Текст книги "Покидая мир"

Глава вторая

Деньги. Я начала их зарабатывать. И – самое приятное – обнаружила вскоре, что это у меня неплохо получается.

Менеджеры хедж-фонда расскажут вам, что действуют по очень простому принципу: вкладывают деньги в акции и так страхуют себя от рыночной конъюнктуры – хеджируют[25]25
  Хеджирование (англ. hedge – гарантия, страховка) – открытие сделок на рынке с целью компенсации рисков равной, но противоположной позиции на другом рынке.


[Закрыть], чтобы при любом раскладе оставаться в выигрыше и получать деньги. Под этим подразумевается следующее: если приобретаешь акции, одновременно с этим непременно позаботься о возможности быстро и выгодно сбыть их с рук. Как можно научиться этому ремеслу? Тут требуется практика – и инстинкт игрока, необходимый, когда речь заходит о том, как покрыть свои издержки. Если благоразумно вести игру, единственный урон, который вам грозит, это затраты на покупку бумаг. Стоит акциям пойти вверх, вы оказываетесь в выигрыше. Большой успех.

Необходимо знать еще кое-что: хедж-фонды обязательно инвестируют средства в самые разные ценные бумаги и товары, имеющие оборот на рынке, – акции, сырье, иностранные валюты. А менеджеры неумолчно обсуждают стратегические ходы и уловки, приблизительно так: Британская компания, занимается информационными технологиями, IPO[26]26
  IPO (англ.) – первоначальное публичное предложение акций.


[Закрыть] ожидается через три месяца. Биржевые индексы указывают на укрепление фунта, но не раньше следующего квартала. Давайте-ка поставим на стерлинг, мы получим громадный куш, когда в сентябре он подрастет на три цента.

– Объясняю две основные вещи, – сказала Триш в тот мой первый день в качестве ее стажера. – Номер один: всегда держать нос по ветру, ловить выгодные возможности. Номер два: всегда думай о тактике, которая позволит свести к минимуму риски и максимально увеличить размер барыша.

Компании, подобные «Фридом Мьючуал», как я узнала, располагают инвестиционным капиталом порядка миллиарда долларов. Брэд, возможно, производил в жизни впечатление пошляка и хвастуна, но определенно знал, как привлечь успешных инвесторов и добиться, чтобы они захотели иметь с ним дело. Кругленький миллиард состоял из вложений таких разномастных инвесторов, как Гарвардский университет (120 миллионов долларов), женский колледж Уэллсли (25 миллионов), консорциум германских и шведских венчурных компаний (165 миллионов) и…

В общем, список был длинный, и Брэд уверял меня, что тщательно разбирается, с кем из многочисленных потенциальных инвесторов стоит «закрутить интрижку».

– Никаких русских богатырей. Никаких продавцов чудодейственных снадобий. Никаких полудурков, владеющих стейк-хаусами, – у этих проверка за проверкой, их каждые десять минут хватают за задницу. И уж точно никаких дружков-приятелей, которые поведут себя как полное дерьмо, если не согласишься выделить им минимум пятнадцать процентов навару. А вот об этом жулике-наводчике можешь думать что хочешь… но если говорить о нем как об инвесторе, он – настоящий клад! Дешевку не предлагать.

Два на двадцать. Это был еще один великий закон жизни хедж-фонда. А именно: мы взимаем два процента за любую инвестицию – на покрытие накладных расходов. После чего мы взимаем еще двадцать процентов за все, что мы для вас делаем, в качестве компенсации за то, что так удачно распорядились вашим капиталом и обеспечили вам такую большую прибыль. Предположим, в текущем году мы заработали для вас двести миллионов баксов (при вашем начальном вложении сто пятьдесят миллионов). Неужели вы поскупитесь и не захотите отстегнуть нам сорок миллиончиков – наше вознаграждение?

Два на двадцать. Я быстро смекнула, почему Брэд живет в просторном таунхаусе на Бикон-хилл и откуда это у Триш роскошные трехтысячефутовые[27]27
  Площадью около 270 кв. метров.


[Закрыть] апартаменты в элитном районе у Южного вокзала. Компания зарабатывала абсурдные, безумные деньги, ухитряясь одновременно сохранять имидж выгодного партнера.

