Текст книги "Покидая мир"

Глава вторая

Предназначенный для меня кабинет в подвале унылого бетонного здания был невелик, восемь на девять футов[50]50
  Приблизительно 5,2 кв. метра.


[Закрыть], с небольшим, вечно полосатым от грязи окном. И без того скудный естественный свет, проникавший в комнатку, проходя сквозь заляпанное стекло, окончательно терял яркость. Когда шел снег – а та зима в Бостоне выдалась снежной, – окно вообще скрывалось, и мне оставалось довольствоваться тусклым люминесцентным светильником.

– Увы, новых членов коллектива всегда сначала запихивают в «черную дыру», – пояснил Дэниел Сандерс после того, как сообщил мне, что я принята на место в Государственный университет Новой Англии.

Мне предлагалась должность второго профессора на кафедре английской литературы. Открылась она потому, что занимавшая ее ранее сотрудница Дебора Холдер, отличный специалист по американской литературе начала двадцатого века, умерла от скоротечного рака желудка, унесшего ее жизнь всего за три месяца, прошедших с того момента, как был поставлен первичный диагноз.

– Ей был всего тридцать один год, муж, маленький сын, студенты ее очень любили, – рассказывал профессор Сандерс. – Талантливый исследователь – ее ждало большое будущее в науке. Она была настоящей звездой, причем на самом взлете. Может показаться бестактным, что я все это вам рассказываю. Однако, мне кажется, лучше уж вам заранее четко представлять себе, чьей преемницей вы становитесь, чем выяснять это обычным для кафедры способом: слыша за спиной пересуды о том, что она была здесь общей любимицей.

– Благодарю, я ценю вашу прямоту.

– Это в моем стиле. Поэтому сейчас я намерен так же прямо и откровенно обсудить с вами кое-какие моменты. Как вам известно, данная должность предполагает заключение впоследствии бессрочного контракта. Но такой контракт вам могут и не предложить, если не будет выполнено необходимое условие – в ближайшие четыре года вы должны будете подготовить к печати книгу, причем желательно издать ее в твердом переплете и опубликовать в академическом издательстве достаточно высокого уровня. Так что начинайте работать над этим без промедления. Второе, о чем я должен поставить вас в известность: все на нашей кафедре в курсе того, что у вас был роман с Дэвидом Генри.

– Понимаю, – выдавила я наконец, подумав, какой же я была дурой, полагая, будто до Новой Англии не доползли сплетни об этой части моей жизни.

– Я говорю вам это не для того, чтобы поставить вас в неловкое положение, сам я не выношу никаких суждений по этому поводу. Хочу, чтобы вы знали: я наводил о вас справки в Гарварде у профессора Готордена. Он отзывался о вас превосходно, однако я задал прямой вопрос о том, не создала ли ваша связь с Дэвидом Генри проблем ему или другим членам кафедры. Он ответил, что вы были весьма тактичны и вели себя осмотрительно.

– Все это в прошлом, профессор. – Я прервала Сандерса. – И я искренне надеюсь, что на кафедре обо мне не станут судить по событиям настолько личным, что они никогда не обсуждались ни с одним человеком. К тому же они не имеют решительно никакого отношения к моей диссертации…

– О которой Готорден отозвался как о первоклассной работе. – Сандерс не дал мне закончить фразу. – Я бы не стал предлагать вам должность, если бы не сознавал, что вы считаете эти отношения безвозвратно ушедшими в прошлое и невозможными в будущем.

– Все, что было связано с профессором Дэвидом Генри, в прошлом… и это никогда не повторится.

Лишний раз я увидела подтверждение одного из самых фундаментальных законов жизни: прошлое не проходит бесследно, отголоски его эхом отдаются на протяжении всей твоей жизни, определяя дальнейшее существование. Если повезет, это эхо будет раздаваться только для тебя, в самой потаенной области – твоем собственном сознании. Если же обстоятельства твоей жизни стали достоянием общественности, тебе суждено навеки оставаться в тени подозрений.

Профессор Сандерс решил рискнуть и поверить мои словам. После этого разговора он практически немедленно сообщил, что я принята и могу приступить в работе уже через четыре дня, с ближайшего понедельника.

