Текст книги "Светоч разума. Рациональное мышление в XXI веке"

Объективная реальность, включая атомы, существует. В то же время научные модели не бывают окончательными и подлежат пересмотру. Это значит, что научные модели не являются абсолютной истиной в том смысле, что они не “совершенны и вечны”. Ученые не догматики, они внимательно относятся к новым данным. (К слову сказать, свидетельством принципиальной беспристрастности научного подхода служит откровенное признание ученых, что их результаты не являются абсолютной и окончательной истиной даже тогда, когда имеется огромное количество свидетельств, подтверждающих их гипотезы.) Но самые рьяные последователи релятивистского подхода к истине идут еще дальше, прямо отрицая как само понятие “истина”, так и существование реальности. К сожалению, такая позиция часто сопровождается научным невежеством и даже презрением к науке.

Понятие истины не может быть релятивизировано. С другой стороны, очень разумно считать, что разные факторы, такие как политика и экономика, влияют на наши предпочтения и взгляды, например, в социологии и других общественных дисциплинах, а также, возможно, на некоторые идеи в области естественных наук. В частности, эти факторы могут в очень значительной степени определять, какого рода исследования будут профинансированы правительством и другими фондами. Но это еще не причина сомневаться в самом понятии истины. Если теория работает, это происходит независимо от того, что может заставить людей поверить в нее.

Социальные конструкции[37]37
  Социальная конструкция – это значение, понятие или ассоциативный смысл слова, которое общество выработало относительно объекта или события и приняло как единственное.


[Закрыть]

Хотя теория социального конструктивизма по многим причинам весьма сомнительна, исходит она из вполне разумного предположения, а именно: условия, в которых живут люди, оказывают воздействие на их отношение к окружающему миру и, в частности, на отношение к его изучению и научному анализу. Такие факторы, как раса, пол, класс и политическая идеология, влияют на то, какого рода исследования ведутся и какие результаты воспринимаются обществом как существенные.

Классический пример – советский генетик[38]38
  Фактически Трофим Лысенко был не генетиком, а агрономом и биологом. Деятельность Лысенко привела к разгрому советской генетики в послевоенные годы.


[Закрыть] Трофим Лысенко (1898–1976). В 1930-е годы Лысенко, критикуя теорию эволюции Дарвина, выдвинул альтернативную, идеологически окрашенную теорию происхождения видов. Среди прочего он утверждал, что наследственность не определяется генами или хромосомами, а может быть изменена под воздействием окружающей среды. Его теории были в основном ошибочны, но они были новыми и идеологически соответствовали марксизму-ленинизму, поэтому импонировали Сталину. Зато принятое на Западе научное учение о наследственности Менделя окрестили “буржуазной псевдонаукой”. (Сегодня мы понимаем, что некоторые идеи Лысенко были не столь уж антинаучны. Исследования в области так называемой эпигенетики показывают, что окружающая среда действительно может оказывать большее влияние на генетически наследуемые признаки, чем считалось раньше.)

Социальный конструктивизм, появившийся под влиянием таких мыслителей, как французский философ Мишель Фуко (1926–1984), утверждает, что научный поиск знаний – совсем не то, чем он кажется. Действительно, Фуко считал науку орудием зла, созданным специально для того, чтобы помочь белым мужчинам, гетеросексуалам и хорошо обеспеченным буржуа среднего возраста маргинализировать необеспеченных людей, женщин, гомосексуалов, представителей этнических меньшинств и всех неевропейских культур.

К сожалению, история показывает, что иногда наука именно так и использовалась. В XIX и части XX столетия биология и антропология помогали оправдать расовое неравенство; с помощью медицины обосновывали необходимость содержания в сумасшедших домах и проведения лоботомии людям с девиантными формами поведения. (Лоботомия – хирургическая операция на мозге, разработанная португальским нейрохирургом Эгашем Монишем. В ходе операции перерезаются нейронные связи фронтальных долей мозга с остальной его частью. Лоботомия рассматривалась как способ успокоить людей с серьезными тревожными или психотическими расстройствами. Однако в результате такой процедуры происходило существенное изменение личности пациентов, их эмоциональной жизни. Теперь эта операция не проводится нигде.) Женщин, поведение которых рассматривалось как отклонение от принятых в обществе норм морали, подвергали насильственной стерилизации. Подобные примеры показывают, что в нашей истории имели место злоупотребления наукой и “социальной инженерией” и как часто это становилось инструментом подавления и разделения людей на классы в соответствии с желанием находящихся у власти людей.

