Текст книги "На заре новой эры. Автобиография отца виртуальной реальности"

Глава 3
Серийное производство

От атомов к битам и обратно

Мне едва исполнилось четырнадцать, когда я отправился в летний лагерь для юных химиков при местном университете штата Нью-Мексико. Туда съехались сотни детей со всей страны. Хотя, пожалуй, все же десятки, если учитывать свойства памяти.

Нас много куда возили на автобусах. Я смотрел в перекошенные окна с дешевыми хромовыми ободками и видел песок и кактусы, едва заметно поворачивающиеся вдали, когда мы поднимались на автобусе вверх по горным тропам. Я представлял себя фотоном, чей путь нарушали восходящие потоки пустынного воздуха.

Я привык к этому пейзажу, но меня завораживало то, как лучи беспощадного солнца высвечивали фигуры внутри автобуса. Залитые солнечным светом лица детей становились полупрозрачными и казались тонкими срезами одушевленного агата.

Когда мы тряслись по грунтовкам, выхлопы смешивались с сажей. Мы ездили смотреть на телескопы на вершине горы, похожей на черепаху, в пустыню с белыми песками и на ракетный полигон, названный в честь этих песков. Я был единственным местным, так что в кои-то веки чувствовал, что знаю больше остальных.

Помню, как познакомился с очень симпатичными конопатыми сестричками-близняшками из Колорадо, и они говорили со мной как с нормальным человеком, хотя и были на несколько лет старше. Это было до ужаса странно, но приятно. «Наши родители оба химики!»

Химия воплощала для меня абсолютную красоту и интригу. Оказалось, те элементарные частицы, из которых состоит наша Вселенная, могут образовывать интересные атомы. В результате они создавали невероятные структуры, электронные оболочки. Атомы же могли образовывать молекулы, которые были способны развиваться, и так появились мы.

Вместе с отцом я построил сложную, более или менее функциональную конструкцию из кристаллически симметричных структур, лежащих в основе природы, так что я отчетливо представлял себе, как легко могут развалиться такие планы. Вся схема реальности казалась абсолютно неправдоподобной. У самих частиц не было никакой возможности эволюционировать, так как же они смогли так идеально объединиться, воплотив все, что мы есть, и все, что нас окружает? Стоит произойти всего-то одному изменению, и вся Вселенная рухнет, примерно так же, как один неверный бит приводит к сбою всей программы или одна незакрепленная скоба рушит геодезический купол.

На подобные вопросы всегда найдется ответ. Много лет спустя я встретил физика по имени Ли Смолин, предположившего, что вселенные действительно могут эволюционировать, принимая группы частиц с необычными свойствами и порождая новые вселенные внутри черных дыр.

Я постоянно испытывал восхищение. Научился получать разные химические вещества, самые обычные, вроде фруктовых ароматизаторов и взрывчатки. «Мистер Ланье, как вы смотрите на то, чтобы провести свой сегодняшний эксперимент на свободном участке через дорогу?»

К концу лета я и думать не хотел о том, чтобы вернуться в школу. Так что я просто остался в колледже.

Я не получал свидетельства об окончании старшей школы и не проходил никаких процедур зачисления, просто наплел невесть что и записался на посещение курсов. Даже не помню, как именно все произошло. Возможно, предполагалось, что я буду учиться и в старшей школе, но курсов, на которые я записался, хватало на полный учебный день, так что в школу я больше не вернулся.

В общем, благодаря вранью или обычному везению, чему именно, я сам уже давно забыл, у меня получилось стать полноценным студентом колледжа.

Доступ

Я получил доступ ко множеству чудесных знаний. Там была кафедра музыки, куда я записался на курсы композиции. Я изучал разнообразие видов музыкальных произведений и оркестровку. Какое-то время увлекался сочинением маленьких пьес для фортепиано, как Сати или Веберн. Преподаватель композиции настаивал, чтобы я удлинял их, что я раз за разом и делал, пока однажды он не сказал: «Мистер Ланье, я удивлен. Эта пьеса отличается от других».

