Текст книги "Город зеркал. Том 1"

– Передай привет Калебу, окей?

Мальчишка остался на ночь у Холлиса и Сары. Не стал его спрашивать, куда он идет, хотя они наверняка догадались, в чем дело.

– Обязательно.

– Увидимся в следующий раз, как в городе буду?

Питер ничего не ответил, и она посмотрела на него, наклонив голову.

– Или… может, и нет.

Ему нечего было ответить на самом деле. То, что произошло между ними, не было любовью – об этом и речи не заходило, – но было чем-то большим, чем физическим влечением. Нечто среднее, ни то, ни другое, в этом-то и проблема. Когда он был с Лорой, он думал о том, чего у него никогда не было.

Ее лицо погрустнело.

– Ну, черт. А я была чертовски нежна с тобой, лейтенант.

– Даже не знаю, что сказать.

Она вздохнула и отвернулась.

– Наверное, это не могло продлиться долго. Я бы предпочла первой тебя бросить.

– Извини. Я не должен был допустить, чтобы всё так далеко зашло.

– Это пройдет, поверь мне.

Она посмотрела в потолок и медленно выдохнула, успокаиваясь, и стерла со щеки слезу.

– На хрен всё, Питер. Видишь, до чего ты меня довел?

Он чувствовал себя ужасно. Он не намеревался делать это, всего минуту назад он думал, что они оба просто будут плыть по течению, будь что будет, пока не потеряют интерес друг к другу или пока не встретят кого-то еще.

– Дело же не в Майкле, так? – спросила Лора. – Потому что я же тебе говорила, всё кончено.

– Не знаю, – ответил он, пожав плечами. Помолчал. – Окей, быть может, отчасти. Если мы продолжим, он узнает.

– Узнает, и что?

– Он мой друг.

Она вытерла слезы и тихо горько усмехнулась.

– Твоя верность восхитительна, но, поверь мне, я последнее, о чем думает Майкл. Он может даже тебя поблагодарить, что ты его от меня избавил.

– Это неправда.

Она пожала плечами.

– Ты говоришь это только из вежливости. Наверное, этим ты мне и нравишься. Но тебе незачем лгать. Мы оба знаем, что делаем. Я всё время твержу себе, что забуду про него, хотя, конечно же, никогда этого не сделаю. Знаешь, что меня больше всего убивает? То, что он даже не может мне правду сказать. Эта проклятая рыжая. Что в ней такого?

На мгновение Питер онемел.

– Ты имеешь в виду… Лиш?

Лора резко глянула на него.

– Питер, не тупи так. Как думаешь, что он там делает на этой своей дурацкой лодке? Три года, как она пропала, а он всё никак ее из головы выкинуть не может. Будь она рядом, может, у меня и был бы шанс. Но соревноваться с призраком не получится.

Питеру снова потребовалось время, чтобы осознать услышанное. Всего минуту назад он готов был сказать, что Алиша Майклу даже не нравится, что раньше они ссорились не хуже двух котов, сошедшихся на карнизе. Однако в глубине души Питер понимал, что они не настолько уж и отличаются – внутренняя сила, решимость, упертость, неспособность выслушать чужие доводы, если их что-то обуяло. Да и дело тут давнее явно. Неужели и эта лодка у Майкла только поэтому? Неужели это его способ горевать о ней? Каждый из них перенес это по-своему. Некоторое время Питер злился на нее. Она бросила их, ничего не объяснив, даже не попрощавшись. Но с тех пор многое изменилось. Изменился мир. Теперь он чувствовал по большей части боль одиночества, холодную пустоту в сердце, в том месте, где раньше была Алиша.

– Что же до тебя, – продолжила Лора, вытирая глаза запястьем, – не знаю, кто она, но она очень везучая.

Это отрицать смысла не было.

– Мне действительно очень жаль.

– Как скажешь.

Горько улыбнувшись, Лора хлопнула ладонями по коленям.

– Ладно, меня подмаслили. Чего еще девочке просить? Сделай одолжение, пусть тебе хреново будет, окей? Затягивать не обязательно, неделя-другая сойдет.

– Я уже себя хреново чувствую.

