Текст книги "Обретая суперсилу. Как я поверил, что всё возможно. Автобиография"

Глава 13
Вопросы божественного

Христианское харизматическое движение[34]34
  Харизматическое движение (от греч. «харизма» «дар <благодати>; дарование») – движение внутри христианства, появившееся в XX веке в основном среди протестантских общин, провозглашавшее, что в его деятельности проявляются дары Святого Духа. Во многом учение и богослужебная практика пересекается с пятидесятничеством. – Прим. пер.


[Закрыть] получило большую популярность в американских церквях в начале семидесятых. Его приверженцы практиковали прорицание, экстатическое пение, ритуальное излечение, глоссолалию[35]35
  В современном христианстве глоссолалией называется распространенная в разных христианских церквях практика произнесения речи, которая совершенно бессмысленна для говорящего. Считается одним из Даров Духа («дар речи», «дар говорения на языках»). – Прим. пер.


[Закрыть] и даже аскетическое проживание в общинах подобно тому, как это описано в «Деяниях святых апостолов». Евангелическое христианское движение «Люди Иисуса» стало особенно популярным среди учащихся школ и колледжей, озабоченных поиском смысла жизни. Христианские кафе и молодежные центры использовали фолк-музыку, чтобы донести свои заветы до молодежи, которая заслушивалась песнями Боба Дилана и Джоан Баэз о надеждах на лучший мир. Льняные штаны, потертые джинсы, разноцветные хлопчатобумажные футболки, кожаные сандалии и длинные волосы а-ля Христос были неизменными атрибутами «Людей Иисуса», которые гуляли, пели и молились в парках или собирались на перекрестках, предлагая прохожим листовки и приглашения на различные социальные мероприятия и религиозные концерты. Самыми популярными местами были такие кафе, как Living Room в Сан-Франциско, Way Word в Гринвич-Виллидж, Catacombs в Сиэтле, I am в Спокане и His Place на Сансет-Стрип в Голливуде.

В Чула-Висте духовным центром «Людей Иисуса» стала Первая баптистская церковь на углу Пятой улицы и Е-стрит. Здесь же в маленькой пристройке у церкви располагалось христианское кафе[36]36
  Кофе там никогда не подавали, так что большая загадка, почему вообще это место называлось кафе.


[Закрыть] House of Abba, которым управлял пастор Кен Пагаард. Вечером каждой пятницы множество молодых людей набивалось в помещение размером не больше гаража на три машины.

Единственной мебелью была пара стульев, которые стояли на сцене для музыкантов, и поэтому все присутствующие сидели на полу, скрестив ноги. «Если видишь ковер пред собой, ты – грешник, подвинься!» Люди молились, читали Библию, слушали христианскую фолк-музыку в исполнении разных музыкальных групп. Чаще всего там играла местная группа Hebron.

Много позже, вспоминая те времена и «Дом Аббы», Тим Пагаард, сын Кена и участник группы Hebron, говорил:

«По сути, мы были единственной группой, которая выступала в городе, и все, кто хотел чутка хиппануть, ходили на наши концерты, потому что в нашей Чула-Висте вообще больше ничего не происходило».

Но даже он был поражен тому, насколько быстро росло количество людей. «Сначала, когда мы там появились, это было спокойное место, где собирались несколько молодых ребят, чтобы поиграть на гитарах по вечерам в пятницу и в субботу. Но через неделю там было уже пятьдесят человек (в зале), а еще через неделю уже сто пятьдесят, а потом и все пятьсот. Как вам такое?»

Музыка была удобным механизмом для ненавязчивого обращения в веру. Народ бродил по автомобильной парковке и в окрестностях кафе в поисках брошюр и проспектов. Тех, кто обретал веру в Христа, приглашали вступить в общину, где они проходили своеобразный инструктаж по вопросам христианской веры у Кена Пагаарда и остальных членов церковной иерархии, которых называли Старейшинами. По скромному виду и учтивой манере речи его легко можно было принять за самого обычного бизнесмена средней руки. Но, стоя за церковной кафедрой, он преображался в харизматичного проповедника, способного обратить любую паству в особо ревностных и верных последователей.

Также церковь контролировала несколько религиозных коммун, которые совокупно назывались Сообществом. В каждой коммуне было от двенадцати и более постоянных жителей, которые пожертвовали все свое имущество церкви и полностью подчинялись Кену и Старейшинам.

