Текст книги "Голос пойманной птицы"

Я заметила его первой.

В следующий раз я увидела Парвиза в конце октября, через два месяца после каникул в Дербенде. Моя кузина Жале недавно вышла замуж, и мы с матерью и сестрой поехали к ней на новоселье. На случай, если там окажется и Парвиз, я надела красивую новую бирюзовую блузку, темно-синюю плиссированную юбку и свои любимые сандалии, которые на щиколотках завязывались лентами.

Он стоял в коридоре, поодаль от толпы гостей, среди молодых людей, которые курили и громко разговаривали. На нем был серый костюм в елочку, галстук-бабочка чуть сбился набок. Парвиз взглянул на меня и, как тогда в Дербенде, еле заметно скривил губы в той же доброй улыбке.

В тот вечер я помогала кузинам разносить чай, к чему прежде не выказывала ни малейшей охоты. Я выхватила из рук сестры поднос и, не обращая внимания на ее удивленно поднятые брови, направилась в гостиную. Сперва я подала чай старшим, начиная с мужчин в дальнем конце комнаты, и задержалась перед Парвизом. Я шагнула к нему, опустила поднос и улыбнулась, когда Парвиз взял чашку чая. Эту улыбку я долго репетировала перед зеркалом: я приподняла уголок губ, чтобы на левой щеке обозначилась ямочка, и стрельнула в него глазами.

Я притворялась: на самом деле мне было не до улыбок. Все то время, что я разносила чай, живот у меня сводило от волнения. Но мне все равно удалось привлечь внимание Парвиза. Он так смутился, что опрокинул чашку и пролил чай на поднос.

Парвиз пробормотал извинение. Я снова улыбнулась. Он трясущимися руками взял другую чашку. Он нервничал: я сочла это добрым знаком.

Я ушла в другую часть гостиной, поставила поднос. Взяла чашку, сунула за щеку кусок сахара и отхлебнула чай, наслаждаясь горячей сладостью. Мать Парвиза, ханум Шапур, сидела напротив меня. Вытянутое лицо, крючковатый нос, голова повязана платком – доказательство благочестия, демонстративное, как взгляд, который она устремила на меня. Ханум Шапур поднесла чашку ко рту, поджала губы и со стуком поставила ее на блюдце, расчетливо и метко выразив отношение к моему поступку. Мне даже показалось, что в гостиной на миг воцарилась тишина, хотя, конечно же, этого не могло быть.

Я посмотрела на Парвиза. Он разглядывал ковер.

Я вспомнила, что в Дербенде некоторые мои кузины вились вокруг него, соперничали за его внимание, причем были среди них и настоящие красавицы. Что, если Парвиз уже наметил кого-то из них себе в невесты? Ему двадцать шесть: женщина в этом возрасте считается торшиде, «прокисшей». Но у мужчин, разумеется, все иначе: мужчина может откладывать женитьбу столько, сколько ему хватит духу противостоять уговорам матери.

Я допила чай, попыталась поймать взгляд Парвиза, но тщетно. Под недреманным материнским оком он осторожничал и робел, так что я ничего не добилась.

Я вышла в сад. Во дворе поставили граммофон, бассейн накрыли толстыми широкими досками и устроили там место для танцев; в густых кронах платанов светились электрические фонарики (тогда они были еще в диковинку). По саду слонялись толпы молодых людей; были среди них и курсанты военной академии. Нам с сестрой разрешили потанцевать, поскольку братья присматривали за нами. Курсантов я терпеть не могла, не говоря о юношах моложе меня, зато умела танцевать все танцы, пусть и немного, и не намерена была упускать редкую возможность попрактиковаться.

Я разыскала сестру, схватила за руку и потащила танцевать. Вместе мы исполнили фокстрот, потом румбу и вальс, по очереди вели, наступали друг другу на ноги и в конце концов согнулись пополам от смеха.

– У тебя появился поклонник, – Пуран стиснула мою руку.

Я посмотрела, куда она указала кивком. В дальнем конце сада стоял в одиночестве Парвиз. Он поймал мой взгляд, я еле заметно махнула ему, и он тут же отвернулся. Его робость меня раздражала, но, по крайней мере, ему хватило смелости выйти за мной в сад.

