Текст книги "Пять дней"

Глава 4

Пусть я мало знаю мир за пределами восточного коридора США, но мне трудно представить, чтобы где-нибудь я встретила нечто более совершенное, чем идеальный осенний день в Новой Англии. Особенно такой, как сегодня, в эти предвечерние часы. Солнце еще сияет, и парк в его предзакатных лучах пылает всеми оттенками меди. Небо чистое, беспримесной голубизны. Легкий ветерок, предвестник уходящего лета и надвигающихся холодов мрачной зимы. Украшающая парк листва – взрыв дивных осенних красок. Дубы, убранные в багрянец и золото, искрящиеся вязы.

– Листва расцвечивает парк, не так ли? – спросила я Ричарда, когда мы пересекли Бикон-стрит и вошли в Бостон-коммон.

Задай я этот вопрос Дэну, он закатил бы глаза и обвинил меня в умении ставить собеседника в невыгодное положение, щеголяя «умными словечками». Ричард же просто улыбнулся и сказал:

– «Расцвечивает» – хорошее слово. Более поэтичное, чем «украшает», «наряжает» или «декорирует».

– «Декорирует» я бы уж точно никогда не употребила.

– Смотря в каком смысле его употреблять. Например: «В далекие времена парк Бостон-коммон декорировали трупами казненных, свисавшими с деревьев».

– Господи помилуй, где это вы вычитали?

– Давным-давно, на заре истории нашей страны, Бостон-коммон – наш первый общественный парк в эпоху колонистов – также являлся местом проведения публичных казней через повешение. Пуритане, отличавшиеся крайней строгостью нравов, считали, что публичная казнь – отличный пример наказания преступника в назидание другим членам общины.

– И вам известно точное место казней? – спросила я. – В парке есть где-нибудь старое трехсотвосьмидесятилетнее дерево с табличкой, информирующей посетителей, что это святилище смертной казни в Америке?

– Я склонен сомневаться в том, что бостонское ведомство по туризму готово продвигать эту идею.

– А в Салеме можно увидеть то место, где ведьм истязали и конечно же сжигали.

– Здесь, в этом парке, тоже повесили одну ведьму, Энн Хиббенс, в тысяча шестьсот пятьдесят шестом году.

– Откуда вы знаете?

– История – мое хобби. Особенно американская история эпохи колонистов. А жители Салема раскручивают историю про охоту на ведьм по одной простой причине: они понимают, что, популяризируя данный аспект американской готики, который всем нам так импонирует, они могут заработать на туристах кое-какие денежки. В каждом из нас живет Эдгар Аллан По. Любовь к театру ужасов, к причудливому и пугающему. Мы верим – и это конек всех евангельских христиан, – что грядет Апокалипсис, что наши «дни сочтены», что не сегодня-завтра – это лишь вопрос времени – Четыре всадника Апокалипсиса появятся и возвестят о возвращении Иисуса Христа и восстановлении Его царства на земле и что все утвердившиеся в вере вознесутся на небеса, а мы, все остальные, безбожники, будем доживать свои дни в вечных муках.

– Однако еще вчера вы отстаивали семейные ценности, о которых без умолку твердят евангелисты, причем вещали как истинный республиканец.

– Почему вы решили, что я республиканец?

– Вы это отрицаете?

– Несколько раз я голосовал как независимый избиратель.

– Но за демократов никогда?

– Раз или два. Хотя мне их программа не близка. Впрочем, как и программа новой Республиканской партии, которая мне кажется радикальной и бесчестной.

– Так вы, получается, кто у нас по своим политическим убеждениям?

– Трудно сказать. Запутался. Теперь уже и не соображу, к кому я отношусь.

– Знакомое чувство.

– Вы говорите о политике?

– Вообще обо всем.

– «Нет дороги домой»[38]38
  «Нет дороги домой» (No Direction Home) – документальный фильм Мартина Скорсезе, посвященный жизни и творчеству Боба Дилана (род в 1941 г.), одного из самых значительных американских рок-музыкантов.


