Текст книги "Пять дней"

Ричард говорил это с неким странным добродушием. Должно быть, на моем лице отразился скептицизм, потому что он неожиданно спросил:

– Я хватил через край?

– Вовсе нет. Многие живут в счастливом браке. С другой стороны, многие говорят, что они счастливы в браке, потому что не могут признаться, что у них в семье проблемы. Но я рада, что у вас счастливый брак.

– Простите-простите…

– За что? Не нужно все время извиняться.

– За то, что веду себя как коммивояжер. Болтаю без умолку: «Все счастливы, все отлично!»

– Таким был ваш отец?

– Продажами всегда занимался я, отец вел бухгалтерию.

– Но ведь если он основал фирму, должно быть, он имел предпринимательскую жилку.

– Поначалу у него был компаньон – Джек Джоунс. Сослуживец, тоже морской пехотинец. В отличие от отца, Джек искренне любил людей. Не понимаю, как он вообще завязался с отцом, ведь Джек был душа-парень, а отец на жизнь смотрел как диспептик.

– Интересное сравнение. Мне нравится.

– Желчный был человек. Истеричный, если хотите.

– Неуступчивый. Такое определение подойдет?

– Пожалуй, это как-то слишком по-казенному. Отец был мизантроп, а не сутяга.

Я посмотрела на него с любопытством, заметила:

– Любите подбирать слова.

– Перед вами победитель конкурса по правописанию трудных и редких слов округа Кеннебек 1974 года. Практически средневековье, да? Но стоит только подсесть на слова, от этой привычки уже не избавиться.

– Очень хорошая привычка. Формирует в человеке желание достичь успеха.

Мы опять обменялись улыбками. Я видела, что к Ричарду вернулась непринужденность, ибо мы нашли интересные точки соприкосновения.

– Стремление к успеху, – произнес он. – Продвижение по социальной лестнице, Хорейшо Элджер[19]19
  Хорейшо Элджер (1834–1899) – американский писатель, автор книг в духе «американской мечты».


[Закрыть], все такое. Очень по-американски.

– Думаю, стремление к успеху не чисто американская концепция.

– Концепция, – повторил Ричард с явным удовольствием. – Какое звучное слово. Прямо-таки музыкальное, да?

– Если использовать его концептуально.

– Или позитивно?

– Так говорят бойскауты.

– Ладно, согласен. Тогда, может, «негативно»?

– Это уж вы изощряетесь. «Конструктивно»?

– А вы, значит, не изощряетесь? По-моему, слишком цветисто.

– Цветисто не значит «вычурно».

– «Чурригереско»[20]20
  Чурригереско – позднебарочный этап (начало XVIII века) в развитии архитектуры Испании.


[Закрыть]? – спросил он.

– О, ради бога! Вы выше всей этой напыщенности «пламенеющей» готики, барокко и даже чурригереско.

– А я потрясен вашим словарным запасом. Вы тоже участвовали в школьных конкурсах на знание орфографии?

– Нет, все это я обошла стороной, хотя в старших классах учитель английского пытался заставить меня посещать орфографический кружок после школьных занятий. Дело в том, что я вечно сидела, уткнувшись носом в словарь…

– Как и я.

– Дурацкая привычка – в школе мне все это говорили. И хотя учитель английского, готовивший к конкурсам команду, считал, что я могла бы быть капитаном…

– Значит, он был столь высокого мнения о ваших познаниях?

– Я никогда не считала себя слишком уж знающей, – не раздумывая, ответила я.

– Ни в чем?

Теперь я отвела взгляд, ответила не сразу:

– Пожалуй.

– Почему так?

– Вы задаете слишком много вопросов, сэр.

– Меня зовут Ричард, а много вопросов я задаю отчасти по профессиональной привычке, отчасти – из личного интереса.

– С чего это у вас ко мне интерес?

– Вы мне интересны.

Я покраснела. Ричард мгновенно это заметил и сам смутился:

– Я не хотел быть назойливым. И если я вас обидел…

– Не обидели. Вы просто старались быть со мной любезным.

– В самом деле?

– О, ради бога…

Нам принесли вино. Ричард поднял свой бокал и провозгласил тост:

– За Роже, Уэбстера, «Фанк и Вагналс», Оксфорд[21]21
  Здесь имеются в виду словари и их создатели: «Тезаурус английских слов и фраз», составленный Питером Марком Роже; «Американский словарь английского языка», составленный Ноа Уэбстером; словари издательства «Фанк энд Вагналс», «Оксфордский словарь английского языка», выпущенный Oxford University Press.