– Сейчас проверим, – сказала я Пуран.

– Форуг! Не вздумай…

Но я не дослушала и направилась к Парвизу.

– Почему не танцуешь? – спросила я, уперев руки в боки. – Разве тебе не весело?

Казалось, он удивился, что я осмелилась заговорить с ним.

– Отчего ж, пожалуй, очень весело, – замявшись, ответил он.

Повисло молчание; я, как обычно, силилась и не могла подобрать слов.

– Тебе нравится Достоевский? – наконец выпалила я первое, что пришло в голову.

– Достоевский? – переспросил Парвиз.

Я кивнула.

– Конечно, мне нравится Достоевский. Русские – мастера этого жанра. Правда, поэзия мне нравится гораздо больше романов.

– Ты читаешь Хафиза? – поинтересовалась я.

– Ну разумеется, ведь Хафиз…

Я не дала ему договорить.

– Я обожаю Хафиза! Я знаю наизусть массу его стихов!

– Наизусть? – весело и чуть насмешливо поддел Парвиз: куда и девалась былая робость. – Согласен, Хафиз замечательный. Единственный из старой гвардии, кого стоит читать.

Должно быть, я смутилась, поскольку Парвиз добавил:

– Разве ты не читаешь ше’ре ноу, новую поэзию? Нима[16]16
  Нима Юшидж (настоящее имя – Али Эсфандияри, 1897–1960) – иранский поэт, литературный критик, искусствовед. Основоположник «новой поэзии» в Иране.


[Закрыть], Шамлу[17]17
  Ахмад Шамлу (1925–2000) – иранский поэт, писатель, литературный критик и переводчик.


[Закрыть]?

– Читаю, конечно! – нагло соврала я. Парвиз наверняка поймал бы меня на лжи, но тут мать позвала нас с сестрой в гостиную. – Мне пора! – выпалила я и убежала, не дожидаясь ответа.

На лестнице я нагнала Пуран и других девушек. Оглянулась через плечо, увидела, что Парвиз прямо за мной, в нескольких шагах позади, и спиной чувствовала его взгляд, пока поднималась по ступенькам. Я обрадовалась, что удалось улизнуть, тем самым избежав разоблачения всей глубины собственного невежества, однако подумала, что, если сейчас не обозначу ясно своих намерений, второго такого случая может уже не представиться.

На площадке я снова оглянулась через плечо на Парвиза, одними губами произнесла «напиши мне» и, не дожидаясь очередного вопроса о новой поэзии, взбежала по лестнице и скрылась из виду.

«Напиши мне», – сказала я Парвизу, отлично зная, что просьба моя неразумна и, скорее всего, я о ней еще пожалею. Правда, он бывал у нас в доме в Амирие, но давно. Даже если он сумел бы узнать мой адрес, не вызывая подозрений, все равно его письма ко мне перехватили бы прежде, чем они дошли до меня, и больше он мне никогда не написал бы. Встретиться с ним где-то в городе тоже было невозможно. Школу я бросила и с тех пор выбиралась из дома редко, да и то в обществе матери.

Но вскоре мы нашли выход. Началось все так: Парвиз подкараулил в переулке моего младшего брата Ферейдуна и подкупил его, чтобы тот передал мне записку. «Буду ждать тебя в переулке в следующую пятницу в четыре часа дня, – говорилось в ней. – Приходи, если сможешь».

Подписи не было, но записка не обнаруживала и следа робости, которую выказал Парвиз в тот вечер в доме нашей кузины, когда я подала ему чай. В следующие дни я внимательно читала и перечитывала эти строчки, точно загадку, которую надеялась разгадать. Как же мне улизнуть из дома, чтобы встретиться с ним?

В конце концов я сообразила, как это сделать, но мне нужна была помощь Пуран.

– Дождемся, пока они лягут вздремнуть, – объяснила я. – Ты залезешь на крышу, если увидишь кого или услышишь шум в доме, бросишь камешек в переулок, и я убегу.

– Я не могу, Форуг! Не могу!

Я сжала ее руки.

– Всего один раз, Пуран, я обещаю. Один-единственный раз!

Я донимала ее, пока она не согласилась. В следующую пятницу, когда все спустились в полуподвал подремать, я юркнула в переулок за домом, а Пуран с пригоршней камешков караулила на крыше.

