Текст книги "Покидая мир"

«Да, профессор Генри ссылается на „Модификацию“ в своем запутанном сочинении, – писал газетчик, чье имя даже не стояло под текстом, – когда его герой, от чьего лица ведется повествование, заявляет, что пишет книгу и собирается „перебюторить Бютора“. Но это беглое скрытое упоминание не снимает с Генри вины за намеренное использование полностью всей конструкции и тематики чужого романа в своем произведении. Возможно, конечно, уважаемый профессор сошлется на деконструктивистскую теорию, объясняя данный случай эстетикой высокого модернизма и приемлемостью перераспределения, тогда как мы, на более понятном английском языке, назовем это плагиатом».

Дочитав колонку до конца, я кинулась в университетский книжный магазин и купила перевод романа Бютора. Как и «Сорок девять параллелей», это было усложенное модернистское повествование в стиле потока сознания. Однако за исключением этой основной предпосылки две книги не имели ничего общего, были во всем различны. Между ними имелось чисто внешнее, поверхностное сходство – обе были историями-о-путешествии-мужчины-имеющего-жену-и-любовницу. Если уж на то пошло, любое литературное произведение в той или иной степени повторяет сюжет какого-то другого произведения, написанного ранее. Только продажный газетчик в погоне за жареными фактами, пришедший в восторг от возможности опорочить талантливого человека, мог представить дань уважения как плагиат.

Я снова попыталась дозвониться Дэвиду в офис. Я позвонила даже секретарю кафедры, миссис Кэткарт. Старательно подбирая нейтральные выражения, я попросила, если она будет говорить с профессором Генри, передать ему, что я считаю обвинение в плагиате совершенно абсурдным.

Миссис Кэткарт – ей было около шестидесяти, а секретарем на кафедре она работала с начала 1970-х – перебила меня:

– Боюсь, что в университете придерживаются иной точки зрения, так как с сегодняшнего дня профессор Генри временно отстранен от работы до выяснения обстоятельств дела, пока факультетская комиссия не разберет обвинение в плагиате.

– Но это же нелепость. Я прочитала тот второй роман, ни о каком плагиате и речи быть не может.

– Такова ваша интерпретация, мисс Говард, – произнесла миссис Кэткарт. – Комиссия факультета собирается…

– Пригвоздить его к позорному столбу за то, что у него столько недоброжелателей…

И снова она прервала меня:

– На вашем месте я не стала бы делать подобные заявления публично… если вы хотите помочь профессору Генри. Это может побудить людей строить домыслы.

– Какие домыслы? – не поняла я.

Но она не стала отвечать, только добавила:

– Я предполагаю, что профессор Генри затаился и уехал из Кембриджа. Вы можете позвонить его жене, если хотите.

У ж не скрытое ли ехидство прозвучало в ее голосе? Не хотела ли она сказать этим: Я тебя раскусила? Но мы же были так дьявольски бдительны, так осмотрительны! Нет, нет, это просто ее скверная натура, ибо миссис Кэткарт была известна на весь факультет тем, что умела смущать людей и ставить их в неловкое положение.

– У вас есть его домашний номер? – продолжала миссис Кэткарт.

– Нет.

– Удивительно, что вы его до сих пор не знаете, проработав четыре года рука об руку с профессором.

– Я никогда не звоню ему домой.

– Понятно. – В ее голосе появились ледяные нотки. И я поскорее закончила разговор.

Сразу после этого я позвонила Дэвиду домой. Трубку не брали, автоответчик не был включен. Возможно, Полли поехала вместе с ним в Мэн? Там у него был небольшой домик недалеко от Бата[16]16
  Бат – здесь: город на юго-западе штата Мэн.


[Закрыть], мы никогда там не были – уж очень это маленький поселочек, где все всё видят, все всех знают. Если Полли там с ним, а я вдруг появлюсь…

Но если он в Мэне один…

Я разрывалась на две части: одна умирала от желания поскорее взять напрокат машину и лететь туда, но другая, более осторожная моя сторона советовала не делать таких резких движении, и не только из-за Полли, которая могла оказаться там с Дэвидом, но и потому, что я чувствовала (или, по крайней мере, надеялась), что Дэвид сам на меня выйдет, когда это станет ему необходимо.