«Дом Аббы» пустил глубокие корни в средней школе Чула-Висты. Люди Иисуса собирались на лужайках во время ланча, вели беседы, молились и делились своими мыслями о Боге. В моем классе было несколько таких учащихся, в том числе моя сверстница по имени Кати Уильямс. Она была умной и творческой натурой. У нее было интересное, хитрое чувство юмора: оно словно сначала подкрадывалось к тебе со спины, вдруг давало тебе легкий игривый подзатыльник, а потом убегало, хихикая. Она была очень жизнерадостной. Она была просто бомба. Она была великолепна.

По расписанию я занимался с ней в одном кабинете два раза подряд. Мы рассаживались по алфавиту, и во время первого урока я сидел за столом, который занимала Кати во время второго урока, а я в это время сидел на один ряд дальше. Как и любой другой скучающий ученик, я иногда отвлекался от занятий и рисовал что-нибудь на листке бумаги или даже на столе. Однажды во время скучного первого урока я прикрепил стикер с пентаграммой на спинку стоявшего передо мной стула. (В тот период мое писательство все еще пребывало в своей лавкрафтианско-мистической фазе, и я считал все связанное с этой темой крутым. Я был идиотом.)

На следующий день, когда во время первого урока я снова сел за тот же стол, то заметил, что рядом с пентаграммой Кати написала: «Иисус спасет тебя». Она не знала, кто оставил пентаграмму на спинке стула, ей просто хотелось на нее отреагировать. Решив ответить, я написал довольно грубую, вызывающе антихристианскую фразу, чтобы спровоцировать ее на ответ.

Она ответила. Я тоже. Она парировала мой ответ. Меня веселило, что мы, по сути, ведем теологический спор, передавая записки через спинку стула, и что она понятия не имеет, с кем говорит. Когда на спинке не осталось свободного места, мы стали оставлять друг другу целые письма, пряча их под столешницей. Чем сильнее она старалась, тем жестче был мой ответ. С каждой запиской мое мнение становилось все более и более экстремальным, а некоторые из записок прямо дышали дьявольским пламенем. На втором уроке я наблюдал за тем, как она разворачивала послание и вместе с друзьями смеялась над придурком, которого пыталась обратить в веру.

Несмотря на то что я все еще был слишком стеснителен, чтобы разговаривать с девушками, оказалось, что я могу спокойно переписываться с ними, и сам Сатана выступал в качестве суфлера.

Наша переписка продолжалась уже месяц, когда я решил покончить с секретами и оставил под столом записку с предложением встретиться после школы. Она уже стояла и ждала своего загадочного оппонента, готовая к духовным баталиям, когда я подошел и поздоровался.

Она нетерпеливо кивнула в ответ, вглядываясь в темноту, в поисках сумрачной фигуры человека, который присылал ей все эти ужасные записки. По всей видимости, он должен был появиться, объятый дымом и тенями. Я терпеливо ждал. Через секунду она повернулась ко мне, и глаза ее осветились от неожиданного осознания. Кати покраснела от смущения, сделала шаг назад, а потом залепила мне пощечину.

После этого случая я превратился в особый проект Кати.

К ее неустанным попыткам обратить меня в определенный момент подключились и другие члены «Дома Аббы».

Когда кто-то из них встречал меня идущим по улице, то предлагал подвезти. Каждый день во время перерыва на завтрак они предлагали мне присесть за их стол, поговорить, а то и просто помолчать, если говорить не хотелось.

А потом начались коллективные объятия.

К этому моменту ни один человек в моей жизни, ни родители, ни родственники, никто никогда не говорил мне «Я тебя люблю». Я даже не помнил, обнимал ли меня кто-то или прижимал ли к себе. Выражение симпатии на физическом уровне было для меня чем-то чужим и непонятным. Поэтому, когда они обняли меня и сказали, что любят меня, я был ошеломлен. Первый раз, когда это случилось, я извинился и убежал. Я нашел темное место за спортивным залом, где меня никто не видел, и заплакал. Неужели это то, что называют привязанностью и любовью? Всю свою жизнь я рос, как одинокое дерево в пустыне, скрученное и согнутое от нехватки воды, а теперь на меня обрушились потоки любви, изливаемые несколько раз в неделю.