Парвиз дожидался меня на углу с пепельной розой в руке.

– Как тебе удалось выбраться? – спросил он, едва я приблизилась к нему.

Я кивнула на крышу.

– Сестра караулит.

Он поднял глаза на Пуран, перевел взгляд на меня.

– Ты уверена, что она никому не скажет?

– Ну конечно!

Казалось, это его удовлетворило. Он вновь взглянул на крышу и вручил мне розу. По соседству играло радио. Передавали Делькаш[18]18
  Делькаш – псевдоним иранской певицы Эсмат Багерпур Баболи (1925–2004).


[Закрыть], мою любимую певицу. Ее тоскующий грудной голос плыл из окна, заполняя переулок старой народной песней.

Парвиз достал из нагрудного кармана еще один подарок – американскую шоколадку «Хершиз» и конвертик.

Я ухмыльнулась.

Он нервно оглянулся, шагнул ко мне и чмокнул в щеку. Потом, не говоря ни слова, сунул мне в руки конвертик и направился прочь.

Я спрятала конвертик под рубашку, под сорочку, и поспешила домой. На чердаке уселась, скрестив ноги, на пол, достала конверт. Он был теплый и мягкий. Указательным пальцем я открыла конверт, вытащила два листка кремовой бумаги. На первом была записка – нежная, невинная записка с комплиментами и признаниями: и какая же я была красивая в тот день, когда мы столкнулись на дорожке в Дербенде, и как часто с тех пор он думает обо мне, и как хочет, чтобы мы встретились где-нибудь наедине.

Я сложила письмо, спрятала обратно под рубашку и принялась читать второй лист. Парвиз выписал на нем какое-то стихотворение. Правда, странное: я еще никогда не видела ничего подобного. На первый взгляд, это было и не стихотворение вовсе. Диковинные ломаные строчки, слова простые, как в обычном разговоре, ни рифмы, ни размера. Однако же я снова и снова перечитывала его. Изучив стихотворение, я задумалась над запиской Парвиза – перечитала второй, третий, четвертый раз, потом сунула оба листка в конверт и спрятала под матрас.

Тем вечером перед сном я мурлыкала песню Делькаш. И много лет спустя, стоило мне лишь услышать ее голос, как меня тут же обволакивали воспоминания о той встрече в переулке, о тех днях, когда мое тело открывалось в невинном изумлении и я не ведала иного названия для желания, кроме слова «любовь».

* * *

Вскоре братья мои один за другим стали уезжать из Ирана в Европу, чтобы продолжить образование и получить диплом. Мы с сестрой доучились лишь до девятого класса. Найти работу нечего было и надеяться. Женских профессий было не так-то много – учительница, медсестра, секретарь, – но если бы мы решили попробовать себя в одной из них, то покрыли бы семью позором. «Работают только нищие и одинокие женщины», – мрачно выговаривала нам мать, имея в виду вдов, дурнушек и, хоть она этого не говорила, беспутниц, чье ремесло настолько греховно, что о нем неприлично упоминать.

Выбора у меня особо не оставалось. Я записалась в техникум на курсы рисования. Каждый день слуга отца, как маленькую, провожал меня на занятия и ждал у ворот, когда они завершатся. Преподаватель, мосье Джамшид, год учился во Франции – достижение, о котором он напоминал нам регулярно, порой ежечасно. «Bonjour, mesdemoiselles»[19]19
  «Здравствуйте, барышни» (фр.).


[Закрыть], – тянул он с сильным акцентом и пересыпал речь французскими словами и фразами. Прочие ученицы (класс был целиком девичий) приходили в техникум в юбках и пиджаках, в туфлях на маленьком каблучке и не касались кистью холста, не заручившись предварительно одобрением мосье Джамшида.