– Пожалей себя, – сказала Триш на третий день моей работы под ее командой. – Не покупай сразу же «мазератти» и не начинай разгуливать по офису в крупных брильянтах.

– Ты и впрямь считаешь, что меня уже настолько засосала трясина потребления? – удивилась я.

– Верю в тебя, пышно выражаясь.

– Я этой болезнью не страдаю.

– Это ты сейчас так говоришь, а что запоешь, когда на каждое Рождество начнешь получать миллионные премии?..

– А ты такие получаешь?

– Это самый минимум.

– И что ты с ними делаешь?

– Ну, сначала тратила все на себя. Но с тех пор, как я встретилась с Иисусом…

– Ты это серьезно?

– А ты только что провалилась, не прошла важного испытания. В нашем бизнесе тебя то и дело будут пытаться обвести вокруг пальца. Буду с вами честен. Хочу сделать вам самое выгодное предложение за последние… Я человек высоконравственный, дважды в неделю причащаюсь в церкви и ни разу в жизни не изменил своей жене… Твоя задача – помимо того, чтобы стать профи и приносить офигенную прибыль, – научиться распознавать брехню за сто ярдов. Чуешь только за пятьдесят – все, ты проиграла, потому что уже купилась, и либо поведешься на что-то, либо потратишь драгоценное время, пока будешь разбираться с враньем. А в нашем деле врут все. Хочешь добиться здесь чего-то – учись врать. Научись темнить, скрывать свои мысли и блефовать. И – вот это самое важное – ты просто обязана раскусывать чужой блеф. Я тебе вешаю лапшу на уши про свои отношения с боженькой, а ты мне: «Ах, как это мило». Что за хрень? Еще раз замечу, что ты тупишь, уволю на фиг, это понятно? Мы здесь люди терпимые, мы умеем прощать ошибки – и поверь мне, ты их наделаешь немало. Но мы не можем позволить себе прощать наивность. Из олененка Бэмби не получится менеджер хедж-фонда. Как, кстати, и из страшного серого волка, потому что этот кретин позволил кучке свиней себя перехитрить. Нам требуются закоренелые прагматики и реалисты. Читай Гоббса[28]28
  Томас Гоббс (1588–1679) – английский философ XVII в., автор трактата «Левиафан».


[Закрыть], читай Макиавелли и держи ухо востро.

Итак, я оказалась в учении у Триш. Испытание было сродни тому, чтобы попасть в учебный лагерь для новобранцев морской пехоты, да не просто, а под команду особо злобного и придирчивого сержанта, действующего по принципу «характер формируется через унижение». Как и прочие менеджеры, Триш была привязана к своему рабочему месту. По монитору ее компьютера стремительно бежали ряды цифр. На плазменных экранах двух стоящих рядом телевизоров непрерывно шла передача каналов Си-эн-би-си[29]29
  Си-эн-би-си – кабельный телеканал деловых и политических новостей компании NBC.


[Закрыть] и «Блумберг»[30]30
  «Блумберг» – британское информационное агентство.


[Закрыть]. На голове у Триш были наушники с микрофоном, и она со скоростью пулеметной очереди выкрикивала в него цифры (все по памяти). И она орала. Она орала на прочих своих коллег. Орала на телефонных собеседников. Орала на меня, если только я делала что-либо не так или не успевала ответить на ее реплику. Но больше всего и громче всего Триш орала сама на себя:

– Чертова жопа, гнусная тупая корова.

Это было самое обычное проявление самокритики Триш – так она костерила себя, если упускала возможность что-то выгодно впарить, если на тридцать секунд опаздывала со сделкой и теряла на этом каких-нибудь четверть процента, если была не в силах предугадать изменение валютного курса, если не первой узнавала, что крупная фармацевтическая компания собирается начать выпуск нового антидепрессанта, якобы не подавляющего половое влечение, если вдруг оказывалась не в курсе последних данных о статистике в германской автомобильной промышленности, кривой инфляции в Испании, состоянии норвежской кроны, закрытом выступлении председателя Совета управляющих Федеральной резервной системы США…

– Дура! Дура! Дура тупая! Люди, все видят эту курицу? Кандидат наук из Гарварда, а не может сделать элементарного вычисления. Шла бы тогда, читала лекции про Джейн Остин безмозглым клушам, будущим домохозяйкам.

