Текст книги "Замок из стекла. Что скрывает прошлое"

В тот год нашу школу посетил Чак Йегер.[55]55
  Charles Elwood «Chuck» Yeager (род. в 1923 г.) – генерал ВВС США в отставке. Считается, что он был первым пилотом, который в 1947 г. преодолел на самолете звуковой барьер, хотя на самом деле сверхзвуковые самолеты появились и были испробованы в бою в конце войны в нацистской Германии. – Прим. перев.


[Закрыть] Я много раз слышала об этом человеке от папы. Я знала, что он родился в Западной Виргинии в городе Мире, стал пилотом во время Второй мировой войны, сбил одиннадцать немецких самолетов и признан лучшим летчиком-испытателем на базе ВВС Эдвардс, что в пустыне Мохаве в Калифорнии. И он в 1947 г. первым преодолел скорость звука на самолете Х-1, несмотря на то, что ночью до полета пил и его сбросила лошадь, отчего он сломал несколько ребер.

Папа говорил: для него нет героев и людей, которым он хотел бы подражать, но он уважал смелого, пьющего и расчетливого Чака Йегера. Узнав, что бывший пилот будет выступать в нашей школе и даст мне интервью, папа не мог сдержать своей радости. Когда я пришла на следующий день из школы, он ждал меня на веранде с ручкой и бумагой и помог составить список вопросов, которые я могла, не осрамившись, задать Чаку – одному из самых известных сынов Западной Виргинии.

О чем вы думали, когда скорость самолета превысила скорость звука?

О чем вы подумали, когда Скотт Кроссфилд в два раза превысил число Маха?

Какой ваш самый любимый самолет?

Считаете ли вы возможным полет со скоростью света?

Папа написал 25–30 вопросов и потом настоял на том, чтобы мы отрепетировали интервью. Он изображал Чака Йегера и обстоятельно отвечал на вопросы, которые сам и написал. Когда он описывал переход звукового барьера, его глаза были мечтательными. Потом папа решил, что мне надо разъяснить некоторые базовые моменты истории авиации, и он полночи не спал и при свете керосиновой лампы рассказывал мне об аэродинамике, австрийском физике Эрнсте Махе и летчиках-испытателях.

На следующий день директор школы мистер Джек представил Чака Йегера собравшимся в актовом зале ученикам. Чак был больше похож на ковбоя, нежели на уроженца Западной Виргинии: у него была кавалеристская походка и худое загорелое лицо, но как только он раскрыл рот, стало понятно, откуда он родом. Ученики притихли, слушая рассказ бывалого летчика. Он сказал нам, что гордится своими корнями и мы тоже должны гордиться ими и что независимо от того, где мы родились, мы должны стремиться реализовать свою мечту. Когда он закончил выступать, зал взорвался аплодисментами, от которых чуть не лопнули стекла.

Прежде чем все ученики успели выйти, я взошла на сцену и сказала: «Мистер Йегер, я Жаннетт Уоллс из газеты The Maroon Wave». Чак пожал мне руку и ухмыльнулся: «Пожалуйста, правильно напишите мое имя в газете, чтобы люди поняли, о ком идет речь».

Мы уселись и разговаривали почти час. Мистер Йегер очень серьезно отнесся к моим вопросам и вел себя так, словно это интервью для школьной газеты – очень важная и серьезная вещь. Когда я упомянула названия самолетов, на которых он летал, он ухмыльнулся и сказал: «Елки-палки, кажется, вы хорошо разбираетесь в авиации».

После интервью в коридоре ко мне подошли несколько учеников, чтобы сказать, как мне повезло поговорить с Йегером один на один. «Что он говорил? Как он себя вел?» – наперебой спрашивали они. Все относились ко мне с уважением, словно я стала одним из первых спортсменов школы. Даже один из лучших игроков школьной футбольной команды, проходя мимо меня по коридору, дружелюбно мне кивнул. Еще бы, ведь я была девушкой, которая лично общалась с Чаком Йегером.

Папа так хотел услышать мой рассказ о том, как прошло интервью, что не только был дома, но и был трезв. Он настоял, что хочет помочь написать мне статью. У меня уже было заготовлено вступление. Я села за мамину пишущую машинку и напечатала:

«История ожила, когда Чак Йегер – человек, впервые в мире преодолевший звуковой барьер, – выступил перед учащимися школы».