Я держалась особняком. Носила брюки, подпоясанные платком, волосы собирала в небрежный пучок на макушке. Я рисовала увлеченно и совершенно теряла счет времени – так же, как со стихами. Я часами грунтовала холсты и смешивала краски. У меня не было ни цели, ни амбиций: я занималась в свое удовольствие. Я покрывала холсты небрежными синими и красными завитками, рисовала, пока руки не наливались болью и тяжестью. Уже через неделю мой рабочий халат испещряли брызги краски. Я пробовала лишь те приемы, которые нравились лично мне, прочие же игнорировала. Если мосье Джамшид настаивал, чтобы я растушевала вот эту линию и добавила фигуру вот здесь, я отказывалась, скрестив руки на груди. «Бестолковая и непослушная», – фыркал он и предлагал другим ученицам отыскать недочеты в моей работе. В один прекрасный день я схватила стоящую на мольберте картину, сунула под мышку, вышла из студии и больше уже не вернулась.

Все деньги, что удавалось скопить, я тратила на книги: в основном это были сборники классической персидской поэзии, но покупала я и европейские романы XIX века, которые читали мои братья и их однокашники. Пуран тоже любила читать, и одно время на наши карманные деньги мы вскладчину покупали книги. Но в конце концов ей надоело, что книги всегда выбираю я и первой читаю новинки. На собственные же средства я могла позволить себе лишь подержанные (а иногда и откровенно потрепанные) книги в дурных переводах: Ферейдун за малую мзду приносил мне их из магазинчика возле школы – с выцветшими хрупкими страницами, с морщинами и заломами на корешках. Читала я беспорядочно, запоем. Однажды вечером взяла в руки старенький экземпляр «Преступления и наказания», раскрыла – а через тридцать шесть часов перевернула последнюю страницу и тут же принялась перечитывать.

Другой моей страстью было кино. Раз в месяц или около того мы с Пуран в сопровождении Ферейдуна ходили в центр города, в кинотеатр на бульваре Лалезар[20]20
  Лалезар – главная улица Тегерана с европейскими магазинами, некогда первый в городе бульвар.


[Закрыть], то есть «поля тюльпанов». В киоске у входа мы покупали по стакану вишневого сока и кулечку жареного кешью. Садились на первый ряд, в самую середину, кулечек с кешью клали на колени. Фильмы показывали американские – в основном вестерны и мюзиклы, дублированные довольно неуклюже, но нас это не смущало. В прохладном полумраке кинозала мы с Пуран откидывались на спинки кресел, улыбались и протяжно вздыхали. Мы подмечали, как одеты актрисы, как они накрашены, как жестикулируют, как говорят. Когда мы были маленькими, Америка считалась йенге донья, краем света, такой далекой и чужой, что мы даже вообразить ее не могли. Теперь же Америку для нас олицетворяли Голливуд и те прекрасные молодые кинозвезды, которых мы видели в кинотеатре на бульваре Лалезар.

Я пожирала их глазами, мне хотелось стать такой же, как они: красивой, обворожительной, уверенной в себе, добиться такого же успеха, какого добились они благодаря этим качествам.

Дома я снова и снова разглядывала себя в материнском зеркале. Я твердила себе, что скоро, совсем скоро выщиплю брови в высокую изогнутую ниточку. Я подражала манящей улыбке Авы Гарднер, уверенному, спокойному взгляду Вивьен Ли. Я поеду, куда мне вздумается, буду писать что хочу. Разумеется, средства, которыми я рассчитывала этого добиться, не отличались оригинальностью, однако в моем ограниченном мирке ничего другого не оставалось. Я сама выберу себе мужа и наконец-то вырвусь из дома Полковника.

5

– Сегодня придут гости, – в один прекрасный день объявила за завтраком мать и добавила, обращаясь к нам с Пуран: – А вы будете подавать чай.

Чай. Чтобы вы понимали, почему так опасно было флиртовать с Парвизом и чем это грозило, вам следует знать, что в те годы судьбу девушки решали не перешептывания и незаметные жесты, а любезные разговоры, которые вели за чаем гостьи ее матери.

С той самой минуты, как рано поутру Санам торопливо входила в кухню и разжигала угли под жаровней, заварочный чайник на самоваре не остывал ни на миг. Все обитатели нашего дома в Амирие – Полковник, наш отец, слуги, Санам и особенно мать с гостьями – весь день пили чай. Они пили чай, чтобы набраться сил в начале нового дня, чтобы развеять печаль, чтобы отпраздновать малейшую удачу и расслабиться перед сном. И никогда чай не заваривали и не подавали с такими церемониями, как желая угодить бабушкам, матерям, тетям, кузинам и сестрам наших потенциальных женихов.

