Текст книги "Смерть по объявлению. Неприятности в клубе «Беллона»"

– Ну разумеется, – огрызнулся мистер Смейл, получивший удар в самое больное место, – не сомневался, что вы это скажете. Я вполне отдаю себе отчет в том, Толбой, что не учился в привилегированной частной школе, но это не значит, что со мной можно обращаться без элементарной вежливости. И кстати, те, кто действительно учились в привилегированных школах, такого себе не позволяют. А вы, конечно, можете кичиться своим Дамблтоном, но его я настоящей привилегированной школой не считаю.

– А что же вы считаете привилегированной школой? – поинтересовался мистер Толбой.

– Итон, – выпалил мистер Смейл, повторяя заученный урок с фатальной легкостью, – Харроу… Регби, Уинчестер… Такие места, куда посылают своих сыновей истинные джентльмены.

– Ах вот как? – сказал мистер Толбой. – Полагаю, вы своих пошлете в Итон?

При этих словах лицо мистера Смейла смертельно побледнело.

– Вы хам! – задыхаясь, выпалил он. – Вы отвратительный нахал. Убирайтесь отсюда, или я убью вас.

– Какая, черт возьми, муха вас укусила, Смейл? – с искренним удивлением воскликнул Толбой.

– Убирайтесь! – повторил мистер Смейл.

– Можно вас на пару слов, Толбой? – вмешался мистер Макалистер. Он положил свою большую волосатую руку на плечо мистера Толбоя и мягко подтолкнул его к выходу.

– Какого черта вам взбрело в голову сказать ему такое? – спросил он, когда они оказались в коридоре. – Разве вы не знаете, что единственный сын Смейла – несчастный слабоумный мальчик?

Мистер Толбой был искренне потрясен. Ему стало невероятно стыдно, и от стыда, как это часто бывает, он обрушил свой гнев на того, кто оказался под рукой.

– Нет, не знал! Откуда мне знать что бы то ни было о семье Смейла? Боже милостивый! Мне жутко стыдно, но почему этот тип такой осёл? У него какая-то мания насчет частных школ. Итон, вы же понимаете! Неудивительно, что у такого отца слабоумный ребенок.

Мистер Макалистер был шокирован до глубины души. В нем взыграло его шотландское чувство порядочности.

– Вам должно быть чертовски стыдно, – свирепо произнес он и, отпустив плечо Толбоя, вернулся в их общую с мистером Смейлом комнату, громко хлопнув дверью.

На первый взгляд не очень понятно, какова связь между стычкой мистера Толбоя с мистером Смейлом по поводу крикетного матча и более ранней стычкой мистера Толбоя с мистером Копли. Правда, отдаленную ассоциацию можно проследить, обратившись к самому началу, поскольку ссору Толбоя со Смейлом, возможно, спровоцировало неосмотрительное замечание последнего насчет пятидесяти фунтов Толбоя. Но тот факт особого значения не имел. А вот что оказалось действительно важным, так это то, что, стоило мистеру Макалистеру сделать всеобщим достоянием подробности ссоры Толбоя и Смейла (а сделал он это, как только нашел первого слушателя), – и общественное мнение, которое в случае размолвки Толбоя с Копли склонялось в основном в пользу первого, на сей раз развернулось в противоположную. Весь коллектив агентства разделился на две части, как Красное море, расступившееся, чтобы пропустить народ Моисеев, и каждая воздвигла перед собой неприступную стену. Только мистер Армстронг, мистер Инглби и мистер Бредон, подобно сардоническим галлам, держались обособленно, их мало интересовало происходившее, но они забавлялись, наблюдая за распрей. Даже мисс Митьярд, которая терпеть не могла мистера Копли, невольно испытывала прилив женского сострадания к нему и характеризовала поведение мистера Толбоя как недопустимое. Может, Копли и старый зануда, повсюду сующий свой нос, но он не грубиян, говорила она. Мистер Инглби предположил, что Толбой, скорее всего, не имел в виду того, что сказал Смейлу, на что мисс Митьярд ответила: «Расскажите это своей бабушке» – и тут же добавила, что эта фраза могла бы послужить прекрасным заголовком для рекламы чего-нибудь. Но мистер Инглби возразил: это, мол, уже было.