[Закрыть].

– Точно. Как у Дилана, да?

– Абсолютно.

– Вам нравится Дилан?

– Конечно. И вас это удивляет, да?

– Вы услышали в моем голосе удивление?

– Да.

– Я приятно удивлена.

– Потому что я седой, стареющий мужик, который одевается как гольфист-любитель…

– Если вам не нравится ваш стиль…

– Знаю. Нужно его изменить. – Потом, глядя вдаль, он добавил: – Прекрасный денек. Просто идеальный.

– Я тоже подумала об этом минуту назад.

– Интересно, британцы были столь же очарованы здешней осенью, когда стояли лагерем в этом парке в период Войны за независимость?

– А вы знаток истории Колонии Массачусетского залива, мистер Коупленд.

– Зато дома, когда бы я ни упомянул какой-нибудь исторический факт, жена непременно указывает мне, что я щеголяю своей эрудицией.

– Это печально – печально и вполне типично. Мой муж говорит мне то же самое, если моя одержимость лексикологией вдруг проявляется слишком ярко…

– Вообще-то, он должен бы гордиться этим.

– Чем? Тем, что его жена не выпускает из рук словарь?

– Неужели он не понимает, что эта любознательность, потребность узнавать что-то новое – это выражение…

Теперь он оборвал свою мысль на полуслове.

– Продолжайте, – попросила я. – Что вы хотели сказать?

– Я могу говорить только за себя. Видите ли… я потому так много читаю, постоянно лезу в книги… в общем, это своего рода лекарство от одиночества, да?

– Пожалуй.

Несколько минут мы шли молча.

– В общем, как я говорил, – нарушил молчание Ричард, – британцы использовали территорию парка в качестве лагерной стоянки. И казни через повешение здесь продолжались до тысяча восемьсот семнадцатого года. Да, а в тысяча семьсот тринадцатом году здесь произошло крупное восстание: в городе не хватало продовольствия, и народ взбунтовался. А вам известно, что в тысяча шестьсот шестидесятых пуритане здесь повесили одну женщину за то, что она проповедовала квакерство – вот до чего они были фанатичны. И… о боже, только послушать меня. Распинаюсь, как на викторине, где нужно за минуту рассказать все, что тебе известно об истории бостонского парка.

– Вы рассказываете очень интересно. Я потрясена. И когда только вы все это прочитали?

Не замедляя шага, по-прежнему глядя куда-то вдаль, Ричард ответил:

– Вчера вечером в отеле, в Интернете. Хотел поразить вас своей эрудицией.

Я снова улыбнулась:

– Вам это удалось. И мне очень приятно, что ради меня вы потрудились найти так много информации о бостонском парке.

Мы повернули на север, в сторону Общественного сада.

– Продолжайте, – попросила я. – Расскажите все, что вы знаете о парке.

– Вы уверены, что готовы слушать мою заготовленную речь…

– Нет, я сказала это просто для того, чтобы щегольнуть своими мазохистскими наклонностями.

Ричард рассмеялся:

– Вам палец в рот не клади.

– Едва ли… хотя, если я язвлю мужу, Дэн обижается. А вы рассмеялись.

– В отношениях между близкими людьми всегда… возникают сложности.

– Почему вы не сказали «есть место раздражению»?

– Потому что… мне не хотелось бы, чтобы отношения между близкими людьми омрачало раздражение. Но это неизбежно.

– В каждом браке, во всех без исключения длительных семейных отношениях?

– Не могу сказать, что я большой знаток чужих семейных отношений, обычно для посторонних они – загадка, как, впрочем, и для самих членов семьи. Но из того, что мне известно – а у меня мало друзей, которые откровенничали бы со мной на эту тему, – не могу сказать, что я знаю много людей, которые были бы по-настоящему счастливы в браке. Вы много знаете счастливых супружеских пар?