«Прекрасно, – сказал папа, заглядывая мне через плечо, – ну, а теперь побольше интересных деталей».

Лори писала нам из Нью-Йорка регулярно. Ей понравился этот город. Она жила в отеле для женщин в Гринвич-виллидж, работала официанткой в немецком ресторане, посещала курсы рисования и даже брала уроки фехтования. Она познакомилась с массой людей, каждый из которых был в своем роде гением. Жители Нью-Йорка настолько любили искусство и музыку, что, по словам Лори, художники продавали картины прямо на тротуаре рядом с квартетом музыкантов, исполнявших Моцарта. Даже Центральный парк оказался не таким опасным, как его представляли в Западной Виргинии. По выходным там было много людей, которые катались на роликовых коньках, играли во фрисби и смотрели на жонглеров и мимов с забеленными лицами. Я была уверена, что Нью-Йорк и мне понравится, как только я в нем окажусь.

Я начала ходить в одиннадцатый класс и уже считала месяцы, остававшиеся до того, как я присоединюсь к Лори. Пока оставалось 22 месяца. Я решила, что по окончании школы я перееду в Нью-Йорк, подам документы в колледж и найду работу в Associated Press или UPI[56]56
  Universal Pictures International – одна из ведущих компаний в области средств массовой информации и индустрии развлечений, занимающаяся разработкой, производством и распространением развлекательных, новостных и информационных программ по всему миру. – Прим. перев.


[Закрыть] – информационных агентствах, у которых газеты брали новости и материалы, или, может быть, начну сотрудничать с какой-нибудь нью-йоркской газетой. Сотрудники нашей газеты шутили по поводу известных авторов, работавших в крупных нью-йоркских газетах, и я твердо решила стать одним из них.

В середине учебного года я пошла к мисс Катоне, которая занималась вопросами распределения учеников после окончания школы, и попросила ее дать мне несколько названий нью-йоркских колледжей. Мисс Катона надела очки, которые висели у нее на шее, и внимательно на меня посмотрела. Она сообщила, что Государственный колледж в Блуфильде расположен всего в 50 километрах от Уэлча и, учитывая мои оценки, я могу рассчитывать на то, что меня примут на бесплатное отделение.

«Я хочу учиться в колледже в Нью-Йорке», – сказала я.

Мисс Катона посмотрела на меня с удивлением: «Зачем?»

«Потому что я хочу там жить».

Мисс Катона заявила, что, по ее мнению, это – не самая лучшая идея. Гораздо проще поступить в колледж в том штате, где ты закончила школу. В этом случае и обучение обойдется гораздо дешевле.

Я задумалась и сказала: «Может быть, мне переехать в Нью-Йорк прямо сейчас и окончить школу там? Тогда будет считаться, что я закончила школу в штате Нью-Йорк».

Мисс Катона нахмурилась: «Но ты же здесь живешь! Здесь твой дом».

Она была очень худой и всегда носила закрывающие шею свитера и туфли на высоких каблуках. Мисс Катона окончила школу, в которой я сейчас училась, и, судя по всему, у нее даже мысли не возникало о том, что можно жить где-либо, кроме Уэлча. Она считала, что отъезд из Уэлча – это как измена своей собственной семье.

«То, что я сейчас здесь живу, совершенно не значит, что я не могу переехать в другое место», – сказала я.

«Это было бы большой ошибкой. Ты здесь живешь. Подумай о том, что ты потеряешь. Семью и друзей. И предпоследний год учебы – это один из лучших годов твоей жизни. Ты не пойдешь на выпускной вечер для учеников предпоследнего класса».

В тот день я возвращалась домой не спеша, обдумывая то, что мне сказала мисс Катона. Она была права: многие жители Уэлча утверждали, что два последних класса школы были лучшими годами их жизни. Школа придумала так называемый выпускной вечер для учеников предпоследнего класса специально для того, чтобы они не переходили в другие школы. А ученикам последнего класса позволялось ходить в школу в чем им угодно и спокойно пропускать уроки. Однако с моей точки зрения это была далеко не достаточная причина, чтобы остаться в Уэлче еще на целый год. А уж если говорить о настоящем выпускном бале, то мои шансы найти себе партнера по танцам были равны папиным шансам победы над коррупцией в профсоюзах.