[Закрыть] и…

– Словарь синонимов… с которым я ложилась спать почти каждый вечер на протяжении всей своей учебы в старших классах.

– Полагаю, ваши родители этому не противились.

– Отец был математиком и предпочитал абстракцию конкретике. Поэтому ко всему, что касалось моей жизни, включая моего первого парня, он относился мило, с любовью и без интереса – не лез в душу.

– И кем был ваш первый парень?

– По-моему, такого вопроса нет в бланке страхования жизни.

– Я и не знал, что мы заполняем анкету страхуемого лица.

– Хорошее вино. «Пино нуар». Надо запомнить.

– То есть вы намекаете мне, что не станете рассказывать про своего первого парня?

– Именно.

– Что ж, не буду настаивать. Однако когда у вас проснулась любовь к словарю синонимов?

– Купила его в четырнадцать лет. Две недели откладывала деньги из того, что зарабатывала приходящей няней. Двадцать долларов. По тем временам это было довольно большое состояние. Но словарь того стоил.

– За что вы его так ценили?

– С ним я забывала про все на свете. Вы когда-нибудь видели словарь синонимов?

– У меня их два.

– Тогда вы точно с приветом.

– Не спорю. А вы – нет?

– С приветом, еще с каким. Однако, возвращаясь к разговору о словаре синонимов… знаете, за что я его люблю? Он не такой косный и официозный, как обычный тезаурус. В нем есть и глубина, и широта в том, что касается эквивалентных слов. Настоящая находка для повернутых на семантике.

– Повернутые на семантике. Мне нравится.

– Это я и есть. Всегда такой была.

– Хотя ваше настоящее ремесло – естественные науки?

– Естественные науки – это «ремесло»?

– По-моему, любая деятельность – ремесло.

И снова я устремила на него пытливый взгляд, ибо редко встретишь человека, способного произнести столь выразительную фразу во время обычного разговора. Ричард заметил, что я по-другому смотрю на него. Он застенчиво улыбнулся, быстро нагнул голову, уклоняясь от моего взгляда, а я невольно подумала: о боже, неужели в моих глазах он прочел интерес или – того хуже – влечение? Я снова покраснела. А потом – теперь одно накладывалось на другое – заметила, что он увидел, как изменился цвет моего лица. Поэтому я попыталась разрядить атмосферу:

– Вы искусно играете словами…

– А я, похоже, вас смутил…

– Нет, это я сама себя вогнала в краску.

– Почему?

– Потому что…

Я не могла озвучить ему свою мысль: потому что вы умны и нравитесь мне, а вы не должны мне нравиться, на то есть десятки очевидных причин.

– Прежде мне никто этого не говорил, – сказал Ричард.

– Что?

– Что я искусно играю словами…

– Но жена ваша наверняка…

Едва эти слова сорвались с моих уст, я тут же пожалела о них. Ибо я поняла, что переступила черту дозволенного.

– Простите-простите, – поспешно сказала я. – Мне не следовало намекать…

– Вы ни на что не намекали. Вопрос вполне резонный. Я люблю слова. Люблю играть словами. Люблю живописать словами, хотя в повседневной жизни, если учесть характер моей работы, мне это редко удается. Да, было бы замечательно, если б мой партнер по жизни, моя жена, ценила мое умение играть словами. Но когда такое было, чтобы ваша супруга могла по достоинству оценить ваш образ мыслей? По-моему, тот, кто этого требует, хочет слишком многого. Не так ли?

Он произнес все это с такой легкостью, с такой иронией в голосе, что я невольно рассмеялась.

– Я не считаю, что вы требуете слишком многого, – возразила я. – Мой отец часто говорил, что одна из проблем умного человека состоит в том, что он непреднамеренно дает понять другим, что они дураки. Это, конечно, сильно задевает. То, что у вас есть способности, талант, особое видение мира – все то, чего, по их мнению, у них нет.

– Умение играть словами вряд ли можно назвать талантом. Это скорее хобби. Как коллекционирование моделей поездов, марок или старых авторучек.

– Это более интеллектуальное занятие, чем все вышеперечисленное.

– Значит, вы считаете себя интеллектуалкой?

– Едва ли.

– Вот видите! Мы с вами сшиты из одной ткани производства штата Мэн. Оба увлекаемся семантикой. Оба можем часами исследовать мир синонимов. Оба обожаем родной язык. Но ведь это не значит, что мы с вами умные люди, верно?