Мисс Партон, разумеется, была антикоплианкой, которую ничто не могло поколебать, поэтому она улыбалась мистеру Толбою, когда тот заходил в машбюро позаимствовать марку. А вот мисс Росситер, хотя внешне и более язвительная, гордилась тем, что сохраняла взвешенную позицию. В конце концов, говорила она, мистер Копли, вероятно, подразумевал нечто большее, чем пятьдесят фунтов, но если подумать, то ведь именно он вытащил Толбоя и всю остальную группу «Нутракса» из очень неприятной истории. Она считала, что мистер Толбой слишком много о себе думает и не имел никакого права разговаривать с бедным мистером Смейлом подобным образом.

– А кроме того, – добавила она, – мне не нравятся его подружки.

– Подружки? – переспросила мисс Партон.

– Ну, вы знаете, что я не сплетница, – ответила мисс Росситер, – но когда видишь женатого мужчину, выходящего после полуночи из ресторана с некой дамой, очевидно не являющейся его женой…

– Не может быть! – воскликнула мисс Партон.

– Дорогая моя! Я прекрасно рассмотрела ее, невзирая на ее маленькую шляпку с вуалью… Добавьте к этому трехдюймовые каблуки, отделанные стразами… чулки в сеточку и прочее… невероятно дурной вкус.

– Может, это его сестра?

– Да бросьте! А его жена тем временем сидит дома с младенцем? Он меня не видел. Конечно, я никому ничего не скажу, но думаю…

Так оценивали ситуацию машинистки.

Мистер Хэнкин, хоть официально и соблюдал беспристрастность, на самом деле был толбоитом. Его почему-то раздражала пунктуальность и рациональность Копли, при том что сам он был человеком пунктуальным и рациональным. Он подозревал – и это было чистой правдой, – что Копли критикует стиль руководства отделом и не прочь получить свою долю власти. У мистера Копли была привычка приходить к нему с бесконечными предложениями: «Мистер Хэнкин, разве не было бы лучше, если бы?..», «Прошу простить меня, мистер Хэнкин, но не следует ли ужесточить контроль за?..», «Разумеется, я понимаю, что нахожусь здесь в положении подчиненного, но у меня более чем тридцатилетний опыт работы в рекламном бизнесе, и по моему скромному мнению…».

Предложения всегда были вполне разумными и имели лишь тот недостаток, что грозили вызвать недовольство мистера Армстронга, требовали большой затраты времени на нудное руководство их проведением в жизнь и были способны рассорить весь темпераментный отдел текстовой рекламы и выбить его из колеи. Мистер Хэнкин уже устал повторять: «Это очень интересно, мистер Копли, но мы с мистером Армстронгом считаем, что в целом лучше устанавливать как можно меньше ограничений». Мистер Копли обычно отвечал, что прекрасно понимает, но по его лицу мистер Хэнкин видел, что он считает его слабым и неэффективным руководителем, это подтвердил и инцидент с «Нутраксом». Когда встал вопрос о том, с кем мог и должен был проконсультироваться мистер Копли, тот не принял в расчет мистера Хэнкина, и это послужило последнему доказательством того, что все ценные предложения мистера Копли насчет руководства отделом были завуалированной формой желания показать, какой он блистательный работник, и не имели ничего общего со стремлением помочь мистеру Хэнкину или отделу в целом. В этом смысле мистер Хэнкин, со свойственной ему проницательностью, видел истинные мотивы действий мистера Копли глубже, чем тот сам, и, соответственно, не был склонен сочувствовать ему, а, напротив, намеревался оказать всю необходимую поддержку мистеру Толбою. Об инциденте со Смейлом ему, естественно, не доложили, поэтому он никак не комментировал состав крикетной команды, только мимоходом поинтересовался, почему исключены мистер Смейл и мистер Макалистер. Мистер Толбой небрежно ответил, что они не могут играть, и на том вопрос был закрыт.