– Хорошо.

Она снова наклонилась и взасос поцеловала его в губы, с привкусом слез. И резко отдернулась.

– На посошок. Увидимся, лейтенант.

Солнце только вставало, когда Питер поднялся по лестнице на гребень плотины. Нынче похмелье надолго, а после дня с молотком на раскаленной крыше явно лучше не станет. Можно было бы еще часок поспать, но после разговора с Лорой ему хотелось хоть как-то прочистить голову прежде, чем он явится на стройку.

Солнце осветило его всего, когда он поднялся наверх, его лучи едва скрывали редкие облачка, которые исчезнут в течение часа. С тех пор как Питер подал в отставку из Экспедиционного Отряда, плотина стала для него чем-то вроде тотема. Перед его роковым отъездом в Хоумленд он привел сюда племянника. Ничего особенного не произошло. Они наслаждались видами, говорили о странствиях Питера в Экспедиционном Отряде и о родителях Калеба, Тео и Мас, а потом спустились к основанию плотины и плавали. Для Калеба это было впервые. Вроде бы простая прогулка, но к концу того дня что-то переменилось. В сердце Питера будто открылась дверь. Тогда он этого не понял, но за этой дверью его ждал новый путь, новый смысл жизни, тот, где он принимал на себя ответственность и становился отцом этому мальчику.

Та жизнь, о которой знали все остальные. Жизнь Питера Джексона, отставного офицера Экспедиционного Отряда, который стал отцом ребенку и плотником, обычным гражданином Кервилла. Обычная жизнь, как у всех, со своими радостями и горестями, взлетами и падениями, день за днем. Он был рад, что живет именно так. Калебу только что стукнуло десять. В отличие от Питера, который в этом возрасте уже служил посыльным в Страже, у мальчика было нормальное детство. Он ходил в школу, играл с друзьями, не напрягаясь, выполнял все свои обязанности, особо не жалуясь. Каждый вечер, когда Питер укладывал его спать, он мгновенно погружался в сны, наполненный убаюкивающим пониманием того, что следующий день станет таким же, как и предыдущий. Он был рослым для своего возраста, как и все Джексоны, и с его лица уже начала пропадать детская мягкость. Он всё больше походил на своего отца, Тео, хотя они теперь о нем и не разговаривали. Не то чтобы Питер этого избегал, мальчишка просто сам не спрашивал. Как-то вечером, когда Питер и Калеб уже с полгода прожили вместе, они играли в шахматы, и мальчишка, занеся руку над фигурой, чтобы сделать следующий ход, заговорил, легко, так, как мог бы заговорить о погоде:

– Будет нормально, если я стану звать тебя папой?

Питер дернулся. Он совершенно не ждал такого.

– Ты действительно этого хочешь? – спросил он.

Мальчишка кивнул.

– Ага, – сказал он. – Думаю, это будет правильно.

Что же до иной его жизни, Питер и сам точно не мог понять, что это такое, лишь то, что она есть и что всё в ней происходит по ночам. В его снах о Ферме были самые разные события, целые дни, состоящие из них. Одинаковым было лишь ощущение дома, ощущение причастности. Сны были столь яркими, что он всегда просыпался с ощущением, что совершил путешествие в другое место и время, будто его бодрствование и сон были двумя сторонами одной медали, одинаково реальными.

Чем же были эти сны? Откуда они приходили к нему? Являлись ли они творением его ума или, возможно, исходили извне – возможно, даже от самой Эми? Питер никому не рассказывал о той первой ночи, когда они отправились из Айовы, когда Эми пришла к нему. Этому было множество причин, самой главной из которых была та, что он сам не был до конца уверен в том, что это произошло на самом деле. Он крепко спал, на его коленях спала дочь Сары и Холлиса, над ними светилось зимнее небо Айовы, полное звезд, пьянящее, такое, что у него было ощущение, будто он плывет среди них. И тут появилась она. Они не говорили, в этом не было нужды. Достаточно было прикосновения рук. Казалось, это длилось вечно, казалось – всего мгновение, после которого Питер понял, что Эми больше нет.