В колледже была запертая комната, где ожидали своего звездного часа редко используемые оркестровые инструменты. Мне разрешили туда ходить, и я упражнялся в игре на контрафаготе, челесте и других удивительных музыкальных машинах, доставшихся нам в наследство от высокой европейской культуры.

Возможно, после гибели моей матери меня спас кларнет, но от Лиллиан мне остались также самодельная венская цитра с узором в цветочек, скрипка и фортепиано. Игрой на фортепиано я занимался серьезно и с полной самоотдачей, хотя после смерти матери обнаружил, что стать классическим пианистом у меня не выйдет. Вместо этого я обратился к причудливым и яростным импровизациям.

Цитру я считал экспериментальным инструментом и ударял по ней обратной стороной рукоятки настроечного ключа, извлекая звук, который, на мой взгляд, отлично подошел бы для саундтрека к героическому фильму про Супермена. Незадолго до смерти мать дала мне один или два урока игры на скрипке, так что на скрипку я много лет даже смотреть не мог, хоть и хранил ее. Теперь я радуюсь, что на шестом десятке лет могу получать огромное удовольствие, осваивая новый музыкальный инструмент.

Еще в том колледже была лаборатория электронной музыки, где среди прочих сокровищ имелся модульный синтезатор Муга. (Я отметил тогда, что университетское начальство считало необходимым закупать недешевое оборудование, и в дальнейшем использовал это наблюдение, когда продавал им системы виртуальной реальности.)

Боб Муг создал надежный технологический язык при помощи простого набора синтезаторных модулей. Я чудесно с ними развлекался и записал на пленку несколько любопытных музыкальных пьес. Я запускал канал обратной связи и настраивал синтезатор на такой уровень чувствительности, что любой громкий звук заставлял его дрожать.

На кафедре математики странные бородатые мужчины целыми днями бились над доказательством теорем, касающихся абелевых групп. Понаблюдать за этим процессом до того, как я стал разбираться в математике, было примерно так же, как получить разрешение войти в святилище храма. Я был там, где и хотел быть. Однажды я не мог уснуть всю ночь от радости, когда впервые понял, почему e в степени i, помноженное на пи, равно минус единице. Эллери мне это объяснял, но я не верил, пока не «врубился» самостоятельно.

Отвратительные биты

Из-за соседства с ракетным полигоном в Университете штата Нью-Мексико довольно рано появилась приличная кафедра информатики.

Вначале информатика занимала меня меньше, чем математика или химия. Изучение таких изобретений человечества, как компьютерные программы, казалось мне вторичным по отношению к истинам, которые превыше людей.

Несмотря на это, я думал, что с помощью компьютеров смогу изучить пожиравшие меня тревоги. В четырнадцать лет меня волновала земная орбита. Такая ненадежная. Мне казалось, мы всего лишь вращаемся в космосе и можем врезаться в Солнце из-за любого тяжелого объекта, оказавшегося рядом. И хотя этого не происходило миллиарды лет, я все же интересовался способами защитить нашу планету, если вдруг когда-нибудь такое произойдет. На этот случай нужно сделать автоматическую систему регулирования, и если ее должны контролировать компьютеры, значит, решил я, надо их изучать.

В те годы работа студента с компьютером заключалась в том, чтобы положить стопку перфокарт в служебное окно, а затем сдать их технику. Техник отдавал перфокарты специалисту более высокого ранга, а уже тот помещал их в величественную машину, к которой до выпуска студентам не позволялось даже подходить. Чтобы узнать результат, надо было получить назначение и принести еще перфокарты.

Ветры в пустыне резкие и пронизывающие. Идти приходилось пригнувшись, а ветер рвал на тебе штормовку, которая хлопала и вибрировала со звуком заведенного мотора. Я не раз и не два видел летающие в небе перфокарты, подхваченные вихрем. Некоторые парили, как белки-летяги. Студенты с паническими криками бежали за ними, но вряд ли кому-то из них удавалось собрать всю стопку обратно. Однажды такое произошло и со мной, но я схитрил и написал программу, лишь бы не сознаваться, что мои перфокарты унес ветер.