– Нет. И у меня, как и у вас, тоже немного друзей.

– Меня это удивляет. Вы производите впечатление человека, который…

– Кроме семьи и моей лучшей подруги Люси, я редко с кем бываю откровенна. Так было и в годы учебы в школе, в университете. Две-три близкие подруги. Добрые деловые отношения с окружающими и вечная склонность к замкнутости. Конечно, не с детьми. Ради них я пойду на что угодно, не считая, конечно, убийства или нанесения увечий. И с Дэном когда-то мы тоже были близки.

– А теперь?

– Я бы не хотела об этом говорить.

– Не хотите – не будем.

– Вы очень любезны, – сказала я.

– С чего вдруг такое заявление?

– Вы рассказали мне про сына, про жену. А я, как обычно, в кусты.

– Вы не обязаны делиться со мной…

Я остановилась перед скамейкой и села, не желая вести серьезный разговор на ходу. По моему примеру Ричард тоже опустился на скамью, с другого краю, понимая, что мне нужно личное пространство.

– Дэн стал для меня чужим человеком, я больше его не понимаю. Я говорила об этом немного своей близкой подруге Люси, но она знает не все: о многом я умолчала.

Потому что из-за увольнения он переживает глубокий личностный кризис. Ну и еще, потому что я всегда считала, что должна быть лояльной по отношению к Дэну. Бог свидетель, как же мне хотелось вернуться в то время, когда он еще не потерял работу и у нас с ним были здоровые и относительно непринужденные взаимоотношения. Хотя я не утверждаю, что нас когда-либо связывала великая любовь.

– А кого вы любили по-настоящему?

Его вопрос – столь неожиданный, столь прямолинейный – застал меня врасплох. Но еще больше ошеломила меня собственная реакция: я ответила с ходу, даже не задумавшись о том, благоразумно ли я поступаю.

– Эрика. Его звали Эрик.

Я посмотрела на Ричарда. Судя по выражению его лица, от его внимания не ускользнуло то, что я употребила прошедшее время. Тотчас же я пожалела о том, что выдала ему свою маленькую тайну. К чести Ричарда, он не стал выпытывать подробности, за что я была ему глубоко признательна. Правда, сама себя я опять удивила, неожиданно добавив:

– Первый раз за пятнадцать лет упомянула его имя.

Я на мгновение задержала дыхание, надеясь, что эта моя откровенность не побудит Ричарда к дальнейшим расспросам. И надо отдать ему должное, он промолчал. Я же тем временем судорожно пыталась придумать, что еще сказать, и в конце концов заявила:

– Тема закрыта.

– Без проблем, – отозвался Ричард.

Я встала. Ричард последовал моему примеру.

– Пойдем дальше гулять? – спросила я.

– Разумеется. Куда направимся?

– Вы обещали показать, где вы будете жить «в другой жизни». Туда и ведите.

– Это недалеко отсюда.

Мы пошли через сад, оставляя позади небольшой пруд, клумбы, все еще расцвеченные – опять это слово! – последними отголосками ушедшего лета.

– Позвольте предположить, – произнес Ричард. – Слово «расцвеченный» здесь уместно?

– Потрясающе, – рассмеялась я. – Вы меня пугаете. Читаете мои мысли, все такое. Но вы хотя бы учитываете то, что думают другие, а это большая редкость.

Сад кончился, и мы оказались на длинной, широкой улице, вдоль которой стояли величественные дома XIX века. Утопающая в зелени, она простиралась далеко на север. Прямо перед нами высились церковь, построенная, должно быть, в эпоху колонистов, и многоквартирный жилой дом, будто сошедший со страниц одного из произведений об «эпохе джаза» Скотта Фицджеральда.

– Значит, вот там вы хотите жить в своей другой жизни? – спросила я, показывая на пентхаус.