Неужели и это ему приснилось? Судя по всему, да. Все считали, что Эми погибла на стадионе во время взрыва, уничтожившего Дюжину. От нее ничего не осталось. Но ощущение было настолько живым! Иногда он был четко уверен, что Эми до сих пор жива где-то, но затем его охватывали сомнения. И он решил оставить всё это при себе.

Некоторое время он стоял, глядя, как солнце разливает свой свет по техасским холмам. Внизу, у основания плотины, блестела вода, гладкая, как зеркало. Питеру хотелось искупаться, чтобы избавиться от похмелья, но надо встретить Калеба и отвести его в школу, перед тем как пойти на работу. Плотник из него получился так себе, в жизни он научился лишь одному – быть солдатом, но нынешняя работа позволяла ему вовремя возвращаться домой каждый день, а поскольку Строительное Управление всё так же вело обширные работы, им каждая пара рук нужна была.

Кервилл буквально трещал по швам. Из Айовы переехали полсотни тысяч человек всего за пару лет, так что население выросло более чем вдвое. Разместить их было нелегко, учитывая, что Кервилл строился, исходя из концепции нулевого роста населения. Семьям не разрешалось заводить более двоих детей, за нарушение взималась изрядная пошлина. Можно было завести третьего, если один из первых двух не доживал до взрослого возраста, но лишь в том случае, если ребенок умирал раньше, чем ему исполнилось десять.

С прибытием людей из Айовы вся эта концепция пошла прахом. Не хватало еды, топлива и лекарств, возникли проблемы с санитарией. Слишком много людей в ограниченном пространстве, и каждый притащил с собой все свои болячки. Росло взаимное недовольство. Поспешно возведенный палаточный лагерь принял первые волны переселенцев, но люди всё прибывали, и временное жилье быстро превратилось в постоянное. Многие переселенцы из Айовы, всю жизнь проработав по принуждению, с трудом пытались приспособиться к новой жизни, в которой за них никто не принимал решения – в ход пошла поговорка «ленивый, как айовец»; другие же шарахнулись в другую крайность – нарушали комендантский час, шлялись по борделям и кабакам Данка, пили, воровали и дрались, будто с цепи сорвались. Единственные, кто был им рад, так это цеховики, которые привыкли торговать из-под полы, продавая на черном рынке всё, от еды и до молотов с обручами.

Люди стали в открытую говорить о возможности жить за пределами стен. Питер понимал, что это всего лишь вопрос времени. Уже три года не видели ни одного Зараженного, ни драка, ни даже нарика, и на Гражданское Управление давили всё сильнее, призывая открыть ворота. События, произошедшие на стадионе, разошлись в народе в виде тысячи легенд, непохожих одна на другую, однако даже самые закоренелые скептики начали свыкаться с мыслью о том, что угроза миновала. Уж кому, как не Питеру, было в этом сомневаться.

Он обернулся и оглядел город. Почти сотня тысяч человек живет. В свое время подобная мысль ошеломила бы его. Он вырос в городке – в замкнутом мирке, – где жило меньше ста человек. У ворот собрались машины, чтобы отвезти рабочих к сельскохозяйственному комплексу, они пыхтели дизелями, пуская клубы дыма в утренний воздух. Отовсюду доносились звуки и запахи пробуждающейся жизни. Город просыпался, потягиваясь. Были и проблемы, но они казались столь ничтожными в сравнении с перспективами. Эра Зараженных окончилась, человечество снова воспряло. Вокруг них простирался целый континент, который предстояло осваивать, и Кервилл должен был стать местом, откуда начнется новая эпоха. Так почему же он кажется ему столь хрупким и убогим? Почему, стоя на гребне плотины этим бодрящим утром, он чувствует внутреннюю дрожь от неуверенности?