Я кивнула с улыбкой:

– Точно.

Я подняла бокал, он поднял свой, мы чокнулись.

– За низкую самооценку, – сказала я.

– Иными словами, за коварное искусство недооценивать себя.

– Вы пишете?

Мой вопрос, казалось, ошеломил Ричарда.

– Почему вы спрашиваете?

– Интуиция. Ваше знание языка, любовь к языку…

– У меня почти нет опубликованных вещей…

– Но вы писали, пишете?..

Ричард поднес ко рту бокал, осушил его.

– Четыре месяца назад один мой рассказ напечатали в малоизвестном журнале в Портленде.

– Но это же здорово. Что за журнал?

– «Портленд магазин». О стиле жизни. Рекламирует роскошные рестораны и магазины. Дома и квартиры со стильными интерьерами. Отели, в которых можно провести романтический уик-энд. Всякое такое.

– И в вашем рассказе тоже фигурировали роскошные рестораны, дома со стильными интерьерами и романтические уик-энды в гостиницах на побережье, где приносят завтрак в постель?

Ричард улыбнулся:

– Что ж, сам напросился.

– Вы извиняетесь за то, что вас напечатали в журнале, который пишет о стиле жизни?

– Ну, это же не «Нью-Йоркер»[22]22
  «Нью-Йоркер» (The New Yorker) – литературно-публицистический журнал-еженедельник, издаваемый в Нью-Йорке. Основан в 1925 г.


[Закрыть].

– Возможно, и там вас однажды напечатают.

– Мечтать не вредно.

– Нужно мыслить позитивно, – сказала я.

– Говорите прямо как Норман Винсент Пил.

– Кто это?

– Автор «Силы позитивного мышления». Его преподобие Норман Винсент Пил. Его труд, пожалуй, первая американская книга о самосовершенствовании.

– Написанная священником.

– Священником пятидесятых годов прошлого века. В сравнении с нынешними христианскими ортодоксами он, можно сказать, светский человек.

– Мне казалось, вы – сторонник «семейных ценностей».

– У вас хорошая память, – парировал Ричард.

– Слава богу, что вы не стали цитировать мне «Книгу откровения».

– Я не религиозный человек.

– И не поддерживаете утвердившихся в вере?

– Просто мне не нравится, что «мягкие» либералы[23]23
  «Мягкие» либералы – либералы, от которых знаешь, чего ждать (не способные ни на что новое).


[Закрыть] отрицают все христианское.

– Говоря как либерал – хотя и здравомыслящий, – думаю, что даже наиболее здравомыслящих республиканцев из тех, кого я знаю, беспокоит, что политическая программа харизматических христиан[24]24
  Харизматическое движение (от греч. «дар [благодати], дарование) – движение внутри христианства, в основном среди протестантских общин, также получившее распространение среди католиков. Оно провозглашает, что в его деятельности в соответствии с 1-м посланием апостола Павла коринфянам проявляются дары Святого Духа: исцеление, пророчество, различение духов, чудотворение, иные языки. Во многом учение и богослужебная практика пересекаются с пятидесятничеством.


[Закрыть] идет вразрез с основополагающими американскими идеями об отделении церкви от государства и о правах человека, таких как право женщины распоряжаться собственным телом и гражданские права гомосексуальных пар с точки зрения правовой защиты брака.

– Вообще-то, я ничего не имею против всего того, что вы перечислили.

– А я, похоже, вещаю, как оратор с трибуны.

– Против этого я тоже ничего не имею. Вы – здравомыслящий либерал, я – здравомыслящий республиканец… хотя многие наши современники сочли бы это за тавтологию.

Ричард озорно улыбнулся мне, и я опять невольно подумала: а он умен. И спорит умно, языком владеет превосходно, находчив и сообразителен.

– Может, поделитесь, про что был ваш рассказ? – попросила я, меняя тему разговора.

– То есть больше вы не желаете слушать про мое отношение к Господу?

– Он – ваш личный друг?

– Не то слово. В прошлом году я застраховал Его на все случаи жизни, что приносит мне пятипроцентный доход сверх суммы франшизы.

Рассмеявшись, я спросила:

– Значит, Бог живет в Мэне?

– Не зря же Мэн называют краем отдыха. Оттого-то Он так редко исполняет просьбы молящихся.

– Значит, вы просили Его о какой-то милости?

– Все обращаются к Нему с просьбами.