Я не сдавался, потому что считал, что все эти люди живут в мире своих фантазий. Я нуждался в этой мысли, чтобы не прогнуться под тяжестью неожиданной симпатии, которая мне, как человеку, который впервые столкнулся с чем-то подобным, казалась тогда вполне искренней.

Однажды во время занятий меня вызвали к директору школы Рэймонду О’Доннелу.

К ЭТОМУ МОМЕНТУ НИ ОДИН ЧЕЛОВЕК В МОЕЙ ЖИЗНИ, НИ РОДИТЕЛИ, НИ РОДСТВЕННИКИ, НИКТО НИКОГДА НЕ ГОВОРИЛ МНЕ «Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ».

– Миссис Терри и миссис Мэсси сказали мне, что ты писатель. Они говорят, что ты очень хорош.

Я скромно кивнул в ответ, но промолчал. Это могло быть ловушкой.

– Тут вот какое дело, – продолжил директор. – Мы хотим создать новую традицию. Суть в том, что мы выбираем ученика старшего класса и просим его написать сатирическую пьесу о школе и учителях. Ничего экстремального, конечно, но с хорошим и легким юмором. Пьесу будем ставить в спортзале, чтобы все ученики могли прийти и посмотреть. Если все пройдет хорошо, то будем ставить пьесы каждый год.

– Мне рекомендовали тебя учителя, и я хотел бы, чтобы пьесу написал ты. У тебя будет две недели, привлеки других учеников на роли, репетируйте, в общем, занимайтесь делом. Пьеса должна быть смешной, но не перегибайте палку и особо не издевайтесь над учителями.

Если она будет слишком жесткой, то придется признать затею неудачной, а ученики потеряют единственный шанс безнаказанно подшутить над своими наставниками. Так что смотри не загуби хорошее дело.

Я прошел через весь кампус в полном недоумении. Годами я пытался стать невидимкой. Если я возьмусь за пьесу, то обо мне узнает вся школа. Если работа получится хорошей, но не смешной, то меня просто заживо съедят. Если пьеса будет смешной, но слишком правдивой, то школа откажется от таких экспериментов, а ученики опять же съедят меня за неудачу. Я рискую вступить на тропинку, которой так долго избегал.

Но, с другой стороны…

«Миссис Терри и миссис Мэсси сказали мне, что ты писатель. Они говорят, что ты очень хорош».

Это был вызов. Но если раньше вызов шел от тех, кто боролся против меня, теперь это был вызов тех, кто верил в меня.

Как будто сама Вселенная говорила мне: «Хватит прятаться».

Всю следующую неделю я писал пьесу, в которую включил парочку острых уколов в сторону «Людей Иисуса», но что поделать. Нельзя сделать омлет, не зажарив парочку христиан. Я попросил несколько других учеников помочь мне, и парочка из них добавили в пьесу собственные мысли и сценки, и мы приступили к репетициям.

В день премьеры в спортзале собрались все тысяча восемьсот студентов. Погасли огни, и шоу началось…

Юмористическая составляющая была настолько ужасной, насколько вообще могла. Шутки были детскими, натужными, грубыми, избитыми. Выглядело это все так, как будто кому-то, кто ни разу в жизни не играл в бейсбол, дали биту, и он начал махать ею со всей дури во все стороны сразу в надежде случайно попасть хоть во что-нибудь на поле.

Нас спас фактор новизны: публика ревела от восторга, когда слышала те же колкости, которыми пользовалась в реальной жизни и которые теперь открыто звучали в присутствии преподавателей. В финале студент, который играл роль директора О’Доннела, выходил на сцену и требовал показать ему того, кто написал всю эту чепуху.

Я выбрал этот момент, чтобы выйти из тени и в переносном, и в буквальном смысле. Я оказался на виду у всех:

у качков, которые меня игнорировали, у чирлидерш, для которых я вообще не существовал, у старост классов, у «Людей Иисуса»… у всех.

Меня зовут Кал-Эл, я прибыл к вам с Криптона, отведите меня к своему вождю.

– Это я написал! – громко заявил я.

Парень, игравший директора, вытащил пистолет. Нам разрешили использовать только игрушечный пистолет, но в руках директора был стартовый пистолет нашего физрука, который непонятно каким образом оказался на сцене.