Что ж, подумал Питер, да будет так. Если отцовство чему тебя и научило, так это тому, что ты можешь беспокоиться, сколько тебе вздумается, но это ничего не изменит. Собираешь ланч, говоришь: «Веди себя хорошо», а потом весь день занимаешься простой и честной работой, чтобы выжить на этой земле. Пройдет двадцать четыре часа, и всё это начнется заново. Тридцать, тихо сказал он сам себе. Сегодня мне исполнилось тридцать. Спроси его кто лет десять назад, доживет ли он вообще до таких лет, не говоря уже о том, что будет растить сына, он бы счел этого человека безумцем. Может, действительно только это и важно в жизни. Просто остаться в живых, чтобы рядом был кто-то, кого ты любишь и кто любит тебя, может, этого достаточно.

Он сказал Саре, что не хочет праздновать, но эта женщина, конечно же, всегда что-нибудь придумает. После всего, что мы пережили, тридцать лет кое-что да значат. Приходи к нам после работы. Пусть нас будет пятеро. Обещаю ничего серьезного не устраивать. Забрав Калеба из школы, он вернулся домой, вымылся, и вскоре после шести они уже пришли к дому Холлиса и Сары. Переступили порог и оказались на празднике, том самом, которого Питеру не хотелось. Десятки людей, втиснувшиеся в две крохотные душные комнатки. Соседи, товарищи по работе, родители друзей Калеба, те, кто служил с Питером в армии, и даже Сестра Пег в своем строгом сером одеянии, болтающая и смеющаяся точно так же, как все остальные. Встретив его в дверях, Сара обняла его и поздравила с днем рождения, а Холлис сунул ему в руку стакан и хлопнул по спине. Калеб и Кейт неистово хихикали, не сдерживаясь.

– Ты знал обо всём этом? – спросил Питер Калеба. – А ты, Кейт?

– Конечно, знали! – воскликнул мальчишка. – Видел бы ты свое лицо, папа!

– Ну, тогда у тебя большие неприятности, – с напускной отеческой строгостью сказал Питер. И рассмеялся сам.

Еда, выпивка, пирог и даже подарки, то, что люди смогли сделать сами или где-то раздобыть. До смешного – носки, мыло, складной нож, колода карт, огромная соломенная шляпа, которую Питер, конечно же, надел, дав всем еще раз посмеяться. Сара и Холлис подарили карманный компас, память о тех временах, когда они путешествовали вместе. А еще Холлис тайком дал ему маленькую стальную фляжку.

– Последняя продукция Данка, это нечто, – сказал он, подмигивая. – Даже не спрашивай, как я ее достал. У меня до сих пор кое-где друзья остались.

Когда все подарки уже были открыты, Сестра Пег вручила ему большой лист бумаги, скатанный в трубку. С днем рождения, наш герой, было написано сверху, а дальше шли подписи, разборчивые и не очень. Ото всех детей приюта. Питер почувствовал комок в горле и обнял пожилую женщину, отчего оба они удивились.

– Спасибо вам всем, – сказал Питер. – Всем и каждому.

Празднование закончилось около полуночи. Калеб и Кейт уже уснули на кровати Сары и Холлиса, свернувшись, будто щенки. Питер и Сара сидели за столом, Холлис взялся за уборку.

– Ничего не слышно о Майкле? – спросил ее Питер.

– Ни звука.

– Ты беспокоишься?

Сара резко нахмурилась, но потом пожала плечами.

– Майкл это Майкл. Я так и не поняла, что у него за заморочка с той лодкой, но он всегда делает то, что хочет. Я думала, быть может, Лора поможет ему остепениться, но, похоже, у них всё кончено.

Питер ощутил укол вины. Двенадцать часов назад он был в постели с этой женщиной.

– Как дела в госпитале? – спросил он, пытаясь сменить тему.

– Дурдом. Они поставили меня принимать роды. Куча новорожденных. А помогает мне Дженни.

Сара имела в виду сестру Гуннара Апгара, ту, которую они нашли в Хоумленде. Дженни была беременна и, вернувшись в Кервилл с первой партией эвакуируемых, почти сразу родила. Год назад вышла замуж за переселенца из Айовы, но Питер не был в курсе, является ли тот отцом ребенку. В последние времена на это меньше обращали внимание.

– Ей жаль, что она не смогла прийти, – продолжала Сара. – Ты для нее типа много значишь.

– Я?

– На самом деле, для многих. Даже сказать тебе не могу, сколько раз люди спрашивали меня, знакома ли я с тобой.