– Я думала, вы неверующий.

– Пока не решил.

– То есть вы агностик?

– Меня воспитали пресвитерианцем – семейная традиция. Думаю, отец одобрял пресвитерианство, потому что это суровая религия, аскетическая.

– А ваша мать?

– Она соглашалась со всем, что говорил отец. Хотя его авторитет никто никогда не оспаривал.

– А вы сами пытались?

– Конечно.

– И?

Молчание. Ричард уткнулся взглядом в пустой бокал. Потом сказал:

– Я управляю созданной им компанией.

– Но вы ведь до сих пор пишете.

– На это он никак не мог повлиять.

– И вы просили Господа, чтобы Он помог вам напечататься в «Нью-Йоркере»?..

– Даже Он не в силах посодействовать в этом.

Я снова рассмеялась:

– Но вы верите в…

– Я верю в то, что хочу верить во что-нибудь.

Молчание. Его слова, казалось, повисли в воздухе между нами. Двусмысленные. Возможно, наполненные неким значением. Может, и нет. Но то, как он смотрел на меня сейчас…

Голос за моей спиной разрядил обстановку:

– Как дела, ребята?

Это был официант.

– Не хотел бы отвечать за нас обоих, – сказал Ричард, – но, по-моему, прекрасно.

– По-моему, тоже, – согласилась я.

Мы улыбнулись друг другу.

– Значит, готовы заказать еще по бокалу вина? – спросил официант.

– Ну… – произнесла я, подумывая о том, чтобы отказаться и уйти из ресторана. В свое оправдание я могла бы назвать, как минимум, пять причин.

– Если слишком поздно и у вас важные дела утром… – начал Ричард.

Я знала, что самый простой способ закончить вечер – это сказать что-нибудь типа «увы, завтра по расписанию первый семинар (“Передовые методы МРТ костного мозга“) в десять утра… и рентгенолог из моей больницы хотел бы получить о нем полный отчет» (это вовсе не так – мы всегда направляем пациентов с заболеваниями костного мозга в Портленд). Еще одна уважительная причина: можно сказать, что после второго бокала вина я не смогу вести машину. Потому что наш интересный разговор я находила немного слишком интересным. И потому что, когда Ричард за несколько минут до этого, взглянув на меня, произнес: «Я верю в то, что хочу верить… во что-нибудь», мне невольно подумалось, что он собирался сказать «в кого-нибудь», оттого и запнулся. А еще потому что, когда он произносил эти слова, наши взгляды встретились, и я пришла в замешательство от того, что страховой агент, седой и немного потрепанный, каким он предстал моему взору при первом знакомстве, теперь вдруг пробудил во мне интерес.

В общем, было много резонных причин сказать Ричарду: «Пожалуй, уже поздно, мне пора», но что-то во мне – доселе неведомое, ведь я человек осторожный, – взбрыкнуло, и я, сама того не желая, ответила:

– Я бы выпила еще бокал, если вы составите мне компанию.

Ричард на мгновение опешил, словно он тоже считал, что было бы лучше, если б мы уже распрощались и оправились в гостиницу каждый своим путем. Но потом мгновенное замешательство прошло, его лицо озарила улыбка, и он произнес удивительные слова:

– Если вы готовы, я тоже готов.

Глава 5

Второй бокал растянулся на два часа. Я не осознавала, что время летит так быстро, пока кто-то не уведомил нас, что уже и впрямь поздно. Ну, хорошо, согласна, я немного покривила душой. Раз или два я задумывалась о том, что мы все говорим, говорим, говорим – ведем остроумную беседу, причем так увлеченно, непринужденно (я почувствовала себя страшной эгоисткой от того, что отметила это) – и что я игнорирую свой внутренний голос, время от времени раздражавший меня напоминанием о том, что уже поздно. И я медленно потягивала вино, опасаясь, что, если слишком быстро осушу свой второй бокал, это спровоцирует нервный обмен репликами о том, что пора расходиться, тем более что нам обоим садиться за руль и завтра с утра у нас обоих дела.

Однако я забегаю вперед. Мы согласились выпить по второму бокалу вина. Когда наш заказ принесли, Ричард намекнул официанту, чтобы он больше не беспокоил нас, сказав просто:

– Хорошо, больше ничего не нужно.

Официант понимающе кивнул и оставил нас в покое. Как только он удалился, Ричард заявил:

– Держу пари, он выпускник МТИ[25]25
  МТИ – Массачусетский технологический институт.