Я размышляла о переезде в Нью-Йорк на год раньше чисто гипотетически, но оказалось, что я могу перебраться в Нью-Йорк прямо сейчас. Ну, может быть, не буквально в этот момент, потому что это была середина учебного года. Мне стоило дождаться окончания одиннадцатого класса. К тому времени мне исполнится 17 лет. У меня было почти 200 долларов, и я могла бы уехать из Уэлча через пять месяцев.

Меня настолько возбудила и взбудоражила эта идея, что я перешла на бег. Я бежала все быстрее и быстрее. По Олд Роуд с ее многочисленными деревьями с низкими ветками, потом по Гранд Вью и по Литтл Хобарт Стрит – мимо лающих привязанных собак, мимо заметенных снегом куч угля, мимо домов семейств Ноа, Паришей, Холлов, Ренко и, наконец, задыхаясь, остановилась напротив нашего дома. Впервые за много лет я обратила внимание на то, что дом наполовину покрашен желтой краской. Я столько лет провела в этом городе, стараясь сделать жизнь лучше, но у меня ничего не получилось.

Дом неумолимо разваливался. Один из поддерживающих его столбов покосился. Дырка в потолке над спальным местом Брайана стала такой большой, что во время дождя ему приходилось накрываться надувным плотом, который мама получила в розыгрыше, организованном Benson & Hedges для покупателей своих сигарет (пачки которых мы выискивали по помойкам, чтобы сорвать штрих-коды, которые надо было послать для участия в акции). Брайану достанется моя кровать после того, как я уеду. Я решилась – поеду в Нью-Йорк сразу после окончания школьного года.

Ступеньки лестницы окончательно сгнили, и поэтому я поднялась по склону горы и вошла в дом через заднее окно, которое мы теперь использовали вместо двери. Папа сидел за столом, а мама перебирала стопки своих картин. Я сообщила им о своем новом плане, после чего папа потушил сигарету, встал и, не говоря ни слова, вылез через окно на улицу. Мама только кивнула и, не поднимая глаз, продолжала перебирать картины, что-то бормоча себе под нос.

«Ну что ты скажешь?» – спросила я ее.

«Отлично. Поезжай».

«Что-то не так?»

«Нет, все в порядке. Поезжай. Хороший план», – казалось, что она вот-вот расплачется.

«Не грусти. Я буду писать».

«Мне грустно не потому, что ты уезжаешь, – сказала мама. – Мне грустно оттого, что ты едешь в Нью-Йорк, а я остаюсь здесь. Это нечестно».

Когда я позвонила Лори и рассказала о своем новом плане, она его одобрила. Она сказала, что я могу жить с ней, если найду работу и буду помогать платить за квартиру. Брайан тоже одобрил мою идею, особенно после того, как я сказала ему, что он может перебраться на мою кровать. Брайан начал шутить с нью-йоркским акцентом о том, что я скоро начну ходить в соболях и задирать нос, как истинная обитательница Нью-Йорка. Точно так же, как некогда я в отношении Лори, Брайан начал отсчитывать недели до моего отъезда. «Через шестнадцать недель ты будешь в Нью-Йорке», – говорил он. И на следующей наделе: «Через три месяца и три недели ты будешь в Нью-Йорке».

С тех пор как я объявила о своем решении, папа со мной практически не разговаривал. Однажды весной, когда я делала уроки в спальне, он подошел ко мне. Под мышкой у него были какие-то свернутые бумаги.

«Есть минута? Я хочу тебе кое-что показать», – сказал он.

«Конечно».

Я прошла за ним в гостиную, где папа разложил на столе свои бумаги. Это были старые, замызганные и потрепанные планы Хрустального дворца. Я даже не могла вспомнить, когда видела их в последний раз. Мы перестали вспоминать Хрустальный дворец с той поры, как засыпали мусором котлован для фундамента.