Социально-конструктивистский анализ часто бывает полезен и правомерен. Нам важно разобраться в социальных конструкциях, когда мы пытаемся понять, что происходит вокруг нас. В таких случаях подобный анализ может быть очень существенен. Социальные конструкции окружают нас фактически все время. Например, расплачиваясь монетами в продуктовом магазине, мы используем социальную конструкцию. Ведь монетка – просто штампованный кусочек металла, ценность и функция которого в ежедневных финансовых операциях не составляют внутреннюю сущность этого объекта – они просто сконструированы обществом.

Однако сомнительно, что вся реальность может представлять собой социальный конструкт. Яркий тому пример – традиционные социальные конструкции “маскулинность” и “феминность”, нормативные представления о поведенческих свойствах, характерных для мужчин и для женщин и связанных с дифференциацией половых ролей. С незапамятных времен женщины ассоциировались с чувствами, а мужчины – с рассудком и интеллектом. Эти древние социальные конструкции широко распространены и сегодня, но они не только неправильны, но и очень существенно ограничивают потенциальные возможности и перспективы индивидуума.

Другие вредные социальные конструкции – нормы, относящиеся к сексуальной ориентации, сексуальным отношениях и природе семьи, а также бесчисленные представления о консюмеризме, успехе и статусе[39]39
  Критическое исследование социального конструктивизма представлено в книге философа Яна Хакинга: Hacking I. The Social Construction of What? Harvard University Press, 1999.


[Закрыть].

Постмодернизм и образование

Часто считают, что социальный конструктивизм и релятивизм в отношении истины принадлежат к доминирующему идейному тренду – постмодернизму. (Постмодернизм – очень широкое понятие, не имеющее четкого определения. Часто под постмодернизмом понимают признание существования только субъективной и личностной истины, равно как и отказ от веры в возможность спасения человечества путем развития науки, технологии и рационального мышления.) Словосочетание “социально сконструированный” – лишь небольшая часть словаря современного социологического жаргона, относящегося к постмодернистскому синдрому. Он включает в себя также культурный релятивизм и тесно связанное с ним понятие “ценностный релятивизм”.

Постмодернизм стал источником серьезных эпистемологических, моральных и политических проблем. В большинстве наиболее радикальных версий постмодернизма утверждается, что естественные науки – просто социальная конструкция, случайная “сказка”, ценность которой не превышает ценности любой другой подобной сказки, и ее в соответствии со своим вкусом может “написать” и рассказать каждый.

В 1996 году в бой с постмодернизмом вступил его ярый критик американский физик Алан Сокал. Он направил в модный научный журнал Social Text абсолютно бессмысленную статью, которую редакторы приняли и опубликовали. Статья формально была похожа на критику попыток объединения общей теории относительности Эйнштейна с квантовой механикой с позиций социального конструктивизма. У этого смешного творения, представлявшего собой пародию на “деконструктивистский” стиль письма, было чудесное малопонятное название: “Нарушая границы: к трансформативной герменевтике квантовой гравитации”. Сокал, изображая высокомерного интеллектуала, использовал набор стандартных терминов постмодернистского жаргона для виртуозной атаки на так называемый научный метод.

Так, например, постмодернистский двойник Сокала писал, что представление о “внешнем мире, свойства которого не зависят от индивидуального человека” – просто “догмат, навязанный длительной гегемонией эпохи Просвещения западному интеллектуальному мировоззрению”. Дальше этот герой, ратующий за относительность истины, настаивает, что научные исследования “не могут подтвердить свой привилегированный эпистемологический статус в сравнении с контргегемонистскими нарративами, предлагаемыми диссидентскими или маргинализированными сообществами”. (Проще говоря, наука не может мотивированно претендовать на истину – любой человек обладает своей собственной истиной.) С пеной у рта, на жаргоне, Сокал продолжал в том же духе, используя псевдонаучную аргументацию и даже не гнушаясь идеями ньюэйджеров, которые он позаимствовал у экстрасенсов и адептов паранормальных явлений. И все это для того, чтобы создать впечатление яростной, дискредитирующей мужчин атаки на то, что редакторы журнала назвали бы “фаллоцентрической наукой”. В точном соответствии с расчетом Сокала редакция купилась на его розыгрыш. Алан Сокал блестяще рассказал об этой знаменитой афере и о последовавшем за ней скандале в своей книге “За пределами мистификации”[40]40
  Sokal A. Beyond the Hoax. Oxford University Press, 2009.