– В мечтах. Раньше это был «Ритц». Теперь – апартаменты для супербогатых. Даже в чопорном консервативном Бостоне – где показная роскошь и щеголянье богатством до сих пор считаются дурным тоном, – как и везде в наши дни, крутятся воистину большие деньги. Особенно с учетом того, сколь высока здесь концентрация людей, работающих в открытых фондах и в области био– и информационных технологий.

– Ребята из этих открытых фондов гребут по два-три миллиона долларов в год.

– Минимум два-три миллиона. Те, кто находится на вершине пищевой цепочки, наверняка имеют более десяти миллионов. Невероятно, да?

– Еще более невероятно, что любой из тех, кто не принадлежит к клубу богатых и состоятельных – а я отношу сюда всех с доходом не более двухсот тысяч в год, – едва сводит концы с концами. Я сужу по себе. Последние полтора года, когда Дэн сидел без работы, для нашей семьи были очень тяжелыми в финансовом плане. Ему очень не хочется работать на складе, куда он выходит в понедельник, но у нас появятся лишние триста долларов в неделю… наконец-то вздохнем немного свободнее. Причем не в том смысле, что это даст нам возможность всей семьей поехать на лыжный курорт в Аспене. Нет, мы просто сможем спокойно оплачивать самые насущные расходы. Бог свидетель, я ни в коем случае не завидую чужому успеху и богатству. Я сама выбрала свою профессию, свою работу. Я сама решила остаться в Мэне, где, я знала, заработки невысокие. И я ненавижу жаловаться.

– Ну вот, опять вы извиняетесь. А нужно просто сказать правду. И эта правда такова: сегодня в Америке либо у тебя большие деньги, либо ты просто существуешь. И я сейчас говорю как республиканец, но республиканец, который с детства усвоил, что средний класс может жить вполне прилично; что, если ты учитель, медсестра, полицейский, водитель «скорой помощи», солдат, у тебя есть дом, две машины в гараже, каждое лето ты можешь позволить себе двухнедельный отпуск где-нибудь у озера, можешь дать своим детям высшее образование, не влезая в умопомрачительные долги, спокойно оплачивать ежемесячную медицинскую страховку всей семье и даже дом свой отапливать всю зиму, не опасаясь остаться без средств к существованию. А сегодня что мы имеем? Большинство моих клиентов, даже те, кто имеет постоянное место работы с полной занятостью, вынуждены считать каждый цент… Так что это очень хорошо, что ваш муж нашел работу.

– Хотя от этого он чувствует себя еще более несчастным.

– Лучше быть несчастным, получая зарплату, чем несчастным, не зарабатывая ничего. Конечно, хотелось бы сказать нечто оптимистичное, в духе Хорейшо Элджера. Например: «Если ему не нравится его работа, пусть найдет другую». Но на нашем рынке…

– А то я не знаю. Я вот все думаю, что, может, нам стоит как-то изменить свою жизнь, когда Салли в следующем году поступит в вуз и уедет учиться. Но…

Я не договорила. Не знала, как закончить свою мысль.

– Перемены, – произнес Ричард. – Опять это ужасающе значимое слово.