– Не возражаю, но мне необходимо войти в курс дела, познакомиться со всеми материалами и учебными планами профессора Холдер.

В то же день после обеда меня проводили в кабинет Деборы Холдер. Там все выглядело так, будто хозяйка по-прежнему его занимала. Остановившись в дверях рядом с Сандерсом, я рассматривала плотно забитые полки – мне показалось, что я заметила на них первые издания Эмили Дикинсон и Синклера Льюиса, – кипы бумаг, плакат в раме со схемой парижского метро и настенную доску, увешанную многочисленными семейными фото. Дебора Холдер была миловидной женщиной с гладко зачесанными назад черными волосами и непринужденной улыбкой. Судя по снимкам, из одежды она явно предпочитала толстые шерстяные свитера и синие джинсы. Так же был одет и бородатый мужчина лет тридцати с небольшим, появлявшийся рядом с ней на большинстве фотографий. Был там и маленький мальчик, камера запечатлела его в разное время, начиная с рождения. На последних портретах ребенку было на вид года четыре, и он обнимал за шею мать, бледную и изможденную, в косынке, покрывающей голову, уже безволосую.

Осматриваясь, я обращала внимания на детали. Создавалось впечатление, что обитатель кабинета еще здесь, жизнь не остановилась. Дебора Холдер словно только что вышла за дверь и может возвратиться в любую минуту. Профессор Сандерс, наверное, прочитал мои мысли, потому что заговорил:

– После завершения последнего курса химиотерапии она выписалась из Массачусетской больницы и уверяла, что сил у нее достаточно, она готова выйти на работу и преподавать. Потом выяснилось, что на самом деле из стационара она вышла, когда врачи опустили руки и признались, что медицина бессильна. Но ей, видно, так хотелось вернуться к своим студентам, что она до последнего скрывала от всех этот прогноз. Мы свяжемся с ее мужем, попросим его поскорее забрать личные вещи. Я полагаю, если, конечно, вы в самом деле не хотите ютиться в «черной дыре»… Этот кабинет, конечно, тоже не особо велик. Прямо скажем, тесноват. Но…

– Я его беру.

Сандерс одобрительно кивнул, затем предложил мне проследовать за ним в его собственный кабинет. Это была просторная комната, с книжными полками от пола до потолка, солидным дубовым письменным столом. Гравюры Хогарта в рамках изображали Лондон восемнадцатого века (Сандерс специализировался на Свифте и его современниках), линолеум на полу был скрыт под потертым персидским ковром. Профессор предложил мне сесть в кресло напротив стола.

– Не знаю, как вы, а я бы сейчас не возражал против крепкого виски. После кабинета Деборы…

Он не договорил.

– Я бы тоже не отказалась от глотка, – ответила я.

Сандерс открыл шкаф для документов, извлек бутылку «Тичерс» и два стакана.

– Ни дать ни взять Филип Марлоу[51]51
  Частный детектив, герой романов и рассказов Р. Чандлера.


[Закрыть], n'est-ce pas[52]52
  N’est-ce pas? (фр.) – не правда ли?


[Закрыть]? – заметил он, наливая мне немного виски.

– Я и не знала, что вы специалист по Раймонду Чандлеру, – отозвалась я, принимая у него стакан.

– Это не так. Я в свое время допустил ошибку, замкнувшись на эпохе Георга Третьего, – ответил Сандерс. – Вы, по крайней мере, имеете дело с чем-то более современным, свежим, имеющим больше отношения к проблемам, с которыми мы в этой стране сталкиваемся сегодня.

– Вы считаете, что все должно иметь непосредственное отношение к современности? – спросила я, чокаясь с профессором.

– Знаете, как послушаешь этих идиотов филистеров, что заседают в правлении нашего университета… они вообще не видят смысла в добывании дополнительного финансирования для гуманитарных специальностей, а уж о тех, что обращены в прошлое, и говорить не приходится. Впрочем, простите, я начинаю брюзжать.

– Вам не за что извиняться. Ваше возмущение кажется мне вполне справедливым.