Однажды я дожидался своей очереди к окошку, а мои перфокарты лежали стопкой на покрытой отметинами времени деревянной полке, которая проходила вдоль всей стены под афишами о родео и футбольных матчах. Сверху перфокарты были придавлены истрепанным экземпляром «Радуги земного тяготения» («Gravity’s Rainbow»).

Шестое определение VR: совокупность устройств, количество которых постоянно увеличивается, тесно взаимодействующих с человеческими органами чувств и движения и соответствующих их прямому назначению. Шлемы с очками, перчатки, полы с прокруткой, благодаря которым вы ощущаете, что прошли долгий путь в виртуальном мире, в то время как в реальности стоите на месте. Этот список можно продолжать вечно.

Томас Пинчон, автор этого романа, никогда не появлялся на публике, и никто не знал, как он выглядит.

И тут какой-то мужик, стоявший за мной в очереди, пробормотал себе под нос: «Ну и мудак же этот парень».

Кто, я?

Я обернулся и увидел перед собой военного в форме. У него были роговые очки, напряженный взгляд и аккуратно подстриженные белокурые волосы. Он выглядел очень умным.

– Э-э-э… чего? – проговорил я.

– Пинчон! Не показывается людям. Асимметрия информации! Он нас видит, а мы его нет. Пользуется своей властью.

Как можно было сказать такое о замечательном писателе?

– Но ведь у писателей нет власти, – сказал я. – То есть он, наверно, просто хочет, чтобы его не беспокоили. Не похоже, что у него есть ракеты.

– Ты правда не врубаешься. Забавно.

Я попытался удержать последний оборонительный рубеж.

– Если писатель не хочет никому показываться, какой от этого вред? Это же вроде шторки, как фиговый листочек на старинной статуе. Мы ведь не увидим чего-нибудь по-настоящему важного.

– Фиговые листочки – лучшее оружие в информационной войне. Ты определенно ничего не понимаешь, малыш.

И тут наконец подошла моя очередь сдавать карты в служебное окно.

– Э-э… приятно познакомиться. Как вас зовут?

– Ты никогда этого не узнаешь, малыш.

Интересно, что с ним стало.

Козы

Плата за обучение была невысокой – это сейчас она стремится к бесконечности, а в те годы была вполне подъемной – но ее все же нужно было вносить. Эллери зарабатывал не так уж и много, а учеба в колледже была моей прихотью. Проблему решали козы.

Я подружился с козочкой, которая жила около купола. Это было славное благородное животное тоггенбургской породы, похожее на лань. После этого невозможно было не завести еще одну козу, а потом еще одну. Обычно стадам дают названия. Я зарегистрировал свое как «Козье стадо Земной станции».

Затем я научился делать сыр и узнал, как его продавать. Особой конкуренции у меня не было, зато был спрос. В пустыню по состоянию здоровья переезжали жители восточных штатов. Они предпочитали молочные продукты из козьего молока.

Основными моими покупателями были хиппи из местного «сообщества», а также те, кто просто оказывался рядом. Я зарабатывал достаточно, чтобы эта система работала, и экономил.

Идея торговать продуктами из козьего молока, чтобы платить за колледж, может показаться странной, если не знать, что вдоль Рио-Гранде проходил сельскохозяйственный пояс. При Университете штата Нью-Мексико была школа сельского хозяйства (их футбольная команда называлась «Аграрии»), так что мой план выглядел абсолютно нормально.

На то, чтобы дважды в день подоить целое стадо коз, уходило много времени и сил. А ведь еще надо было приводить в порядок их копытца и раскидывать тюки прессованного сена. Но я любил своих козочек.