Мы пошли по Коммонуэлс-авеню. Прежде несколько раз я бывала на этом бульваре и всегда восхищалась им, но как турист, мимоходом отмечающий впечатляющие красоты. Сегодня я стала внимательнее приглядываться к стоявшим вдоль улицы фешенебельным многоквартирным домам и особнякам. Казалось, эта часть Бостона – из эпохи Генри Джеймса, настолько она выбивалась из реалий современной действительности. Может быть, потому что послеполуденное солнце как-то по-особенному освещало старинную каменную и кирпичную кладку. Может быть, виной тому был несравненный осенний убор деревьев, меж которых стояли уличные фонари XIX века. Может быть, из-за того, что Ричард оживленно рассказывал мне историю этой улицы, делился со мной интересными фактами буквально о каждом здании, мимо которого мы проходили… и, судя по тем глубоким познаниям, что он демонстрировал, эти сведения были почерпнуты не минувшей ночью из Интернета, а скорей всего, он много читал об этом историческом районе, ибо ему были известны мельчайшие подробности, свидетельствовавшие о большой проделанной исследовательской работе. Я представила Ричарда в его доме в Бате – в скромном доме, по его словам, на одной из улиц близ судостроительного завода. Наверняка там есть чердачное помещение, в котором он устроил свой домашний кабинет: простенький письменный стол, старое кресло, устаревший компьютер (подобный тому, что стоит у меня дома), который следовало бы заменить еще несколько лет назад, ибо Ричард не производил впечатления человека, тратящего много денег на самого себя. Этот кабинет – его убежище, место, где он может отгородиться от проблем своего явно не самого удачного брака, лишенного теплоты комфортных супружеских отношений, и на время отрешиться от переживаний за своего сына Билли. Здесь Ричард утоляет свою безграничную любознательность. Роется в Оксфордском словаре (наверняка у него многотомник – единственная роскошь, что он себе позволил), читает сборник американской поэзии издательства «Нортон» или путешествует по бескрайним просторам Интернета. Поднявшись в свой чердачный кабинет, Ричард погружается в мир языка и исторических фактов. И возможно, рисует в своем воображении (как и все мы) другую жизнь, помимо той, что мы создали для самих себя.

Перемены. Это вечное неистребимое желание, усиливающее чувство безысходности. Перемены. Ричард прав. Ужасающе значимое слово.

– …это построено по проекту архитектора Олмстеда, – рассказывал Ричард. Мы шли мимо здания, которое он назвал первым аванпостом Гарвардского клуба в Бостоне. – Олмстед больше известен как первый великий ландшафтный дизайнер, создатель парковых зон: Центральный парк в Нью-Йорке, Мон-Руаяль в Монреале. Это здание до сих пор принадлежит Гарварду, но сам клуб перенесли в другое – оно гораздо больше – в миле отсюда, сразу же к северу от Массачусетс-авеню. Этот особняк интересен тем, что по стилю он близок к архитектуре эпохи Регентства, описанной в романах Эдит Уортон «Обитель радости» и «Век невинности». Хотя Олмстед и Уортон были современниками.

– Вы хорошо знаете этот бульвар.

– Я же говорил, что планирую поселиться здесь в своей другой жизни.

– Где именно?

– На следующей улице отсюда. Юго-западный угол Дартмут-стрит и Коммонуэлс-авеню.

– Хорошо, когда знаешь, что ждет тебя после смерти.

– Другая жизнь не значит загробная, – заметил он.

– И когда же начнется ваша другая жизнь?

– Это вечный вопрос.

– Или не вечный, если принять во внимание, что жизнь – явление временное, – возразила я.

– Вы верите в «загробную жизнь»?

– Я знаю, что вера и доказательство – понятия противоположные. А это значит, что всякие верования – особенно религиозные – основаны на признании некой сюжетной линии, которую, хоть она и обнадеживает, осмыслить очень трудно. С другой стороны, если мне завтра скажут, что у меня рак четвертой степени, возникнет ли у меня соблазн попросить Иисуса Христа быть моим Спасителем? Как бы мне ни хотелось думать, что после смерти есть еще что-то, поверить в это я просто не могу. Собственный скепсис меня, конечно, печалит. Но я долго ломала голову над этим вопросом и в конце концов пришла к заключению, что есть только эта жизнь. А вы?

– У меня двоякое мнение на этот счет. Я знаю нескольких очень ревностных христиан, которые абсолютно убеждены, что, как только они уйдут из жизни, святой Петр вручит им ключи от раздевалки и полотенце. Я ничего не имею против тех, кто в это верит, ибо главная функция религии – уменьшить страх перед смертью. Но… в общем, я читал, что Стив Джобс, умирая от рака, признался одному своему близкому другу, что, сколь бы его ни завораживали все мистические и спиритические представления о потустороннем мире, его не отпускает мысль, что смерть – это как выключение всех его компьютеров. Нажал кнопку – и темнота.