– Вы-то учились в Смите и прошли Гарвард, поэтому должны понять, что у студентов-старшекурсников нашего университета уровень другой. В основном это бывшие троечники, они вас не поразят своими прозрениями при разборе художественных достоинств «Сестры Керри». С другой стороны, благодаря безумному конкурсу в Лигу плюща и в лучшие гуманитарные колледжи, уровень младших курсов у нас несколько повыше – я имею в виду, что там ребята хоть и без полета, но, по крайней мере, не такие тупые. Ох, кажется, я снова брюзжу…

Он выдвинул ящик стола и вынул три увесистые папки.

– Здесь конспекты лекций Дебби Холдер. Вам предстоит как следует потрудиться в выходные, чтобы во всеоружии встретить студентов утром в понедельник.

Сандерс оказался прав. После встречи я сразу отправилась домой и последующие два дня провела за чтением конспектов профессора Холдер. Я чувствовала себя преступницей, роясь в заметках Деборы Холдер, разбираясь в логике ее рассуждений и подходе к творчеству Дикинсон и всему американскому натурализму. Временами я с ней категорически не соглашалась, в особенности с ее трактовкой лейтмотивов у Драйзера. Зато анализ внутренних метрических ритмов в стихах Дикинсон – и метафизики ее поэзии – произвел на меня сильнейшее впечатление. Страсть, с которой она обсуждала произведения, удивила и даже поразила меня. Мне показалось, что по глубине познаний эта женщина намного меня опережала, то же самое можно было сказать и в отношении литературных идей и образов, которыми она буквально фонтанировала. Разумеется, я ощутила невольный укол зависти – такого рода зависть возникает, когда видишь, как кто-то играет на твоем поле, и делает это с большим мастерством. Чтение записей Деборы Холдер и отрезвило, и опечалило меня, потому что к концу выходных я уже ясно понимала, какой невосполнимой потерей стала ее смерть.

В понедельник утром я приехала в университет в совершенно взвинченном состоянии. Первый мой день в качестве преподавателя. Я вошла в аудиторию уверенно, с улыбкой, но голос у меня в голове повторял без конца: «Вот сейчас все они смотрят на тебя и думают: это не Дебора Холдер».

Первые часы были посвящены новым движениям в американской поэзии двадцатого века, от Эзры Паунда до Аллена Гинзберга[53]53
  Ирвин Аллен Гинзберг (1926–1997) – американский поэт, основатель битничества, представитель бит-поколения.


[Закрыть]. Согласно конспектам Деборы Холдер, начать она собиралась с обсуждения «Тринадцати способов увидеть черного дрозда» Уоллеса Стивенса. Войдя в аудиторию и приблизившись к доске и стоящей перед ней кафедре, я оказалась лицом к лицу с семнадцатью студентами (за выходные я постаралась выучить их имена). Все они сидели с отсутствующим видом, полусонные, скучающие. Я написала на доске свое имя, а под ним – часы, когда меня можно найти на кафедре, и свой добавочный номер телефона. Пальцы у меня дрожали так, что я с трудом удерживала мел, выводя эти каракули.

Меня охватил самый настоящий мандраж, как перед выходом на сцену. У меня, как и у множества других таких же трясущихся психов, боязнь эта связана с самой примитивной причиной: страхом разоблачения. Этот ужас пронизывает всю вашу жизнь, преследует нас больше, чем что-либо другое, – затаенная уверенность в том, что неосторожно сказанное слово разоблачит вас, продемонстрирует всему миру вашу несостоятельность, и все поймут, что вы самозванец, просто дутая величина.

Закончив писать свой телефон, я на ничтожную долю секунды прикрыла глаза и твердо сказала себе, что дело надо довести до конца. Потом повернулась и посмотрела на студентов:

– Ну что ж, начнем, пожалуй.

Я снова прерывисто вздохнула и начала говорить – длинный монолог продолжался почти час, во время которого страх и сомнения постепенно вытеснялись уверенностью в том, что я справлюсь. Объяснив, что я буду вести курсы профессора Холдер, и заметив, что я прекрасно понимаю – заменить ее невозможно, я начала говорить о «Тринадцати способах увидеть черного дрозда» и о том, что, как вытекает из названия, в стихотворении развиваются простые и в то же время чрезвычайно сложные идеи.