Но он на меня не выходил, не было никаких известий от него, я не представляла, в каком состоянии он сейчас находится. Так прошел день, потом второй, третий… Я звонила ему домой по несколько раз на дню. Ответа не было. Я снова обратилась к миссис Кэткарт. «Никто не знает, где он сейчас» – вот и все, что она мне поведала. Я позвонила Кристи, договорилась о встрече, собираясь напиться: вечер с Кристи частенько этим заканчивался. Она была в курсе всевозможных факультетских сплетен и рассказала мне, что как минимум трое из коллег Дэвида (Кристи знала их имена) обратились к декану, требуя его увольнения за нарушение профессиональной этики, и получили уверения в том, что, если подтвердится факт плагиата, декан удовлетворит их требование.

– На факультете есть горстка отпетых подонков, – рассказывала Кристи, – которые давно уже точили зуб на беднягу. Они ненавидят его еще с семидесятых, они тогда начинали все вместе, но Дэвид Генри был слишком талантливым, слишком выделялся на фоне их беспросветной серости. И еще они ненавидели его за популярность, ведь все студенты рвутся попасть именно к нему. Так что сейчас, поверь, они злорадствуют и потирают руки, наблюдая, как он пытается спасти свою профессиональную репутацию.

– Я почти уверена, что он уехал в свой загородный дом в Мэне.

– Если это так, он там в полном одиночестве.

– Откуда ты знаешь? – Я не смогла скрыть удивления.

– А я поболтала с миссис Кэткарт, и она мне донесла, что, когда все это дерьмо приключилось, Генри жутко поскандалил с женой – обвинил ее в том, что это она уговорила его написать дрянную книжку, кричал, что она всегда старалась вставлять ему палки в колеса.

О господи!

– А Кэткарт откуда все это взяла?

– Мадам Генри ей нажаловалась. Похоже, полоумная Полли любит поболтать по телефону со старой ведьмой, посудачить о своем неслухе муже. А Кэткарт ее подзуживает, выспрашивает, потому что информация – это власть, правильно?

– Ну, а зачем тогда ведьма предложила мне позвонить жене Дэвида и спросить, куда он делся?

– Потому что она обожает ставить людей в тупик, вот почему. И еще потому, что – как и все прочие на кафедре – она подозревает, что у тебя и профессора Генри был довольно долгий романчик.

Эта новость заставила меня вздрогнуть. О нас знали. Все знали.

– Какая дикая чушь, – выговорила я.

– Я предполагала, что именно так ты и ответишь, – отозвалась Кристи. – Вот почему, хоть ты мне и очень нравишься, я не могу в полной мере назвать тебя другом. И это не пустая болтовня. Но ты знаешь…

– Я знаю, что люди распространяют массу гнусных инсинуаций, но это просто неправда.

– А я знаю, что ухожу, – Кристи бросила на столик несколько монет, – потому что не собираюсь сидеть здесь и слушать твое вранье.

– Я не вру, – невнятно пробормотала я, растягивая слова. Выпитое придавало мне храбрости, побуждая отстаивать свою правоту.

– Кончен разговор, – бросила Кристи. – Но сделай одолжение, позаботься о своем мужике. Утром, как проснешься, бери машину и поезжай к нему в Мэн. Ты ему сейчас нужна.

Я не помню, как говорила таксисту свой адрес, расплачивалась, как поднималась по лестнице в квартиру, не помню, как разделась и упала на кровать. Помню только, как наутро проснулась в восемь часов, проклиная себя за то, что так перебрала. Мне не хотелось даже задумываться о вчерашних словах Кристи, и не только относительно моей скрытности и нечестности по отношению к ней (это верно, кругом виновата), но и об ужаснувшем меня факте, что на кафедре, оказывается, догадывались о наших с Дэвидом внеслужебных отношениях и с удовольствием перемывали нам кости.