«Кажется, я решил проблему с недостатком света из-за склона горы», – сказал папа. Он предполагал поставить специальные изогнутые зеркала с солнечными батареями. Он еще хотел поговорить со мной о моей комнате. «Лори уехала, – сказал папа, – и твою комнату можно сделать больше».

Его руки слегка тряслись. Он нарисовал фронтальный и боковой вид Хрустального дворца, а также вид сверху. Он подготовил планы внутренних комнат и просчитал их размеры до сантиметра.

Я посмотрела на его чертежи. «Папа, ты никогда не построишь Хрустальный дворец», – сказала я.

«Ты хочешь сказать, что ты в меня не веришь?»

«Даже если бы и верила, меня здесь не будет. Чуть меньше, чем через три месяца, я уезжаю в Нью-Йорк».

«Я подумал, что, может быть, тебе не стоит так торопиться», – сказал папа. Он предложил мне окончить школу и подать документы в государственный колледж в Блуфильде, как предлагала мисс Катона, а потом найти работу в местной газете. Он поможет мне писать статьи. «А я построю Хрустальный дворец, клянусь тебе. Мы будем вместе в нем жить. Там будет гораздо лучше, чем в любой съемной квартире в Нью-Йорке. Обещаю тебе».

«Папа, – ответила я, – как только отзвенит последний звонок, я сяду на автобус, чтобы отсюда уехать. Если автобусы не будут ходить, я стану голосовать и уеду отсюда на попутках. А если потребуется, пойду пешком. Строй свой Хрустальный дворец, но не делай этого для меня».

Он свернул свои чертежи и вышел из комнаты.

Зима не была суровой, и лето в том году наступило рано. К концу мая расцвели дикие дицентры и рододендроны, а запах жимолости лился с гор в открытое окно. Первые жаркие дни наступили до окончания школы.

В последние недели жизни в Уэлче мое настроение было очень переменчивым. За считаные минуты оно изменялось от нервного возбуждения и чувства страха до радостного возбуждения. В последний школьный день я очистила свой ящик для хранения вещей и пошла попрощаться с мисс Бивенс.

«У меня хорошее предчувствие по поводу твоих планов, – сказала мисс Бивенс. – Мне кажется, что у тебя все получится. Но у меня возникает проблема: кто в следующем году будет делать школьную газету?»

«Я уверена, что вы кого-нибудь найдете».

«Я думала соблазнить этим проектом твоего брата».

«Люди начнут говорить, что семья Уоллс создает династию».

Мисс Бивенс улыбнулась: «Может быть, так оно и есть».

В тот вечер дома мама вынула из чемодана свою коллекцию обуви для танцев и сложила в него подшивку школьной газеты и мои вещи. Я ничего не хотела брать из своего прошлого и отдала жеод Морин. Камень был пыльным, но я сказала, что, если его почистить, он будет сиять, как алмаз. Я разбирала вещи в коробке рядом с кроватью, и Брайан сказал: «Представляешь, через день ты будешь в Нью-Йорке». Потом он начал изображать Фрэнка Синатру и фальшиво распевать песню «Нью-Йорк, Нью-Йорк», изображая при этом подобие танца.

«Замолчи!» – сказала я и с силой ударила его в плечо.

«Это ты замолчи!» – ответил Брайан и ударил меня в ответ. Мы еще немного повозились и потом затихли.

Автобус отходил в семь часов десять минут утра. Мне надо было быть на станции чуть раньше семи. Мама объявила, что она встает поздно, поэтому не стоит ждать, что она станет утром со мной прощаться. «Я знаю, как ты выглядишь, я знаю, как выглядит автобусная станция. К тому же прощания слишком сентиментальны».

В ту ночь я почти не спала. Брайан тоже не мог уснуть. Мы оповещали друг друга о том, что до моего отъезда оставалось семь, потом шесть часов и так далее. Мы смеялись. Когда под утро я заснула, меня разбудил Брайан, который точно так же, как и мама, не любил вставать рано. Он потянул меня за руку. «Все, шутки в сторону, – сказал он, – у тебя автобус через два часа».

Папа той ночью домой не возвращался, но когда я вылезла с чемоданом через окно, то увидела, что он сидит на каменных ступеньках и курит. Он настоял на том, что донесет мой чемодан, и мы отправились вниз по Литтл Хобарт Стрит и по Олд Роуд.