Я побежал. Он выстрелил. Я рухнул на пол в брызгах искусственной крови.

Зал взорвался. Люди аплодировали, кричали и так сильно топали ногами по трибуне, что спортзал трясся и вибрировал от пола и до самого потолка.

Событие вовсе не было премьерным показом на Бродвее или новым телешоу, которое транслировали бы на миллионную аудиторию. В этом не было ничего эдакого.

Бога ради, это был всего лишь спектакль учеников средней школы. Но это был первый раз, когда мне аплодировали за то, что я написал, впервые я почувствовал, что меня ценят, и это утвердило мою веру в то, что я должен был стать писателем. Все следующие дни, где бы я ни появлялся, студенты, которые даже не знали моего имени, заметив меня, кричали вслед: «Эй, писатель, хорошая работа! Давай пиши!»

Да-а, признаюсь, я подсел.

Приближался день выпуска, и Кати понимала, что может потерять последний шанс обратить меня в истинную веру. Поэтому она приложила все силы, чтобы уговорить меня пойти с ней в «Дом Аббы». Она сказала, что в пьесе я с юмором и сатирой изобразил «Людей Иисуса» и было бы справедливо дать им шанс ответить. Она, конечно, была права, а поскольку я к тому же был в нее влюблен, то согласился пойти с ней в кафе в пятницу вечером. Обычно выбраться из дома вечером было довольно сложно, но в тот период отец все больше времени проводил по рабочим делам за городом, что значительно все упрощало. Я не знал, какого рода поездки это были. Меня переполняло чувство облегчения только оттого, что его не было рядом, поэтому я не придавал им большого значения.

В кафе яблоку негде было упасть. Мы с Кати сидели на полу, скрестив ноги, все время сдвигаясь вперед, потому что людей становилось все больше и больше, пока наконец все не сидели коленка к коленке. Это место явно не подходило для посетителей, испытывающих проблемы с мочевым пузырем. Внутри воздух был настолько горячим, что к парковке постоянно тянулась дорожка людей, которым стало дурно. Местная музыкальная группа «Дети Аббы» играла и пела госпелы в современных фолковых аранжировках, читала проповеди, предлагала аудитории петь хором и рассказывала личные истории прихода к вере, перемежая их шутками.

НО ЭТО БЫЛ ПЕРВЫЙ РАЗ, КОГДА МНЕ АПЛОДИРОВАЛИ ЗА ТО, ЧТО Я НАПИСАЛ, ВПЕРВЫЕ Я ПОЧУВСТВОВАЛ, ЧТО МЕНЯ ЦЕНЯТ, И ЭТО УТВЕРДИЛО МОЮ ВЕРУ В ТО, ЧТО Я ДОЛЖЕН БЫЛ СТАТЬ ПИСАТЕЛЕМ.

Все, что я видел, было совсем не похоже на знакомые мне традиционные службы в католических храмах.

В перерывах между музыкальными номерами члены «Детей Аббы» просили пришедших поделиться историями о том, как они встречались с проявлениями божественного в их жизни. Одна из девушек подняла руку, и тут я заметил, что рядом с ней сидел один из наших учеников, который играл в моем спектакле.

– Вы же знаете о школьной пьесе, где нас высмеяли?

– Да, конечно знаем! – крикнул кто-то в ответ.

– Так вот я привела с собой одного из парней, которые смеялись над нами со сцены! – гордо заявила девица, и толпа, вместо того чтобы обрушиться на него с обвинениями, зааплодировала, приветствуя гостя.

Когда шум утих, встала Кати и обратилась ко всем остальным.

– У меня есть кое-что поинтереснее! – гордо сказала она, приобняв меня. – Я привела с собой парня, который написал эту пьесу!

Аудитория взорвалась смехом и дружелюбными шутками в мой адрес. Если бы я нашел дырку в полу, если бы я нашел сам пол, то выскользнул бы прямо через нее и просочился бы глубоко под землю. Но вместо этого я пробормотал что-то про «ничего личного» и снова сел на пол, надеясь, что больше не привлеку их внимание.