– То, как мы интерпретируем все происходящее в жизни, очень сильно зависит от того, что подсказывают нам наши жизненные обстоятельства. Восприятие и в самом деле – все. Мы видим мир в определенном свете, каждый по-своему. Восприятие может меняться – и чаще всего меняется, – когда мы становимся старше. Но мы всегда осознаем тот факт, что, как жизнерадостно замечает Стивенс, черного дрозда можно увидеть тринадцатью разными способами, что на него, как и на множество прочих вещей, лежащих вне пределов эмпирического восприятия, не существует и не может существовать единой точки зрения.

Я заметила, что утратила внимание аудитории, заговорив об эмпиризме, но в общем и целом была довольна своей первой лекцией и тем, что сумела их заинтересовать студентов… хотя бы на минуту-другую.

Семинар по американскому натурализму дался мне потруднее. На него пришло около семидесяти студентов. Многие из них показались мне похожими на членов какой-то спортивной команды, явившихся отбывать неприятную, но обязательную повинность на занятии по английской литературе. Футболисты – шумные, развязные – сидели вместе, стайкой, и, пока я объясняла материал, нарочито громко переговаривались и перебрасывались записками, не скрывая того, что ничего не понимают, а, наоборот, бравируя своим невежеством перед остальными. Вперемежку с ними сидели девушки, с виду типичные участницы группы поддержки – из тех длинноногих подтянутых блондиночек, что непременно зовутся Барб или Бобби. Простушки из белых предместий, они впоследствии выскакивают замуж за мускулистых типов вроде тех, которые сейчас выкаблучивались перед ними и откровенно плевали на меня.

Я начала было разговор о сцене суда в «Американской трагедии», где Клайд признается в намерении убить беременную подружку, и хотела порассуждать о том, как обыгрывает Драйзер концепцию виновности, показывая нам человека, готового сделать признание, даже несмотря на то, что он тем самым подписывает себе приговор. Но в тот момент, как я попыталась развить эту тему, самый здоровенный верзила из футбольной компании обернулся назад и в полный голос заговорил с хихикающей девицей. Я замолкла на половине фразы, а потом сорвалась.

– Послушайте, – обратилась я к нему.

Парень продолжал болтать.

– Послушайте, – повторила я через минуту.

Футболист меня игнорировал.

Я швырнула ручку и кинулась вверх, к тому ряду, где сидел верзила. Он продолжал флиртовать со своей цыпочкой.

– Вы…

Наконец-то он удостоил меня взглядом:

– Вам чего?

– Ваше имя?

– А вам зачем?

– Идет мой семинар, в моей аудитории, а вы ведете себя безобразно, срываете занятие.

Верзила развернулся всем корпусом к своей когорте и скорчил гримасу, как бы говоря: И что только себе позволяет это ничтожество?

Увидев это, я впала в холодную ярость:

– Ваше имя. – Он продолжал ухмыляться и гримасничать. Тут-то я и стукнула кулаком по его парте: – Имя… сейчас же.

Аудитория потрясенно смолкла, и Мистер Футбол осознал, что перешел черту, оказавшись в опасной зоне.

– Майкле, – процедил он наконец.

– А теперь, мистер Майкле, соберите вещи и выйдите вон. И хочу вас официально уведомить, что я сегодня же подам на вас рапорт куратору.

Майкле уставился на меня, широко раскрыв глаза.

– Вы не можете этого сделать, – пробормотал он, на миг будто превратившись в маленького мальчика.

– Уверяю вас, могу. Рапорт будет у декана, а вы сейчас выйдете из аудитории.

– Но если вы подадите куратору рапорт…

– Никаких «если», мистер Майкле. Считайте, что он уже подан.

Я развернулась и снова подошла к кафедре. Майкле стоял неподвижно, озираясь на свою свору в поисках поддержки. Однако все отводили глаза, стараясь не встречаться с ним взглядом и будто внезапно перестав его замечать.

