Текст книги "Молдова на продажу"
Автор книги: Думитру Лешенко
Жанр: Жанр неизвестен
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 7 (всего у книги 27 страниц)
Я проснулась, когда солнце было уже высоко, ты так буянил в моем животе и стучал, наверное кушать хотел.
– Ну как ты, – спросил отец.
– Ты знаешь, он так стучит, так шалит, – рассмеялась я, – Иван был такой спокойный, он нежно и осторожно шевелился, а этот смотри, что вытворяет, ни стыда, ни совести.
– А может быть это девочка? Мальчики и девочки по-разному себя ведут во время беременности и поворачиваются в разное время, тоже. Похоже у тебя плод перевернулся, – говорит отец.
– Нет, это мальчик, – настаивала я.
– Хорошо, хорошо, – согласился он.
Мы старались не вспоминать и не комментировать вчерашний день. Отец мне наколол орешки на целый день. Ты родился через полтора месяца и все это время я орешки кушала. Наверное я несколько мешков их съела. Нану Сеня, часто навещая меня, приносил каждый раз сумку с орешками. У них штук десять громадных орехов в Попештах, вокруг дома.
Через несколько дней отца вызвали в райздрав в 11 часов вечера. Он сказал, не волнуйся, все будет хорошо. Он ходил туда пешком. От Доминтень вдоль лесопосадки, до железной дороги, потом по железной дороге, по шпалам до Софии, а потом до Дрокии. Это двадцать километров в один конец. Осень была очень дождливой и ночью было так темно, что вокруг своего дома можно было заблудится. Он вернулся на третий день рано утром. На нем не было лица. Я его расспрашивала, он ничего не хотел говорить. Нана Надя все время была со мной. Она мне рассказала, что людей вызывают и они куда-то пропадают. Мы переживали, что его вызывали не в райздрав, а в НКВД. Много лет спустя, после смерти Сталина, отец признался, что его, действительно, вызывали три раза в НКВД, для дачи показаний и каждый раз он думал, что обратно не вернется. Но толком, все равно, ничего не говорил, что они с ним там делали. Он возвращался голодный и испуганный. Врать он не умел. Ведь можно было что-то сказать, чтобы мне было спокойнее. Он стал замкнутым и злым.
Эти мародеры больше к нам не заходили. Они собирали «добровольно– принудительные» поставки в каждом доме подряд, озлобленные, как звери. Это обозначало, что люди должны были давать добровольно зерно и картошку, иначе всё забирали принудительно с применением силы вплоть до расстрела на месте. Никакие записи, справки или документы не составлялись. Они собирали не только продукты питания, но и золото, старые иконы и религиозные книги. Тогда у дяди Мошку Кандиль произошла трагедия. Его жена Ханя родила девочку. Она была очень слабой и только через две недели начала по немного ходить. Отец ходил каждый день к ним и делал уколы. Они пришли к ним и требовали золото. Люди говорят, что у евреев всегда золото есть. Только я не думаю, что у семьи Кандиль было золото. Он был плотником, как его отец Хаим Кандиль. У них дома была столярная мастерская и они делали окна, двери, полки, стулья, столы и прочие деревянные конструкции. Мои родители, да и ваш отец тоже, заказывали у них окна и двери для дома. Это он смастерил санки и подарил вам на Новый Год, когда вы ещё маленькие были. Отец ваш дружил с Мошку и знал эту семью близко. Часто, в зимние вечера, они играли в шахматы. Отец тоже уверен, что у них не было золота. Как только у них образовывались деньги, они сразу покупали инструмент, лес, станки. Тогда эти пьяные «начальники Советской Власти» сильно избили ногами Мошку. Сломали ему нос и два ребра. Потом стали мучить Ханю. Одевали петлю на шею и кричали, что если не отдаст золото, они ее задушат и тогда маленькая девочка умрет… Изверги! У Хани после этого начались припадки безумия, которые переходили в приступы астмы. Она умерла через год во время голода… А Женечка, слава Богу, не умерла. Училась с тобой до четвертого класса, потом переехала с отцом и старшим братом Иосифом в Бельцы.
Мы жили в страхе. Мне пришел срок рожать 6 ноября. Отец договорился в больнице в Надушите и взял телегу, чтобы меня отвезти в роддом. Мы ждали нану Надю, которая должна была сидеть с Иваном, пока он меня отвезет. Уже темнело, когда к нам пришел Андрей Цуркану и сказал:
– Николай, беда. У меня дома люди умирают. Эти, которые собирают поставки, остались у меня ночевать. Они много пили за Сталина, за Победу, за Великую Октябрьскую Социалистическую революцию, а сейчас пускают пузыри. Один из них совсем не дышит. Если они сдохнут в моем доме – меня расстреляют.