Я выскочила из-под ледяного душа. Оделась. Соорудила себе кружку кофе и, позвонив в «Эйвис»[17]17
  «Эйвис» (Avis) – крупная фирма проката автомобилей.


[Закрыть], договорилась о том, что через полчаса заберу приготовленную машину в их представительстве в Кембридже. Приняла две таблетки алка-зельтцера, запив их еще двумя кружками обжигающего кофе. Я уже бросала в дорожную сумку вещи, когда зажужжал домофон.

Дэвид!

Я опрометью понеслась вниз, распахнула дверь, но там стояла Кристи. По одному ее взгляду – смесь тревоги и страха – я сразу поняла, что случилось что-то ужасное.

– Может, пойдем к тебе? – спросила она.

Мы поднялись по ступеням и вошли в квартиру. Я первым делом выключила кофеварку, потом повернулась к входной двери. Кристи стояла там, вцепившись пятерней в дверную ручку, будто хотела ее отломать.

Вот когда я поняла. С того момента, как ее испуганная физиономия появилась в дверном проеме… Я поняла.

– Дэвид? – прохрипела я шепотом.

Она медленно кивнула. А потом:

– Его сбила машина, насмерть, вчера.

Потребовалось некоторое время, чтобы вникнуть в смысл сказанного. Я обнаружила, что стою, ухватившись за край плиты. Мир вдруг стал очень тихим, очень маленьким. Кристи продолжала говорить, но я не обращала на нее внимания.

– Он катался на велосипеде вдоль пляжа, там у себя, в Мэне. Во второй половине дня. Слепящее солнце и тени. Он ехал по проселочной дороге, выехал грузовик, ну и… – Она сделала паузу. Потом: – Они там думают, это был несчастный случай.

Сейчас я вдруг снова стала слышать ее очень отчетливо.

– Что ты сейчас сказала?

– Водитель грузовика…

Она замолчала.

– Говори, – прошептала я.

– По словам миссис Кэткарт, грузовик ехал по противоположной от Дэвида стороне улицы. Водитель видел, что навстречу едет велосипедист. Но потом Дэвид вдруг вильнул прямо ему под колеса. И…

Я выпустила плиту. Присела на подвернувшийся кухонный стул. Прижала ладони к глазам и изо всех сил надавила. Но сознание не отключалось.

Подошла Кристи, обхватила меня руками. Но я не хотела, чтобы меня утешали. Я не хотела, чтобы кто-то разделял со мной утрату. В первые же шоковые мгновения, когда я только узнала обо всем, в голове зазвучал тихий голос, велевший быть осторожнее и следить за собой. Впадешь в истерику, и они тут же обо всем догадаются.

Я передернула плечами, сбрасывая руки Кристи. Я сказала:

– Думаю, мне нужно побыть одной.

– Вот это тебе нужно в последнюю очередь, – возразила она.

Я встала, намереваясь пойти в спальню:

– Спасибо тебе, что пришла и сказала мне.

– Джейн, тебе не нужно притворяться и изображать…

– Изображать? Что? Мне нечего изображать.

– Трах-тарарах, да ведь твой любовник только что погиб.

– Давай поговорим завтра.

– Нет, если ты даже сейчас не можешь…

Я прикрыла за собой дверь спальни. Села на кровать. Я почти ждала, что Кристи ворвется следом, начнет упрекать меня за все мои провинности, и особенно за то, что я даже не могу поговорить с ней в самую тяжелую минуту моей жизни.

Но шумной драматичной сцены не последовало. Вместо этого я услышала, как отворилась входная дверь, потом закрылась – и в квартире воцарилась тишина.

То, что последовало, удивило меня саму. Я как будто начала действовать на автопилоте. Я резко встала. Схватила дорожную сумку и пошвыряла в нее что-то из одежды. Вызвала такси. Доехала до «Эйвис» и взяла заказанную машину. И выехала из Кембриджа, направляясь на север по магистрали номер 1, потом по федеральной автостраде 95 в Мэн.

Зачем я это делаю? Я понятия не имела. Все, что я знала, – мне нужно увидеть место, где он погиб.