Пустынные улицы были мокрыми. Время от времени папа оборачивался ко мне и делал языком щелкающие звуки, как будто понукал лошадь. Мне казалось, что он таким образом пытается выполнить свой отцовский долг и поддержать свою дочь, которая отправляется в большое жизненное путешествие.

Когда мы дошли до станции, папа повернулся ко мне и сказал: «Дорогая, жизнь в Нью-Йорке может оказаться не такой легкой, как ты думаешь».

«Я справлюсь», – ответила я.

Папа засунул руку в карман и вынул свой любимый складной нож из синей немецкой стали с костяной рукояткой. «Я буду спокойней себя чувствовать, если ты его возьмешь», – с этими словами он дал мне нож.

В конце улицы появился автобус и остановился на станции компании Trailways. Раздалось шипение сжатого под давлением воздуха, и двери открылись. Водитель положил мой чемодан в багажное отделение. Я обняла папу. Когда мы коснулись щеками и я почувствовала запах табака, виски и одеколона, я поняла, что папа специально для меня побрился.

«Если что-то будет не получаться, ты всегда можешь вернуться домой, – сказал он. – Я тебя буду ждать, понимаешь?»

«Понимаю», – ответила я. Я знала, что он будет ждать, но была уверена, что уже не вернусь в Уэлч.

В автобусе было всего несколько пассажиров, поэтому я выбрала место у окна. Водитель закрыл двери, и автобус тронулся. Я решила, что не буду оглядываться: хотела смотреть только вперед, а не на то, что я оставляю позади. Правда, потом все-таки обернулась.

Папа закуривал. Я помахала, и он помахал мне в ответ. Затем он засунул руки в карманы и продолжал стоять, немного согнувшись. Вид у него был совершенно отвлеченный. Может быть, он вспоминал о том, как он сам в возрасте семнадцати лет уезжал из Уэлча и был точно так же, как и я сейчас, убежден в том, что больше никогда не вернется сюда. Не знаю, что он думал: надеялся на то, что его любимица вернется, или, в отличие от него, найдет собственную дорогу в этом мире.

Я засунула руку в карман, потрогала костяную рукоятку ножа и помахала ему еще раз. Фигура папы становилась все меньше, а потом автобус повернул, и она совсем исчезла.

IV. Нью-йорк

Нью-Йорк я увидела в сумерки. Вдалеке, за горами поднимались небоскребы. Дорога пошла вверх, и на другой стороне реки виднелся остров, застроенный небоскребами, окна которых горели в лучах заходящего солнца.

Сердце начало часто биться, а ладони стали влажными. Я встала, прошла в малюсенький туалет в конце салона автобуса и умылась над небольшой железной раковиной. Я внимательно посмотрела на свое отражение в зеркале и подумала о том, какое впечатление произведу на жителей Нью-Йорка. Увидят ли они во мне долговязую, провинциальную девушку из Аппалачей с острыми локтями, большими коленями и огромными зубами? Много лет папа повторял мне, что я наделена внутренней красотой. Большинство людей не замечают этой внутренней красоты. Мне самой было сложно ее увидеть, но папа говорил, что именно она создает облик. Я надеялась, что жители Нью-Йорка увидят во мне то, что видел папа.

Автобус прибыл, я взяла свой чемодан и вошла в здание станции. Вокруг меня сновали толпы людей, и я чувствовала себя словно камень, который омывают быстрые воды реки. Неожиданно я услышала, что кто-то зовет меня по имени. Это был бледный парень в очках с такими толстыми линзами, что его глаза казались маленькими точками. Его звали Эван, и он сказал мне, что он Лорин приятель. Сестра была на работе и попросила его меня встретить. Эван предложил донести мой чемодан и вывел меня на шумную улицу. На переходе стояла толпа народа, проезжая часть была забита машинами, и в воздухе летали обрывки бумаги. Я шла следом за Эваном.

Мы прошли до следующего пересечения улиц, и Эван поставил мой чемодан на землю. «Тяжелый, – пожаловался он. – Кто у тебя там?»

«Моя коллекция угля».

Он смерил меня непонимающим взглядом.