– Что они пили? – спросил отец.
– Что пили? Самогон, конечно, – ответил он.
– Твой самогон или в другом месте взяли? – спросил отец.
– Мой самогон, сам делал.
– С калошей или без?
– Я добавил немного калош, когда варил, чтобы крепче был. Сейчас все так делают.
– Тогда плохо дело, – сказал отец, – надо идти.
Они позвали нашего соседа, дядю Антона Рошка, и сказали, что у Цуркана беда, нужно идти, а меня нужно отвезти в роддом. Я сказала, что подожду, пока отец придет. Я себя хорошо чувствую.
Отец сказал Антону, чтобы он наведывался ко мне каждые два часа, и если мне станет плохо, сразу отвезти в роддом. Антон сказал, что все сделает.
Отец ушел, а я осталась с Иваном. Уложила его спать и он скоро заснул.
Через несколько часов мне стало плохо. У меня начались схватки. Я набросила на себя шаль и вышла на улицу. Был сильный дождь и темно. Я с трудом передвигалась вдоль забора в сторону калитки и кричала: «Антон! Антон!». У меня начались роды и я не могла больше двигаться. Я постелила шаль. Я знала, как рожать, ты у меня второй был. Мне было так больно, как будто меня резали пилой по живому вдоль и поперек. Но я знала, что если я буду скрючиваться, то раздавлю твою головку или поломаю твои ручки или ножки. Я очень хотела тебе родить правильно, здоровым и ничего не повредить. Поэтому я терпела и собирала все силы, которые у меня были. Потом я услышала, как ты кричишь: «Уа! Уа! Уа!». Я совершенно не могла двигаться. Я перестала плакать. Я ничего не чувствовала, ни дождя, ни боли, ни холода. Я опять увидела себя и тебя со стороны. Странно, было абсолютно темно, но я со стороны видела, как ты ручками тянешь эту грязную шаль в рот, как шевелишь ножками… Помнишь, как мы с тобой первый раз смотрели кино «Тарзан». Когда фильм закончился и уже прочитали «Конец фильма», на экране показались какие-то темные царапины, в течение 10-15 секунд, потом зажгли свет и мы ушли домой. Так и у меня было, я видела, как мы с тобой лежали под забором, в грязи, как ты двигался, потом я увидела какие-то темные царапины и полная тьма… Я больше ничего не помню, что с нами было… Наверное, люди так умирают… Они видят перед смертью самое дорогое, что было у них в жизни… Потом конец жизни, темные царапины и вечная тьма.
Мы с мамой обнялись молча и заплакали. Мама продолжала:
– Я не знаю, как долго мы лежали там под забором. Нана Надя мне рассказывала, что когда она пришла, Иван спал, телега на улице с запряженными лошадьми наготове под дождем, дверь открыта настежь, нас нигде нет. Она побежала к Антону, тот был пьяный. Его старшая дочь Соня что-то по дому делала. Они взяли фонарь керосиновый, хотели пойти искать в сарай. То ли ей показалось, то ли ты действительно голос подал, но они откликнулись и нашли нас под забором. Они затащили нас в телегу, накрыли одеялом и нана Надя погнала в больницу и сказала Соне, чтобы посмотрела за Иваном.
Она говорила, что в больницу они добрались за полночь. В роддоме была дежурная акушерка Павлина, а врача не было. Она нас разделила и тебя отвезла сразу в морг. Прямо как был завернутый в шаль. Она долго потом оправдывалась, что ребенок был мертв, никаких признаков жизни. Меня затащили в мойку. К счастью, там была горячая и холодная вода. Нана Надя никогда не имела детей, была испугана. В роддоме была цыганка Дуня, она родила три дня назад и сразу бросилась помогать. Эта Павлина пошла вызывать врача, а Дуня взялась приводить меня в чувство, она все делала, а нана Надя помогала. Они меня умыли и стали растирать горячей, потом холодной водой. У Дуни были какие-то травы, настои. Она давала мне их пить и все время массажировала. Потом, зажгла какие-то травы со смолой и делала дым вокруг меня. Я пришла в сознание. Павлина вернулась и хотела сделать мне укол. Дуня дала мне опять выпить настой, как горячий чай и сказала, пока укол не делать, потому что сейчас я проснусь.