– Три щепотки! – Санам показывала нам три пальца, унизанных кольцами. – Не больше, не меньше. – Она располагалась подле самовара, мы вставали по бокам от нее. – Смотрите внимательно, – продолжала она, брала жестянку с заваркой, высыпала в керамический чайничек ровно три щепотки, добавляла несколько зернышек кардамона и каплю розовой воды. Заливала доверху кипятком, накрывала крышкой и ровно на десять минут ставила на самовар – чуть передержишь, и чай выйдет горький, предупреждала Санам, выливай и заваривай по новой.

– А теперь, – она прищуривалась, указывая на буфет, – давайте стаканы.

Мы доставали лучшие мамины стаканы – хрустальные, с золотым ободком. Один за другим осматривали на свету, протирали от потеков и пятен и аккуратно ставили на серебряный поднос.

День за днем мы практиковались, стараясь заслужить похвалу Санам и перещеголять друг друга, пока наконец нам не доверили заварить и подать гостям чай.

Все утро мать жучила меня, велела помалкивать и не устраивать сцен. Едва в дом постучали и гостьи прошли в мехмун хуне, как она заглянула в кухню и крикнула:

– Форуг! Пуран! Несите чай!

Она обвела глазами кухню и посмотрела на нас: одобрительно улыбнулась, скользнув взглядом по сестре, и раздраженно уставилась на меня.

– Аллах всемилостивый! Форуг, неужели нельзя было привести себя в порядок? – проговорила она. – Иди надень нарядное платье да заплети волосы!

Я вскинула глаза.

– Некогда. Чай простынет…

На это ей ответить было нечего: дурно заваренный чай испортит гостьям впечатление от визита.

– Причешись хотя бы! – мать всплеснула руками и поспешила в гостиную. – Да поживее!

Мы с Пуран по очереди наполнили стаканы. В каждый на три сантиметра заварки, на пять – кипятка из самовара. Чай из темно-коричневого превратился в янтарный. Когда мы налили стаканы, Санам одобрительно взглянула на нас и махнула рукой – мол, несите.

Предстояла самая сложная часть: подать чай гостьям. С серебряными подносами мы прошли по коридору в гостиную и замерли в дверях, высматривая самых старших женщин. Потом, опустив глаза, полуприсели перед ними, чтобы те оглядели подносы с чаем. Мы знали, что, если заварим чай как следует и подадим, не пролив ни капли, гостьи улыбнутся, в противном случае подожмут губы, а то и вовсе откажутся от чая.

В тот первый раз нам с Пуран удалось проделать все безупречно. Мы обнесли чаем всех по старшинству и уселись в дальнем конце гостиной.

– И чтобы тихо, – предупреждала нас мать. – Не смеяться и не болтать.

Я чувствовала, как женщины попеременно разглядывают нас с сестрой. Пуран была луноликая светлокожая красавица с аккуратными изогнутыми бровями; в шелковистых каштановых локонах – две цветастые заколки, платье простое, но опрятное. Стаканчики с чаем у нее на подносе были идеальны, осанка и манеры безупречны.

– Что за прелесть! – ворковали гостьи и брали стаканчики с подноса Пуран.

– Красота в глазах смотрящего, – ворковала в ответ мать.

– Ну что вы, ханум, она и правда красавица!

Мне комплиментов не говорили. Я, в общем, и не хотела, чтобы меня хвалили, – очень надо! – и все равно невольно завидовала сестре. В тот день я вышла в мехмун хуне непричесанная и в мятой юбке. Мать то и дело бросала на меня неодобрительные взгляды. Гостьи подобрее улыбались мне, как слабоумной; прочие вскидывали брови и цокали языком. Я не обращала на них внимания. Улыбаясь или смеясь, я не прикрывала рот ладонью, как приличествовало примерной дочери. Я болтала ногами, пыталась рассмешить сестру, а когда не получалось, громко вздыхала и кривилась. Чай я заваривала отвратительно: то слишком жидкий, сущие помои, то чересчур крепкий, и в конце концов меня навсегда избавили от обязанности обслуживать гостей.

* * *

Неприятности начались со стихотворения.