– Мы все ждем, пока вы выйдете, мистер Майкле, – произнесла я. – Или вы желаете, чтобы я вызвала охрану? Предупреждаю, правда, что это будет равносильно для вас временному исключению из университета.

Снова долгая пауза. Майкле вновь бросил отчаянный взгляд на своих дружков, призывая поддержать его. Но они сидели, опустив головы, и рассматривали свои парты.

– Мистер Майкле, я не собираюсь повторять. Вот выход. Воспользуйтесь им.

У Майклса лицо перекосило от гнева. Он сгреб учебники и рюкзак и выскочил вон, хлопнув за собой дверью. Я выдержала паузу, позволив тишине висеть в аудитории еще секунд пятнадцать. Затем, как можно спокойнее и мягче, спросила:

– Итак, на чем мы остановились? – И продолжила свой рассказ.

После занятия я вернулась к себе в кабинет и набрала на компьютере рапорт на имя куратора студентов, в котором подробно описала происшествие в аудитории и причину, по которой Майклсу пришлось выйти за дверь. Занесение в рапорт куратору считалось в этом университете серьезным наказанием. Я прочитала об этом в брошюрке «Устав факультета», полученной на прошлой неделе от профессора Сандерса. Там было сказано, что подобная мера применяется, «если студент грубо нарушает правила и нормы поведения в аудитории и/или своими действиями мешает учебному процессу». Прежде чем отослать рапорт, я еще раз перечитала нужный параграф и даже вставила эту цитату в текст о безобразном поведении мистера Майклса. Потом отправила рапорт по электронной почте старшему куратору Альме Керью, а копию – профессору Сандерсу. Через час после этого Сандерс постучал в дверь моего кабинета.

– Ваш первый день оказался бурным, – заметил он.

– Я не позволю студенту так откровенно хамить, профессор.

– Говорят, вы применили физическую силу.

– Это Майкле вам такое сказал?

– Нет, Майкле сказал об этом своему тренеру. А еще он сообщил тренеру, что в этом семестре попадает в рапорт куратору уже вторично, что означает временное исключение до следующей осени.

– Стало быть, как раз поспеет к началу футбольного сезона.

– Он хоккеист, Джейн. Капитан команды – и полный болван. Первый рапорт на него написали за то, что он устроил фейерверк в туалете общежития для девушек. Просто шикарно.

– К слову, я не применяла к нему физического насилия.

– Но ударили кулаком по его парте.

– Это правда. Я это сделала, пытаясь привлечь к себе его внимание, поскольку он упорно отказывался меня замечать, даже когда…

– Да, я слышал об этом от одного из своих информаторов в классе.

– Не знала, что нахожусь под наблюдением, профессор.

– Радуйтесь, что это так. Мой источник защищает вас, подтверждая, что Майкле заслужил исключение.

– А имя у вашего источника есть?

– Уж не думаете ли вы, что я стану выдавать своих информаторов? Могу лишь сказать, что на нее…

Ага, значит, это «она».

– …произвел глубокое впечатление отпор, который вы дали этому хаму. Майкле из тех олухов, которые прут напролом и добиваются своего благодаря тому, что умеют запугивать. Вы его раскусили, не поддались на провокацию, и с этим я вас поздравляю. Однако все не так просто, и у нас возникла проблема. Майкле не просто капитан хоккейной команды, он к тому же «ключевой игрок, на котором держится все нападение» – я цитирую его тренера. В ближайшие выходные им предстоит важная игра с командой Массачусетского университета. Если мы дадим ход вашему рапорту, парня неизбежно отстранят от игр до конца семестра. Другими словами, он не сможет принять участия в субботней игре. И если из-за этого Новая Англия проиграет чемпионат…

– На меня будут смотреть как на врага рода человеческого.

– Вот именно, и на кафедру английского тоже посыплются кары. Если верить заядлым болельщикам из числа доверенных лиц, от этой игры якобы зависит, выиграет ли наш университет некий кубок, за который я не дал бы и ломаного гроша. Но проигрыш может обойтись кафедре очень дорого и стать палкой, которой нас отдубасят, отказав в дополнительном финансировании на следующий год.