– Шутишь.

– Прости, но ты разве не читал эту открытку?

Питер смущенно пожал плечами, хотя отчасти был рад.

– Я же просто плотник. И не слишком хороший, если по правде.

– Как знаешь, – ответила Сара и рассмеялась.

Уже давно наступил комендантский час, но Питер хорошо знал, как избежать патрулей. Калеб едва открыл глаза, когда Питер взвалил его себе на плечи и пошел домой. Едва он успел уложить мальчика в постель, как раздался стук в дверь.

– Питер Джексон?

В дверях стоял военный с погонами Экспедиционного Отряда на плечах.

– Уже поздно. Мой мальчишка спит. Чем могу быть полезен, капитан?

Офицер протянул Питеру запечатанный бумажный пакет.

– Доброй ночи, мистер Джексон.

Питер тихо закрыл дверь, разрезал восковую печать только что подаренным складным ножом и открыл пакет.

Мистер Джексон.

Не будете ли вы любезны прийти ко мне в офис в среду к 8.00? Все вопросы с вашим начальством уже улажены, вы сможете явиться на работу позже.

С уважением,

Виктория Санчес,

Президент Техасской Республики

– Папа, зачем этот солдат заходил?

Калеб вошел в комнату, протирая глаза кулаками. Питер снова перечел письмо. Что же Санчес от него надо?

– Ничего особенного.

– Ты снова в армии будешь?

Питер посмотрел на мальчика. Десять лет. Как быстро он вырос.

– Конечно же нет, – ответил он и отложил письмо. – Давай-ка назад спать ложись.

3

КРАСНАЯ ЗОНА

Десять миль западнее Кервилла, штат Техас

Июль 101 г. П. З.

Луций Грир, Муж Праведный, занял позицию на смотровой площадке за час до рассвета. Его оружие, винтовка калибра.308 с поворотным затвором, со всей тщательностью отремонтированная, с полированным деревянным прикладом и оптическим прицелом с потускневшими от времени линзами, была вполне годной. У него осталось всего четыре патрона. Скоро придется возвращаться в Кервилл, чтобы купить еще. Но этим утром, утром пятьдесят восьмого дня, его это не заботило. Ему потребуется всего один выстрел.

За ночь луг укрыла мягкая пелена тумана. Ловушка, ведро с давлеными яблоками, стояла в сотне метров по ветру в высокой траве. Сидя совершенно неподвижно, подобрав ноги и положив винтовку на колени, Луций ждал. Он не сомневался, что зверь придет; не устоит перед запахом спелых яблок.

Чтобы скоротать время, он произнес краткую молитву. Бог мой, Господь Вселенной, будь мне пастырем и утешением, дай мне силу и мудрость исполнить волю Твою во дни грядущие, дай понять, что от меня требуется, дабы был я достоин того, что возложил Ты на меня. Аминь.

Потому что нечто надвигалось. Луций чувствовал это. Чувствовал столь же отчетливо, как удары своего сердца, как движение воздуха в легких, как твердость собственных костей. Изогнутая кривая человеческой истории приближалась к часу последнего испытания. Никто не ведает, когда наступит этот час, но он обязательно придет, и это будет время воинов. Время таких, как Луций Грир.

Минуло три года с освобождения Хоумленда. События той ночи стояли перед его мысленным взором так, будто случились вчера, яркими, неизгладимыми воспоминаниями. Хаос на стадионе, появление Зараженных, повстанцы, открывшие огонь по Красноглазым, появившиеся в центре событий Алиша и Питер, стреляющие снова и снова. Эми в цепях, убогая фигурка, рев, изошедший из ее горла, когда она выпустила на свободу свою силу, ее тело, превращающееся, лишающееся человеческого облика, лопнувшие цепи, великолепный прыжок, быстрый, как молния, ее натиск на врага. Хаос и беспорядок боя, Эми, попавшая в ловушку, прижатая Мартинесом, Десятым из Двенадцати, яркая вспышка взрыва и полная тишина, мир, застывший в неподвижности.