В те последние месяцы в доме Полковника я написала множество стихотворений – правда, тайком и почти все уничтожила. А все потому, что Полковнику, прежде поощрявшему мое сочинительство, пусть и негласно, не понравилось стихотворение, которое я написала вскоре после того, как мы с Парвизом встретились в переулке. «Возлюбленный мой пришел, пылая восторгом, – начиналось оно. – И я отринула ложную набожность страха». Дальше следовало еще несколько строф в том же духе. Я и прежде писала любовную лирику, подражая Хафизу, это же стихотворение, видимо, декламировала с особым жаром, и что-то в моем голосе выдало, что теперь я о любви знаю не понаслышке.

Так это или нет, но, когда я дочитала до конца, Полковник не кивнул, как обычно. Он встал и подошел ко мне.

– Скажи мне, Форуг, ты встречаешься с мальчиком?

Я смущенно подняла глаза. Мы с Парвизом виделись лишь однажды, тогда, в переулке, и свидание наше длилось менее четверти часа. Я не сомневалась, что Полковник об этом знать не знает, и решила во что бы то ни стало сохранить нашу встречу с Парвизом втайне.

– Н-нет, – чуть заикнулась я. – Я ни с кем не встречаюсь.

Отец придвинулся ближе, я чувствовала его дыхание на щеке.

Он схватил меня за плечо, и я потупилась.

– Скажи мне правду!

Я открыла рот, но не сумела выдавить ни слова и лишь покачала головой.

Он отвернулся от меня, заложил руки за спину и принялся мерить шагами библиотеку. На несколько минут замер спиной ко мне возле окна, наполовину закрытого ставнями. Он молчал. У меня дрожали колени, меня подташнивало от страха. Наконец он обернулся ко мне и впился взглядом в листок бумаги, который я держала в руках. Полковник подошел ко мне, вырвал у меня стихотворение, замахнулся и ударил меня.

В следующие недели синяки на моем лице из темно-сизых превратились сперва в лиловые, а потом в желтые. Сочинять я не прекратила, но стала гораздо осторожнее. Я писала стихи тайком и читала их про себя, чтобы выучить наизусть. Потом рвала листки на ленты, а ленты – на конфетти. По ночам, когда в доме все спали, вылезала на крышу и швыряла горсти разорванных на клочки стихотворений в переулок за домом. Но хорошие – по крайней мере, те, которые тогда казались мне таковыми, – складывала в несколько раз и прятала эти крохотные квадратики под матрасом.

Вскоре материны чаепития получили логичное завершение: Пуран сделали предложение. Однажды днем в наш дом в Амирие пришла группа женщин и официально попросила руки Пуран. «Теперь ты часть нашей семьи!» Бабушка жениха так и сияла. Усадила мою сестру рядом с собой на козетке, надела ей на палец кольцо и расцеловала в обе щеки. Пуран залилась румянцем.

– Мубарак! – воскликнули женщины. Поздравляем! – Ли-ли-ли-ли-ли-ли-ли!

Гостиную наполнили свадебные трели.

– Надо подсластить языки! – крикнул кто-то, и гостьи тут же стали передавать друг другу блюдо со сластями.

Наша мать кивала и улыбалась. Дело было решено. Помолвка Пуран состоялась.

Мать и Санам, не мешкая, принялись собирать приданое, хотя до свадьбы оставалось еще много месяцев, поскольку жениху нужно было завершить образование. Ранние браки уже тогда считались пережитком прошлого – везде, кроме самых старорежимных семейств, – однако помолвки по-прежнему заключали как можно раньше, дабы сберечь целомудрие невесты и доброе имя ее семьи.

До помолвки моя сестра видела жениха всего трижды, и все три раза – в противоположном конце нашей гостиной. И все равно от одного лишь его существования вкупе с подаренным ей красивым кольцом она впадала то в блаженный ступор, то в восторженное исступление. По большому счету жизнь ее почти не изменилась, однако теперь ей дозволялось днем бывать в городе в компании бабушки, матери и сестер будущего мужа. Они ходили по модным лавкам на бульваре Лалезар, а потом заглядывали на чашечку кофе глясе с пирожным в шикарный модный ресторан.