– Значит, вы хотите, чтобы я отозвала свой рапорт.

– Нет, этого хочу не я. Этого хотят куратор студентов, заведующий кафедры физического воспитания, бухгалтерия и президент университета. Меня это волнует лишь постольку, поскольку затрагивает интересы моей – нашей – кафедры.

– Если я откажусь…

– Я не прошу вас идти на уступки. Но смею предположить, что и ваше собственное положение в университете станет довольно шатким. Тем не менее я не могу повлиять на ваше решение, могу лишь заметить, и совершенно честно: я предпочел бы, чтобы на сей раз вы все же помиловали нашего идиота.

– Пусть Майкле извинится передо мной, – сказала я, – в письменном виде.

– Уверен, что это осуществимо.

– Еще мне нужна какая-то гарантия, что подобное не повторится.

– Тоже не проблема. Я несказанно благодарен вам, Джейн. Ваше решение избавляет меня от чудовищных затруднений.

Извинение прибыло на следующее утро – записка, торопливо и небрежно нацарапанная на половине тетрадного листа такими каракулями, будто Майкле хотел подчеркнуть, что ему претит просить у меня прощения. Почерк – как курица лапой – был нарочито неразборчив, но я все же сумела расшифровать текст:

Уважаемая профессор Говард!

Я извиняюсь за свое грубое поведение вчера на занятии.

Это больше не повторится, идет?

Внизу стояла его подпись. Мне хотелось добежать до профессора Сандерса, швырнуть записку ему на стол и продемонстрировать, что бывает, если безнаказанно спускать проступки хамам и вахлакам. Но потом решила наплевать на все и забыть.

На другой день занятие, посвященное американскому модернизму, прошло без осложнений, мы разбирали «Заметки к созданию высшей формы вымысла» Стивенса, сосредоточившись на строчках: «Ты должен стать невеждою опять / И видеть солнце вновь невежественным взором, / Чтоб в образе его его прозреть».

– Стивенс сосредоточил свое внимание на этом, самом американском из верований, – говорила я, – на вере в обновление. Здесь, правда, он несколько смягчает эту идею осознанием того, что тем, как мы смотрим на вещи, определяется то, какими мы их видим. Или, возможно, он хочет сказать нам, что единственный способ убежать от реальности – это попытаться заново, по-новому увидеть и воспринять то, что мы видим перед собой изо дня в день.

Студенты, записавшиеся на этот курс, реагировали довольно живо и задавали разумные вопросы. Но одна студентка меня просто поразила, настолько явно ее коэффициент интеллекта превышал средний уровень университета Новой Англии. На первой моей лекции она сидела молча, но, когда в конце лекции о «Заметках к созданию высшей формы вымысла» я спросила, нет ли у кого-нибудь вопросов, неуверенно подняла руку и дрожащим голосом проговорила:

– Как вы думаете, не могла ли скромная и нетворческая профессиональная жизнь Стивенса вынудить его использовать такой экспериментальный язык?

Эге, думающая студентка…

– Великолепный вопрос, мисс…

– Квастофф. Лорри Квастофф.

Отвечая, она смотрела себе под ноги.

– Итак, Лорри, а вы не хотите рассказать мне – точнее, всем нам, – что вы сами думаете по этому поводу?

– Нет, спасибо, – сказала она.

– Я понимаю, что ответила вопросом на вопрос, но мне кажется, что именно за это я получаю жалованье. Точно так же, как Стивенс получал жалованье за то, что он…

Лорри Квастофф продолжала смотреть в пол, потом в ужасе подняла на меня глаза, поняв, что я жду, чтобы она закончила фразу. Я кивнула, надеясь подбодрить ее, и в конце концов девушка заговорила:

– Продавал страховые полисы. Уоллес Стивенс продавал страховки. Точнее, сам не продавал, он работал администратором в крупной страховой компании в Хартфорде, штат Коннектикут, а стихи писал скорее для себя. Когда он получил Пулицеровскую премию за «Заметки к созданию высшей формы вымысла», для его коллег это стало полной неожиданностью. Они понятия не имели, чем он занимался в свободное время, точно так же, полагаю, как в страховом агентстве «Чарльз Рэймонд и компания» никто не догадывался, что Чарльз Айвз[54]54
  Чарльз Эдвард Айвз (1874–1954) – американский композитор.