Слава Богу, я проснулась и спросила, где Митя. Тут Павлина начала меня успокаивать, что я еще молодая, что у меня будут еще дети, но этот ребенок мертв…
– Нет! Нет! – стала я кричать, – Этого не может быть, я слышала, как он кричал! Принесите мне ребенка, немедленно, сейчас же!
Павлина говорила, что этого делать нельзя, это запрещено. Я рыдала и кричала изо всех сил, чтобы принесли ребенка.
– Где ребенок? – Спросила Дуня эту Павлину.
– В морге. – Ответила она.
– Дай ключи и фонарь, я сама принесу!
Она пошла с наной Надей в морг. Там было много трупов. Люди, тогда, умирали как мухи. Нашли тебя, принесли и развернули эту грязную шаль. Боже мой, ты был весь синий, грязный в крови. Ты не двигался, а глаза были открыты, так как весь окоченел.
– Дайте его мне, – сказала Дуня, – у него еще есть капля жизни. Она взяла тебя в левую руку, а правой рукой начала обливать холодной водой. Сначала холодной, потом немного теплей, потом теплой, потом горячей, потом опять холодной, и горячей. Потом брала твои ножки и ручки и прижимала так, как мы обычно корову доим. Потом опять обливала холодной, горячей, холодной, горячей водой. Потом положила на стол и начала двигать твоими ручками и ножками, потом обливала только теплой водой и перебрасывала тебя из одной руки в другую, как лепешку из теста. Ты начал кряхтеть, сначала тихо, потом все громче и громче, потом стал так сильно плакать: «Уа, уа, уа!».
– Пусть немного поплачет, это уже хорошо, – сказала Дуня. Вытерла тебя сухой тряпкой и завернула в чистую простынь. Взяла тебя на руки и опять подбрасывала из одной руки в другую, пока ты не начал икать. Потом развернула тебя и ты уже сам двигал ручками, ножками и таким был хорошеньким. Нана Надя завязала тебе пупочек, запеленала и Дуня начала кормить тебя своей грудью. Ты так проголодался и так жадно сосал. Мы чувствовали себя виноватыми перед тобой плакали, и молились.
У меня еще две недели молоко было плохое от лекарств и простуды. Молоко у меня начало перегорать, груди стали каменные и горячие, было очень больно. Дуня высасывала у меня молоко, чтобы не дать перегореть. Но все равно ты у меня не хотел брать грудь, смотрел на меня и не хотел сосать, я плакала, слезы текли тебе по губам, ты их облизывал. Слезы мои тебе нравились, а молоко нет. А у Дуни ты так хорошо сосал. Слава Богу она здоровая женщина. Когда пришел врач, Петр Федорович, сказал, что ребенок быстро пойдет на поправку, а мне назначили курс лечения от воспаления.
Отец тогда, только утром добрался до нас, когда ты уже спал, а я начала гореть от температуры.
Тогда, этого Ивана Смирнова не удалось спасти. Он очень много выпил и отец, когда пришел, он был готов. А Негрий и Мочак выжили. Он всю ночь промывал ихние поганые желудки.
Люди тогда неграмотные были. Кто-то говорил, что резиновые калоши делаются из спирта, и они, когда варили самогон, добавляли калоши. Из этой калоши выходил очень ядовитый – метиловый спирт. Вот они и отравились.
Вот так в жизни получается, что нужно спасти от смерти того, кого ненавидишь до смерти, а в это время твои самые дорогие умирают.
Я понимаю отца, когда человек больной, не имеет значения, кто он такой коммунист или фашист, немец или цыган. Его нужно лечить. Таковы законы медицины. Такова клятва Гиппократа.
Вот так ты родился …
– Мама, скажи, а что тебе больше всего в жизни хочется? – не знаю почему, спросил я.
– Я хочу, чтобы вы были здоровы, – ответила мама, не задумываясь.
– Да нет. Я не это имел в виду. Что ты больше всего хочешь для себя, лично.
– Для меня лично? – задумалась мама, – Я хочу пальто. Ты знаешь, вы уже большие, красивые, уже скоро с девочками встречаться будете, а я хожу все время в кирзовых сапогах и фуфайке, как в тюрьме. Мне 43 года. Я еще не старая, мне стыдно. Я никуда не могу выйти зимой и осенью. Нечего одеть.
– Так давай купим. Сколько стоит пальто?