Вечер продолжался, люди делились своими встречами с Христом, пели и молились. Затем кто-то за моей спиной завел странную песню. С одной стороны, это было похоже на пение, а с другой – что-то иное. Девушка пела, голос становился все громче, и вот он уже подчинялся какому-то единому гипнотическому ритму. Звуки песни не были похожи ни на один человеческий язык. К ней присоединились другие, и волна голосов соединилась в едином порыве. Я вспомнил, что читал о чем-то подобном в журнальной статье. Там такое пение называли глоссолалией, или даром говорения на языках. Но одно дело – читать о подобном феномене, а другое – слушать вживую. Я чувствовал, что и меня уносят волны экстаза, переполняющие помещение. Не нужно было даже быть верующим, чтобы быть очарованным этой атмосферой.

А потом со мной заговорила Кати, увещевая меня обратиться к Богу. Все вокруг подняли правые руки в молитвенном жесте, а второй рукой упирались мне в спину, словно призывая уверовать. Логическая часть моего мозга отказывалась в этом всем участвовать. Тобой манипулируют, не поддавайся.

Но эмоции и психологическое давление были воистину чудовищными. Это нельзя было назвать тихим моментом прозрения, это было чем-то вроде духовного наезда.

– Чувствуешь ли ты Иисуса в себе? Ты веришь, что он хочет спасти тебя? – спросила Кати, и ее лицо почти касалось моего. – Ты веришь?

Я закрыл глаза. Я не мог разобраться в своих мыслях, все перемешалось в голове. Возможно, в тот момент часть меня действительно верила или, по крайней мере, хотела верить. Голоса певших обволакивали меня, я открыл глаза и посмотрел на Кати. Ее лицо горело, она была так красива, она была первой девушкой, которая обратила на меня хоть какое-то внимание, всегда ждала моих ответов… И мои чувства победили разум.

Я ЗНАЛ ТОЛЬКО, ЧТО ПОСЛЕ ВСЕЙ СВОЕЙ ЖАЛКОЙ ЖИЗНИ Я ХОТЕЛ СТАТЬ ЧАСТЬЮ ЧЕГО-ТО ЛУЧШЕГО И СВЕТЛОГО. Я ПРОСТО ХОТЕЛ БЫТЬ СЧАСТЛИВЫМ.

Даже сейчас я не могу вам с уверенностью ответить, уверовал ли я тогда или нет, чувствовал ли я Бога в себе или ничего не чувствовал. Я знал только, что после всей своей жалкой жизни я хотел стать частью чего-то лучшего и светлого. Я просто хотел быть счастливым.

И я хотел, чтобы она тоже была счастлива.

Поэтому я сказал ей, что верю.

И она обняла меня.

Они все обняли меня.

Я был обречен.

Торжественная церемония выпуска прошла в четверг, 15 июня 1972 года. Ее основной темой был следующий лозунг: «А может, все это потому, что он идет под звук другого барабана?» (Это были семидесятые года, когда нас вообще ничего не смущало.) С речью на церемонии вручения дипломов выступил Кен Пагаард. Этот выбор был не очень понятен, особенно для тех, кто был всерьез озабочен существованием коммун, которыми Кен руководил. После официальной части Кати и все остальные разъехались с друзьями на праздничные вечеринки. Мне же такой вариант был недоступен. Отец сказал, что приготовил кое-что особенное в честь этого события. Я вдруг начал думать о поездке в «Диснейленд» или ужине в каком-нибудь хорошем месте и даже о последующем конвертике с деньгами, но в итоге не случилось ни первого, ни второго, ни третьего.

Дома устроили вечеринку, на которую были приглашены только двое гостей, приятели отца. Одним из них был его собутыльник из местного бара, а другим оказалась Ирен (это не настоящее ее имя), парикмахерша лет под пятьдесят, но одевалась как тридцатилетняя. Она тоже была собутыльницей отца. Они были знакомы еще по кабакам в Патерсоне, и вот теперь с папашиной помощью переехала в Калифорнию. Фирменным элементом ее стиля был пышный черный парик-улей, настолько старый и потрепанный, что он никогда не садился правильно. Он выглядел как сбитая машиной кошка, которая теперь вынуждена вечно косить единственным оставшимся глазом, высматривая бродячих собак. Была ли она профессиональной проституткой (как утверждали некоторые) или просто отцовской партнершей по сексуальным утехам (как считало большинство), я не знаю. Но она провела немало ночей, шатаясь по городу с Чарльзом, и часто приходила к нам домой, чтобы навестить его. Если мать и имела что-то против этого, то чувство самосохранения заставляло ее благоразумно молчать.