[Закрыть] пишет музыку.

Ну и ну, эрудированная девчонка. Но почему она так странно держится – уставилась в пол и качается взад-вперед, – пока говорит?

– Кто-нибудь еще знает, кто такой Чарлз Айвз? – обратилась я к студентам.

Тишина, как в безвоздушном пространстве.

– Лорри, можно вас попросить?..

– Чарльз Айвз, годы жизни с тысяча восемьсот семьдесят четвертого по тысяча девятьсот пятьдесят четвертый, – громко отчеканила Лорри, распрямляя спину, – американский композитор, известный применением полиритмии, политональности, четвертитонов и алеаторики[55]55
  Метод композиции, при котором музыкальный текст не зафиксирован жестко, а из совокупности элементов возникает каждый раз заново.


[Закрыть]. Наиболее значительные произведения – «Неотвеченный вопрос» (тысяча девятьсот шестой) и «Три селения в Новой Англии» (с тысяча девятьсот третьего по тысяча девятьсот четырнадцатый). Стал лауреатом Пулицеровской премии по музыке в тысяча девятьсот сорок седьмом году.

Не девушка, а ходячая энциклопедия. Я была страшно заинтригована. Когда один из парней – очень элегантный, в кремовом джемпере с высоким горлом от Ральфа Лорена, – сдавленно хихикнул, слушая ее бесстрастный, как у робота, голос, я взглянула на него так сердито, что он испуганно шепнул: «Извините». Лорри, казалось, не обратила на это внимания.

– Это невероятно, потрясающе, Лорри, – обратилась я к ней. – Но, помимо того, что Стивенс и Айвз оба работали в страховых компаниях и оба удостоились Пулицеровской премии, возможно, их роднит еще что-то?

Давай, детка, блесни, покажи своим однокурсникам, какая ты умница и молодец.

Она так и не подняла на меня глаз. И снова, заговорив, начала мерно раскачиваться взад и вперед, как ортодоксальный раввин на молитве.

– Оба они расширили возможности языка. В случае с Айвзом это музыкальный язык. Что касается Стивенса, это редуктивный абстракционизм…

Редуктивный абстракционизм – вот это да! Ну и молодец!

– …позволявший ему говорить о серьезных метафизических материях в стиле, который, хотя и богат метафорами, не допускает нетрезвенности.

Лорри замолчала и села на место.

– Просто блестяще, Лорри, и очень глубоко, особенно в отношении языка Стивенса. Но я хотела бы вернуться к вашему первому вопросу: вы, значит, считаете, что скромная и, хочется сказать, нетворческая профессиональная жизнь Стивенса подталкивала его к экспериментам в литературе?

Лорри снова поднялась.

– Это не я считаю, – произнесла она. – Так считаете вы, профессор.

– Но я возвращаю вопрос вам – возможно, это и нечестно, но вы все же ответьте.

– Как я считаю? – переспросила она своим механическим голосом.

– Да, именно.

Долгая пауза.

– Я считаю… я считаю… ну, на самом деле я считаю, что если занимаешься таким скучным делом, как страхование, то лазейка для бегства на самом деле необходима.

Этот ответ вызвал взрыв одобрительного смеха у однокурсников, и на лице Лорри Квастофф, не ожидавшей такой поддержки, промелькнула мимолетная улыбка. Затем она снова села.

Я хотела поговорить с Лорри после занятия, но девушка выскочила за дверь прежде, чем я успела ее задержать. В тот же день, встретившись в коридоре с профессором Сандерсом, я упомянула блестящую студентку Лорри Квастофф.

– Да-да, я хотел вас предупредить насчет нее, – ответил он. – Она девушка необычная. Как вы, наверное, убедились, она своего рода феномен…

– Феномен со странностями, хотите сказать?