В город Бат я приехала около часу дня. Я остановилась на заправке и расспросила, как добраться до Попхэм Бич. Дорога на восток, к океану, проходила по открытой местности, типичной для Новой Англии: зеленые холмистые поля, обшитые белыми досками дома, старые красные сараи, пахнущие солью фьорды. Я замечала каждую мелочь, каждую деталь этой дороги, по которой он ехал в день своей смерти. От Бата до Попхэма я доехала минут за тридцать. Автомобильная стоянка была пуста. Я была единственной, кто прикатил на пляж в этот тоскливый майский день, с небом цвета грязной известки. По тропинке, вьющейся между дюн, я спустилась к воде. Все, что Дэвид рассказывал мне о Попхэме – а он частенько о нем говорил, – оказалось фотографически точным.

– На три мили непрерывный песчаный пляж, нетронутый, часто безлюдный, с лучшим видом на океан во всей Новой Англии. Когда бы я ни оказался в Мэне – ив разладе со всем миром, – я отправляюсь гулять по пляжу Попхэма и гляжу на бескрайние просторы Атлантики… и неизменно появляется чувство, что не все еще кончено, выход найдется, что есть какие-то возможности, выходящие за рамки быстротечной жизни.

Я стояла на песчаном берегу и таращилась на Атлантику, слушая голос Дэвида, который мне все это рассказывал. И невольно рассуждала: видимо, два дня назад ситуация казалась ему настолько непереносимой, неисправимой, что просторы Попхэма не утешили его, а привели к самому краю. И не потому только, что они слишком прекрасны, нет, они отчего-то не оказали на него обычного магического целительного воздействия. Допустим, их суровое, эпическое величие не утешило его, а, напротив, обострило ощущение обреченности. Допустим, он настолько пал духом, получая удар за ударом со всех сторон, что давящее великолепие этих вод оказалось слишком трудно выдержать. Допустим, он прикрыл глаза, не вслушиваясь в ритмичный рокот волн, не вглядываясь в блестящую поверхность океана, и подумал: Если уж я не могу смотреть даже на это…

Лично для меня это оказалось непомерно тяжело – глядеть на воду и одновременно размышлять о том, через что должен был пройти Дэвид в последние часы своей жизни. Поэтому я вернулась к машине, выехала с парковки и, сверившись с указателем, повернула направо, к дачному поселку. На полпути к нему дорога сужалась, перегороженная дорожными конусами с натянутой между ними лентой. Я остановила машину и вышла. Расставленные полицией конусы с лентой образовывали вытянутый прямоугольник – будто длинный гроб, примерно футов пятнадцать на четыре. Я сглотнула подступивший к горлу комок и посмотрела вниз, на асфальт. Там ясно виднелись следы от колес пытавшегося затормозить грузовика, по широким отпечаткам шин можно было представить, какая громадина сшибла Дэвида. Я зашла внутрь ограждения и уставилась под ноги. Обочина, поросшая местами вытоптанной травой, была заляпана грязью. Всмотревшись пристальнее, я различила высохшие следы крови на границе асфальта и почвы. Одно пятно было больше других – крупная клякса, из которой, кажется, сочился длинный тонкий ручеек.

Я зажмурилась, смотреть на это было невозможно. Но ты приехала сюда именно для того, чтобы увидеть. Я распрямила спину, вышла на середину дороги и обратила внимание на то, насколько узкая в этом месте полоса асфальта. Я изучала его поверхность, прохаживаясь взад и вперед, вглядывалась, надеясь что-то найти…

Вот оно! Там, прямо у меня под ногами, обнаружилась выбоина. Не очень большая выбоина – около фута в диаметре, – но расположенная именно там, где я и предполагала, примерно футах в двенадцати перед оцепленным участком. У меня в голове выстраивался сюжет. Дэвид ушел с побережья и ехал вдоль дороги, причем на скорости. Он увидел грузовик, двигавшийся навстречу. Предусмотрительно направился с дороги на обочину. Но тут его переднее колесо попало в выбоину, он выпустил руль велосипеда и был выброшен на дорогу, а там…

Вот как было дело. Именно так все и случилось. Это несчастный случай. Непредсказуемый, неожиданный – стечение разрозненных обстоятельств, которые так трагично сложились, что привели в беде.