Еще одного союзника мистер Толбой обрел в лице мистера Барроу, который не любил отдел текстовой рекламы в целом и по определению, потому что они, по его словам, были сборищем зазнаек, которые вечно вмешиваются в творчество художника и пытаются диктовать ему, как выстраивать визуальный ряд. Он признавал, что в принципе изображения должны иллюстрировать текст, но настаивал (не без оснований), что те из них, которые предлагают текстовики, часто бывают неосуществимы, а сочинители текстов напрасно обижаются из-за необходимых изменений, которые он вынужден вносить в их «эскизы». Кроме того, он был глубоко уязвлен репликой мистера Армстронга в его адрес, с ненужной точностью переданной ему мистером Инглби, которого он ненавидел. В сущности, он был на грани того, чтобы отказаться участвовать в матче вместе с Инглби.

– Нет-нет, послушайте! – вскричал мистер Толбой. – Вы не можете меня так подвести! Вы – лучший бэтсмен какой у меня есть.

– А разве нельзя исключить Инглби?

Предложение немало смутило мистера Толбоя, потому что на самом деле, каким бы хорошим и надежным бэтсменом ни был мистер Барроу, Инглби он сильно уступал. Мистер Толбой замялся.

– Не вижу причин, по которым мог бы это сделать. В прошлом году он принес шестьдесят три рана. Но вот что я вам скажу: я поставлю его четвертым, а вы будете открывать игру с кем-нибудь другим – например, с Пинчли. Готовы начать с Пинчли?

– Нельзя ставить Пинчли на открытие. Он – всего лишь добросовестный работяга.

– Ну а кого тогда?

Мистер Барроу со скорбным видом обозрел список.

– Слабая команда, Толбой. Это действительно лучшее, что вы смогли собрать?

– Боюсь, что так.

– Жаль, что вы повздорили со Смейлом и Макали-стером.

– Да, но теперь уже ничего не изменишь. Вам придется играть, мистер Барроу, или мы будем вынуждены взять первого попавшегося.

– Я знаю, что надо сделать. Поставьте себя в пару со мной.

– Это никому не понравится. Все сочтут это нескромностью с моей стороны.

– Тогда Гарретта.

– Гарретта – отлично. С ним вы согласны играть первым?

– Полагаю, что должен.

– Это очень благородно с вашей стороны, мистер Барроу.

И мистер Толбой, выдохнув с облегчением, помчался прикреплять к доске объявлений обновленный список:

УЧАСТНИКИ МАТЧА С «БРАЗЕРХУД»:

1. м-р Барроу

2. м-р Гарретт

3. м-р Хэнкин

4. м-р Инглби

5. м-р Толбой (капитан)

6. м-р Пинчли

7. м-р Миллер

8. м-р Бизли

9. м-р Бредон

10. м-р Хаагедорн

11. м-р Уэддерберн

Он постоял минуту, весьма безнадежно взирая на список, потом вернулся к себе, взял большой лист бумаги формата 33,6 × 42 см и приготовился составить таблицу-смету для клиента на следующие три месяца, однако не мог сосредоточиться на цифрах. В конце концов он отодвинул таблицу в сторону и продолжал сидеть, тупо уставившись в окно на серые лондонские крыши.

– В чем дело, Толбой? – поинтересовался мистер Уэддерберн.

– Жизнь – настоящий ад, – ответил мистер Толбой и вдруг взорвался: – Господи! Как я ненавижу это прокля́тое место! Оно действует мне на нервы.

– Видимо, вам пора в отпуск, – благодушно сказал мистер Уэддерберн. – Как ваша жена?

– Она в порядке, – ответил мистер Толбой, – но мы не сможем никуда уехать до сентября.

– Это самое неприятное в жизни женатого мужчины, – заметил мистер Уэддерберн. – Кстати, вспомнил: вы уже что-нибудь сделали для журнала «Грудное вскармливание» в серию «Нутракс» для кормящих матерей»?

Мистер Толбой мысленно проклял всех кормящих матерей, набрал номер мистера Хэнкина по внутренней связи и скорбным голосом подал заявку на шесть четырехдюймовых макетов, посвященных этой вдохновляющей теме.