[Закрыть].

Еще один наглядный пример постмодернистского абсурда можно обнаружить в моей родной Швеции. Несколько лет назад я участвовал в дебатах о школах, где на одном из семинаров выступал профессор педагогики. Он утверждал, что научная теория эволюции и библейская картина сотворения мира – просто две разные “легенды”, или парадигмы, относящиеся к истории человечества. Дискуссии о том, какая из них имеет большее отношение к истине, не было. С моей точки зрения, такая позиция интеллектуально нечестна. Если все только дело вкуса, то какой смысл обсуждать что-то?

В качестве еще одного впечатляющего примера подобной позиции можно привести заявление шведского профессора педагогики Мойры фон Вригт. В 1998 году она написала отчет для шведского министерства образования о преподавании физики в школе, в котором утверждала, что “ради равенства” следует изменить научные материалы курсов физики. Профессор фон Вригт мотивировала необходимость отказа от научного подхода следующим образом:

Представление о приоритете научного мышления несовместимо с идеалами равенства и демократии… В научном сообществе определенный тип мышления и аргументирования поощряется больше, чем другие… Если не замечать этого, есть риск прийти к неверным выводам – например, автоматически согласиться с идеей о том, что научное мышление более рационально, и решить, что оно должно заменить обыденное мышление[41]41
  См. статью фон Вригт “Пол и текст: когда можно говорить о равенстве в учебных материалах по физике?” (Wright M. von. “Genus och text: När kan man tala om jämställdhet i fysikläromedel?”; www.skolverket.se/om-skolverket/publikationer, p. 24).


[Закрыть].

Дальше в том же отчете фон Вригт пишет:

Как соотносятся с равенством наши учебники физики, написанные так, как если бы самым важным было представить ученикам механистическую и детерминистскую картину мира, подчеркнув ее превосходство? С провозглашенной нашими школами идеей равенства несовместимо навязывание столь односторонних взглядов, предлагающих только одно определенное толкование. Тем не менее именно к этому подталкивает большинство учебников физики, внося тем самым вклад в асимметричное и иерархическое взаимоотношение между мужским и женским началом в научном мире. Представляя некритически физику как единственную истину, мы прививаем ученикам наукообразный взгляд на мир, оказывая тем самым (отрицательное) символическое влияние на процесс приобретения ими знания[42]42
  Ibid. P. 64.


[Закрыть].

Учитывающая гендерный фактор и гендерную специфику, физика должна включать в себя реляционную концепцию. Более того, следовало бы убрать большую часть стандартных научных материалов по физике[43]43
  Ibid. P. 65.


[Закрыть].

Вывод в отчете фон Вригт таков:

Возможно, надо начать с того, чтобы по-новому спросить себя: как сделать так, чтобы девочек больше интересовала научная карьера. Например, вместо старого как мир вопроса о том, как заинтересовать физикой девочек, можно посмотреть на это по-другому и поставить вопрос по-новому: как заставить физику больше интересоваться полом и женской точкой зрения?[44]44
  Ibid.; курсив автора доклада.


[Закрыть]

Положения отчета фон Вригт не просто антиинтеллектуальны – они антинаучны. Кроме того, этот отчет унижает женщин, поскольку в нем предполагается, что они менее способны мыслить рационально, чем мужчины. И все же с 2010 по 2019 год Мойра фон Вригт была ректором университетского колледжа Седертёрн в Стокгольме.

Релятивизм и политика

Еще тревожнее, когда мировоззрение, строящееся на относительности истины, прокладывает себе путь в политику. Предположим, статистические данные указывают на то, что в Швеции средний заработок женщин ниже, чем мужчин (а это действительно так). А теперь представьте себе обсуждение этого вопроса в шведском парламенте, где на трибуну поднимается политик и заявляет: “Хорошо, возможно вы считаете, что результаты этих исследований соответствуют истине, но для меня это не так. Согласно моей истине женщины зарабатывают даже больше мужчин!”