– Я хочу хорошее пальто, а хорошее стоит рублей 200-250. Где взять такие деньги?
– Давай ты будешь думать, какое пальто сшить, какой фасон и все такое. А я буду думать, как деньги добыть. У меня уже 13 рублей есть. Я добуду эти деньги!
6. ЦЫГАНЕ
На второй день я пошел в овощной магазин и купил большой арбуз. Цыгане жили недалеко и я подошел к калитке. У меня не было конкретного плана, как подойти и что сказать. Я уже знал, что если бы не было тогда цыганки Дуни, то меня с мамой давно не было бы на этом свете. Она увидела меня и тоже подошла к калитке.
– Здравствуйте, мама Дуня, – сказал я.
– Здравствуй, Думитру, – ответила она просто, как будто я каждый день у них бываю. От этого мне стало легче и я сразу почувствовал себя довольно свободно.
– Я, вот, арбуз принес, – сказал я.
– О, хорошо, заходи, сейчас мы его хрякнем, – она открыла калитку, взяла арбуз своими большими руками, прижала его и прислушалась, слышен ли внутри треск.
– О, добрый арбуз, спелый, – обрадовалась она, – заходи в дом, я пойду, помою его холодной водой и позову Василия.
Я зашел в дом. Я никогда не бывал в цыганском доме и мне было любопытно узнать, как они живут. Дуня была маминой ровесницей, но у нее было восемь детей: три девочки старше меня, Штефэникэ мой ровесник, потом две девочки младше меня лет десяти и шести, и два мальчика лет четырех, и совсем маленькая девочка, которая только начинала говорить. Они все были дома.
Весь дом состоял из одной огромной комнаты, где по четырем углам были большие толстые матрасы, где они спали и низкий, длинный стол в середине комнаты, очень тяжелый. Столешница была наверное в пять раз толще, чем у обычной мебели, а ножки стола, тоже здоровенные. Углы стола были обрезаны и закруглены из соображений безопасности. В комнате стоял шум, гам, тарарам. Напротив этого стола была печка с углублением, где были два огромных чугуна на плите и алюминиевая кастрюля, а над печкой были две большие полки на высоте, куда могут дотянуться только взрослые. На этих полках были разные кружки, тарелки железные и всякие кухонные принадлежности деревянные и металлические. В доме не было ничего стеклянного, никаких украшений, кроме как, в одном из углов висел ковер. Наверное, это место для главы семьи. Никаких книг или игрушек. У входа была длинная пустая вешалка, а в углу на проволоке с крючком висело ведро и алюминиевая кружка. По всей комнате были разбросаны подушки, которые были такие же грязные, как и матрасы. Этими подушками дети дубасили друг друга, отчего те, что постарше кричали, смеялись, а те, что помладше, тоже кричали и плакали. Все были босые, одежда на них была грязная и рванная, В комнате было не убрано, окна грязные, без занавесок, а на подоконнике в пыли валялись прошлогодние дохлые мухи. Наконец-то дети заметили меня. Штефэника, мой молочный брат, был самый главный, по-видимому, девочки были не в счет, а среди «мужчин» он был самым старшим.
– О, Думитру пришел, – радостно закричал он, прыгнул на стол и стал танцевать, сам себе подпевая. Этот танец у них называется «Тэнэника» и выражает все чувства вместе взятые по отношению к гостю. Танцевал он виртуозно, типа как поет и танцует Майкл Джексон. Он умудрялся прыгать и делать фигуры ногами, на руках, на коленях, на голове, на спине и на животе! Когда он переходил от одной фигуры, к другой танцевальной комбинации окружающие подбадривали криками: «Ха! Ха! Ха!». Причем они как-то умудряются ставить ударение не на гласные, а на согласные, т.е. «Х» слышно громко, а звук «А» не так громко. Когда он закончил, поднял руки вверх и сказал: «Бистро!», по-видимому, это означает, что художественная часть закончилась. Он подошел ко мне и сказал:
– Покажи мускулы.
– Это как? – спросил я. Он поднял рукава рубашки до плеч, согнул руку в напряжении.
– Смотри, у меня. Пощупай, какие твердые мускулы. Это потому, что я их чесноком растираю, – тут же выдал он мне секрет. Я согнул тоже свою руку. Он щупал, примерял, потом девочки щупали, которые были постарше. Наконец-то я согласился, что у него тверже, потому что я чесноком не растираю, отчего он пришел в неописуемый восторг.
– А у тебя «мышка» бежит по руке под кожей? – спросил он.