Можете мне не верить, но это правда: мои козы были приучены соблюдать чистоту и отзывались на имена. Многих из них я назвал именами звезд из скопления Плеяд. Алкиона, Меропа… Я научился подзывать коз сигналами и разговаривал с ними. Они были нубийской породы, и голоса у них были печальные, почти тревожные – так плачет армянский дудук, – а не обычное «мэ-э-э-э-э-э». Я подзывал их попеременно, то по-английски, то имитируя их язык, и они бежали в купол, прямо к доильному станку, где я доил их в чистоте и где молоко охлаждалось быстрее, чем в других молочных хозяйствах.

А еще я играл для них на флейте, как Пан. Я гордился козами Земной станции, но терзался от мысли, что нужно резать детенышей. Увы, для большинства самцов не было другого экономического применения. Я изучил все мифы и легенды огромного мира народного козоводства. Я поил коз отварами с едким вкусом и учил запрыгивать на верх купола. И хотя размер моей выборки был слишком мал для публикации, это работало! Среди детенышей почти не рождалось самцов. Не будет ли хвастовстом сказать, что моя Оникс как-то даже получила приз за лучшее вымя на ежегодной ярмарке штата Нью-Мексико?

Всем студентам предстоял обязательный выбор: спортивная секция либо спецкурс по экономике домашнего хозяйства. Разумеется, я не собирался заниматься спортом вместе с парнями из агрошколы, которые были гораздо старше меня и зачастую намного сильнее. Так что в конце концов я стал единственным мальчишкой, посещавшим уроки шитья. Девчонки были старше и считали меня милым. Подозреваю, что, будь я с ними одного возраста, они бы надо мной насмехались. Некоторое время я шил себе одежду, экономя таким образом еще и на ней. Помню, что у меня получались нелепые плащи, как у Робин Гуда.

Я был моложе большинства ребят в колледже, но через пару лет вполне вписался в коллектив. Предо мной наконец открылась жизнь совершеннолетнего человека, хоть и не вполне нормальным образом.

Эллери учил меня водить машину, хотя посвящение проходило в основном под мои испуганные крики. «Надо быть готовым к тому, что в любое время может случиться что-то плохое. Другие водители на дороге могут оказаться пьяными или убийцами. Твоя машина может внезапно взорваться».

Университет был относительно спокойным и безопасным местом, какое мне и было нужно.

Сейчас ко мне на собеседования для приема на исследовательскую работу приходят талантливые молодые люди. Некоторые из них настолько взвинчены годами, проведенными в атмосфере жесткой конкуренции, что не могут как следует расслабиться и творчески проявить себя. Вся их жизнь, если только они не из богатой семьи, расписана наперед, потому что подчинена выплате огромных студенческих кредитов. Они научатся жить позже, наработав некий стаж, или после того, как начатый ими проект окажется успешным.

Через много лет после того, как я уехал из Нью-Мексико, Эллери, когда ему было уже за восемьдесят, получил докторскую степень в том же университете. Он защитил диссертацию о психологии спортсменок.

Пиксели в реальной жизни

До сих пор помню, как один профессор объяснил мне, что такое пиксель (сокращенно «элемент картинки», англ. picture element), хотя этот термин был новым, странным и запутанным даже для него. Примерно с десяток лет термин использовали в контексте данных, полученных со спутников, и почти ни один компьютер не поддерживал тогда интерактивные пиксели.

Когда в университет привезли партию прототипов пиксельно-графического компьютера Terak, я остался там на всю ночь и запрограммировал в него психоделические мандалы, на которые можно было смотреть в темноте. В те годы было сложно вычислить алгоритм математической функции, которая позволяла бы рисовать настолько быстро, чтобы получались анимированные изображения. Я мечтал, как украдкой приведу девушку в подвал математического корпуса и заворожу ее до утра. Хороший способ произвести впечатление, не сказав ни слова.