Теперь я была уверена, что это не самоубийство, да и не могло им быть, на самом деле Дэвид просто оказался не в то время и не в том месте.

Я вернулась к машине. Облегчения не наступало, тяжесть на душе нисколько не уменьшилась, уверенность в том, что произошел несчастный случай, не смягчила боль утраты. Все, о чем я могла думать, это: Почему ты здесь? Ну ладно, ты доказала себе то, что хотела доказать. Что дальше?

Дальше… ничего. Надо ехать обратно в Бостон. А потом?..

Но, не успев повернуть назад, я решила, что нужно побывать у Дэвида дома. Я проезжала мимо него на пути в Попхэм – и сразу безошибочно узнала, ведь Дэвид так подробно рассказывал и о доме, и о деревне Уиннеганс, где он был расположен.

Добравшись до места, я сначала остановилась в конце подъездной дорожки и, высунув нос из окна, убедилась, что рядом нет припаркованных автомобилей. Тогда я подъехала к самому дому. Он был точно таким, как мне описывал его Дэвид: компактный, двухэтажный с фасада и одноэтажный с противоположной стороны, он располагался на возвышении, с видом на море. Я обошла дом кругом, остановившись у окна комнаты, в которой безошибочно опознала кабинет Дэвида: маленькая, просто обставленная, с письменным столом, книжной полкой и одной из старомодных пишущих машинок, которые у него имелись (он упорно отказывался набирать на компьютере что-либо, за исключением учебных материалов). Письменный стол был развернут к стене, так же, как и в его гарвардском кабинете: «Иначе я стану глазеть в окно и отвлекаться на происходящее на улице». Меня начала бить дрожь. Но я заставила себя сесть в машину и, выехав на шоссе, притормозила у магазинчика как раз напротив дома Дэвида, чтобы купить бутылку воды.

Или, по крайней мере, так я себе это объяснила. Пожилая, сурового вида женщина за прилавком окинула меня скептическим взглядом, которым, возможно, встречала всех приезжих, оказавшихся в их краях не в сезон.

– Здрасьте, – безучастно проскрипела она. – Хотите чего-то?

Я попросила воды с газом и номер местной газеты.

Расплатившись, я заговорила:

– Я гуляла сейчас по пляжу в Попхэме и увидела полицейские машины. Там случилось что-то?

– Один тип катался на велосипеде и угодил под грузовик, – ответила продавщица, протягивая сдачу.

– Несчастный случай?

– Если человек едет по другой стороне, а потом разворачивает свой велик и катит прямо под колеса, это не несчастный случай.

– Вы знали этого человека?

– Конечно знала. Профессор из Бостона, у него тут дом через дорогу. Симпатичный такой, приветливый. Никогда бы не подумала…

– Но как вы можете быть уверены, что это было…

Она уставилась на меня пристально и неприветливо.

– Вы уж не журналистка ли какая? – спросила она.

– Мне просто интересно. – Мой голос выдал волнение.

– Вы были знакомы с профессором?

Я помотала головой.

– Знаете Гаса?

– Кто такой Гас? – не поняла я.

– Гас – мой троюродный брат, это он был за рулем того грузовика. Он в полном трансе от того, что случилось. Ведь он водит тут грузовик с рыбой, почитай, двадцать лет. Ни разу ни одной аварии. У бедняги просто крышу снесло, не может снова взяться за баранку. Говорит, что видел, как профессор жал себе на педали впереди, а потом, когда они уж почти поравнялись, профессор вдруг резко свернул прямо перед ним. Как будто нарочно… как будто хотел, чтобы его сбили.

– Но он же мог попасть колесом в выбоину и…

– Если Гас говорит, что он свернул ему под колеса, значит, свернул. Гас немного тугодум, но одно я о нем знаю точно: он вообще никогда не врет.