На этот раз мой грех заключался в том, что я не смогла вычислить – за десять секунд, – чему равны двадцать процентов от двух долларов тридцати четырех центов.

– Слюнтяйка, дебилка, дрянь, – вопила Триш. – Сорок шесть и восемь десятых цента. Тебя хоть учили, как подсчитать это в уме?

– Умножить на два и передвинуть запятую на один знак влево?

– А у этой сучки имеются способности, леди и джентльмены. Жаль только, она до сих пор не удосужилась подыскать им достойное применение.

В операционном зале никто не внушал мне такого ужаса, как Триш. Там работали двенадцать менеджеров, три из которых – Черил, Сьюзи и Триш – были горластыми. Мужчины тоже кричали, но никогда не визжали так истерично, как женщины. У Теда Франклина на столе всегда имелась коробка с карандашами, коих он сгрызал, кажется, по шесть штук на дню. Когда Тед упустил возможность приобрести акции какой-то новой швейцарской компании, а та перебила у «Нестле» заказ на сухое молоко от ЮНИСЕФ, он буквально перекусил карандаш зубами на две части. У Анатолия Навранского – Русского Тони, как звали его в зале, – тоже было пристрастие «к деревяшкам во рту». Он предпочитал зубочистки, ароматизированные ментолом, которые покупал ящиками. Проворство, с которым он проводил миллионные сделки, одновременно орудуя зубочисткой, завораживало, тем более что, прочищая межзубные пространства, он вечно вонзал ее глубоко в десну, из которой начинала сочиться кровь, которую Тони сплевывал в свою кружку. Русскому Тони был тридцать один год, но выглядел он на все пятьдесят, в основном из-за привычки (о которой мне сообщила Триш) ежевечерне выпивать минимум по бутылке русской водки. Работал он по шестнадцать часов в день, никогда не брал отпусков, не мог заснуть без серьезных препаратов, вечно ходил с трехдневной щетиной и выглядел так, будто ночи напролет сидел в каком-нибудь грязном подвале и хлестал сивуху прямо из самогонного аппарата. У него тоже была привычка истерически выкрикивать (но это длилось секунд пять, не больше) проклятия на непонятной смеси русского и иврита, если что-то не ладилось.

Русский Тони, по крайней мере, хоть не курил. Курильщиков у нас было трое: Фил Бэлленсвейг – грузный, лысый, высокомерный и надутый «ценнейший кадр» (по выражению Брэда), принесший фонду в прошлом году восемнадцать миллионов долларов чистой выручки; Морри Глутман – ортодоксальный иудей, семеро детей, сверхсерьезный, сверхправильный, без вредных привычек, если не считать двух пачек сигарет в день; и Кен Ботрос – американец египетского происхождения, козлиная бородка, масса дорогих цацек (огромный золотой «ролекс», исполинские запонки, достойные фараона) и привычка носить в помещении солнечные очки. На троих они выкуривали за день сигарет семьдесят или около того. Курить в служебном помещении означало откровенно грубо нарушать закон штата Массачусетс. Приняв во внимание, насколько важно потребление смолы и никотина для коммерческих способностей Бэлленсвейга, Глутмана и Ботроса, во «Фридом Мьючуал» решили обеспечить им «особый режим», позволяющий не отказываться от вредоносной привычки, раз уж от нее зависит их поразительная прибыльность. По словам Триш, Брэд вложил больше трехсот тысяч в постройку настоящей воздухоочистительной фабрики в сделанном на заказ шкафу рядом с застекленной комнатой, где обитали эти трое. Фильтрующая аппаратура вытягивала табачное облако из комнаты, очищала от ядовитых примесей и возвращала в комнату воздух без малейших признаков содержания в нем дыма. Разумеется, все это было противозаконно. Но «Фридом Мьючуал» дополнительно выделял тысячи на взятки арендодателям и санитарной инспекции.

– Высадить пятьдесят штук только за то, чтобы трое мужиков могли курить у себя в комнате? – ахнула я, когда Триш впервые посвятила меня в историю о курительной комнате.