– Как ни странно, в этом есть некоторое утешение, да? Отключение сознания. Компьютер гаснет. Навсегда.

– Проблема в том, что мы – единственные существа, наделенные сознанием в полном смысле этого слова. Существа, способные испытывать чувство вины, сожаление. Скажем, если ты достигаешь конца жизни…

– …с пониманием того, что не жил по-настоящему?

Мы остановились на углу Коммонуэлс-авеню и Дартмут-стрит перед четырехэтажным домом из красновато-коричневого песчаника. На стенах – налет копоти, но, судя по парадному входу и ставням на окнах, само здание поддерживали в хорошем состоянии. Оно выглядело гораздо скромнее, чем другие более пышные особняки и фешенебельные многоквартирные дома на этой улице, но все равно производило очень приятное впечатление. На железной ограде, отделяющей дом от улицы, висело объявление о продаже. Под словом «ПРОДАЕТСЯ» текст, написанный шрифтом поменьше, извещал потенциальных покупателей о том, что на продажу выставлена двухкомнатная квартира, «овеянная духом бесподобного очарования Старого Света».

– Значит, это здесь? – спросила я.

– Третий этаж, вон те три окна, выходящие на улицу.

Окна были большие, что свидетельствовало о высоких потолках.

– Милое местечко, – сказала я.

– Две недели назад я тайком уехал в Бостон, чтобы осмотреть эту квартиру. Просторная, много света, воздуха. Отличный паркетный пол. Гостиная на всю длину здания. Большая спальня. В гостиной есть альков, где можно устроить маленький кабинет. Ванная и кухня не очень современные. Но риэлтор сказал, что можно поторговаться. Начальная цена – триста пять тысяч, но в прошлом году у продавцов сорвалась сделка, а они хотят побыстрее продать эту квартиру, и если я смогу заплатить двести шестьдесят пять наличными, она моя.

– А у вас есть такие деньги?

– Вообще-то есть. Я из тех рачительных экономов, которые ежегодно откладывают двадцать процентов от своего чистого дохода. На моем счете в банке примерно четыреста тысяч. Адвокат, с которым я консультировался в Портленде – Бат – слишком маленький городок, чтобы там с кем-то можно было обсуждать дела о разводе, – сказал мне, что если я оставлю Мюриэл дом в Бате, она будет не вправе претендовать на мои накопления. А у меня здесь есть один клиент, строитель из Дорчестера, и он сказал, что мог бы оборудовать стильную ванную и элегантную кухню, сделать косметический ремонт, отциклевать и заново покрыть лаком паркет всего за тридцать пять штук. После покупки квартиры, уплаты налогов и прочих расходов у меня на счете в банке еще осталось бы семьдесят пять тысяч.

– Но главное, вы бы жили здесь, где всегда хотели жить.

– Именно. Я даже мог бы перенести сюда бо́льшую часть своего бизнеса и, возможно, нанять кого-то в свое агентство на место Мюриэл… хотя, зная Мюриэл, я уверен, что она, скорей всего, настоит на том, чтобы остаться, дабы зарплату получать и не сидеть без дела… Что меня вполне устраивает. Она – компетентный работник.

– И когда вы переезжаете?

Я увидела, как плечи Ричарда напряглись, он плотно сжал губы.

– В жизни не все так однозначно, вы не находите? – спросил он.

– Пожалуй. Просто, раз уж вы все просчитали…

– У кого-нибудь когда-нибудь получалось «все просчитать»?

Я улыбнулась.

– Впрочем, вы абсолютно правы. На этот раз я действительно хочу сделать ход… сколь бы неприятно и отвратительно это ни было.