Я привык внезапно отыскивать решения на уровне инстинкта. Генераторы колебаний и фильтры синтезатора Муга подсказали мне точный путь. Их можно было почувствовать. А еще колонки в лаборатории с симпатичным корпусом из тика и шерстяной лицевой стороной. Эти материалы не изменяли звук или, по крайней мере, изменяли его не сильно. Колонка была цельным объектом; ее можно увидеть, потрогать. Но и звук – это не некая абстракция, которая существует отдельно от всей остальной реальности.

Все, что существует в мире, в нем проявляется, даже что-то высокотехнологичное, но этот интерактивный компьютер с экраном был другим.

Пиксели были резкими и находились далеко за стеклом. Когда я впервые включил этот Terak, я долго просто смотрел на него, ничего не делая, просто пытаясь прочувствовать пиксели. Дело было не в том, что они резкие или отгороженные стеклом, а в том, что они абстрактные. В самом пикселе не было ничего особенного. Я не знал, как творить из ложных атомов, которые даже не были объективно представлены в реальности. Но я твердо намеревался начать.

Профессор просил меня поработать по гранту Национального научного фонда и создать интерактивную программу для обучения математике. Это было захватывающе. Рабочий процесс приносил больше денег, чем стадо коз, и мне предстояло поехать на крупную конференцию, чтобы похвастаться результатами своей работы. Я написал программу, которая показывала студентам, прошедшим все интерактивные уроки, небольшой фейерверк – в качестве награды.

Стеллажи

Уродливые металлические полки подпирали сложенные из шлакоблоков стены библиотеки Университета штата Нью-Мексико. Широкие рыжеватые плиты были покрыты бороздами и царапинами, а любой звук отдавался гулким эхом, так что всегда можно было узнать, есть ли рядом кто-то еще. Хорошее место, чтобы спрятаться. Я проводил там довольно много времени; до сих пор помню самые классные отделы, в которые почти никто не заглядывал.

Это был уголок со странными журналами из Нью-Йорка, посвященными искусству. Зернистые фото художников-акционистов, которые смотрелись бы еще эпатажнее, если бы снимки были без зерна, плохо отпечатанные стихи, завораживающие еще и тем, что местами их было совершенно невозможно прочесть. Нарочито-вопиющая примитивность публикаций по концептуальному искусству 1970-х годов была невероятно крутой. То, что в библиотеках Нью-Йорка или Сан-Франциско то же самое появлялось на полгода раньше, просто бесило.

Но в основном я восхищался. Ведь в библиотеке была обширная коллекция старинной музыки и десятки журналов о причудливой геометрии. У отделов естественно-научной и математической литературы был самый богатый фонд в библиотеке, и – о боже мой – это они виноваты, что я просто с ума сходил от Коксетера[12]12
  Гарольд Скотт Макдональд Коксетер был выдающимся геометром двадцатого века. Он исследовал симметричные формы, количество которых настолько огромно, что геодезические купола – лишь один из множества примеров. Помимо его выдающихся заслуг в математике, известно, что он был вдохновителем идей не только архитектора геодезических куполов Бакминстера Фуллера, но и художника М. К. Эшера. – Прим. авт.


[Закрыть].

Некоторые из самых первых книг по программированию были разделены на две части. В одной говорилось о системном подходе к реальности и будущем человечества. Она была заумной. Во второй половине рассказывалось о личном опыте в программировании. Она была полной откровений и не такой сухой.

Например, в первой части книги «II Cybernetic Frontiers» Стюарта Бранда было интервью с Грегори Бейтсоном[13]13
  Бейтсон был антропологом и одним из наиболее выдающихся философов кибернетики. Здесь невозможно рассказать о его работе даже в общих чертах, но скажу лишь, что он нашел выход из ужасающей ситуации, которую показал Норберт Винер. Бейтсон предложил изменить подход к технологии, чтобы люди воспринимали себя не как господствующих над природой существ, а как часть огромной системы. – Прим. авт.


[Закрыть] о том, как кибернетика изменит общество и наше представление о мире. Вторая часть рассказывала о первой сетевой видеоигре Spacewar! и фанатиках, помешавшихся на ней.