«Шучу», – сказала я и ударила его в плечо. Эван не понял моей шутки, и это было хорошим знаком. Значит, не все жители Нью-Йорка были такими остроумными и интеллектуальными, как многие могли предположить.

Я подняла чемодан. Эван больше не настаивал на том, чтобы помочь мне его нести. Более того, мне показалось, он обрадовался, что избавился от него. Мы прошли до следующего перекрестка.

«В Западной Виргинии живут девушки крепкие, как гвозди», – заметил он.

«Это точно», – ответила я.

Эван довел меня до немецкого ресторана под названием Zum-Zum. Лори выносила в каждой руке по четыре больших пивных бокала из-за стойки бара. Ее волосы были собраны в два больших пучка, и говорила она с немецким акцентом, потому что, как объяснила мне позже, за это давали хорошие чаевые. «О, дас ист майнер сестер-швестер! – воскликнула Лори. Она подняла вверх бокалы с пивом: – Velkomen в Нью-Йоркен!»

Я ни слова не знала по-немецки, поэтому воскликнула: «Граци!»

Посетители ресторана рассмеялись. Лори была занята на работе, а я пошла гулять. Несколько раз я терялась, и мне приходилось спрашивать людей, как мне пройти к определенному месту. Меня неоднократно предупреждали о том, что жители Нью-Йорка очень грубые. В тот день я поняла, что отчасти это соответствует действительности. Когда я пыталась остановить людей на улице, многие из них не останавливаясь, продолжая идти по своим делам. Они даже не смотрели на меня. Правда, когда они понимали, что мне не нужны их деньги, их отношение менялось. Они смотрели прямо в глаза и давали точные указания о том, как попасть к Эмпайр-стейт-билдинг. Некоторые из них даже рисовали мне схему, как пройти. Я сделала вывод, что жители Нью-Йорка просто делают вид, будто они недружелюбные.

После окончания Лориной смены мы поехали на метро в Гринвич-Виллидж и пришли в женский отель под названием Evangeline, где она жила. В мою первую ночь в Нью-Йорке я проснулась в три часа и увидела, что небо над городом ярко-оранжевого цвета. Я думала, что где-то пожар, но Лори объяснила – это смог над городом отражает свет фонарей, домов и машин. Она сказала, что ночью здесь небо всегда такого цвета. В Нью-Йорке не видно звезд. «Но ведь Венера не звезда, – подумала я. – Возможно, я смогу ее увидеть».

На следующий день я нашла работу в забегаловке на 14-й улице, в которой продавали гамбургеры. После вычета налогов и социальных отчислений зарплата составляла 80 долларов в неделю. Я много думала о том, как сложится моя жизнь в Нью-Йорке, но даже не подозревала, что в городе так много возможностей. Мне нравилась работа, хотя не очень радовала смешная красно-желтая униформа. Мне даже нравился ажиотаж, который происходил во время наплыва покупателей в обеденный перерыв. Кассиры выкрикивали заказы в микрофон, сотрудники на конвейере переворачивали жарящиеся гамбургеры, все метались между автоматами с напитками и тем местом, где разогревали картошку фри, и менеджер всегда помогал тем, кто не справлялся от обилия заказов. Сотрудники заведения ели с 20 %-ной скидкой, и первые недели работы я неизменно брала на обед чизбургер и шоколадный шейк.

В середине лета Лори нашла квартиру в южном Бронксе, которую мы могли себе позволить. Это было здание желтого цвета в стиле ар-деко. В свое время оно было респектабельным местом, но сейчас стены здания «украшало» граффити, а разбитое зеркало на первом этаже было склеено скотчем. Тем не менее, как выразилась бы мама, у здания были хорошие кости.

Наша квартира была больше и намного красивее дома на Литтл Хобарт Стрит. Блестящий паркет был сделан из дуба. Здесь были прихожая и гостиная, где я спала, и еще спальня Лори. В квартире имелась кухня с работающим холодильником и газовой плитой, огонь которой не надо было поджигать спичкой. В центре плиты всегда горел огонек, и конфорка сама зажигалась, как только включали газ. Моим любимым местом в квартире была ванная комната с черно-белой плиткой на полу, унитазом, который громко спускался, огромной ванной, в которую можно было лечь во весь рост, и горячей водой, которая никогда не кончалась.