[Закрыть], пишет диссертацию по астрофизике и жалеет, что ему четыре дня в неделю приходится надевать форму солдат французского Иностранного легиона и работать за чаевые.

– По крайней мере, он знает, что, если все пойдет хорошо, через пару лет он получит профессорскую должность или место в престижной исследовательской лаборатории и своими навыками официанта, приобретенными за год работы в кембриджской «Касабланке», будет щеголять как своего рода коронным номером на вечеринках.

– Если у астрофизиков есть коронные номера.

– У кого их нет?

– Так-так. И какой же ваш коронный номер?

– У меня его нет.

– Но вы же сами только что сказали…

– Вот всегда так. Скажешь что-то остроумное и попадешь впросак.

– Ну, хорошо, попробую выразиться иначе. Допустим, я попрошу вас спеть что-нибудь…

– У меня ужасный голос, – ответила я.

– Или что-нибудь сыграть?

– Увы, я не училась игре на музыкальных инструментах, о чем теперь глубоко сожалею.

– Ну, продекламировать?

Я на мгновение внутренне сжалась в комок, замерла – и тем самым по глупости выдала себя.

– Значит, вы декламируете? – уточнил Ричард, расплывшись в улыбке.

– Почему вы так решили?

– Вы покраснели.

– О боже…

– Ну и зачем же смущаться? – спросил Ричард.

– Не знаю. Может, потому…

– Итак?

– Стихи, – выпалила я – прямо, откровенно, как на исповеди. – Я читаю стихи.

– Потрясающе.

– Откуда вы знаете? Вы же меня никогда не слышали.

– Так прочтите.

– Исключено.

– Почему?

– Потому что… я вас не знаю.

Едва я это произнесла, на меня накатил смех.

– Простите-простите, – извинилась я. – Какая нелепость.

– Нет, вы просто восхитительно старомодны: «Я никогда не читаю стихи на первом свидании».

Я снова напряглась, бросила отрывисто:

– При чем тут первое свидание?

Теперь смутился Ричард:

– Наверно, глупее ничего еще в жизни не говорил. Сущая наглость с моей стороны.

– Я просто хотела прояснить ситуацию.

– Мне это и без того было ясно. Просто иногда я сначала говорю, а потом думаю. Но у меня и в мыслях не было…

– Эмили Дикинсон, – услышала я свой голос.

– Что?

– Стихи, что я читаю. Часто это Эмили Дикинсон.

– Поразительно.

– Или странно.

– Почему странно? Вот если б вы назвали Эдгара Аллана По или, не дай бог, Лавкрафта…

– Он не писал стихов.

– Пусть он самый расхваленный американский писатель, но я никогда не был поклонником высокой готики. Пожалуй, мне нравятся вещи, в которых описываются сердечные дела, повседневная жизнь…

– Как у Эмили Дикинсон.

– Или у Роберта Фроста.

– Роберт Фрост теперь в немилости, – заметила я. – Все называют его старым янки, старомодным поэтом. Но такие строки, как «Лес чуден, темен и глубок. Но должен я вернуться в срок; И до ночлега путь далек…»[26]26
  Строки из стихотворения Р. Фроста Stopping by Woods on a Snowy Evening («Остановившись на опушке в снежных сумерках», 1922 г.) в переводе Г. Кружкова: The woods are lovely, dark and deep/ But I have promises to keep, and miles to go before I sleep…


[Закрыть], – символ американской пасторальной поэзии, их могут оценить даже водители грузовиков.

– В отличие от поэзии Уоллеса Стивенса.

– Кстати, он занимался страхованием. И работал в Хартфорде, столице страхового бизнеса Америки.

– И такая есть?

Уф.

– Простите. Непорядочно с моей стороны.

– Однако вы правы. Хотя Хартфорд мало чем может похвастать.

– Какое-то время там жил Марк Твен… когда занимался страхованием.

Ричард на мгновение погрузился в раздумья, явно пытаясь составить мнение обо мне.

– Я что-то не то сказала? – спросила я.

– Напротив. Просто я поражен вашими познаниями.

– Не так уж много я знаю.

– Но вам известно о ранней – нелитературной – деятельности Марка Твена, вы ссылаетесь на Уоллеса Стивенса.

– Я не ссылалась на Уоллеса Стивенса. Я говорила о Роберте Фросте.

– Какое ваше любимое стихотворение Фроста? – спросил он.