– Мы, разумеется, не рассматриваем ее так, но другие люди дают подобные оценки. Видите ли, Лорри Квастофф для нас случай особый. Потому что ее диагноз – высокофункциональный аутизм. Она аутист с весьма незаурядным интеллектом.

Всё сразу обрело смысл – монотонность речи, неспособность смотреть в глаза, раскачивание всем телом, когда девушка говорила.

– Мы приняли ее на обучение после долгих колебаний. И дело тут не в интеллекте – как вы могли заметить, он у нее блестящий, – а в том, удастся ли ей удовлетворительно социализироваться и освоиться в университетской среде. До сих пор она справлялась совсем неплохо, хотя до сих пор не обзавелась друзьями, а студенты из тусовки спортсменов, бывает, поддразнивают ее. Одному из инспекторов ее общежития было поручено ее опекать, присматривать и следить, все ли у нее в порядке. Как выяснилось, Лорри великолепно организована, она настоящий педант – инспектор говорила мне, что комната девушки в безупречном состоянии, – а ее способности к обучению просто поразительны. Она еще новичок, но я уже порекомендовал ей оформить перевод в одно местечко поблизости отсюда… в Кембридже… и думаю, в Гарварде поймут, что нужно быть полными идиотами, чтобы от нее отказаться.

– Если я могу чем-то помочь в этом деле, дайте мне знать. Уж я-то знаю гарвардскую кафедру английского вдоль и поперек.

– Не сомневаюсь в этом, Джейн. Не сомневаюсь.

Вернувшись в кабинет, я просмотрела список студентов, посещающих курс по американскому натурализму, – вот это да, оказывается, Лорри Квастофф была записана и на него. Группа была просто огромной – семьдесят три человека, – и занятия проходили в такой просторной аудитории, что в первый раз я не рассмотрела ее в этой толпе. Но, придя на семинар в тот день, я внимательно осмотрела ряды студентов и заметила, что Лорри сидит сзади и справа, одна. Увидела я и Майклса, сидевшего в окружении своих мускулистых дружков и блондинистых подружек. Встретившись со мной глазами, он состроил шаловливо-испуганную гримасу, будто озорной школьник под взглядом строгой учительницы. А потом с хамским видом подмигнул мне, словно говоря: Думаешь, ты со мной сладила?

Я кашлянула, призывая аудиторию к тишине, поздоровалась и вернулась к обсуждению «Американской трагедии», а точнее, к мрачной сцене, предшествующей казни Клайда за преступление, которого он не совершал. Завладев вниманием студентов описанием казни на электрическом стуле, я задала вопрос, знает ли кто-нибудь, какое произведение искусства вдохновило Драйзера на написание романа. Никто не ответил. На одном из последних рядов Лорри Квастофф хотела было поднять руку, но испуганно ее опустила. Я заметила это движение.

– Мисс Квастофф, – обратилась я к ней, – мне показалось, вы хотите что-то сказать.

Едва я произнесла «мисс Квастофф», как Майкле, повернувшись к приятелям, скорчил обезьянью рожу. Когда он это проделал, Лорри вдруг решительно поднялась. Слишком громко, пронзительно она заговорила:

– Достоевский. Вот ответ. Драйзер любил «Преступление и наказание»… и тоже обратился к теме угрызений сов… сов… сов…

Лорри застряла на этом слоге и продолжала его повторять. Из угла Майклса и его «дружины» явственно доносилось хихиканье. А когда я услышала, как он передразнивает Лорри («Сов… сов… сов…», – повторял он громким шепотом), то не выдержала и взорвалась.

– Мистер Майкле, – крикнула я, – будьте любезны встать.

Воцарилась тишина, и Майкле с недовольным видом повернулся ко мне.

– Я сказала, встаньте немедленно.

Майкле неохотно поднялся, сверля меня глазами: его пристальный взгляд должен был, видимо, меня устрашить, но я лишь покачала головой.

– Что вы только что сказали? – спросила я.

– Ничего я не говорил.

– Неправда, и вы это знаете. Вы передразнивали мисс Квастофф.