– Все мои разведенные знакомые в один голос утверждают, что особенно тяжело было решиться на развод. Но стоило им со своими супругами разбежаться в разные стороны, они удивлялись, почему не сделали этого гораздо раньше. Однако, по-моему, мой комментарий не к месту.

– Может, мысль о разводе тоже приходила вам в голову? – предположил он.

Теперь я напрягла плечи и поджала губы.

– В жизни не все так однозначно… как вы сами сказали.

– Пожалуй, теперь я переступил черту дозволенного.

– Значит, мы квиты. Честно говоря, я была бы рада оказаться на вашем месте.

– Простите, что нагрузил вас финансовыми подробностями сделки. Чистейшая глупость с моей стороны.

– Но ведь вы рассказываете все это мне потому, что до сих пор пытаетесь понять, способны ли пойти на такой шаг… Естественно, вас гложут сомнения. И я бы мучилась сомнениями, будь я на вашем месте, ведь это важное решение.

– Вы правы, но лишь отчасти. Рассказываю я вам все это еще и потому, что никто, даже мой самый близкий друг, капитан полиции, не знает о моих планах. И потому, что я могу быть с вами откровенным. И… а откровенничать с женщиной… в общем, в этом у меня мало опыта.

Я коснулась его руки:

– Спасибо за вашу откровенность.

Он накрыл мою ладонь своей:

– Это я должен вас благодарить.

– И я тоже вам глубоко признательна.

– За что?

– За то, что заставили меня раскрепоститься. На работе все считают, что я слишком сдержанна. Я со всеми любезна, со всеми поддерживаю профессиональные отношения и всегда осмотрительна. Дэн часто говорит мне то же самое: я скрытна, необщительна.

– Для меня это новость, – сказал Ричард, не выпуская моей руки.

– Вы меня еще не знаете.

– За несколько часов о человеке можно узнать очень много.

– Вот и я теперь знаю, что вы намерены купить эту квартиру.

Убрав руку с моей ладони, Ричард глянул на верхние этажи красновато-коричневого дома и, понизив голос почти до шепота, произнес:

– Надеюсь, так и будет.

«Почему должно быть иначе?» – хотела спросить я, но сдержалась и вместо этого просто сказала:

– Я тоже на это надеюсь.

Ричард снова обратил на меня свой взгляд:

– Итак… есть какие-нибудь мысли по поводу того, что нам делать дальше? То есть если, конечно, вы хотите…

– …продолжить прогулку? Нет, я хочу покинуть элегантную Коммонуэлс-авеню, вернуться в свой мерзкий отель и пойти на пятичасовой семинар об усовершенствованных методах колоноскопии… хотя сама я колоноскопию не делаю.

– Зато звучит так романтично.

Я рассмеялась, потом сказала:

– Если вы не против, я хотела бы теперь посетить музей или художественную галерею, ведь дома такой возможности у меня нет. И я предпочла бы посмотреть то, что не смогу увидеть в Мэне. Слышали про ИСИ?

– Новое здание на набережной?

– Точно. Я читала статью о нем в каком-то журнале. Институт современного искусства. Современный, авангардный, потрясный. И с видом на залив.

– Где конечно же полно людей в черном – современных, авангардных, потрясных.

– Ну… заодно поглазеем на местную городскую богему.

– Вы в вашем наряде прекрасно впишетесь в их среду.

– А вы, думаете, не впишитесь?

– Я в моем наряде буду смотреться там как самый занудный…

– Измените свой внешний вид, – сказала я, снова брякнув, не подумав.

– Что? – спросил он, глядя на меня в замешательстве.

– Измените. Коварный глагол, да? Если вам не нравится ваш наряд, смените его.

– И как вы себе это представляете?

– А вы как думаете?

Ричард поразмыслил с минуту. Потом сказал:

– Безумная идея.

– Но вы ведь ее не отвергаете?

– Что ж… «Изменить» рифмуется с «удивить». А удивить – значит…

– Может, это вовсе не так удивительно, как вам кажется.