Меня совершенно не волновало то, что наш дом был расположен не в самом лучшем районе. Мы всегда жили в таких районах. Здесь было много пуэрториканцев. Пуэрториканские ребята тусовались на улице и около входа в метро, слушали музыку, танцевали, сидели в брошенных автомобилях, а также у мест, где продавали сигареты поштучно. Все советовали, чтобы я немедленно отдавала деньги при любой попытке меня ограбить. Они говорили, что не стоит рисковать жизнью. Но мне совершенно не улыбалась перспектива отдать честные и с трудом заработанные деньги, и к тому же я не хотела, чтобы обо мне сложилась репутация человека, которого легко ограбить, поэтому я всегда сопротивлялась. Однажды, когда я садилась в вагон метро, кто-то схватил мою сумочку, но я с силой ее дернула, и ремешок, на которой она держалась, порвался. Грабитель упал на перрон, так ничего и не получив, и через окно отъезжающего поезда я победно помахала ему рукой.

Той осенью Лори нашла для меня государственную школу, где обязательное посещение занятий было заменено на стажировку, которую ученики проходили в выбранных ими компаниях. Одним из мест моей стажировки была еженедельная газета Phoenix. Ее редакция находилась в центре Бруклина, в подвале на Атлантик-авеню, рядом со старой фабрикой по производству средства от запора Ex-Lax. Владельцем, издателем и главным редактором был человек по имени Майк Армстронг. Он так любил свою газету, что ради нее умудрился пять раз заложить собственный дом. В редакции использовали только старинные пишущие машинки Underwood с пожелтевшими от времени клавишами и изношенными донельзя лентами. На моей машинке не было клавиши с буквой E, и вместо нее я использовала клавишу @. У нас не было писчей бумаги, и мы писали на оборотной стороне пресс-релизов, которые выуживали из мусорных корзин. Раз в месяц зарплатный чек кого-нибудь из сотрудников банк не пропускал по причине овердрафта зарплатного счета. Репортеры периодически увольнялись.

Однажды для прохождения интервью для приема на работу к нам пришла выпускница факультета журналистики. Во время интервью по ее ноге пробежала мышь, отчего девушка завизжала и мгновенно ретировалась из здания. В тот день проходило собрание правления метрополитена, и в газете не было репортера, которого можно было бы отправить на это задание. После того как нервная соискательница отбыла, мистер Армстронг посмотрел на меня и сказал: «Если ты перестанешь называть меня мистером Армстронгом и будешь говорить «Майк», я предложу тебе работу репортера».

Мне только что исполнилось восемнадцать лет. На следующий день я уволилась из забегаловки по продаже гамбургеров и стала репортером в газете Phoenix.

Это были счастливые годы. Я работала 90 часов в неделю, мой телефон звонил без умолку, я всегда бежала на интервью, поглядывая на часы Rolex, которые купила за десять долларов, чтобы не опаздывать, а после интервью бежала в редакцию – писать материал. Когда наборщик уволился, я сидела в редакции до четырех утра, набирая тексты статей. Я зарабатывала 125 долларов в неделю. Если, конечно, банк пропускал чек.

Я писала Брайану длинные письма о том, как хорошо жить в Нью-Йорке. Он отвечал рассказами о том, что жизнь в Уэлче становится только хуже и хуже. Папа был постоянно пьян, за исключением тех дней, которые проводил в тюрьме, мама ушла с головой в свой собственный мир, Морин практически жила у соседей. Потолок в спальне окончательно провалился, и Брайан перебрался на веранду. Он сколотил себе из фанеры бокс и спал там, хотя крыша веранды тоже протекала, и ему все равно приходилось накрываться надувным плотом.

Я сказала Лори, что Брайану надо перебираться в Нью-Йорк, и она со мной согласилась. Но, если честно, я немного боялась, что Брайан предпочтет остаться в Уэлче. Он был скорее деревенским, а не городским парнем. Он любил гулять по лесу, ковыряться с двухтактовым мотором, вырезать фигурки из дерева и рубить дрова. Он никогда не жаловался на сам Уэлч, и, в отличие от меня и Лори, у него было много друзей. Тем не менее, я была уверена в том, что в долгосрочной перспективе он от переезда в город только выиграет. Я составила список причин, почему ему стоит перебраться в Нью-Йорк.