– Он называется «Дворец», и там зеркальные стены, представляешь, Форуг? – восклицала сестра. – А в глубине – чудесный цветник, там играет европейский ансамбль и полным-полно, честное слово, полным-полно элегантных иностранцев!

Когда сестра уходила в город, я оставалась дома в Амирие и угрюмо ждала ее возвращения. Наш мир поделился на девушек, которых уже просватали, и тех, кого еще нет, причем я, разумеется, относилась ко вторым. Не то чтобы мне так уж хотелось традиционным манером выйти замуж – я не собиралась ждать, пока меня выберет чья-нибудь бабка или мать, – но все равно, когда сестра рассказывала, как они гуляли по бульвару Лалезар и заходили во «Дворец», меня терзала зависть.

И все же радость Пуран оказывалась настолько заразительной, что, оставшись наедине в нашей комнате, мы беседовали далеко за полночь. В те годы брак для нас означал, что отныне мы можем носить платья с глубоким вырезом, чулки со швом и туфли на высоких каблуках. Можем сделать себе каре и выщипать брови. Можем красить губы красной помадой, подводить глаза и рисовать сурьмою мушки. Правда, после замужества нашим старшим кузинам на семейных праздниках разрешалось танцевать только с собственными мужьями, но мы с Пуран не задумывались о подобных запретах. Мы обсуждали, как будем краситься и одеваться, когда выйдем замуж, – и еще секреты брачного ложа.

В один прекрасный день нашей старшей кузине Жале поручили просветить Пуран в матримониальных вопросах. Жале была тремя годами старше нас и недавно вышла замуж. Не самая красивая из наших кузин, однако ж ее перманент, блестящая малиновая помада и черные лакированные лодочки казались нам воплощением шика.

Жале и Пуран удалились в мехмун хуне. Мне очень хотелось пойти с ними, но мать строго-настрого запретила, и я дожидалась снаружи, прижавшись ухом к двери. Прошло минут пятнадцать. Жале и Пуран шептались так тихо, что ни слова не разобрать. Вдруг дверь распахнулась, я покачнулась и едва не упала в гостиную.

– Так-так! В стенах мышки, у мышек ушки! – воскликнула Жале и добавила, обернувшись к Пуран: – Аллах всемилостив. Он так милостив, что однажды пошлет жениха даже твоей шайтан-сестрице.

Шайтан – то есть дьявол. Мать частенько кричала на меня: «Шайтан!» Я возмутилась было, но Жале подмигнула и улыбнулась. В ее устах это было не ругательство, а комплимент.

Я расплылась в своей коронной шайтан-улыбке.

– Что она сказала? – спросила я Пуран, едва мы остались одни.

– Сказала, что в первый раз у девушки идет кровь. Ну, когда муж…

– Не тяни!

– Когда он делает это.

Я кивнула.

– А дальше?

– Она сказала, не так уж это и больно, а потом надо будет показать, что у меня шла кровь.

– А дальше?

Пуран закусила губу.

– Дальше она не говорила. Сказала только, что, когда он закончит, будет кровь и он знает, как тут быть.

Я задумалась.

– Что еще она тебе сказала?

– Сказала, что в первую брачную ночь с женой мужчина испытывает неземное блаженство. – Она вновь закусила губу и нахмурилась. – Как думаешь, что это значит?

– Не знаю. Она разве не объяснила?

– Нет. Сказала только, после этого он меня полюбит.

Уже интересно. Я плохо себе представляла, что такое «это», но то, что оно действует так волшебно, меня изумило. Теперь я просто была обязана выяснить, в чем дело.

– Неужели она не рассказала подробнее? – уточнила я.

Пуран на миг задумалась, потом покачала головой. Видимо, на том и кончился их разговор с Жале.

В следующие дни мы обдумывали полученную информацию, крутили ее так и сяк, пытаясь соотнести с обрывками уже имевшихся у нас знаний. Под вечер, когда от зноя и долгого чаепития у женщин развязывались языки, мать с подружками принимались сплетничать, и порой нам удавалось их подслушать. Часто они шепотом рассказывали истории о первой брачной ночи. Мы знали, что «ночь консуммации», как ее тогда называли, порой оборачивалась скандалами и позором: если новобрачная не могла предъявить окровавленную простыню – доказательство целомудрия, ее прогоняли из дома супруга, братья ее избивали, отец отрекался от такой дочери. Иногда девушки исчезали по собственной воле, чтобы никогда не вернуться; имена таких беглянок не произносили даже их родные. Особенно их родные.