К тому времени, когда Луций вернулся в Кервилл, следующей весной, он уже окончательно понял, что не сможет жить среди людей. Смысл происшедшего той ночью был совершенно ясен. Он призван влачить уединенное существование. Он сам построил свою скромную хижину у реки, но лишь для того, чтобы ощутить тягу к чему-то большему, тому, что заставило его отправиться в глушь. Луций, стань наг. Отринь все вещи свои, отринь все блага мирские, дабы познать меня. Не взяв ничего, кроме клинка и смены одежды в заплечном мешке, он шел среди холмов, не ведая направления, лишь стремясь уйти как можно дальше от людей, достичь полнейшего одиночества, в котором его жизнь обретет свой истинный смысл. Днями не ел, изодрал в кровь ноги, язык распух от жажды. Шли недели, и товарищами ему были лишь гремучие змеи, кактусы и палящее солнце. У него начались видения. Роща гигантских кактусов превращалась в его глазах в ряды солдат, стоящих по стойке «смирно», он видел озера воды там, где их не было, а линия гор вдали казалась ему стенами города. Он воспринимал эти видения некритически, не осознавая их нереальности. Они были реальными потому, что он в них верил. В его сознании слились прошлое и настоящее. Временами он осознавал себя Луцием Гриром, майором Экспедиционного Отряда, временами – заключенным в военной тюрьме. Иногда – молодым новобранцем, иногда – вообще мальчишкой.

Неделями скитался он в таком состоянии, будто существуя сразу во множестве миров. Но однажды очнулся и понял, что лежит в овраге, под лучами палящего полуденного солнца. Его тело было истерзано, покрыто царапинами и ссадинами, пальцы были в крови, а некоторые ногти исчезли, будто их вырвали. Что произошло? Он сам это с собой сделал? Ничего такого он вспомнить не мог, лишь внезапное, ошеломляющее осознание образа, который явился ему ночью.

У Луция случилось видение.

Он не осознавал, где он, лишь то, что ему надо идти на север. Шесть часов спустя он оказался на Кервиллской Дороге. Обезумев от жажды и голода, он шел дальше до самой ночи и тут увидел знак с большим красным крестом. Убежище, в котором было полно еды, воды, одежды, бензина, оружия и боеприпасов. Был даже генератор. Но более всего порадовал его взгляд «Хамви». Промыв и очистив раны, он провел большую часть ночи на мягкой постели. Утром заправил машину, зарядил аккумулятор и накачал колеса, а затем поехал на восток. До Кервилла он добрался утром второго дня.

На краю Оранжевой Зоны он вылез из машины и пошел к городу пешком. В Эйчтауне, в одном из множества его тайных мест, оказавшись среди людей, которых он не знал в лицо и которые не называли своих имен, он продал три карабина, которые взял в убежище, чтобы купить коня и припасы. К тому времени, когда он добрался до своей хижины, снова наступила ночь. Хижина скромно примостилась среди тополей и болотных дубов на берегу реки, единственная комната с полом из утрамбованной земли, однако ее вид наполнил его сердце теплом и радостью возвращения. Как долго его не было? Казалось, прошли годы, десятилетия и в то же время всего считаные месяцы. Время замкнуло свой круг; Луций был дома.

Расседлав лошадь, он привязал ее у входа и вошел в хижину. На его постели было гнездо из веточек и пуха, кто-то здесь жил в его отсутствие, но в остальном внутри ничего не изменилось. Луций зажег светильник и сел за стол. У его ног лежал вещмешок с припасами. «Ремингтон», коробка патронов, чистые носки, мыло, опасная бритва, спички, зеркальце, полдюжины перьевых ручек, три флакона чернил из ежевики и листы толстой волокнистой бумаги. Дойдя до реки, он набрал воды для умывальника и вернулся в дом. Увиденное им в зеркале было шокирующим, но и вполне ожидаемым. Ввалившиеся щеки, запавшие глаза, обожженная солнцем кожа, спутанные, как у безумца, волосы. Нижнюю половину лица скрывала борода, в которой с легкостью угнездился бы выводок мышей. Ему всего пятьдесят два, но человеку в зеркале можно было с легкостью дать не меньше шестидесяти пяти.