Я позвонила ему на телефонный номер в квартире дедушки и перечислила все причины. Я сказала, что ему придется найти работу для того, чтобы оплачивать часть квартплаты и продуктов. Он может жить в моей комнате, места в ней было достаточно. В нашей квартире потолок не тек, и туалет со спуском воды.

Я закончила свою тираду. Брайан молчал. Потом он спросил: «Так когда можно приезжать?»

Точно так же, как и я, Брайан сел на автобус на следующее утро после окончания одиннадцатого класса. На другой день после своего приезда в Нью-Йорк он нашел работу в кафе поблизости от редакции Phoenix, в Бруклине. Он сказал, что Бруклин ему нравится больше, чем Манхэттен или Бронкс, и ждал меня после работы в редакции иногда до ранних петухов для того, чтобы вместе вернуться на метро домой. Он никогда не объяснял, почему так поступает, но, скорее всего, это была детская привычка, которая подсказывала ему, что вдвоем нам легче справиться со сложностями, которые могут нас ждать.

Я расхотела идти учиться в колледж. Образование казалось мне дорогостоящим мероприятием, а диплом журналиста давал бы мне возможность той работы, которую я уже имела. Я решила, что всему необходимому могу научиться на рабочем месте. Надо быть внимательной, тогда можно подхватить что-то «на лету». Если я что-то не понимала, например, слова «кошерный», haute couture[57]57
  Франц. «от кутюр» – высокая мода.


[Закрыть] или Таммани-холл[58]58
  Tammany Hall – политическое общество Демократической партии США в Нью-Йорке, действовавшее с 1790-х по 1960-е годы и контролировавшее выдвижение кандидатов и патронаж в Манхэттене. – Прим. перев.


[Закрыть], я открывала словарь или кого-нибудь спрашивала. Однажды во время интервью мне сказали, что определенная государственная программа отбрасывает нас назад, во времена Эры прогрессивизма[59]59
  Период в истории США, 1890–920 гг., для которого характерна высокая политическая активность среднего класса и социальных низов, приведшая к масштабным социальным и политическим реформам. – Прим. перев.


[Закрыть]. Вернувшись в редакцию, я открыла словарь. Майк Армстронг поинтересовался, что я там ищу. Я объяснила, и он спросил, собираюсь ли я пойти учиться в колледж.

«Зачем мне бросать работу для того, чтобы учиться? – спросила его я. – У тебя выпускники колледжа работают на одинаковых со мной должностях».

«Имей в виду, что в мире есть работы более престижные и интересные, чем эта, – ответил Майк. – Может быть, придет время, и тебе такую предложат. Но без диплома из колледжа ты не сможешь ее получить». Майк обещал, что, если я закончу колледж, могу вернуться в его газету. Я сказала, что подумаю над тем, что он мне сказал.

Лорины друзья считали Колумбийский университет лучшим университетом города. В то время в него принимали только мужчин, поэтому я подала документы и была принята в аффилированый с ним Барнард-колледж. Образование оказалось довольно дорогим, но я получила стипендии и ссуды, а также частично оплачивала из того, что успела накопить за время работы в газете. Чтобы окончательно заплатить за образование, мне пришлось целый год отвечать на телефонные звонки в компании на Уолл-стрит.

После начала занятий я уже не могла платить свою долю квартплаты. По счастью, женщина-психолог, живущая в районе Верхний Вест-Сайд, предложила мне комнату в своей квартире за то, что я буду приглядывать за ее двумя маленькими сыновьями. В выходные я работала в художественной галерее, сгруппировала все свои классы и занятия в два рабочих дня и стала работать редактором новостей в Barnard Bulletin. Через некоторое время я бросила эту работу, потому что мне предложили позицию ассистента в одном из крупнейших журналов города. Здесь работали писатели, у которых выходили книги, репортеры, освещавшие войны и бравшие интервью у президентов. Я проверяла их представительские счета, высчитывала количество знаков в их статьях и переправляла им почту. Мне казалось, что я многого добилась в этой жизни.