Другая книга была просто вызовом печатному делу, резким и ироничным, как те самые нью-йоркские журналы о концептуальном искусстве. Я говорю о книге Теда Нельсона «Computer Lib / Dream Machines». Некоторые ее главы было невозможно прочесть из-за чудовищно мелкого шрифта, но она зачаровала меня, стала проблеском земли обетованной в густом тумане. Это была книга-перевертыш с двумя обложками. Под одной скрывалось повествование о том, как компьютеры приведут к появлению идеальной политики, особенности которой в книге были либо неотчетливо сформулированы, либо нечитаемы. Если книгу перевернуть, в ней можно было найти подборку историй и картинок о психоделическом цифровом будущем. Эффект, конечно, был потрясающим и приводил в замешательство[14]14
  Через несколько десятков лет Тед скажет, что больше всего в жизни жалеет о размере шрифта в этой книге. – Прим. авт.


[Закрыть]. Зачем продвигать идеи народной культурной революции в упаковке, которую нельзя развернуть?[15]15
  Ну ладно, радуйся, дорогой читатель, я тебе признаюсь. Мне жалуются, что мои книги тяжело читать. Слишком уж много в них умных слов, хотя я вроде бы всегда выступал против элитарного снобизма в цифровой сфере. Мне нечем ответить на эту критику. Пишу, как умею. – Прим. авт.


[Закрыть]

Эти книги отражали раскол, который произошел на заре программирования и до сих пор не сгладился: разделение на комплексный и личный подход.

Я предпочитаю личный. Это забавно. В комплексном подходе есть тенденция культивировать утопические фантазии, так что он опасен.

Копание в дальних углах библиотеки напомнило мне о полках с книгами и пластинками в начальной школе Хуареса. Я подумал, а не найдется ли и здесь что-нибудь новое, такое же невероятное, как «Сад земных наслаждений».

Премия

Это невероятное скрывалось в самом скучном академическом журнале, какой только можно вообразить. Я говорю о занятной работе Айвена Сазерленда.

В наши дни меня иногда называют отцом-основателем виртуальной реальности. Я обычно отшучиваюсь, что это зависит от того, кого считать ее матерью-основательницей. Начало виртуальной реальности положили множество ученых и предпринимателей.

Айвен основал целую область компьютерной графики – Sketchpad и защитил докторскую диссертацию в 1963 году.

Sketchpad не был похож на устройство, с которого вы, возможно, читаете эту книгу, в нем не было пикселей – их стали широко использовать гораздо позже.

Вместо пикселей применялся электронный луч, он перемещался в разные стороны и создавал ряды, из которых и состояло изображение на экране, как у старого телевизора с катодно-лучевой трубкой. Этим лучом можно было водить по экрану так же, как рука водит карандашом, вычерчивая линии, складывающиеся в схематичные фигурки и изображения контуров (как на моих экранах в доме с привидениями).

На основе этого совершенно немудреного принципа Айвен не только изобрел, но и развил одну из самых перспективных коммуникаций – обмен информацией на экране. Его влияние было впечатляющим. Итоговую версию часто называют самой лучшей демонстрационной моделью в истории[16]16
  Впрочем, у него есть соперник, это знаменитая первая демонстрация пакета специализированных приложений Дуга Энгельбарта 1968 года. Дуг представил окна, возможности редактирования текста, указания на элементы и их выбор на экране, версии файлов и множество других проектов, которые давно вошли в нашу жизнь. Иногда демонстрационную модель Айвена называют «лучшей в истории», а пакет приложений Дуга – «прародителем всех демонстрационных моделей», хотя модель Айвена была представлена раньше. – Прим. авт.


[Закрыть].