– Пожалуй, оно наименее типичное для его творчества и самое тревожное из всех его стихотворений…

– «Огонь и лед»?

Теперь я внимательно взглянула на Ричарда, заметила:

– А вы разбираетесь в поэзии.

На этот раз я не увидела смущенной улыбки, он не прятал глаза, а смотрел на меня открыто.

– Я говорю с вами обо всем этом лишь потому, что вы разбираетесь в поэзии.

– А я говорю вам все это, потому что вы разбираетесь в поэзии. Поверьте, очень редко встретишь человека, который знаком со стихотворением «Огонь и лед».

– Но наизусть я его не знаю.

– Наверняка знаете.

Чтобы успокоиться, я отпила из бокала большой глоток вина. Опустила голову, собираясь с мыслями. Мне вспомнились школа, выпускной класс, тот день, когда мой учитель английского, мистер Адамс, попросил меня встать перед полным актовым залом и прочитать…

Нет, не надо, не вспоминай. Не вспоминай, как ты…

Почему нам всегда вспоминается плохое? Те мгновения, когда мы переживали позор, унижение, были осмеяны. Когда сама мысль о том, чтобы продекламировать что-то и заслужить за это одобрение, навевает самые мучительные воспоминания. Когда…

 
Кто говорит, мир от огня
Погибнет, кто ото льда.
А что касается меня,
Я за огонь стою всегда.
Но если дважды гибель ждет
Наш мир земной, – ну что ж,
Тогда для разрушенья лед
Хорош,
И тоже подойдет[27]27
  Стихотворение Р. Фроста Fire and Ice («Огонь и лед»; впервые опубликовано в 1920 г.) в переводе М. Зенкевича: Some say the world will end in fire/Some say in ice./From what I’ve tasted of desire I hold with those who favour fire/But if I had to perish twice/I think I know enough of hate/To say that for destruction/Ice is also great and will suffice.


[Закрыть].
 

Молчание. Ричард, приковавшийся взглядом к моему лицу с той самой секунды, как я начала читать стихотворение, ни разу не моргнул. Закончив декламацию, я осознала, что смотрю на него так, будто жду похвалы. И, сообразив, что я таращусь на него, как школьница, которой хочется услышать, что она угодила своему учителю, я отвела глаза. Увидев это, Ричард коснулся моей левой руки:

– Здорово. Просто великолепно.

Я вздрогнула от его прикосновения, хотя оно было совсем не обжигающим. Ричард просто пытался мягко успокоить и ободрить меня.

– Вы слишком добры, – сказала я.

– Нет, говорю как есть. Откуда вы знаете это стихотворение?

– Его все знают.

– Вы лицемерите.

Лицемерите. Слово-то какое подобрал. Я улыбнулась. Он улыбнулся в ответ. И впервые за вечер я перестала заниматься самоцензурой и поведала ему историю своего унижения, которую никогда никому не рассказывала.