– Это как? – не понял я.
– Вот смотри, согни руку, сильно. А теперь смотри, – и он сильно ударил ладонью по моим бицепсам поперек. У меня рука опухла моментально в этом месте, и эта опухоль пошла сверху вниз по руке, потом исчезла и не болела. Но я не обиделся, потому что всем понравилось, как «мышка» побежала.
– А ты можешь пукать десять раз подряд? – спросил он.
– Ну, это невозможно, – недоуменно сказал я.
– Ха, невозможно! Давай, считай! – он прыгнул на стол, принял подобающую позу и стал пукать.
– Раз, два, три… – удивленно считал я до десяти.
– Вот тебе и одиннадцать, вот тебе и двенадцать, вот тебе и тринадцать, – продолжал он пукать уже сверх плана, на случай если я что-то не досчитал.
– Феноменально! – удивился я, – Ну, ты даешь! …
Потом ко мне подошли старшие девочки.
– Письку покажи… – обратилась ко мне та, что постарше. (Ей бы в поле пахать, подумал я).
– Что? – не понял я очередную цыганскую игру.
– Покажи письку и я тебе тоже покажу, – уточнила она.
– Ну, вообще, дамы всегда первые, – что-то промямлил я.
– На смотри, – она подняла все свои пять или десять юбок, которые на ней были и оголилась до пупка, – Видишь?
– Да, вижу, – согласился я, разглядывая ее «заячий хвост» с нескрываемым интересом, я же никогда не видел …
– Ну, давай, показывай!
– Как всем? – начал я «тянуть резинку», она толкнула свою сестру.
– Давай, показывай, – она поняла, что я имею ввиду. Раз все буду смотреть, так пусть все сначала и покажут (может быть, и мама Дуня с арбузом придет и обойдется). Они по очереди подымали свои юбки и показывали свои прелести. Даже самая маленькая подошла, и тоже подняла платьице.
– Вот, моя писька, – по-видимому, это у них было обычное явление. Но тут подошла моя очередь…
– Только руками не трогать, – начал я расстегивать свои штаны. Упираться было бы нечестно. Ну, в общем, я тоже показал свое богатство. Тут подошел Штефэника, заметил, что у меня мало волосиков, тоже опустил свои штаны и показал свою гордость.
– Смотри, сколько у меня волос! – я согласился, что у него значительно больше.
– За то у него большой и смотрит вверх, а у тебя маленький и смотрит вниз, – стала защищать меня старшая сестра. Это была правдой и он согласился. Пожалуй, это был единственный конкурс, который я выиграл, все остальные проиграл, но мне не было обидно.
Тут зашла мама Дуня с арбузом и большим, плоским медным подносом. Все радостно воскликнули:
– Арбуз! Арбуз! – и тут же забыли про конкурс красоты и стали энергично потирать ладошки. Мама Дуня не обратила никакого внимания на наши глупости. Мы, как ни в чем не бывало, застегнули свои штанишки, а девочки поправили свои помятые юбки. Только самая маленькая еще ходила с поднятой юбочкой и все спрашивала:
– А у меня хорошая писька?
– Хорошая, хорошая, – успокоил я ее, и погладил по головке, – ты любишь арбуз? Пошли.
Тут зашел самый главный – дядя Василь, огромный, черный, усатый цыган. Он оглядел всех страшным взглядом и коротко прогремел:
– Жиа!!!
В комнате моментально стало тихо, что было слышно, как мухи шевелят ножками. Он сделал жест рукой в сторону стола. Все встали на колени вокруг стола. Он достал из кармана большой складной нож, который был привязан к его широкому поясу самодельной цепочкой с металлическими бульками, как белые фасоли.
Ловкими движениями он разрезал арбуз ровно на столько долек, сколько человек присутствовало, достал себе середину и опять оглядел всех присутствующих:
– Жиа! – повторно произнес он магическое слово, уже не так громко.
За полсекунды на подносе осталась только моя долька. Я тоже взял свою дольку и мы стали дружно все хрустеть. (Наверное, с того момента для меня самое приятное зрелище на свете, это смотреть, как дети едят арбуз). Сначала мне показалось не очень честно, насчет серединки. Отец всегда, когда разрезает арбуз, серединку делит всем по кусочку, но цыган взял всю середину себе. Это нужно понимать, что львиная доля полагается самому главному. Значит, у них так принято.
– Можно я посмотрю кузницу? – спросил я, когда с арбузом было покончено. Никто «спасибо» не сказал, наверное, у них так принято.