– Пятьдесят – это минимум, – ответила Триш. – Как я слышала, один из санитарных инспекторов – мерзкий ирландский коротышка – прижал Брэда в прошлом году, потребовав себе пятьдесят процентов прибавки. Брэд послал его куда подальше. Он накляузничал своему боссу. Босс позвонил Брэду – и Брэд предложил ему тот сладкий кусок, который отдавал ирландскому карлику. Они договорились, а вонючего ирландского хрена его босс уволил под тем предлогом, что тот столько времени молчал и не сообщал ему про такие жуткие нарушения. Ну, а Бэлленсвейг, Глутман и Ботрос знай смолят в свое удовольствие да заколачивают для нас денежки.

Триш недолюбливала Бэлленсвейга, Глутмана и Ботроса. Недолюбливала и Русского Тони. Она заявляла, что Тед Франклин «нагоняет на нее тоску». А Черил и Сьюзи она вообще не переносила, считая своими главными конкурентками.

Черил была родом из Джерси, с копной волос и ногтями, больше похожими на когти. Сьюзи – уроженка Долины Сан-Фернандо[31]31
  Долина Сан-Фернандо – район Лос-Анджелеса, штат Калифорния.


[Закрыть], невзрачная, вечно взвинченная женщина, приближающаяся к сорока годам. Отец у нее держал похоронное бюро. Может, по этой причине Триш и другие окрестили ее Отмороженной. Прозвище, впрочем, весьма метко отражало ее доходящую до безумия страсть к соблюдению определенных правил во всем, что касалось лично ее. Сьюзи была блестящим аналитиком в вопросах рыночной экономики, но это не мешало ей превращаться в несносную фурию, стоило кому-то из стоящих ниже по положению проявить хоть малейшую человеческую слабость. Для того чтобы привести ее в ярость, достаточно было оставить у нее на столе документ, газету или даже простую скрепку. Я допустила эту ошибку на второй же день работы в качестве стажера. Триш велела мне отнести какой-то отчет на рабочее место Сьюзи. Я положила его на клавиатуру, предварительно убедившись, что компьютер выключен. Черил это заметила – она сидела за соседним пультом, – но не сказала ни слова. Через десять минут разгневанная Сьюзи ворвалась в отсек, где сидела я, и швырнула мне отчет.

– Никогда, слышишь, никогда больше не вторгайся в мое личное пространство, – произнесла она тихим, сдержанным и оттого страшным голосом.

– Не с той ноги встала, психопатка? – подала голос Триш.

– Это ты ее подучила! – взвизгнула Сьюзи. – Ты знала – знала, – что будет, если она положит бумаги прямо мне на стол.

– Знаешь, за что я тебя просто обожаю, Сьюзи? – сказала Триш. – За то, что рядом с тобой чувствую себя вполне нормальной.

– Лоток для входящих… – Сьюзи снова обращалась ко мне, глаза у нее опасно блестели. – Если хочешь выйти отсюда живой, оставляй бумаги в моем лотке для входящих.

– Это моя сучка, а не твоя, – снова вклинилась Триш. – И если ты не в состоянии контролировать свои истерические припадки…

– А ты не думаешь, что я могу добиться твоего увольнения? Не думаешь…

– Я знаю, что думает Брэд: что ты невменяемая. Диктаторша и перестраховщица, которая всех уже достала. Но дело твое – продолжай в том же духе, идиотка, князь Мышкин в юбке. И посмотрим, что решит наш босс, когда узнает, что результаты у тебя не самые лучшие в организации.

– Только попробуй мне навредить, и тебе не поздоровится.

Они напоминали детей, подначивающих друг друга в игре под названием «А тебе слабо!». Очень быстро я обнаружила, что подобный стиль общения типичен для всех членов «Фридом Мьючуал». И это при том, что решительно каждый член коллектива в той или иной степени чувствовал себя либо ущербным, либо аутсайдером. Проведя в операционном зале несколько дней, я начала улавливать, на чем основывалась кадровая политика Брэда: он подыскивал неудачников или людей, неуверенных в себе, но с хорошими задатками, знакомил с законами рынка и отпускал в свободное плавание в коллектив, где действовал беспощадный естественный отбор. Брэд, явно поощряя древний принцип «выживает сильнейший», был одновременно наделен природным умением создавать нервозную обстановку в коллективе. Дух соперничества был не единственным движителем, определяющим агрессивность нашего операционного зала. Она подпитывалась еще и интуитивным чутьем нашего босса, позволявшим определять слабости и болевые точки своих подчиненных.