Чуть позже, в 1965 году, Айвен предложил модель налобного трехмерного дисплея, который назвал «совершенным», а в 1969 году сконструировал эту модель. Сегодня она известна как дамоклов меч, хотя на самом деле так называлось свисавшее с потолка крепление, которое удерживало эти очки-шлем. Место, которое можно было увидеть с помощью дамоклова меча, Айвен называл «виртуальным миром» – термин принадлежит теоретику искусства Сьюзен Лангер.

Седьмое определение VR: более грубая моделируемая реальность способствует пониманию глубины физической реальности. Прогресс виртуальной реальности в будущем подпитает человеческое восприятие, и люди научатся открывать все большие глубины физической реальности.

Я уже слышу брюзжание знатоков виртуальной реальности. Это далеко не единственная деталь истории VR, которая не предполагает спора о том, кто был первым, но о которой тем не менее спорят. Виртуальная реальность до сих пор воспринимается как огромная новая неисследованная территория, при виде которой в человеке пробуждается завоеватель. Любой, кто становится частью какого-то дела, хочет привнести в него свой вклад – придумать новый термин или заявить о своем первенстве, чтобы его запомнили. Это всегда вызывает громкие споры, которые могут просочиться даже в повествование о нашей древней истории.

В этой книге отображены мои личные взгляды; это не попытка всеобъемлющей исторической ретроспективы и не комплексное исследование идей. И все же я постараюсь быть честным.

Если говорить о первых шлемах с дисплеями, напоминающих те, которые сейчас применяются в виртуальной реальности, то Philco действительно еще за несколько лет до работы Айвена создавала усовершенствованных роботов с дистанционным управлением, а великолепный Мортон Хейлиг[17]17
  Начиная примерно с 1962 года, Мортон создал несколько прототипов, которые он назвал игровыми автоматами «Сенсорама». Нужно было опустить в автомат монету в двадцать пять центов, зайти в кабинку и посмотреть в стереоскоп, который показывал стереофильм с аудиодорожкой. В кабинке тебя трясло и обдувало ветром, придавая игре реальные ощущения. Одной из моих любимых была езда на мотоцикле, а самым любимым – «свидание», когда ты катался на аттракционах вместе с девочкой-подростком. Было в этом аппарате что-то, что схватывало атмосферу невинности 1960-х годов. Кабинка «Сенсора-мы» была наполнена прожекторами, магнитофонами, вентиляторами и моторами. Морту пришлось изрядно повозиться с этими машинами, чтобы они заработали. Выйдя на пенсию, он спроектировал и выпустил собственную линию самокатов. Морт продавал их на блошиных рынках. Он говорил мне, что любит торговлю: «Я даю людям часть себя, а они приносят мне намного больше». Я плакал, вспоминая Морта. Через много лет после его смерти, когда моя дочь подросла, я купил ей один из его самокатов. – Прим. авт.


[Закрыть] делал устройства для стереопросмотра фильмов. Не говоря уже о радикально настроенных деятелях искусства 1950-х годов, которые надевали на голову шлемы с телевизорами, иронически показывая, что общество находится во власти зарождающейся поп-культуры.

Однако ничто из этого не предполагало синтез интерактивного вторичного мира неограниченных вариантов, которые уравновешивали движение головы (создавая иллюзию того, что мир неподвижен), так что, с моей точки зрения, именно Айвен создал первый шлем, который можно считать устройством виртуальной реальности.

Работа Айвена была спрятана на самом видном месте. Он не обладал яркостью Маршалла Маклюэна, но, возможно, оказал куда большее влияние на медиатехнологии будущего, чем все, кто работал в 1960-х годах. В его труды приходилось вчитываться, потому что его манера представлять свои проекты была обманчиво сухой.

Я люблю вспоминать первые шаги компьютерной науки, потому что тогда можно увидеть, что все машинные вычисления – это изобретение.

В компьютерах нет ничего неизменного. Но мы поместили в них такое огромное количество битов, что нам зачастую приходится прилагать слишком много усилий, чтобы запомнить, что каждый кирпичик здания, в котором мы живем, есть не что иное, как неотступная мысль, которую однажды кто-то воплотил.