Я вышла. Села в машину, выехала на шоссе. Где-то южнее Портленда пришлось остановиться: я так рыдала, что не могла вести машину.

Если Вас говорит, что он свернул ему под колеса, значит, свернул.

Я очень хотела верить собственной версии – той, которая возникла у меня на месте происшествия. Но теперь я располагала противоречащей этому информацией, полученной от непосредственного участника события.

Возможно, из-за этого я и ревела в три ручья – не просто потому, что ощущение утраты настигло меня наконец и ударило со всей силы, но и оттого, что такими неясными, двусмысленными были обстоятельства гибели Дэвида.

Возвратившись к вечеру в свою кембриджскую квартиру, я обнаружила в почтовом ящике простую белую почтовую открытку. С одной стороны я увидела свой адрес, выведенный торопливым почерком Дэвида, и почтовый штемпель города Бата, штат Мэн. На другой стороне были написаны три слова:

Прости меня.

Дэвид.

Я поднялась к себе и села за маленький обеденный стол. Положив перед собой открытку, я долго сидела, не сводя с нее глаз. Голова у меня шла кругом. Его последнее послание мне. Но что он хотел мне сказать? Прости меня… потому что я собираюсь покончить с собой? Или: Прости меня… за суматоху, которые я устроил? Или: Прости, что не послушал тебя с книгой? Или: Прости меня за то, что исчез, ничего не сказав? Или…

Ничего определенного. Никаких ответов. Все еще больше запуталось.

Прости меня.

Захлопнув дверь и отгородившись от мира, я снова разревелась во весь голос, как идиотка. На сей раз слезы были не просто реакцией на осознание утраты – утраты, болью от которой я ни с кем не могла поделиться. Скорее они были вызваны еще и самой настоящей бессильной яростью. Я была в бешенстве из-за Дэвида – не потому, что он погиб, а потому, что решил успокоить свою совесть, отправив мне эту клятую открытку и ничего этим посланием не прояснив, а лишь еще больше запутав и без того непонятную ситуацию.

Прости меня.

В последующие дни мой гнев слегка утих, на смену пришли неизбывная тоска и уныние. Мне позвонила миссис Кэткарт – сама любезность и предупредительность, – сообщила, что на кафедре все скорбят по поводу кончины профессора Генри (ложь), что в ответ на публикацию журналиста из «Нью-Йорк тайме», выдвинувшего обвинение в плагиате, поднялась волна протеста (снова ложь), что она думала обо мне в это трудное время, потому что знает, как мы были близки с профессором.

– Это правда, – отреагировала я, стараясь, чтобы голос звучал ровно. – Он был прекрасным консультантом и руководителем… и хорошим другом.

Но, не успев добавить «И не более того», я велела себе замолчать. Если слишком энергично возражать, можно себя выдать.

– Вам следует знать, что полиция Мэна констатировала происшедшее как несчастный случай, – продолжала она. – Я просто подумала, может быть, вам любопытно узнать.

– Мне не любопытно, – автоматически произнесла я, а сама подумала: почему они не поверили свидетельским показаниям водителя Гаса? Или, может быть, Гаса уговорили описать все именно так: «Велосипедное колесо попало в яму, и, не успел я опомниться, его отбросило прямо мне под машину», – чтобы избежать лишних осложнений, разом покончить со всеми неясностями и трудными вопросами. Позднее до меня дошли кафедральные слухи, что смерть Дэвида от несчастного случая дала возможность жене получить его страховку. Возможно, полиция остановилась на варианте несчастного случая, желая хоть немного облегчить страдания горемыки водителя и семьи Дэвида.

Но я знала истину. И она гласила: в этом нет истины. Это как у Элиота[18]18
  Томас Стернз Элиот (1888–1965), американский поэт, драматург и критик.


[Закрыть] в поэме «Полые люди»: «Между помыслом / И поступком / Падает тень»[19]19
  Перевод А. Сергеева.


[Закрыть].

Прости меня.

Конечно, Дэвид, я прощаю. Но вопросов от этого не становится меньше, тени не удается разогнать.

