр, – не отставала женщина. – Запомните? Цветок. Цветок сделает вас красивой.

У Бабетты пронеслась в голове отчаянная мысль: надо стать красивой, прежде чем она покажется на глаза господину Шуну. Она окинула свое тело быстрым взглядом – и с удовольствием, и с отвращением одновременно, стыдясь самой себя, будто ковыряла в носу или пукнула под водой. Лучше сейчас, решила она, стать красивой прямо сейчас.

Послушно последовала она за массажисткой на деревянный лежак под большое каучуковое дерево, где Флауэр и другие женщины держали массажный кабинет на открытом воздухе. Худенькие, маленькие, жилистые балийки энергично мяли и перекатывали с боку на бок, будто толстые колбасы, упитанных плотных европейцев поросячьего цвета. Время от времени эти «колбасы» похрюкивали от удовольствия.

– Одно мясо, плоть, как трава, – пробормотала Бабетта.

Откуда взялась эта фраза? Кто ее произнес? Почему она запала ей в душу? Почему ей кажется, что эти слова она услышала от китайца?

Массажистка указала ей на лежак.

– Снимите майку, – повелительно промолвила она.

Бабетта смущенно расстегнула пуговицы на рубашке, сняла ее и прикрыла грудь и живот.

– И брюки, – скомандовала Флауэр.

О господи, неужели придется валяться тут в чем мать родила? Бабетта покосилась по сторонам: часть тел некоторых клиентов, видимо, по их просьбе, была прикрыта саронгами. Она выползла из штанов господина Шуна, ей накинули кусок материи на голый зад, и Флауэр, закатав рукава, приступила к делу.

Вскоре Бабетте показалось, что она – младенец, которого укачивает мать. Дух воспарил над телом, райские картинки поплыли перед глазами. Вот они с господином Шуном в туалете там, в воздухе. Голым задом она сидит на унитазе, ноги ее сплелись на его шее. Он в изнеможении закрывает черные с длинными ресницами глаза, она гладит его ступней по волосам – как будто проводит ногой по густому газону. Потом среди душной ночи под деревом франджипани он снимает с нее свои же собственные брюки. Белые цветы, как нежные поцелуи, скользят по ее коже. Она увидела перед собой его живот, мягкий, уютный, черный ворс на груди, тоненькую линию черных волос, сбегающих вниз живота, и явственно ощутила запах лимона. М-м-м!

Так и мечтала Бабетта, лежа на своем топчане, об этом романе. Будто смотрела фильм, который сама же и поставила, совсем забыв, что господин Шун, может быть, вовсе не ее китаец. Но морской бриз ласкал ее тело, как перышком, и мысли всякий раз снова возвращались к одной и той же мечте. Как пчелы к меду.

А что если? Да господи, ничего! В том-то и дело! Что ей теперь – прыгнуть вместе с господином Шуном в кусты гибискуса? Тайно посетить его в гостинице? Приехать к нему в Кельн, родить от него ребенка, вести двойную жизнь, а потом, когда все кончится, застрелиться? Чего ей не хватает? Разве все так уж плохо? «Да нет, я просто хочу немного поиграть», – шептала она самой себе.

Мысли ее прервал истошный вопль с улицы за отелем. Бабетту он не заинтересовал, она даже не приподнялась. Только когда полицейский с веточкой жасмина за ухом тряхнул ее за плечо и произнес: «Ваш муж», она невольно резко вскочила.

У полицейского на лбу блестел пот, воротник белой нейлоновой рубашки лоснился. Цветок жасмина за ухом благоухал вызывающе сильно.

– Мой муж?

Тот взволнованно показал на дорогу за гостиницей.

– Ваш муж… – заикался он, – несчастный случай…

Первое, что она увидела, – это шагомер на его голой ноге. 7565 шагов насчитал он. Шагом меньше, и все бы обошлось.

Рядом с его головой в огромной луже крови плавала скорлупка кокоса с цветами внутри. Крови было невообразимо много. Бабетта просунула руки под затылок мужа и положила его голову к себе на колени. Какая-то сцена из дурацкой мелодрамы, честное слово. Только музыки не хватает. Смешно, право слово!

Фриц не улыбался, но выглядел тихим, спокойным. Глаза закрыты.

Левостороннее движение. Чтобы смотрела как следует, когда улицу переходишь!