– Здесь у нас нельзя получить работы, – заявила Триш, когда мы поздно вечером сидели с ней за бокалом (по ее настоянию такие выпивки случались у нас почти каждый раз после работы), – если ты не гений и при этом не сверхущербный урод – из тех, кому трудно найти место в мире.

– Но не все же здесь… – услыхала я собственный голос.

– Не все такие пропащие придурки, как я? – перебила Триш.

– Я вовсе не это хотела сказать.

– Ясное дело, ты хотела сказать другое: «Не все здесь эксцентричны». Ну да, потому что так выражаются Приличные Рассудительные Девушки. Позволь, дитя, я открою тебе один маленький секрет. Брэд мигом раскусил, в чем твоя неадекватность: разглядел и комплекс по поводу козла-папаши, который вас бросил, и чувство вины по отношению к никчемной матери, и траур из-за профессора – шишки на ровном месте, которого ты до сих пор считаешь великой любовью всей своей жизни, хотя он ноги о тебя вытирал, даже не думая бросать ради тебя свою кошмарную женушку, тем более что ты от папика ничего и не требовала, только радостно раздвигала ноги…

Тут я выплеснула ей в лицо свой стакан. Двадцатидолларовый джин с тоником окатил ее с головы до пят. Не давая Триш собраться с мыслями, я бросила на столик деньги со словами:

– Здесь хватит на джин и на химчистку. – И выскочила вон.

Кажется, я бродила по улицам не меньше двух часов, чувствуя себя одинокой, несчастной и очень злой. Поначалу злобу заглушала тоска. Дэвид. Мой Дэвид. Я до сих пор еще не могла смириться, не могла поверить до конца, что его больше нет, что, как ни стенай, как ни ной, этого не изменишь, это жестокая реальность, непреложный факт. Тоска грызла меня постоянно, а подчас особо сильные приступы заставали врасплох, хотя все же удавалось не выдавать своих чувств прилюдно. И всегда, когда я думала о Дэвиде, меня неотвязно преследовали бесконечные: «вот если бы». Вот если бы он сразу пришел ко мне, как только пресса начала свою травлю… Если бы я сумела показать ему, как дорог он мне на самом деле, может, он и ушел бы от своей кошмарной жены… Если бы я сразу поехала в Мэн, как только узнала о его неприятностях в университете…

Почему так часто наша жизнь состоит из череды безнадежно упущенных возможностей?

Так что это правда, сначала тоска и горе снова изо всей силы ударили меня под дых, но потом их вытеснила ярость. Ярость из-за Триш с ее мерзкими, беспощадными разглагольствованиями. Ярость из-за дискриминации, которой я подвергалась целую неделю. Хорошо, возможно, это необходимое испытание, проверка на способность выжить в этом безумном конфликтном мире. Но мой мозг продолжали сверлить две противоречивые, взаимоисключающие мысли: а) как ужасно, что я отказалась от спокойного и надежного места в университете ради этой дикой конторы под названием «Фридом Мьючуал», б) я во что бы то ни стало хочу выстоять и пройти это боевое крещение желчью.

Вторая мысль меня несказанно удивила, ведь повседневное существование «Фридом Мьючуал» сейчас казалось мне настоящим проклятием и полной противоположностью всему тому, что я ценила в прежней жизни. Это была вопиюще, воинствующе антиинтеллектуальная среда, даром что Брэд в моем присутствии порой вставлял какие-то литературные цитаты, давая понять, что когда-то раньше и ему случалось почитывать книжки. Все здесь воспринимали мир как джунгли, путь сквозь которые надо прокладывать когтями и клыками. С какой радости мне вдруг понадобилось очертя голову бросаться в такую авантюру?

Мы – все пытаемся доказать что-то родителям, которые, по тем или иным причинам, считали нас никудышными…

Наверное, в том-то и дело: доказывать – совсем невесело.