ОТЕЦ СКАЗАЛ, ЧТО ПРИГОТОВИЛ КОЕ-ЧТО ОСОБЕННОЕ В ЧЕСТЬ ЭТОГО СОБЫТИЯ.

В тот вечер вся троица продолжала пить, и пили они так, что, будь на их месте другие, они бы давно уже отдали богу душу.

Меня наполняла злоба. Я понял, что это была вечеринка моего отца, а не моя, как будто бы это у него был выпускной.

Его друзья.

Его успех.

Его пьяная вечеринка.

– Ты никогда б не добился этого, не будь меня рядом, – отец повторял эти слова снова и снова, ему и в голову не приходило, что я окончил школу вопреки всему, что он делал, а не наоборот. – Если бы не я, ты бы подыхал на улице от голода!

Когда бутылки виски и водки опустели, я несколько раз порывался уйти в свою комнату, но каждый раз меня возвращали за стол, ведь я был важным элементом реквизита на его празднике. Где-то около полуночи он повернулся к Ирен, драматическим жестом указал на пустой стакан и сказал: «Нужно еще бухло. Сходи купи бухла».

Потом он посмотрел на меня: «Поезжай с ней. Смотри, чтобы она ни во что там не вляпалась».

Я хотел было отказаться, но отец был уже в той стадии опьянения, которая в одно мгновение могла перейти в пьяное буйство, и поэтому проще было сделать так, как велено. Как только мы вышли, Ирен повисла на моей руке. Она шаталась из стороны в сторону и запиналась, от нее несло алкоголем, дешевыми духами и закисшим тальком. Парик в форме улья сбился набок под углом, который нарушал все законы гравитации. В свете фонарей на парковке я увидел, что ее заношенное черное платье было зашито сбоку нитками другого цвета.

Я помог ей залезть в машину и сел на пассажирское место. Она долго ковырялась с ключами, а потом несколько раз попыталась вставить ключ в замок зажигания, пока наконец одна из попыток не увенчалась успехом. После этого она повернулась ко мне и чуть ли не налегла на меня всем телом, так близко, что я разглядел, какой неровной была полоска помады на ее узких губах.

Косметика была на два тона светлее, чем кожа, а слой был такой толстый, что лицо больше походило на маску Кабуки. И все это не могло скрыть глубокие морщины и кожу, которую можно было обрести, разве что только проведя всю жизнь за бутылкой.

Она положила правую руку мне на плечо.

– Я хочу, чтобы ты знал, Джоуи, мы все очень тобой гордимся.

– Спасибо, – ответил я, а сам подумал: «Можно мы уже просто поедем, а?»

– И я хочу, чтобы ты знал: сегодня я вся – твоя.

И тут я почувствовал, как ее левая рука медленно поползла вверх по моей ноге.

– Все, что ты хочешь, дорогой, – сказала она, а ее рука продолжала подниматься вверх по моему бедру. – Все, что я могу для тебя сделать, все, ты только скажи.

Вот дерьмо.

Стараясь вести себя так, как будто ничего не происходило, я опустил руки вниз, полностью перекрыв пути к тому хрупкому фарфору, который она намеревалась разбить.

– Нам пора ехать, магазин закроется.

– Такие магазины работают допоздна, мой мальчик.

– Да, но мне кажется, что этот закрывается раньше других.

Ирен уставилась на меня откуда-то из-под тяжелых век, ее глаза потемнели, как только она поняла, что у нее ничего не выйдет.

– Ну что ж, поехали, – послушно сказала она, и машина наконец тронулась.

Когда мы вернулись домой с новой партией бутылок, я все думал, сказать ли отцу о том, что произошло, или нет, и тут я заметил, как отец вопросительно взглянул на Ирен, высоко подняв брови: «Ну?»

– Нет, – Ирен покачала головой.

Отец отвернулся, искривившись от омерзения.