Глава 11
Непростительное вторжение на герцогский прием

Для лорда Питера Уимзи несколько недель жизни, проведенных в разгадывании Загадки железной лестницы, имели странно-фантастическое свойство, замеченное им уже в момент свершения событий и еще более ощутимое в ретроспективе. Сама работа, которой он – а точнее, туманное подобие его собственной личности, которое каждое утро появлялось в агентстве под именем Дэса Бредона, – там занимался, переносила его в сферу смутных платонических архетипов, имевших едва уловимое отношение к чему бы то ни было в реальной жизни. Здесь некие странные сущности вроде Бережливых жен, Мужчин с тонким вкусом, Разборчивых покупателей и Истинных знатоков, вечно молодые, вечно красивые, вечно добродетельные, хозяйственные и пытливые, сновали туда-сюда по своим сложным орбитам, сравнивая цены и качество, проводя контроль чистоты продукта, задавая нескромные вопросы о недугах друг друга, семейных расходах, кроватных пружинах, кремах для бритья, диетах, стирке белья и чистке обуви, бесконечно тратили, чтобы сэкономить, и экономили, чтобы тратить, вырезáли купоны и собирали картонные упаковки, удивляли мужей маргарином, а жен – патентованными стиральными машинами и пылесосами, с утра до вечера занимались стиркой, стряпней, уборкой, спасением детей от микробов, лиц от ветра и непогоды, зубов от кариеса, желудков от несварения, да еще и добавляли столько часов к суткам с помощью трудосберегающих приспособлений, что всегда оставался досуг, чтобы посетить кинотеатр, поваляться на пляже, устроить пикник с мясными консервами и консервированными фруктами и даже (принарядившись в такие-то и такие-то шелка, перчатки от Блэнка, обувь от Дэша, защитив кожу кремом от такой-то фирмы и вымыв волосы такими-то оздоравливающими шампунями) посетить сады Ранелага, Каусскую регату, главную трибуну Аскота, Монте-Карло и королевские покои.

Откуда, задавался вопросом Бредон, они берут деньги, чтобы тратить их так разнообразно и расточительно? И что случится, если эта адская пляска трат-сбережений вдруг остановится? Если все рекламные агентства в мире завтра закроются, продолжат ли люди все так же безостановочно покупать мыло, самокаты, есть больше яблок, давать своим детям все больше витаминов, потреблять все больше низко-шлаковых продуктов, молока, оливкового масла, слабительных средств, изучать иностранные языки с помощью пластинок, слушать все новых виртуозов-исполнителей по радио, делать очередной ремонт в доме, освежаться безалкогольными напитками, готовить все больше новых аппетитных блюд, позволяя себе пусть небольшой дополнительный комфорт, который для них так много значит? Или вся эта отчаянная карусель замедлит свое вращение и выдохшаяся публика вернется к примитивной еде и зарастет грязью? Он не знал. Как все богатые люди, он никогда прежде не обращал внимания на рекламу и не отдавал себе отчета в невероятной коммерческой важности относительно небогатого населения.

Не для богатых, которые покупают только то, что им нужно, и тогда, когда хотят, была создана эта обширная супериндустрия, а для того, чтобы завлекать, заманивать тех, кто жаждет роскоши, им недоступной, и праздности, в которой им навсегда отказано, заставлять их тратить тяжким трудом заработанные скудные средства на то, что может дать им, пусть всего на миг, иллюзию роскоши и праздности. Это была фантасмагория: город Судного дня; Вавилонская башня грубых форм и красок, вздымающаяся к суровому кобальтовому небу и раскачивающаяся над бездной банкротства; аристофановский Город птиц[47]47
  В основе сюжета социальной утопии древнегреческого комедиографа Аристофана – история о том, как афиняне Писфетер и Эвельпид, уставшие от интриг и судебных тяжб, пытаются найти тихое пристанище, попадают в птичье сообщество и создают город среди облаков.


[Закрыть], населенный жалкими призраками от Бережливой домохозяйки, насыщающей семью Большой трапезой за четыре пенса с помощью «Масляных горошин в маргарине» от фирмы «Дэйрифилдс», до Машинистки, завоевывающей благосклонность Прекрасного принца интенсивным применением крема для лица «Магнолия» от «Маггинс».