Пешком я добрела до Соммервиля за два часа, а оказавшись дома, сделала два телефонных звонка. Сначала я позвонила давней подруге Кристи Нэйлор, с которой мы время от времени перебрасывались письмами по электронной почте. Она закончила аспирантуру на год раньше меня, получила место преподавателя в Орегонском университете, а недавно опубликовала второй сборник своих стихов. «Книжку представили на Пулицеровскую премию, и она даже дошла до финала. Было распродано тысяча сто экземпляров», – писала Кристи некоторое время назад. У нее так и не появилось постоянного спутника, однако «если я хочу заняться сексом, стоит только отправиться в один из баров для людей попроще, их в городке несколько. А если тебе нравятся байкеры (каковую склонность я недавно в себе обнаружила), так их тут превеликое множество».

Мой старый добрый друг Кристи – она осталась такой же до ужаса бестактной. Когда я позвонила ей домой, объяснив, что нуждаюсь в совете, и рассказала, как отказалась от места в Висконсине ради «Фридом Мьючуал», а также обо всем, что происходило потом, первыми ее словами было:

– Ну, разумеется, ты испытываешь внутренние противоречия. Тебе неприятно, что даже эти психопаты, с которыми ты сейчас работаешь, тебя без труда раскусили… и это с учетом того, что такие, как они, вряд ли способны хоть на пару секунд отвлечься от собственных комплексов и маний.

– Я пошла на это только ради денег.

– Чушь собачья, и ты это знаешь. Но я тебя ни в коем случае не осуждаю, поверь. Будь я посмелее, сейчас и сама нажала бы аварийную кнопку и катапультировалась со своей осточертевшей работы, да поскорее. Только дело в том, что мне слишком комфортно и уютно среди этой серости и безграничной самовлюбленности, имя которой – университетская жизнь.

– У безопасности есть свои достоинства.

– Но ты-то никогда не выбирала безопасность, Джейн, сколько бы ты ни утверждала обратное. Тебе необходима эта работа, поскольку тебе необходимо утереть нос всем тем, кто когда-либо тебя использовал. Так что отпусти меня сейчас, а сама звони давай своему козлу-папаше. Ткни его мордой в тот факт, что вот-вот начнешь зарабатывать деньжищ больше, чем он видел в своей жизни.

Вскоре после этого Кристи попрощалась со мной, так как спешила на свидание с каким-то своим Ангелом Ада. А я и в самом деле позвонила отцу. Связь с Сантьяго оказалась неважной, на линии были постоянные помехи, и папин голос звучал так, будто он отвечал мне с обратной стороны Луны, да к тому же был несколько подшофе.

– Чему обязан такой чести? – спросил он.

– Как у тебя дела, папа?

– Почему это тебя интересует?

– Причины самые тривиальные.

– Пока дышу.

Длинная пауза. По-хорошему мне надо было бы повесить трубку, как только отец снова начал давить мне на мозги. Не знаю, ощущал ли он хоть какую-то вину передо мной, он никогда этого не показывал, наоборот, всячески демонстрировал недовольство и полную отстраненность.

– Ну, а кроме того, что ты еще дышишь, папа?

– Ты специально позвонила, чтобы меня доставать?

– Разве я не могу позвонить просто так?

Сказав это, я услышала, как отец бросает лед в стакан, затем раздался звук наливаемой жидкости. Помолчав, он заговорил:

– Я… не понял… тебе захотелось со мной поболтать?

– У тебя все нормально?

– Ты уже задавала этот вопрос. Но отвечу – да, у меня все просто превосходно. Две недели назад Консуэла от меня съехала.

– О, боже, это ужасно.

– Да, не особенно радостно.

– Позволишь узнать, в чем причина?

– Не позволю. А впрочем, ладно, все равно скажу. Она заявила, что я ее избил.

Я обдумала услышанное.

– А это правда?

– Я такого не припомню. Правда, я тогда был основательно под градусом.

– Если она утверждает, что ты ее ударил…

– Ты что, на ее стороне?

– Да нет. Я только…

– Ты не знаешь кого-нибудь, кто мог бы срочно одолжить мне десять штук баксов?

– Зачем тебе десять тысяч долларов, папа?

– Не твое это собачье дело.

– Мне же нужно знать хотя бы приблизительно, зачем тебе деньги, прежде чем давать их тебе.

– Ты мне дашь десять косарей? Не смеши.

– У меня есть деньги, папа.