Любого политика, не признающего существование объективных фактов, ждут большие неприятности. Очевидно, дискутируя об обществе и политике, трудно добраться до истины, поэтому политикам часто приходится решать, какой аспект реальности они собираются представить публике. Они осмотрительно отбирают, на что хотят обратить внимание, а что могут игнорировать. И делают это особенно тщательно, когда речь идет о числах и статистике. Если проблема достаточно сложная, практически невозможно решить, являются ли статистические данные тенденциозными, допускающими только определенную интерпретацию.

Вопреки распространенному мнению, статистика не лжет (по крайней мере, до тех пор, пока она намеренно не фальсифицируется), но человек может тщательно отбирать ту информацию, которая поможет ему подчеркнуть конкретный аспект реальности. В этом смысле статистика может быть использована в качестве инструмента манипуляции. Политики и другие влиятельные люди также хорошо умеют представлять факты с позиции тех или иных ценностей. То, что представляется ими как голый факт, может нести в себе существенный скрытый идеологический подтекст.

Статистика – способ описания действительности, но она ничего не говорит о том, как сложно все в ней взаимосвязано. И на этом часто играют политики, “подкручивая” данные. Представители одной партии могут утверждать, что занятость населения пошла вверх, а представители другой – что безработица растет. Обе партии подтверждают свои заявления статистикой, и данные обеих партий одновременно могут соответствовать истине. Чтобы понять, как такое возможно, требуется тщательный анализ. Но даже тщательный анализ может не учесть существенные факторы. Другими словами, противостояние релятивизму в политике – дело сложное, но победа здесь жизненно необходима, поскольку настаивать на том, что истины не существует, одновременно и нечестно, и аморально. Утверждать подобное – все равно что погружаться в бурный, коварный поток.

Интерлюдия. О трех великих тайнах

Станет ли нам когда-нибудь известно, как все началось?

На тумбочку возле кровати я всегда кладу три книги. Они о том, что я считаю тремя величайшими тайнами бытия. Первая тайна – происхождение Вселенной, вторая – зарождение жизни, третья – загадка нашего сознания. Сами книги, как и их авторы, время от времени меняются, но всегда на моей тумбочке лежат книги об этих трех таинственных событиях.

Эти три загадки завораживали меня еще тогда, когда я был маленьким мальчиком. Едва ли в этом есть что-то удивительное – это величайшие из известных нам тайн, и мы, люди, задавались этими вопросами с тех пор, как обрели способность удивляться.

Во все времена вдумчивые исследователи, философы и мыслители выдвигали различные теории, пытаясь ответить на вопросы о происхождении Вселенной, зарождении жизни и природе сознания, но и в настоящее время консенсуса по поводу ответов на них нет. Наше врожденное любопытство толкает нас все дальше и дальше, не давая остановиться на этом пути.

Некоторые люди считают, что научно обоснованные ответы получить никогда не удастся. Эти загадки лежат за пределами научного познания, и поэтому, говорят они, их невозможно разрешить. Разгадать их – священный долг религии, а не науки.

К сожалению, я, хоть убей, не могу принять эту аргументацию. Мне абсолютно чужд образ мыслей, при котором заранее отбрасывается способность науки однажды ответить на те вопросы, ответы на которые сегодня нам неизвестны. Почему следует отрицать существование новых путей к знанию? Почему мы должны закрывать глаза, когда можем смотреть на мир широко открытыми глазами?

Подобный негативный настрой перекрывает все возможности двигаться дальше. Мне так трудно сказать: “Этого никогда не удастся сделать, мы никогда этого не узнаем, это невозможно!” В течение столетий наука раскрыла несметное количество тайн, казавшихся людям безнадежно неразрешимыми. Мы научились летать, выяснили, как лечить болезни, узнали, из чего состоят невообразимо далекие звезды и в чем источник их энергии, мы поняли, как разглядеть новые явления на невероятно крошечных (буквально микроскопических!) и невообразимо огромных (буквально астрономических!) масштабах. Благодаря теории естественного отбора мы объяснили природу неимоверного разнообразия сложных и прекрасных созданий. Явления, когда-то совершенно необъяснимые, уже перестали быть таинственными. Почему же так не может происходить снова и снова?