На похоронах присутствовали только близкие. Тело Дэвида кремировали, а пепел развеяли над океаном, рядом с его домом. Узнав об этом – от миссис Кэткарт, разумеется, – я невольно вспомнила рассуждения Дэвида о том, насколько все преходяще в этом мире:

«Мы вовсю стараемся пометить все вокруг своим именем, любим говорить о значительности и долговечности всего, что мы делаем, а на самом-то деле все мы здесь только транзитные пассажиры. И после нас мало что остается. Когда мы уходим, только память окружающих на время удерживает нас здесь. А когда уходят и они… Вот почему, когда я умру, хочу, чтобы мой прах развеяли над водой. Потому что рано или поздно все уплывает…»

Все на кафедре держались со мной участливо. Заведующий, профессор Готорден, лично позвонил мне и пригласил зайти к нему на беседу. Я собралась с духом. Но он оказался образцом тактичности. Говорил о случайности, трагической гибели Дэвида и о том, что обвинение в плагиате оказалось всего лишь «измышлением борзописца». Но хотел, чтобы я знала, что Дэвид всегда в высшей степени положительно отзывался обо мне и моей работе, и теперь он сам не прочь взять на себя руководство моей диссертацией, если это предложение для меня приемлемо.

С чего это глава кафедры вдруг решил стать моим руководителем, особенно если учесть, что его специальность – ранняя, а не современная американская литература? Хотел заткнуть рты тем, кто распространял сплетни о наших отношениях с Дэвидом? Решил до поры до времени держать меня под контролем? Я понятия не имела. Если профессор Готорден не желает неприятностей и выяснений, если его устраивает неопределенность, я спорить не стану. Я ведь уже выяснила, что у неопределенности есть свои преимущества.

Я с головой ушла в работу, писала по две страницы диссертации в день, не отходила от компьютера по шесть дней в неделю. Я нигде не появлялась, ходила только два раза в месяц на часовые встречи с Готорденом, все остальное время проводила в библиотеке или дома. На следующие девять месяцев я исчезла из жизни. Помимо Кристи моей жизнью в Гарварде был только Дэвид. А так как Дэвида не стало…

Но мне нравилось одиночество. Нет, неверно: мне требовалось одиночество… требовалось время на… на то, наверное, чтобы предаться горю. Но еще было просто необходимо как-то перезагрузить мозги и упрятать смерть Дэвида в дальний ящик с надписью: «Доступ запрещен». Никто не мог запретить мне тайно скорбеть и оплакивать Дэвида, но при этом я должна была принять факт его смерти, смириться с его безвозвратным уходом. И я была исполнена решимости никого не допускать к своему горю, никому и никогда не показать, какую тоску испытывала на самом деле.

Вскоре после похорон прошла бурная обличительная кампания, как в Гарварде, так и в прессе, касавшаяся сотрудников кафедры английской литературы, подвергших Дэвида несправедливой травле. Игра на сей раз была честная, достойная «Гарвард Кримсон»[20]20
  «Гарвард Кримсон» – спортивный клуб университета.


[Закрыть], и в результате подонки, что жаждали его крови, были с позором изгнаны. Но что это меняло теперь? Дэвид не встал из гроба. Три месяца спустя после «несчастного случая» в часовне университета отслужили панихиду. Я, конечно, присутствовала. После службы, когда народ стал расходиться, многие потянулись к Полли, а я, задержавшись у двери в часовню, наблюдала за происходящим. В этот миг Полли осмотрелась, и так случилось, что взгляд ее упал на меня. Вдова оглядела меня холодно, но спокойно, за этим последовал быстрый короткий кивок-приветствие. Потом она отвернулась к друзьям, столпившимся вокруг. Хотела ли Полли показать, что ей известно обо мне? Но почему после ледяного взора мне был адресован кивок едва ли не сочувственный – неужели она признавала существующую между нами связь и роднящую нас утрату? Может быть, я пыталась вложить слишком многое в пятисекундный обмен взглядами. Не исключено, что она просто отвела в мою сторону глаза, пытаясь сохранить самообладание в этот непростой момент. А кивок, возможно, был всего лишь нейтральным приветствием: «Здравствуйте… кем бы вы ни были».