Что ж, сказал он себе, если он снова собирается стать солдатом, пусть и старым, разбитым жизнью, то нужно хоть отчасти соответствовать. Срезав большую часть волос и бороды ножом, Луций взялся за мыло и опасную бритву и побрился начисто. Выплеснул мыльную воду за дверь и вернулся к столу, на котором разложил бумагу и ручки.

И закрыл глаза. Мысленная картина, пришедшая к нему той ночью в овраге, не была похожа на галлюцинации, которые преследовали его в его скитаниях по пустыне. Она была больше похожа на память о пережитом. Сосредоточившись на деталях, Луций попытался мысленным взором окинуть картину полностью. Как он вообще мог надеяться изобразить нечто столь величественное своей неумелой рукой? Но надо попытаться.

И Луций начал рисовать.

Шорох в кустах. Луций прижал к глазу окуляр прицела. Четверо, копающиеся в земле, похрюкивая и принюхиваясь. Три свиньи и секач, красно-коричневый, с бритвенно-острыми клыками. Полторы сотни фунтов мяса, если получится.

Он выстрелил.

Свиньи разбежались, а кабан, шатаясь, двинулся вперед. Задрожал всем телом, и у него подогнулись передние ноги. Луций следил за ним в прицел. Снова судорога, еще сильнее, и животное свалилось на бок.

Луций спешно сбежал по лестнице и подошел туда, где лежало в траве животное. Перекатил кабана на кусок брезента, дотащил до деревьев, связал задние ноги, подцепил крюком и начал подымать его. Когда голова кабана оказалась на уровне груди Луция, он завязал веревку, поставил под кабаном таз, достал нож и перерезал животному горло.

Кровь хлынула в таз потоком. В кабане ее не меньше галлона. Когда вся кровь стекла, Луций перелил ее в пластиковую бутыль. Будь у него побольше времени, он бы выпотрошил кабана, разделал, закоптил бы мясо и на что-нибудь поменял. Но сегодня был пятьдесят восьмой день, и Луцию уже надо было отправляться.

Он спустил тело кабана на землю. По крайней мере, койотам какая-то польза будет. И вернулся в хижину. Признаться, такое впечатление, что здесь живет безумец, подумал он. Прошло чуть больше двух лет с тех пор, как он впервые прикоснулся пером к бумаге, и теперь стены были покрыты плодами трудов его. Он рисовал сначала чернилами, потом стал пробовать рисовать углем, карандашом и даже красками, что обошлось ему недешево. Некоторые картины были лучше других – глядя на них в хронологическом порядке, можно было оценить медленный, иногда мучительно медленный, путь самообучения его как художника. Но даже лучшие из картин напоминали отпечатавшийся в мозгу Луция образ лишь настолько, насколько ноты могут дать представление о музыке.

Единственным, кто видел эти картины, был Майкл. Луций держался особняком ото всех, но Майкл смог выследить его через знакомого из цеховиков, приятеля Лоры. Как-то вечером, год назад, Луций вернулся, расставив ловушки, и увидел стоящий у него во дворе старый пикап. Задний борт кузова был откинут, и в нем сидел Майкл. За те годы, что Грир знал его, он превратился из застенчивого мальчишки в мужчину в расцвете сил – крепкого, подтянутого, с жесткими чертами лица и суровым взглядом. Из тех, на кого можно положиться в драке в баре, начинающейся с удара в нос и заканчивающейся бегством со всех ног.

– Убей Бог, Грир, ты похож на говно на палочке. Что мне сделать, чтобы заслужить капельку твоего гостеприимства?

Луций достал бутылку. Поначалу было непонятно, чего именно хочет Майкл. На взгляд Луция, он изменился, стал каким-то потерянным, каким-то ушедшим в себя. Вот чего Майкл никогда не умел, так это молчать. Идеи, теории, разнообразные великие планы, пусть сырые, косые и кривые, всегда сыпались из него градом. Это в нем осталось, его мозг кипел, и казалось, о его голову можно руки греть, но всё приобрело несколько мрачный оттенок, ощущение чего-то тщательно сдерживаемого, будто Майкл постоянно думал о том, для чего у него не находилось слов.