Вокруг Бабетты бурлил поток машин, сновали люди. А она сидела с Фрицем тихо, одиноко. В воздухе пахло чем-то затхлым и немножко приторным. Поодаль стоял продавец супа со своей деревянной тележкой и равнодушно рассматривал женщину. Бабетта пыталась прочесть в его взгляде ответ на мучивший ее вопрос: то, что случилось, это беда или нет? Нет, не может быть. Фриц сейчас опять поднимется, и шагомер защелкает дальше: 7566, 7567, 7568…

Фрица даже не стали отвозить в больницу. В карете «скорой помощи» врач долго сидел, нагнувшись над пострадавшим, колдовал над ним, потом сделал укол в подошву ступни. Бабетту так и передернуло, Фриц не шелохнулся. Врач протянул ей сухую маленькую руку: «Мне очень жаль, мадам».

Он вышел на улицу. Вдова осталась с телом. Она сидела рядом с ним долго, вокруг ничего не происходило, все замерло. Тишина. У нее внутри тоже все остановилось, как будто встали часы, и только картинки пробегают еще перед глазами, сменяя друг друга.

Потом, много позже, она вспомнила, что та маленькая массажистка с пляжа, Цветок, в розовой шляпе, отвела ее обратно в номер, долго сидела с ней. Кричала незнакомая птица, будто звонил мобильный телефон. Вот, думала Бабетта, вот наконец звонит Фриц! И она, кажется, рассказывала ему по телефону, как он умер на Бали, потому что не смотрел по сторонам. Вернее, смотрел не в ту сторону, когда переходил улицу. И он, как всегда, смеялся в ответ. «Это ты не отличаешь «право» от «лево», ты их путаешь, а не я», – напомнил он ей.

Цветок кормила ее кусочками папайи, Бабетта улыбалась и болтала без умолку, будто ничего не случилось. А что, собственно, случилось? Массажистка, кажется, просидела с ней всю ночь? Так ли это? Это она помогла вдове утром принять душ и одела ее в темный саронг и черную майку? Или откуда взялись эти вещи?

Утром Бабетта обнаружила себя за столиком, за тем же самым, за которым вчера завтракала с Фрицем, когда он ел яичницу с беконом. Напротив нее сидел немецкий консул, загорелый мужчина в темно-синем льняном жакете. Он то и дело проводил рукой по седеющей голове и называл ее «сударыней».

– Я бы не советовал вам, сударыня, везти вашего мужа… тело вашего мужа, – поправился он, – обратно в Германию. Бюрократической мороки не оберетесь… это слишком утомительно. – Он подозвал красивую официантку и заказал дынного сока.

Красавица приветливо улыбнулась Бабетте, принимая заказ. А потом принесла ей, просто так, без всякого заказа, чай с лимонником. На пляже Бабетта заметила Флауэр. Та стояла и глядела на вдову.

– Так вот, – консул снова нервно провел рукой по волосам, – я советую вам, сударыня, немедленно заказать кремацию. Вы, разумеется, можете выбрать между простой, неформальной, и пышной, официальной. Однако вторую выбирать опять-таки не советую, она вам обойдется в немыслимую сумму. У балийцев эта церемония обставлена торжественней свадьбы.

Вдова кивнула, как будто поняла, что он сказал. На самом деле слова его проносились мимо нее безо всякого смысла, как радиоволны: «кремация, церемония, свадьба, бюрократическая морока». Она даже улыбнулась.

– Да, – отвечала она.

Консул вздохнул с очевидным облегчением.

– Весьма разумно, – похвалил он, – очень благоразумно.

– Церемонию, – произнесла она, – я хочу церемонию.

– О господи, – вскричал консул, – вы даже не представляете, во что ввязываетесь, сударыня!

И он передал вдову Флауэр и красивой официантке Майуни.

– Специальная церемония, – заулыбались они, – специальная церемония для мужа.

Бабетту отвели в деревенскую баню, там хорошенько оттерли, отмыли, промассировали, надушили ей волосы, сделали маникюр и педикюр и украсили каждый ноготь на руках и ногах крошечным цветком. Как в трансе, она позволяла вытворять с собой что угодно, безвольно отдавшись в чужие руки. Окружающие улыбались, и она тоже, ей кивали, и она кивала в ответ. Ни воли. Ни чувств. Только возбуждение по всему телу, как от наркотиков, да восприятие обострилось до предела. Каждую мелочь Бабетта видела как будто несколько увеличенной, но все вместе – связь вещей, общий фон от нее ускользали.