– С этим стихотворением Фроста я познакомилась во время первого семестра в выпускном классе. Наш учитель английского, мистер Адамс, высоко меня ценил, хотя сама я тяготела к естественным наукам. Ему было за пятьдесят. Этакий патриций Новой Англии, эрудит, холостяк, для всех загадка: про него никто ничего не знал. Меня интересовали химия и биология, но слова играли важную роль в моей жизни, и мистер Адамс сразу это понял. В старших классах он вел семинар «Великие литературные произведения». Это был факультативный курс, и в группе нас было всего пять человек. Девчонки из группы поддержки окрестили нас «книжниками», и, конечно, они были правы. Мистер Адамс называл нас командой эрудитов. По его настоянию за тот последний учебный год мы прочитали все – от «Портрета художника» Джойса до «Крыльев голубки» Генри Джеймса и «Вишневого сада» Чехова… который мне особенно понравился, потому что это пьеса о самообольщении, о том, как мы все отказываемся видеть реальность вокруг себя. Но мистер Адамс, помимо всего прочего, заставлял нас читать американскую поэзию. Дикинсон. Уитмена. Стивенса. Фроста. Помнится, когда он познакомил нас со стихотворением «Огонь и лед», я пришла в полное изумление, не могла поверить, что это написал Роберт Фрост, который у всех обычно ассоциировался с образом добродушного дедушки. Этот поэт обладал жизненной силой, его раздирали страсть, гнев, ярость. Все то, что чувствовала я в сложном подростковом возрасте: никому я не нужна, почему я так одинока? Мы целых два занятия обсуждали это стихотворение, пытаясь понять, как в нескольких коротких строках Фрост сумел передать все то, что живет в глубине каждого человека: любовь, милосердие, темные стороны, которые никто из нас не желает признавать. В общем, это стихотворение стало важной вехой в моей жизни. В конце семестра – прямо перед Рождеством – я даже дала согласие на участие в конкурсе чтецов, который должны были проводить на общешкольном собрании перед каникулами. Уговорила меня на это моя учительница по ораторскому искусству, миссис Флэк. Победитель получал в награду словарь Уэбстера – более чем желанный приз для такой фанатки слов, как я. И миссис Флэк – как-то она рассказала мне, что однажды в конце 60-х в Нью-Йорке минут десять пыталась быть актрисой, – считала, что это стихотворение Фроста – поразительно оригинальный выбор для конкурса. Пару часов она поработала со мной над выступлением. Оно должно было проходить так: в зале гаснет освещение, на меня направляют луч прожектора, и я, стоя в этом луче, устремив взгляд на последние ряды зрителей, декламирую стихотворение. Теперь, оглядываясь назад, я думаю, что в 1990 году для уотервиллской школы это выглядело слишком богемно, в стиле Гринвидж-Виллидж 1965-го. Но тогда мне казалось, что это писк. Потом, в день проведения конкурса, прямо перед выступлением, когда я была за кулисами, у меня вдруг сдали нервы. Окончательно сдали. Мне было страшно выходить на сцену, я думала, что буду стоять перед всей школой как идиотка. Не понимаю, что на меня нашло. Прежде такого не бывало. И вот, когда меня вызвали – сказали, что мне пора выступать, – я словно к полу приросла. Миссис Флэк была за кулисами. Ей удалось вытолкнуть меня на сцену. Свет погас. Я быстро встала на нужное место. Включили прожектор. И вот, я стою одна, смотрю в темноту, понимая, что мне просто нужно прочесть стихотворение так, как репетировала, и меньше чем через минуту все будет кончено, и я снова смогу удалиться в свою маленькую личную жизнь. Но, стоя там, в луче прожектора, я чувствовала себя абсолютно голой, беззащитной и нелепой и не могла открыть рот. Я оцепенела… в общем, выглядела полной дурой. Через полминуты из зала понеслись смешки. Учителя пытались урезонить учеников, но те все равно захлопали, размеренно так, неторопливо. Кое-кто засвистел. А потом какая-то девчонка – позже мне сказали, что это была Джанет Броуди, капитан группы поддержки, – крикнула: «Неудачница». Все засмеялись. Прожектор выключили. Миссис Флэк поспешила увести меня со сцены. Помнится, за кулисами я положила голову ей на плечо и разразилась безудержным плачем. Миссис Флэк пришлось позвонить маме, чтобы та меня забрала. Мама – она была не особо сентиментальной, презирала любое проявление слабости – повезла меня домой. По дороге она все качала головой и говорила, что теперь до конца школы я буду пытаться пережить то, что случилось сегодня. И еще сетовала, зачем только я выставила себя на посмешище. Я молчала, но ее слова врезались в меня, как неуправляемый автомобиль. Потому что они точно выражали суть произошедшего. Я выставила себя на посмешище. Публично опозорилась. Переоценила свои возможности. Так же, как это часто случалось со мной и после… С тех пор «Огонь и лед» я больше не читала.

– До сего дня, – сказал Ричард.

Молчание. Я повесила голову.

– Простите, – наконец произнесла я.

– За что?

– За то, что вывалила на вас свои подростковые горести, о которых давно пора забыть. Такие вещи посторонним не рассказывают.

– Я рад, что вы со мной поделились.

– Я никогда никому об этом не рассказывала.

– Понимаю, – сказал Ричард.

– А тут нечего понимать. Просто в жизни бывают унизительные моменты…

Я умолкла на полуслове. Внезапно мне захотелось быть где угодно, только не здесь. Я вдруг почувствовала себя беззащитной, нелепой, потерянной, как тогда, на сцене школьного актового зала, в луче прожектора. Водя пальцем по бокалу, я сказала:

– Мне надо идти.

– Только потому, что вы рассказали мне эту историю?

– Что-то вроде того, да.

– А ваша мать… она всегда была с вами так жестока?

– «Жестока», пожалуй, слишком сильное слово. Просто она не имела привычки миндальничать. Любила меня суровой любовью. Без тепла. Почему вы спросили?