С ужасом, который я даже не могу описать, я понял, что Ирен и была тем самым «большим сюрпризом» на выпускной. Желая держать все под контролем, отец решил, что мой первый секс должен быть с его пьяной подружкой, с этой (я понимаю, что так говорить нельзя, что это очень злые слова, но в тот момент я чувствовал именно так) потасканной, упитой теткой в трех килограммах пудры, которую даже из программы «12 шагов» выкинули[37]37
  «12 шагов» – программа Общества анонимных алкоголиков, разработанная для помощи людям, страдающим алкоголизмом и другими формами зависимости. – Прим. пер.


[Закрыть].

С УЖАСОМ, КОТОРЫЙ Я ДАЖЕ НЕ МОГУ ОПИСАТЬ, Я ПОНЯЛ, ЧТО ИРЕН И БЫЛА ТЕМ САМЫМ «БОЛЬШИМ СЮРПРИЗОМ» НА ВЫПУСКНОЙ.

Она сидела, грузно развалившись на диване позади отца, а он наклонился к ней и, прикрыв ладонью рот, театральным шепотом, который я обязательно должен был услышать, потому что именно этого он и хотел, произнес, презрительно кивнув в мою сторону: «Педик».

Я ушел в свою комнату, закрыл дверь и подпер ее письменным столом во избежание других поползновений, а потом лег спать.

Проснулся я рано, когда начало рассветать. Бравая троица валялась в полной отключке. Ирен лежала на полу в гостиной с задранным до самых бедер платьем, а приятель отца валялся на диване в луже собственной блевотины. Сам Чарльз спал на кухне, уткнувшись лицом в стол. Я окликнул его, но он не реагировал.

Я подумал о том, что вот, как просто было бы взять тяжелый нож для разделки мяса и опустить его сзади на шею Чарльза, раздробив позвонки, чтобы он мгновенно испустил дух. Потом я мог бы вложить нож в руку его бесчувственного приятеля, предварительно убрав свои отпечатки, вымыть руки и снова лечь в кровать, и ждать, когда мать обнаружит труп на кухне и закричит.

Я очень долго смотрел на открытую шею пьяного отца, а потом все же вернулся в свою комнату.

Отец проводил все больше и больше времени в поездках куда-то за город, и поэтому каждую пятницу по вечерам я спокойно и без всяких проблем ходил в «Дом Аббы», а по субботам – на службы в Первой баптистской церкви. Кати пригласила меня на вечеринку на пляже, и это было первое такое приглашение в моей жизни. Я никогда не был на пляжных вечеринках с друзьями моего возраста, никогда не смотрел на огонь пылающего костра и не болтал ни с кем о жизни, любуясь закатным солнцем, тонущим за линией горизонта. И вот я уже здесь, сижу на пляже, прислонившись спиной к камню, и смотрю на своих друзей, которые смеются, поют и носятся друг за другом по пляжу.

«Неужели именно так и живут обычные люди? – думал я. – Может быть, это именно то, чего мне так не хватало?»

Я подавил подступавшую волну обиды. Да, первые восемнадцать лет жизни были навечно потеряны из-за того, что я прожил их в клетке, но лучше ведь насладиться ими хотя бы сейчас, чем никогда даже и не узнать о том, что они вообще существуют.

Позже вечером мы забились в открытый кузов пикапа и отправились домой, подшучивая друг над другом и громко вскрикивая каждый раз, когда машина поворачивала и виляла, заставляя наши тела прижиматься еще теснее. Я вдруг поймал себя на том, что улыбаюсь как дурачок. К тому моменту я уже целых полтора года жил и учился в Чула-Висте. У меня были друзья, стабильность и место, где меня уважали и относились ко мне по-доброму, как никогда раньше. Здесь я начал делать свои первые серьезные шаги, чтобы стать писателем. У меня не было денег, чтобы поступить в Государственный университет Сан-Диего, но я мог бы учиться в колледже Саутвестерна, где преподавали журналистику, писательское мастерство и театральное искусство.

Более того, большинство моих новых знакомых тоже планировали учиться в том же колледже, и там я без друзей не останусь.

Это было самым прекрасным – у меня наконец-то были друзья! Я чувствовал себя полным жизни, я был рад тому, что я жив.

Наконец-то я почувствовал себя счастливым.

Как только я вошел в дом, я увидел отца. Он ждал меня, а на столе перед ним стояла наполовину пустая бутылка водки.

– Собирайся давай, – сказал он. – Мы переезжаем в Иллинойс.