Время остановилось, о нем забыли. Потом она уже не могла сказать, сколько часов или дней прошло между смертью мужа и его кремацией. Тела Фрица она больше не видела и не хотела видеть. Он стоял перед ней живой. Да и потом, год за годом, она ощущала его подле себя везде и всегда. А разве теперь что-то изменилось?

Бабетта снова сидела на пляже, как будто отпуск ее продолжался по-прежнему. Только у Фрица, видимо, были другие планы. В смутной надежде она ждала, что Майуни принесет ей, как иногда другим гостям отеля, телефон. Должен же Фриц позвонить, не может же он вот так просто исчезнуть!

Фриц, где ты, старина? Куда же ты запропастился? Почему не звонишь? Я сижу на пляже одна и жду тебя! Почему ты заставляешь меня сидеть тут одну? Что на тебя нашло? Что ты задумал?

Мысли ее ходили по кругу, как цирковая лошадка, которая привыкла день за днем давать одно и то же представление, и теперь не может взять в толк, почему сегодня его отменили. Неужели его и завтра тоже не будет, и послезавтра? Не может быть!

Весь день лежала Бабетта на пляже и провожала глазами толпы людей, циркулировавших туда-сюда по песку. Балийские дети с тяжелыми ящиками, в ящиках вода, сигареты, жвачки, ящики балансировали на детских головках, прикрытых бейсболками. Мусорщик в желтом саронге и желтой майке, полицейский с цветком жасмина за ухом, толстые туристки в крошечных бикини, японские влюбленные парочками, женщины в сандалиях на высоких платформах и легких платьицах, мужчины в разноцветных пестрых пляжных шлепанцах…

Когда-нибудь должен появиться и Фриц, наконец! Ее мозг то и дело подсовывал ей эту картинку. Вдруг она и вправду увидела его и вскочила.

Перед ней вплотную стояла Флауэр – в темном саронге и черной майке, как и сама вдова, и в неизменной розовой шляпе на голове. В руке она держала фотографию Фрица в резной рамке.

Его фото с паспорта. Бабетта недоверчиво поглядела на снимок. Что с этим делать, когда все будет кончено? Кто это спросил? Кажется, он сам? Громко и четко. Неодобрительно качая головой.

Флауэр энергично взяла вдову за руку и потянула за собой.

– Церемония, – объявила она, – теперь церемония.

– Не хочу! – уперлась Бабетта. – Ни за что не пойду туда!

Как упрямый ребенок, она плюхнулась на лежак. Но Цветок снова дернула ее за руку и мелкими шажками, как буксир, потащила за собой по пляжу. Массажистка засмеялась, Бабетта ответила тем же. Чему она смеется? Она не знала. Просто так. Тело ее жило собственной жизнью. Какой-то юноша стал предлагать ей сначала сделать татуировку, потом совершить экскурсию по достопримечательностям острова, потом купить пару самодельных, вырезанных из дерева ложек. Наконец, Флауэр сказала ему пару слов по-балийски, и он, с извинениями сложив руки, слегка поклонился вдове. Бабетта на мгновение почувствовала себя чуть ли не королевой, высокородной особой, избранной.

Среди каучуковых деревьев столбом поднимался дым. Бабетта увидела множество балийцев в национальных костюмах, собравшихся вокруг костра. Мужчины были в черных майках, на голове украшения, вокруг бедер – черно-белая материя, похожая на кухонное вафельное полотенце. Женщины в черных вязаных крючком блузках, с разноцветными широкими поясами на талии.

Майуни взволнованно кивнула Бабетте. Та в смущении выступила вперед. Официантка выглядела пленительно в своей черной вязаной блузке.

Фриц, ты только посмотри!

Толпа расступилась перед Бабеттой, и она увидела пылающий картонный ящик на листе гофрированной стали. Гроб, подсказал ей ее мозг. Гроб. Но вслух она ничего не произнесла. Не может быть, чтобы Фриц лежал в этой картонке! Синие язычки пламени вырывались из горелок. Мужчины с горелками в руках стояли подле баллонов с пропаном. Вблизи огня было так жарко, что Бабетта в ужасе отшатнулась от этого ада.

Она прижала фото мужа к груди и в смятении оглянулась вокруг. Единственная белая женщина среди похоронной процессии. Кто их всех позвал? Кто все это устроил? Ей то и дело приветливо кивали. Дети носились со смехом вокруг, один из мужчин с зеркальными солнечными очками на носу вытащил из-под саронга мобильный телефон и стал звонить, старики играли в карты под каучуковым деревом.