– Мой отец. Он был жесток. Физически жесток. Порол нас ремнем, если мы выходили за рамки дозволенного. Как только мы с братом вышли из того возраста, когда нас можно было шлепать – хотя «шлепать» – это мягко сказано: он хлестал нас ремнем по ногам, – отец стал давить на нас другими способами. Например, однажды я выиграл конкурс на лучший рассказ в Университете штата Мэн. Это был рассказ о человеке, занимавшемся ловлей омаров. Он взял с собой на работу сына-подростка, чтобы научить его основам своего ремесла, но лодка перевернулась, и мальчик утонул. В награду я получил 250 долларов, и мой рассказ напечатали не только в университетском литературном журнале, но еще и в еженедельном приложении к «Бангор дейли ньюс». Как оказалось, половина клиентов моего отца, проживавших в штате, прочитали рассказ. Он позвонил в университет, устроил мне разнос, заявив, что из-за меня у него возникли проблемы в бизнесе, ибо многие его клиенты занимаются промыслом омаров, и то, как я изобразил их жизнь и – особенно – ужасную трагедию, произошедшую по нерадивости одного из их коллег… это просто возмутительно. Тем более что я ни черта не знаю об их мире. И вообще, я бессердечный парень, возомнивший себя писателем, хотя на самом деле всего лишь «посредственный пустозвон». Так и сказал.

Молчание. Потом я спросила:

– Зачем вы мне это рассказываете? Чтобы подбодрить меня?

– Да. Я по собственному опыту знаю, как можно потерять веру в себя из-за недоброжелательности окружающих.

– Я сама к себе недоброжелательна, а это куда хуже. Ведь мы все занимаемся самообманом.

– Вы – нет.

– Пытаетесь подсластить пилюлю.

– Ну, хорошо, в чем выражается ваш самообман?

– Это уже тема для отдельного разговора.

Едва заметная улыбка заиграла на губах Ричарда, когда я произнесла это.

– Согласен.

– Если этот разговор у нас с вами состоится.

– Я был бы этому рад.

– Я занята в выходные.

– Конференция рентгенологов?

– Да, конференция рентгенологов.

– Жаль, – сказал он. – А у меня завтра с утра лишь одна деловая встреча в Броктоне, а потом я целый день свободен.

– А я – нет.

Тон у меня был резкий, неприветливый, такой по-дурацки настороженный. Я отвернулась, но краем глаза заметила, что мой сердитый ответ привел Ричарда в замешательство. Я снова только что захлопнула дверь… из страха. Из страха перед чем? Что этот мужчина предложил мне провести с ним завтра день? Из страха, что я поведала ему случай из своей жизни, о котором так и не решилась рассказать мужу – возможно, потому что предвидела его реакцию. Дэн закатил бы глаза, как бы говоря: «Бедная глупышка Лора», – мне это было так знакомо.

– Очевидно, я опять что-то не то сказал, – произнес Ричард, жестом показав официанту, чтобы тот принес счет.

– Нет, это я была невежлива с вами.

– Я проявил излишнее любопытство, спрашивая, в чем выражается ваш самообман.

– Я не из-за этого вспылила. Дело в том…

Я внезапно умолкла, не желая ничего говорить.

– Вы не обязаны передо мной отчитываться, – сказал Ричард.

– Спасибо, – прошептала я, думая: лучше б мне сквозь землю провалиться.

Принесли счет, Ричард настоял на том, чтобы заплатить за нас обоих. Потом спросил, подключена ли в моем телефоне электронная почта.

– Для меня это слишком дорого, – объяснила я. – Я обхожусь SMS-сообщениями.

– Что ж, тогда я полностью передаю инициативу в ваши руки. Вот вам еще одна моя визитка. Последний номер внизу – это мой мобильник. Завтра я свободен с полудня – и был бы рад провести с вами день. Если не свяжетесь со мной, я не обижусь. Мне было приятно провести с вами этот вечер. И я искренне желаю вам всего самого хорошего. Потому что – не сочтите за дерзость – вы заслужили хорошее.

Молчание.

– Спасибо, – наконец произнесла я. – Большое спасибо.

Мы поднялись из-за стола. Я порывалась сказать ему: «Тогда встречаемся завтра в городе где-нибудь в час?», но снова сдержалась.

– Я провожу вас до машины? – предложил Ричард.

– Незачем. Мне повезло, я нашла парковочное место прямо у кинотеатра.

– Ну, туда все равно еще нужно дойти.