Посреди этих фантомов Дэс Бредон, исписавший своим пером не одну кипу офисной бумаги, сам был фантомом, выплывающим из океана нелепой изматывающей работы в еще более фантастическую среду людей, чьи устремления, соперничество и образ мыслей были ему чужды и не имели ничего общего с его реальным жизненным опытом. И даже когда стрелка настенных часов делала долгожданный скачок к половине шестого, он не возвращался в реальный мир, потому что иллюзорный мистер Бредон, растворяясь, превращался в еще более иллюзорного Арлекина из чьих-то наркотических видений, в фигуру еще более грубо-прихотливую, нежели любая из тех, что позировали на рекламных картинках «Морнинг стар», в нечто бесплотное и абсурдное, в глашатая затхлых клише, выкрикивающего их в неразборчивые уши безмозглых потребителей. Он не мог освободиться от такого отвратительного обезличивания, поскольку при звуке его подлинного имени или виде его лица без маски все двери в этом городе грез немедленно захлопнулись бы перед ним.

Впрочем, от одного навязчивого беспокойства Дайана де Момери в порыве необъяснимого озарения его освободила. Она больше его не желала. Он даже думал, что теперь она его немного побаивалась; тем не менее при первом звуке его свистульки она выходила, садилась в его большой черный «даймлер» и ехала с ним куда глаза глядят час за часом, пока ночь не сменялась рассветом. Он иногда задавался вопросом: а верит ли она вообще в реальность его существования? Она обращалась с ним так, словно он был ненавистным, но завораживающим персонажем ее порожденных гашишем видений. Теперь он опасался, как бы психическая неуравновешенность не подтолкнула ее к краю, за которым маячило самоубийство. Однажды она спросила его, кто он и чего хочет, и он сказал ей до известной степени чистую правду:

– Я здесь из-за смерти Виктора Дина. Когда все узнают, как он умер, я вернусь туда, откуда пришел.

– Туда, откуда пришли, – повторила она. – Где-то я это уже слышала, только не могу вспомнить где.

– Если вы когда-нибудь слышали человека, приговоренного к смерти, то, значит, слышали это от него.

– Господи, ну конечно! Именно так. Однажды я присутствовала на суде по делу об убийстве. Там был жуткий старик, судья – забыла его фамилию. Он был похож на злобного старого красного попугая, он-то и сказал, причем так, будто это доставляло ему удовольствие: вернетесь, мол, туда, откуда пришли, и да смилуется Господь над вашей душой. Арлекин, а у нас есть души или это все вздор? Наверное, все же вздор, правда?

– Если речь о вас, то, вероятно, да.

– Но какое отношение я имею к смерти Виктора Дина?

– Надеюсь, никакого. Но вы можете кое-что знать.

– Разумеется, я не имею к этому никакого отношения.

Возможно, и впрямь не имела. Она пребывала в самой эфемерной, пограничной зоне иллюзии, где дневные миражи и ночные сны шли рука об руку в вечных сумерках. Дин был убит – в этом лорд Уимзи теперь не сомневался, но по-прежнему даже не догадывался, чья рука нанесла удар и почему. Интуиция подсказывала ему, что следует держаться как можно ближе к Дайане де Момери. Она была стражем призрачной границы, через нее Виктор Дин, безусловно, самый прозаический обитатель кричаще-безвкусного дневного города, шагнул в пространство ярких вспышек и черных бездн, которыми правят алкоголь и наркотики под монаршим владычеством смерти. Но как он ее ни расспрашивал, ничего добиться не смог. Она повторяла одно и то же, и сколько бы он ни прокручивал ее слова в голове так и эдак, стараясь понять, как это относится к делу, все оказывалось бесполезно.

Миллиган, зловещий Миллиган, знал об агентстве Пима что-то – или кого-то, кто там работал. Знал еще до того, как познакомился с Дином, потому что при первой встрече произнес: «А, так вы тот самый парень?» Но в чем заключается связь? Что общего между Дином, работавшим у Пима, и Миллиганом до его встречи с Дином? Неужели дело всего лишь в том, что Дайана, смеясь, похвасталась: у нее, мол, любовник – из респектабельного агентства? Неужели Дин умер только потому, что Дайана увлеклась им?