Луций слышал, что Майкл ушел с нефтеперегонного завода, расстался с Лорой, построил какую-то лодку и большую часть времени проводит на ней, выходя в Залив в одиночку. О том, что он там ищет в открытом море, Майкл ни словом не обмолвился, а Луций не стал настаивать. Как бы он, к примеру, сам объяснил свою отшельническую жизнь? Но в тот вечер, что они провели вместе, они сидели, говорили и пили, становясь всё пьянее с бутылки «Данковской Особой № 3». Луций давненько не пил, да и бухло пилось примерно как растворитель, но он постепенно понял, что у Майкла не было реальной причины оказаться у него на пороге, помимо естественного для любого человека желания быть с кем-нибудь рядом. В конце концов, оба они всё время проводили в глуши, и, возможно, если отбросить всю чушь, которую он нес, Майкл просто хотел несколько часов побыть в компании того, кто понимает, через что он прошел, – понять глубочайшее желание оказаться в одиночестве именно тогда, когда все остальные пляшут от радости, заводят детей и празднуют сам факт того, что в этом мире смерть уже не кинется на тебя с дерева и не утащит к чертям собачьим.

Некоторое время они обменивались новостями насчет остальных. О работе Сары в больнице, как она и Холлис наконец-то покинули лагерь беженцев и обрели постоянный дом. О том, что Лору назначили главной на нефтеперегонном заводе. Как Питер подал в отставку из Экспедиционного Отряда, чтобы быть дома с Калебом. Решение Юстаса, никого не удивившее, тоже подать в отставку из Экспедиционного Отряда и вернуться в Айову с Ниной. На поверхности все эти разговоры выглядели радостными, но они не углублялись в детали. Луция было не обмануть, он хорошо понимал недосказанное и угадывал неназванные имена.

Луций никому не рассказывал про Эми, правду знал только он. Что же до судьбы Алиши, Луцию и сказать было нечего. Как, очевидно, и любому другому. Женщина просто растворилась на огромных просторах Айовы. Какое-то время Луция это не беспокоило. Алиша всегда была похожа на комету, надолго исчезая и неожиданно появляясь в сиянии. Но шли дни, а о ней всё ничего не было слышно, а Майкл всё лежал на койке с загипсованной ногой, и Луций подметил, что ее исчезновение зажгло огонь в глазах его друга, будто длинный запальный шнур, ведущий к бомбе. Ты не понимаешь, говорил он Луцию, едва не взлетая над койкой от раздражения. Это не «еще один раз». Луций не брал за труд возражать ему. Этой женщине никто не нужен, абсолютно. Не стал он и мешать Майклу, когда через двенадцать часов после того, как сняли гипс, тот вскочил в седло и поехал искать ее в снежную бурю – не слишком логичное решение, учитывая, сколько уже времени прошло и что он едва мог ходить. Но Майкл есть Майкл, ему нельзя было сказать «нет», да и было во всём этом нечто глубоко личное, будто исчезновение Алиши было посланием для Майкла, и только для него. Майкл вернулся пять дней спустя, промерзший до костей, проехав по округе сто миль, и ничего не сказал, ни тогда, ни после. С тех пор он даже не произносил ее имени.

Все они ее любили, но Луций знал, что есть люди, чье сердце никому не понять, те, кто с рождения отделен ото всех остальных. Алиша ушла в небытие, в эфир, и после трех прошедших лет Луций уже не думал о том, что с ней стало, а лишь о том, была ли она вообще в их жизни на самом деле.

Было далеко за полночь, они уже в последний раз наполнили и осушили стаканы, и тут Майкл наконец завел речь о том, что, похоже, мучило его всю эту ночь:

– Ты действительно думаешь, что они исчезли? В смысле драки.

– А почему ты спрашиваешь?

– Ну, так как? – спросил Майкл, приподняв брови.

Луций постарался тщательно подобрать слова для ответа.

– Ты там был… ты видел, что случилось. Убьешь Двенадцать, значит, убьешь всех остальных. Если я не ошибаюсь, ты сам так говорил. Уже поздно менять свое мнение.