– Хрен у тебя есть – или ты задумала какую-то аферу с нелегальным гёрлскаутским печеньем?

– У меня есть деньги, папа, – повторила я.

– Не понял.

Когда же наконец до тебя начнет доходить?

– Я нашла работу.

– Ага, учить студентов в Висконсине. Знаю, твоя мать говорила.

– Ты перезваниваешься с мамой?

– Это вряд ли. У нее денег нет. У меня денег нет. Так что мы не можем себе позволить бросать бабки на оплату связи между Сантьяго и чертовым Олд Гринвичем. Да мне, собственно, и нечего ей сказать. Но она упорно шлет мне длинные письма по электронной почте. Надеется, что у нас что-то еще срастется, прошлые обиды забудутся, мы простим друг друга… и тому подобная ерунда.

– Дело в том, что мама пока не знает, но…

И я поведала ему о своем новом месте во «Фридом Мьючуал». Отец слушал, не перебивая, хотя я слышала, как он снова бросает лед в стакан после моего рассказа о стартовой зарплате в сто тысяч долларов и о вступительной премии. Я нервничала, потому что… ладно, признаюсь, я всегда нервничала, разговаривая со своим отцом. Когда я закончила, он снова долго молчал. Потом:

– Не соглашайся на эту работу.

– Я уже согласилась.

– Перезвони в Висконсин, скажи, что передумала и хочешь поступить к ним.

– Но я уже сообщила им, что отказываюсь.

– Звони им завтра прямо с самого утра, скажи, что у тебя было помрачение, что ты хочешь у них преподавать.

– Но в том-то все и дело, что я в самом деле не хочу преподавать.

– Если ты наймешься в этот «Фридом Мьючуал», тебя оттуда вышибут через полгода. Я же знаю, как работают эти гребаные хедж-фонды. Как только там просекут, что ты пустышка и не способна с этим справиться…

– Что заставляет тебя думать, что мне с этим не справиться? – Я внезапно почувствовала раздражение.

– Ты издеваешься, что ли? Я тридцать лет делал карьеру в своей отрасли! У меня глаз наметан, и ты полагаешь, я не различу, кто способен на игру, а кто не выстоит и до конца второго раунда?

– Мой босс считает иначе.

– Твой босс, по-видимому, сукин сын с садистскими наклонностями, который решил потешиться с гарвардской шлюшкой и спустить с нее три шкуры…

Я отключила телефон. Потом вышла на кухню, чувствуя, что мне просто необходимо выпить. Но, взяв в руку бокал, я тут же с размаху запустила им в раковину, проклиная себя за то, что позвонила отцу. Ведь я знала наперед, что услышу от него именно то, что услышала.

Телефон зазвонил снова. Я не отвечала. Он продолжал звонить. Я переключила его на автоответчик. Потом достала другой бокал, решив, что сейчас мне поможет только водка. Я плеснула себе на два пальца «Смирновской». Телефон снова ожил. Вопреки голосу разума я ответила.

– Слушай, ты права, что ненавидишь меня, – раздался голос отца.

Я молчала.

– А уж когда я напиваюсь…

Он не закончил фразу, и снова повисло долгое молчание.

– Я позвонил извиниться. Не держи меня зла, о’кей? – сказал он.

Я ничего не говорила.

– Пожалуйста, скажи, что ты меня прощаешь.

Пауза. Потом я спросила:

– Зачем тебе это?

Мой голос звучал спокойно, но холодно. На том конце линии снова зазвякали льдинки.

– Затем что… Я сижу на мели, вот почему.

– Я думала, ты там работаешь консультантом.

– Работал… но это закончилось.

– Когда?

– Четыре года назад.

– Четыре года?

– Я же сказал.

– А с тех пор…

– Ничего.

– Как же ты жил все это время?

– Небольшое социальное пособие с родины – и Консуэла. Но она ведь просто парикмахерша…

– Стало быть, большой дом с бассейном и дворецким, и прислуга, и три жеребца, о которых ты все рассказывал мне, обещая, что в один прекрасный день я приеду покататься…

– Все это кончилось много лет назад.

И он ни разу не проболтался, всегда находя предлоги отложить мой приезд в гости, вечно рассказывая сказки о своей чилийской гасиенде, но не давая нам ее адреса, так что я всегда писала ему до востребования в Сантьяго.