Возможное изгнание пугало нас тем сильнее, чем меньше мы знали о причинах, которые могли повлечь за собой подобное; пока же мы с сестрой старались не думать об этом, предаваясь мечтам о любви, а посредством любви – и о свободе.

* * *

– Что ты думаешь об этом стихотворении? – спросил меня Парвиз в следующую нашу встречу в переулке.

Мне с трудом удалось уговорить сестру подежурить на крыше, чтобы мы с ним встретились за домом.

– Ну пожалуйста, Пуран! – умоляла я. – Пусть это будет твой подарок мне на день рождения…

В конце концов сестра уступила, но пригрозила, что, если я не вернусь через пятнадцать минут, она покинет пост и бросит меня на произвол судьбы.

Я задумчиво поджала губы.

– Когда я читала его, – медленно проговорила я, – мне казалось, будто я слышу голос обычного человека.

– Да, – воодушевленно согласился Парвиз. – У Нимы нет этой старозаветной фальши и позерства. Ни помпезного символизма, ни притворства, ни избитых фраз.

– Точно! Он пишет о том, что для него важно. О жизни, о знакомых людях. Непривычно, неприглядно, зато честно. По-настоящему.

Мы оба замолчали.

– А о чем написала бы ты, – наконец спросил Парвиз, – если бы могла писать о том, что для тебя важно?

– Я написала бы об этой минуте, – не раздумывая, ответила я и кивком указала на улицу. – Об этом старом переулке, растрескавшихся стенах соседнего дома, вон той крыше, а еще я написала бы… – Я примолкла. – Я написала бы о тебе.

Мои слова вогнали его в краску.

– Тогда напиши об этом, Форуг, напиши обо всем. На, – он достал из кармана пиджака книгу и протянул мне, – обязательно почитай.

Я прочла ее той же ночью. Стихи в книге не имели ни рифмы, ни метра, точь-в-точь как первое стихотворение, которое переписал для меня Парвиз, но интонации рассказчика и простота его образов завораживали. В те годы в иранской поэзии кипела новая жизнь: эту жизнь я отыскала и в стихах Нимы. Он писал просто о простых людях – так, как мы обычно говорим. Но стихи его раскрывали самую суть, самое важное в мире.

Когда я впервые прочла Ниму, я осознала, что стихи мои на самом деле не были моими: все они представляли собой подражание тому или иному мастеру – Саади, Хафизу, Хайяму. Это открытие ввергло меня в уныние и едва не отбило охоту продолжать: порой я целыми днями ничего не писала, лишь читала и перечитывала Ниму. Я размышляла над его стихами, делала пометки на полях, подчеркивала любимые строки.

Со школы у меня осталась тетрадка в черной коленкоровой обложке: туда я записывала свои сочинения. Как-то утром я вытащила ее из тайника под матрасом, взяла ручку и принялась набрасывать слова. Лица, запахи, городские сценки. Мои воспоминания, мои чувства. А потом битый час вычеркивала все, что казалось мне лишним или неискренним. Я перечитывала вслух строки, отыскивала естественные акценты, снова и снова сокращала слова, образы, пунктуацию, чтобы добраться до истинной сути того, что хотела сказать. Разумеется, я подражала Ниме, следовала за его рифмами, вызывала в воображении его символы, но теперь я хотя бы понимала, в чем слабость моих стихов и как их сделать сильнее.

Через несколько дней подобных экспериментов я наконец-таки выбрала стихотворение, которое нравилось мне больше прочих, и отправила его Парвизу. Всю следующую неделю я гадала, понравилось ли ему мое сочинение. Наверняка Парвиз счел его ужасным – жалким подражанием глупой невежественной девицы. В день нашей встречи я так уверилась в неудаче, что едва не раздумала идти. Однако стоило мне выйти в проулок, как Парвиз устремил на меня удивительно безразличный взгляд и сказал:

– Хорошие стихи, Форуг. Даже очень.

– Ты правда так думаешь?