В это Уимзи не мог поверить: увлечение к тому времени прошло, и убивать Дина было незачем. Кроме того, когда персонажи этого ночного мира убивают из-за страсти, они не разрабатывают изощренных схем, не стирают отпечатков пальцев и не держат язык за зубами ни до, ни после. Шумные скандалы, стрельба из револьверов, громкие рыдания и сентиментальные угрызения совести – вот признаки и символы роковых страстей в среде тех, кто ведет бурную жизнь.

Дайана сообщила ему еще кое-какую информацию, но в тот момент он не смог ее осмыслить и даже не отдавал себе отчета в том, что владеет ею. Он мог только ждать, словно кот, затаившийся у мышиной норки, пока оттуда не выскочит что-то, за чем можно будет погнаться. Поэтому он и проводил утомительные ночи, катаясь с нею на машине, играя на свистульке и урывая для сна всего несколько коротких часов, прежде чем снова отправиться на нудную молотилку Пима.

Уимзи не ошибался относительно чувств, которые питала к нему Дайана де Момери. Он волновал и пугал ее, и при звуке его свистульки она испытывала возбуждающий ужас. Но истинная причина, по которой она жаждала добиться его расположения, состояла в совпадении, о котором он не догадывался и которое она ему не раскрывала.

На следующий день после их первой встречи Дайана сделала ставку на аутсайдера по кличке Акробат и выиграла пятьдесят к одному. Через три дня после приключения в лесу она поставила на другого аутсайдера – Арлекина. Ее лошадь пришла второй, и это принесло ей выигрыш сто к одному. Неудивительно, что после этого она обхаживала того, кто стал для нее ниспосланным небесами могущественным талисманом. Дни после встречи с ним сделались для нее счастливыми, поскольку она всегда во что-то выигрывала. Лошади после тех двух блестящих побед ее разочаровали, зато в картах везло. Насколько это везение зависело от ее уверенности в себе и желания победить, мог бы сказать только психолог, но она выигрывала, и ей не было никакого дела до того, почему это происходило. Она не говорила ему, что он – ее талисман, из суеверного опасения сглазить, но сходила к гадалке, которая, читая Дайану как открытую книгу, укрепила ее в вере, что загадочный незнакомец принесет ей удачу.

Майор Миллиган, раскинувшись на кушетке в квартире Дайаны со стаканом виски с содовой, посмотрел на нее желтушными глазами. Это был крупный мрачный мужчина, начисто лишенный нравственных принципов, но относительно воздержанный в привычках, как свойственно людям, наживающимся на чужих грехах.

– Ты встречаешься иногда с этой девушкой, сестрой Дина? – спросил он.

– Нет, дорогой, – рассеянно ответила Дайана. Она начинала уставать от Миллигана и порвала бы с ним, если бы он не был так полезен и если бы она не знала слишком много, чтобы уйти от него без риска для себя.

– Я бы хотел, чтобы ты поддерживала это знакомство.

– Зачем? Она такая зануда, дорогой.

– Я хочу знать, известно ли ей что-нибудь о том месте, где работал Дин.

– О рекламном агентстве? Но, Тод, это так скучно. Зачем тебе что-то знать о рекламе?

– Неважно. Там есть кое-что для меня полезное, вот и все.

– А! – Дайана задумалась. Это интересно. Возможно, из этого можно что-то извлечь. – Если хочешь, я ей позвоню. Но от нее толку – как от козла молока, только и знает, что рыдать. Что ты хочешь от нее узнать?

– Это мое дело.

– Тод, я все собираюсь у тебя спросить: почему ты велел мне бросить Виктора? Не то чтобы этот олух был мне нужен, но просто интересно, особенно после того, как ты сначала велел мне взять его на короткий поводок.

– Потому что, – ответил майор Миллиган, – этот сопляк пытался обвести меня вокруг пальца.

– Господи, Тод, ты выражаешься, как какой-нибудь киношный главарь наркопритона. Говори толком, дорогой.

– Все это прекрасно, моя девочка, но твой малыш Виктор начал доставлять неприятности. Кто-то что-то ему разболтал – может, ты?

– Я?! Ну ты даешь! Да что я могла ему разболтать? Ты ведь ничего мне никогда не рассказываешь.

– Не рассказываю, потому что еще, слава богу, не выжил из ума.

– Как ты груб, дорогой. Сам видишь, мне нечем было поделиться с Виктором. Это ты его кокнул, Тод?

– А кто тебе сказал, что его кокнули?

– Птичка на хвосте принесла.

– А эта птичка – не твой ли новый дружок в маскарадном костюме?

Дайана замялась. Как-то, будучи не очень трезвой, она в порыве откровенности рассказала Тоду о своем приключении в лесу и теперь пожалела об этом. Миллиган принял ее молчание за подтверждение своей догадки и продолжил:

– Кто этот тип, Дайана?

– Понятия не имею.

– Чего он хочет?

– Во всяком случае, не меня. Ты не находишь это унизительным, Тод?

– Возможно, – ухмыльнулся Миллиган. – А по большому счету?

– Думаю, он вынюхивает, что случилось с Дином, чем бы это ни было. Сказал, что его бы тут не было, если бы Виктор не откинул копыта. Очень увлекательно, правда?

– Гм-м, – протянул Миллиган. – Мне бы хотелось познакомиться с твоим другом. Когда он должен объявиться?

– Черт его знает. Он сам возникает, когда захочет. Не думаю, что даже ты сможешь от него чего-нибудь добиться, Тод. Он опасен – во всяком случае, подозрителен. У меня дурное предчувствие на его счет.

– У тебя мозги набекрень, милая, – сказал Миллиган, – и он этим пользуется, вот и все.

– Но уж по крайней мере он меня забавляет, а ты – больше нет. Ты немного нагнетаешь, Тод. – Зевнув, она проковыляла к зеркалу и стала пристально изучать свое лицо. – Думаю, мне нужно кончать с наркотиками. У меня появились мешки под глазами. Как считаешь, занятно будет сделаться пай-девочкой?

– Почти так же занятно, как побывать на собрании квакеров. Это твой друг пытается наставить тебя на путь истинный? Чертовски благородно с его стороны.

– Меня? На путь истинный? Ничего подобного. Но я сегодня похожа на старую каргу. Вот черт! Да какая разница, в конце концов? Давай учиним что-нибудь этакое.

– Давай. Можно отправиться к Слинкеру. Он сегодня устраивает вечеринку.

– Меня тошнит от его вечеринок. Нет, Тод, давай заявимся в какую-нибудь цитадель целомудрия и разнесем ее в пух и прах. Кто самый мерзкий ханжа в Лондоне, у которого сегодня гости?

– Понятия не имею.

– Вот что я предлагаю: прихватим кого-нибудь у Слинкера, смотаемся в район полосатых тентов и устроим дебош в первом же понравившемся месте.

– Идет. Я участвую.

Через полчаса шумная компания, набившаяся в пять машин и такси, уже мчалась по самым тихим кварталам Уэст-Энда. Даже теперь в Мейфэре оставалось еще несколько оплотов надменной аристократии, и Дайана, высунувшись из открытого окна головной машины, подала наконец команду остановиться перед высоким старомодным зданием, вход в которое был украшен полосатым тентом, алым ковром и выстроившимися в два ряда на ступеньках крыльца оранжерейными растениями в кадках.

– Сюда, ребята! Здесь гуляем! Чей это дом?

– Господи! – воскликнул Слинкер Брейтуэйт. – В самую точку! Это дом Денверов.

– Туда не войти, – сказал Миллиган. – Герцогиня Денвер – самая надменная особа в городе. Посмотрите на мордоворота в дверях. Давайте выберем что-нибудь попроще.

– К черту попроще! – разошлась Дайана. – Сказано же: первое понравившееся место, вот оно перед нами. Не трусьте, ребята!

– Послушай, – остудил ее пыл Миллиган, – лучше попробовать с заднего входа. За углом есть ворота, ведущие в сад, они сейчас открыты для подъезда автомобилей. Там у нас больше шансов.

Вторжение с задней стороны усадьбы оказалось довольно легким. Вдоль улицы за домом были припаркованы машины, и, приблизившись к садовым воротам, пришельцы нашли их распахнутыми; в глубине был виден шатер, в котором шел ужин. Группа гостей как раз выходила им навстречу, между тем как сзади подкатили еще две большие машины, из которых высыпала многочисленная компания.