Мне хочется, чтобы мы все заняли более открытую позицию и спокойнее относились к тому, чего мы еще не понимаем. Может, когда-нибудь мы с легкостью ответим на вопрос, как в результате деятельности миллиардов и миллиардов нейронов (и триллионов и триллионов синапсов), составляющих наш мозг, возникает сознание.

И возможно, однажды мы объясним, как в неживой природе зародилась жизнь в результате химических процессов и большого количества тепла, попадающего к нам издалека, исходящего от того, что мы называем Солнцем. Возможно, в отдаленном будущем нам удастся понять, как происхождение Вселенной (чего-то, появившегося чудесным образом из ничего) можно связать с удивительными скачками квантовой физики, или, может быть, потребуется какая-то совсем другая космологическая теория, о которой мы сейчас даже не подозреваем.

Или, возможно, что нам никогда не удастся раскрыть эти тайны. Но сейчас мы этого не знаем. И уж, конечно, я не хочу заранее сбрасывать что-нибудь со счетов. В конце концов, наше ограниченное знание постоянно совершенствуется. Беспристрастность и непредубежденность требуют, чтобы я сказал: “Возможно, когда-нибудь мы наконец разгадаем эти тайны”.

А до того я буду продолжать читать эти три книги, лежащие на тумбочке возле кровати. Они всегда будут написаны новыми авторами, всегда будут рассказывать о новых идеях. Когда я читаю эти книги, у меня возникает ощущение, что мои мысли устремляются куда-то очень высоко. Это головокружительное чувство. И, возможно, в один прекрасный день на моей тумбочке останется только одна книга – та, которая даст разумные и хорошо обоснованные ответы на все эти вопросы.

Глава 3
Убежденность, для которой есть веские основания
Относительно обоснованности наших убеждений

Проблема этого мира в том, что глупцы и фанатики слишком уверены в себе, а умные люди полны сомнений.

Бертран Рассел

Когда мы пытаемся разобраться, какова природа реальности и что значит истина, возникает огромное количество вопросов. Во что следует верить? Почему я должен в это верить? Что на самом деле означает во что-то верить?

Слово “вера” имеет множество значений. Когда речь заходит о том, который сейчас час или как называется столица Кении, часто говорят что-то вроде “Я думаю, около пяти часов” или “Я полагаю, что это Найроби”. Это одна из форм веры. Для сравнения: фраза “Я верю в Генри” означает не только убежденность в существовании Генри, но и уверенность в Генри, доверие к нему. Можно также сказать: “Я верю в справедливость”, что означает желание видеть мир вокруг себя справедливым.

Словосочетание “У меня есть вера” часто предполагает религиозную убежденность в существовании одного или нескольких богов, но его можно использовать без всякого религиозного подтекста в значении “У меня есть вера в тебя”.

Что же тогда значит верить во что-то? Имеет смысл различать два типа веры.

Первый тип можно назвать когнитивной верой (от латинского cognitio – знание). Ее характеризует уверенность в том, что нечто ведет себя определенным образом или обладает определенными свойствами. Типичные примеры – фраза “Я уверен, что сейчас пять часов” и высказывания вроде “Я верю, что завтра утром будет дождь” или “Я уверен, что на других планетах есть жизнь”. Когнитивная вера – это утверждение истины.

Вера второго типа сходна с религиозными чувствами. Здесь речь идет об убежденности, верованиях, доверии и расчете. Это относится скорее к вере во что-то или кого-то, чем к вере в то, что дело обстоит именно так. Слова “Я верю в вас” означают не то, что “Я верю в ваше существование” (хотя, конечно, это предполагается), а скорее то, что “Я знаю, что всегда могу на вас положиться и доверяю вам”.

Все мы во многое верим, причем наша вера может быть как результатом когнитивного познания, так и убежденностью, которая сродни религиозной вере.

Большинство наших представлений о мире основано на когнитивной вере. Мы верим, что стоящий перед нами стол существует. Мы верим, что существуем мы сами. Мы верим, что мир существовал всю прошлую неделю и будет существовать на следующей. Мы верим, что завтра утром взойдет солнце (хотя, возможно, и нет, если 21 декабря мы окажемся на самом севере Швеции!). Мы верим, что Земля вращается вокруг Солнца. В эпистемологическом смысле ни одно из этих утверждений не может быть окончательно, раз и навсегда доказано, тем не менее у нас есть веские причины утверждать, что они истинны.