– Значит, теперь, когда Консуэла от тебя ушла…

– Живу на шестьсот долларов в месяц – пособие от американского правительства.

– А где ты сейчас живешь?

– Там же, где жил последние три года.

– Это дом или квартира?

– Ну, что-то типа квартиры…

– Что ты хочешь этим сказать?

– Малогабаритная однокомнатная квартирка, студия. Не больше двухсот квадратных футов[32]32
  Примерно 18,6 кв. метра.


[Закрыть].

– Господи, папа…

– Ничего, скоро все изменится. У меня на мази надежный вариант, беспроигрышный. Здесь работает один молодой американец – Крейтон Кроули, – он занимается Интернетом, разрабатывает все эти dot.com для Латинской Америки. Он готов нанять меня в качестве бизнес-консультанта.

– И он готов тебе платить?

– Не совсем. Он обещал мне долевое участие в своей компании. Говорит, после первого публичного размещения акций мы мигом вернем все, что я вложил в нее за последние двенадцать месяцев, и даже получим втрое больше.

– Все, что ты вложил? Ты дал этому типу денег?

– Нет еще, потому что у меня их нет. Но он дает понять, что было бы хорошо, если бы я инвестировал в компанию какие-то средства.

– Сколько?

– Он просит пятьдесят кусков.

– Пятьдесят тысяч долларов? Господи, папа, ты что?

– Слушай, но если он обещает их утроить…

– И ты ему действительно веришь?

– Он толковый парень. Виргинский юридический колледж, несколько лет в крупной фирме в Вашингтоне.

– Где он явно не преуспел, иначе зачем бы ему тащиться в Южную Америку с каким-то сомнительным проектом?

– Да что ты понимаешь в бизнесе?

– Достаточно, чтобы отличить жулика.

– В отличие от тебя, я в бизнесе уже тридцать пять лет. В отличие от тебя, я профессионал, и у меня в мозгу встроенный детектор на всякое дерьмо. Уж кто-кто, а я первым почую, если кто-то попробует меня кинуть, и способен понять, когда кто-то честным путем пытается занять пустующую нишу на рынке.

Произнося эту тираду, отец все больше взвинчивал себя, я так и видела его покрасневшее от гнева лицо.

– Ну вот, опять я, – спохватился он.

– Да, – спокойно ответила я. – Вот, опять ты.

– Мне действительно срочно нужны десять штук, Джейн.

– Чтобы «вложить» в эту «перспективную компанию»?

– Чтобы расплатиться с кое-какими долгами.

– Ты задолжал этому мошеннику Кроули?

– Прекрати строить из себя большого босса, Джейн.

– Кому ты должен, папа?

– Одному типу.

– Что за тип?

– Тип, у которого я брал в долг.

– Друг?

– Если бы. Просто тип, который дает деньги в долг.

– Господи, только не говори, что ты одолжил деньги у бандитов и тебя поставили на счетчик!

– Я был в отчаянном положении. Мне буквально нечем было заплатить за жилье. А так на шесть тысяч я продержался почти два года…

– Ты жил на сто пятьдесят долларов в месяц?

– Подымай выше, на три сотни. Пособие, которое я получаю, – это шестьсот долларов, но из них четыреста пятьдесят нужно было отдавать еще одному типу, который мне помог…

– Так ты на крючке сразу у двух ростовщиков?

– Нет, с первым я уже почти расплатился.

– Господи боже, папа.

– Ну, давай скажи мне, что я – дерьмо. Ты же много лет об этом мечтала, ждала этого момента. И теперь, когда ты вся из себя важная шишка, менеджер хедж-фонда…

Какая уж там важная, папа, я же просто никчемная пустышка, и ты никогда не уставал напоминать мне об этом. Я та самая девчонка, которая работала каждое чертово лето и хваталась за любую чертову подработку, чтобы хоть как-то продержаться в колледже и аспирантуре, а ты в это время швырял на ветер деньги, которые зарабатывал там, в южных странах. Но в моменты отрезвления ты все это вспоминаешь и ненавидишь меня, ведь я заставляю тебя испытывать вину за то, что ты слабак, не способный взять на себя ответственность.