Нам никогда не узнать, что в действительности кроется за невысказанным. Жест, выражение лица могут иметь любое значение, все зависит от интерпретации. Точно так же подчас невозможно досконально узнать истинные причины катастрофы. Следовательно, вступив на путь недосказанности, можно оградить себя от многого.

Вот чему научила меня смерть Дэвида. Если ни в чем не сознаваться, окружающим остается лишь строить догадки. Доказательств у них нет. Если тщательно хранить тайну, она на самом деле остается тайной. Эта мысль некоторым образом меня утешала, и не только потому, что в ней я увидела основу оборонительного щита, необходимого для дальнейшей жизни в Гарварде, но и потому, что она каким-то образом помогла разложить по полочкам все мои переживания, все отчаяние и гнев, позволила справиться с бушующими в душе демонами. Я почти не позволяла себе отвлекаться от работы над диссертацией. Профессор Готорден – а он прочитывал главу за главой по мере их появления на свет – был, казалось, доволен результатами. Когда я закончила, он выразил восхищение тем, что я сумела сделать это на шесть месяцев раньше официально установленного срока.

– Мне просто удалось как следует сосредоточиться, – объяснила я.

Обычно между написанием диссертации и ее защитой проходит четыре месяца. Но Готорден, явно желая ускорить процесс, сообщил мне, что назначит защиту до того, как члены ученого совета разъедутся на летние каникулы. На защите членами кафедры было задано всего три вопроса по поводу моей работы «Инфернальная двойственность: смирение и противление в американской литературе». Они касались влияния Эмиля Золя на творчество Драйзера и прогрессивной политической мысли в «Джунглях» Эптона Синклера. Один из профессоров довольно язвительно прошелся насчет моей тяги к поиску социально-экономического контекста решительно во всех рассматриваемых произведениях (это я легко парировала), другой выразил сомнение в том, не слишком ли «беллестристичен» мой стиль для научной работы… и вот уже я выхожу после защиты, отнюдь не уверенная в том, что мне удалось быть хоть немного убедительной.

Через неделю я получила официальное уведомление от Готордена о том, что защита диссертации прошла успешно и мне присвоена ученая степень доктора философии[21]21
  Доктор философии – низшая ученая степень; присуждается после защиты диссертации специалистам в области философии и ряда других наук.


[Закрыть]. Внизу отпечатанного на принтере письма были две строчки, приписанные от руки:

Для меня было истинным удовольствием работать с вами. Желаю успеха.

И инициалы Готордена.

Было ли это вежливым способом сказать мне: «А теперь ступай на все четыре стороны»? Не потому ли он организовал мне стремительную, без проволочек, защиту, чтобы поскорее вычеркнуть меня из жизни кафедры и своей? Или это снова лишь одно из различных толкований, возможных для этих десяти слов? Неужели в мире всегда все так запутанно и допускает множество интерпретаций?

Спустя несколько дней после получения письма от Готордена мне позвонили из Гарвардского бюро по трудоустройству выпускников и пригласили на беседу. Сотрудница, встретившая меня – деловитая дама лет сорока по имени мисс Стил, – сообщила, что в Висконсинском университете в Мэдисоне только что открылась вакансия – освободилось место старшего преподавателя.

– Это редкий случай, когда впоследствии возможно будет заключить бессрочный контракт, и Висконсинский университет, как вы знаете, числится в ряду лучших государственных вузов.

– Я готова ехать на собеседование.

Двумя днями позже я вылетела в Мэдисон. Заведующий кафедрой – довольно издерганный тощий человек по фамилии Уилсон – встретил меня в аэропорту и по дороге в университет изливал мне душу. Он многословно рассказывал о том, что вакансия освободилась потому, что старший преподаватель внезапно проявил нездоровый интерес к студентке и был уволен; что необходимо найти еще одного человека – некому читать средневековую литературу, так как женщина, что вела этот курс в течение двадцати лет, допилась до того, что угодила в реанимацию, а…