Чтобы ясно понимать природу наших убеждений, следует различать свидетельство и доказательство. Мы часто слышим, как говорят, что нельзя доказать истинность каких-то научных теорий, например теории эволюции. Это действительно так. В своем самом точном значении слово “доказательство” относится только к математике. (В математике доказательство – это рассуждение, проведенное с помощью последовательности чисто логических шагов. Эта последовательность начинается с постулатов (аксиом), продолжается по строго определенным формальным правилам (правилам вывода) и приводит к окончательному выводу (теореме).)

Вне математики такого рода строгих доказательств не существует. Поэтому с чисто эпистемологической точки зрения мы никогда не сможем логически доказать не только то, что теория гравитации Эйнштейна правильна, но и то, что Земля круглая. Однако тот факт, что вне математики утверждения не могут быть доказаны в узком и строгом смысле, совсем не значит, что вне математики все когнитивные утверждения одинаково хорошо (или одинаково плохо) обоснованы. Хотя наука не может и не дает нам абсолютных и неопровержимых доказательств, ее сила в том, что она предоставляет нам доказательства или свидетельства (одни более сильные, другие более слабые) в пользу тех или иных теорий.

Люди верят во все что угодно. Воспринимая одни идеи и отрицая другие, мы все, сознательно или нет, создаем свой собственный облик реальности.

Пытаясь объяснить, как устроен окружающий нас мир (иными словами, занимаясь точными науками), мы выдвигаем теории (или гипотезы, или предлагаем модели), описывающие поведение объектов. По причинам, изложенным выше, построить неопровержимо доказуемую теорию нельзя. Тем не менее можно собрать вещественные доказательства, которые позволят тщательно проконтролировать справедливость различных гипотез, поддержат как теорию, так и следующие из нее выводы. Каждый раз, проверяя обоснование и выводы теории, мы повышаем ее достоверность. Мы также можем опровергнуть теорию (то есть показать, что лежащие в ее основе идеи не работают). Это происходит тогда, когда эксперименты, призванные подтвердить наши догадки, расходятся с нашими же предсказаниями.

Убедиться, что теория верна, – значит быть уверенным, что определенные объекты ведут себя определенным образом или обладают определенными свойствами. Конечно, у нас могут быть сомнения относительно справедливости теории, и мы можем сказать: “Я не слишком уверен, но подозреваю, что…” Или может быть очень сильная убежденность в своей правоте: “Вне всяких сомнений, я уверен, что…” Но в любом месте этого непрерывного спектра мнений мы по-прежнему имеем дело только с правдоподобием, а не с абсолютной достоверностью. Когда имеется несколько конкурирующих теорий, мы обычно верим той, которую считаем наиболее убедительно доказанной.

Когда мы говорим, что знаем нечто, мы имеем в виду, что не только верим в это, но у нас есть на то веские основания.

Помимо когнитивных представлений, у большинства из нас есть убеждения, напоминающие религиозную веру. Так, мы верим своим друзьям и близким. Мы уверены в своих силах. Мы можем объявить, что верим в любовь, в такую политическую идею, как демократия, что означает нашу уверенность в могуществе и конкурентном преимуществе этих абстракций.

Мы постоянно бессознательно полагаемся на наши чувства. Такая уверенность похожа на веру. Если наши глаза говорят нам, что в саду растет дерево, то мы верим, что оно там есть. Конечно, если у нас остаются некоторые сомнения в том, что дерево существует, мы можем пойти в сад и потрогать его, но, чтобы сделать какие-либо заключения из этого действия, нам все равно придется положиться на наше осязание, по сути, поверить в него. Без веры в собственные чувства нам было бы очень трудно выживать и перемещаться по земле. Если бы у нас не было такой веры, нам было бы очень трудно жить.

“Но тогда во что веришь ты?”

Часто мне задают вопрос: “Тогда во что веришь ты? Ведь наверняка ты должен во что-то верить!” – при этом обычно в голосе спрашивающего слышится раздражение.

Я никогда до конца не мог понять, что стоит за этим вопросом, ведь, конечно, как всякий нормальный взрослый человек, я верю во множество разных вещей. Я только не верю ни в какого бога. Но одно это неверие не означает, что я не верю ни во что! В конце концов, я человек. Оставим это и двинемся дальше. Каковы мои убеждения?