– Пошли, – вскочил Штефэникэ и мы вышли заниматься мужским делом. Дядя Василь делал сапы и положил штук 10 железных заготовок в печку, где были раскаленные угли антрацита.
– Ты, давай берись за «Фой». Нужно хорошо продуть огонь и раскалить угли. Сейчас будем ковать, – сказал мне дядя Василь.
«Фой» – это большая брезентовая гармошка, горловина которой направлена к печке. Когда дергаешь за рычаг вверх-вниз, воздух поступает в печку и продувает огонь. Я поработал с фоем минут 10, потом дядя Василь дал мне маленький молоток, а Штефэникэ большие клещи. Сам взял большую кувалду.
На примере готовой холодной сапы он объяснил, как мы буде работать. Штефэникэ будет держать клещами раскаленную заготовку на наковальне и переставлять таким образом, чтобы то место, которое нужно ударить было надежно спрессовано между наковальней и кувалдой. За этим должен следить я и стучать своим молоточком на нужное место и точно по этому месту ударит кувалда. Когда я буду стучать, я буду говорить «Жиа», дядя Василь, когда будет ударять, скажет «Ха», а если что-то не так Штефэника скажет «Хопа» и все остановится.
Мы стали дружно работать.
Штефэникэ достал клещами, раскаленную до бела, заготовку, положил на наковальню. Я своим молотком стал пробовать, как он стучит, металл был мягкий, как тесто и в принципе процедура такова, как бы из теста нужно сделать сапу.
– Жиа! – сказал я и постучал молотком.
– Ха! – и дядя Василь размахнулся от плеча и кувалда стукнула ровно по тому месту, где я отметил. При этом металл расплющился в том месте и стал в несколько раз тоньше.
– Жиа! – повторил я.
– Ха! – ответил кузнец.
– Жиа!
– Ха!
– Жиа!
– Ха!…
– Хопа! – наконец сказал Штефэникэ. Мы выпили все по кружке холодной воды и рукавом вытерли пот.
Работа кузнеца заключается в том, что нужно ковать железо, пока оно горячо. Действительно вначале металл хорошо гнется и растягивается, проходит немного времени и становится твердым и бесполезно его бить. Нужно опять раскалять. Поэтому работать нужно очень быстро и очень точно.
После трех заготовок дядя Василь закурил, а мы побежали за кузницу пописать.
– Давай будем писать на перекрест, предложил Штефэникэ, – чтобы все наши враги подохли.
– Давай, – согласился я.
Мы стали в разворот и писали так, чтобы две струи шли под углом девяносто градусов и встретились в середине. При точном попадании, эти струи в точке пересечения ломаются и смешанный продукт, тоже под углом девяносто градусов, падает вниз. Т.е. получается три траектории, как угол куба. В этот момент нужно пожелать твоим врагам, чтобы они подохли. Ритуал получился и мы дружно побежали в кузницу, продолжить работу.
– Жиа!
– Ха!
– Жиа!
– Ха!…
Мама Дуня смотрела на нас и качала головой, а я ей хитро подмигивал, как настоящий цыган и деловито стучал молотком:
– Жиа!
– Ха!
– Жиа!
– Ха! …
– Хопа! – сказал Штефэникэ, когда последняя заготовка была сделана, – Пошли срать.
– Пошли, – согласился я.
Мы побежали на кладбище, которое было недалеко от цыганского дома. Перелезли через забор и подошли к могиле Негрия.
– Давай здесь, – предложил я.
– Давай, – согласился Штефэникэ – Будем какать Москвой и посмотрим у кого Кремль выше получится.
– Идет, – согласился я.
У Штефэникэ получилась изящная конструкция с острым шпилем, а у меня тоже неплохо, но шпиль не получился. Я признал, что Штефэникэ победил и мы побежали обратно, не вытирая попки…
Таким своеобразным способом, я отдал свою дань неуважения Негрию. Его мерзкие дела навсегда оставили глубокий след ненависти в моем сердце. Пожалуй, это были мои последние детские шалости. Дальше я стал взрослым. Но я не жалел о случившемся и хотя держал в секрете это, я всегда был готов ответить за свой поступок. Я понимал, что внешне это смотрится как глупость, дикость, невоспитанность. Но если смотреть в мой внутренний мир, то можно было найти мотивацию моего поведения. Ниже я приведу несколько аргументов в свое оправдание, когда я был на пике ненависти во взаимоотношениях с этим кретином.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.