– Веселье начинается! – скомандовал безукоризненного вида мужчина. – Входим без стука и уворачиваемся от послов.

– Фредди, ты не можешь!..

– Я не могу? А вот смотрите. – Крепко взяв свою партнершу под руку, Фредди решительно зашагал к воротам. – Ну, где здесь старина Петр[48]48
  Апостол Петр считается хранителем райских врат.


[Закрыть] или кто тут у них охраняет ворота?

Дайана схватила за руку Миллигана, и они последовали за первой парой. Им удалось свободно миновать ворота, но по ту сторону путь им неожиданно преградил лакей.

– Мистер и миссис Фредерик Арбетнот, – представился безупречный джентльмен. – С компанией, – добавил он, небрежно махнув рукой.

– Ура, мы внутри! – возликовала Дайана.

Хелен, герцогиня Денвер, довольным взглядом обвела своих гостей. Все шло прекрасно. Посол и его супруга выразили восхищение качеством вин. Оркестр был превосходным, закуски – более чем. Тон общей атмосфере задавали сочные краски оформления. Ее платье, как ей казалось, очень ей шло, хотя ее свекровь, вдовствующая герцогиня, не удержалась от колкости по поводу слишком открытой спины. Но вдова всегда была докучлива и непредсказуема. Нужно следовать веяниям моды, но не стоит переходить границу, отделяющую ее от вульгарной нескромности. Хелен считала, что число ее обнаженных позвонков очень точно соответствовало случаю. Одним меньше было бы старомодно, одним больше – слишком рискованно. Она возблагодарила провидение за то, что в свои сорок пять лет сохранила фигуру, – она и впрямь ее сохранила, всю жизнь будучи удивительно плоской в обеих проекциях.

Но вдруг, не успев донести до губ заслуженный бокал шампанского, герцогиня Денвер замерла и поставила его обратно. Что-то было не так. Она поспешно поискала взглядом мужа, но нигде его не нашла. Элегантная черная спина и гладкая соломенная шевелюра в нескольких шагах от нее засвидетельствовали присутствие ее деверя Уимзи. Извинившись перед леди Мендип, с которой она обсуждала последние вопиющие ошибки правительства, Хелен пробралась сквозь толпу и схватила его за руку.

– Питер! Взгляни вон туда. Кто эти люди?

Уимзи повернулся и посмотрел в ту сторону, куда указывал веер герцогини.

– Боже милостивый, Хелен! На этот раз ты собрала интересный урожай. Это Дайана де Момери и ее ручной наркоторговец.

Герцогиня содрогнулась.

– Какой ужас! Отвратительная женщина! Как, черт возьми, они тут оказались?.. Ты с ними знаком?

– Официально – нет.

– Слава богу! А то я уж испугалась, что это ты их привел. Никогда не знаешь, что ты учудишь, ведь ты знаком с таким количеством невозможных людей!

– На сей раз я невиновен, Хелен.

– Узнай у Брекета, почему он их впустил.

– Повинуюсь, – сказал Уимзи, – и лечу исполнять твое повеление.

Он допил свой бокал и ленивой походкой отправился искать лакея, а вернувшись, доложил:

– Брекет говорит, что все эти люди пришли с Фредди Арбетнотом.

– Найди Фредди.

– Слушаюсь, ваша светлость.

Найденный Фредди Арбетнот отрицал свое знакомство с незваными гостями.

– Однако у ворот была какая-то толкотня, – простодушно признался он, – и, полагаю, эти люди проникли сюда, затерявшись в толпе. Де Момери, говорите? Где она? Интересно на нее взглянуть. Горячая штучка, по слухам.

– Ничего подобного вы делать не будете, Фредди. Да где же Джералд, черт возьми? Его никогда нет, когда он нужен. Питер, тебе придется пойти и выпроводить их.

Уимзи, успевшему тщательно обдумать ситуацию, эта просьба пришлась по душе.

– Сейчас выпровожу эту публику, – пообещал он. – Где они?

Герцогиня, которая не сводила глаз с вторгшейся в ее владения компании, сурово махнула рукой в сторону террасы. Уимзи неторопливо направился туда с самым дружелюбным видом.