Итак, вот несколько типичных примеров – с когнитивного конца этого бухгалтерского реестра – моих верований. Я верю, что 10 + 10 = 100 (в двоичной системе счисления!); я верю, что ладья на шахматной доске ходит по горизонтали и по вертикали, но не по диагонали. Еще я верю, что у моей машины руль, а не киль, что материя состоит из атомов; я верю, что носителями наследственной информации являются гены, представляющие собой участки ДНК. Я верю, что единороги бывают только в сказках, я верю, что на других планетах есть жизнь, я верю, что теория эволюции Дарвина корректно описывает происхождение видов. Так же я верю, что “бог” – понятие, сконструированное человеком, и что это слово не относится ни к чему конкретному и не соответствует какой-либо реальности во внешнем мире.

И там, где ведется учет моих основанных на доверии убеждений, тоже есть масса вещей, в которые я верю. Конечно, я не верую ни в какого бога, поскольку это в первую очередь потребовало бы от меня когнитивной веры в бога (нельзя полагаться на что-то, во что абсолютно не веришь!). Но я могу указать и положительные примеры моих внутренних убеждений, то, во что я действительно верю. Я верю в большие возможности человечества, в способность людей рассуждать, в нашу готовность брать на себя ответственность. А еще я верю в равенство, не-расизм, не-сексизм и права человека.

Так я сам отвечаю на вопрос, вынесенный в заголовок этой главки.

Вера в науку напоминает религию?

Широко распространено ложное представление о том, что вера человека в науку сравнима с верой других людей в бога. Дело в том, что словосочетание “вера в науку” сбивает с толку. Верить в науку разумно, то есть разумно испытывать доверие к методам, позволяющим строить научные теории. Научные гипотезы существенно отличаются от религиозных утверждений, которые человек принимает на веру, хотя они могут быть ошибочными или даже мошенническими. Когда дело доходит до вопросов, относящихся к окружающему миру, научные ответы строятся на рассуждениях и тестировании, которые за прошедшие столетия зарекомендовали себя как гораздо более надежные, чем утверждения пророков, откровения, мечты или Священное Писание.

Как следствие, практическое знание о мире вокруг нас мы строим на хорошо обоснованных научных идеях. Если вечером, выглянув в окно, я не увижу на небе ни одного облачка, а затем прослушаю прогноз погоды, где мне сообщат, что завтра утром будет ясно, то с большой долей уверенности я могу предположить, что, когда я встану утром, будет солнечно. Конечно, это мое мнение, а не твердая, неизменная, догматическая уверенность. До того, как я пойду спать, тучи могут затянуть небо или я услышу обновленный прогноз, где скажут что-то другое, тогда и мои ожидания изменятся. Таким образом, мое мнение о погоде на завтра определяется как выработанной годами осведомленностью об окружающем мире, так и моими сенсорными ощущениями. Если появятся новые данные, моя точка зрения может быстро измениться. Это похоже на то, как ученый – неважно, занимается он физикой, химией, биологией или любой другой точной наукой – приходит к научному результату.

Большинство людей верят в науку в том смысле, что обычно мы все полагаемся на открытия известных и серьезных исследователей. Таким образом, наше отношение к науке основано на доверии, хотя это и не значит, что мы догматически верим каждому прочитанному научному сообщению. В конечном счете большое количество научных идей оказывается неправильными. Однако красота науки в том, что благодаря коллективным действиям тысяч людей, вовлеченных в активный поиск истины, ложные гипотезы в итоге надежным образом отсеиваются, а истинные на законных основаниях остаются.

За последние несколько веков научные методы доказали свою высокую эффективность при описании окружающего мира, объяснении этого мира и предсказании происходящих в нем событий. Подобного нельзя сказать о религиозных верованиях. Как показывает история, священные религиозные тексты и откровения часто содержат представления о мире, входящие в прямое противоречие с тем, что нам о нем сегодня известно.

В отличие от религии наука движется вперед путем постоянной верификации своих гипотез, и поэтому наука – самокорректирующийся процесс получения знаний. Несмотря на это, и сегодня есть много людей, относящихся к науке очень скептически. В богословских кругах есть даже те, кто утверждает, что для самодостаточности науке необходима теология. (Хотя, насколько я знаю, ни один богослов не может объяснить, откуда следует подобная зависимость.) Один обладающий чувством юмора ученый раздраженно сказал: