Текст книги "Голос пойманной птицы"
Автор книги: Джазмин Дарзник
Жанр: Современная зарубежная литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
Он кивнул.
– Правда. Конечно, местами немного сентиментальны, но есть в них что-то необычное. Наверное, потому, что ты девушка и пишешь… с точки зрения девушки. Но дело не только в этом. В твоих стихах есть искренность. В общем, пиши больше. Пиши обо всем.
У меня голова закружилась от счастья; ничем иным я не могу объяснить то, что случилось потом. Даже не удосужившись посмотреть, не видит ли нас кто, я приподнялась на цыпочки, обняла его за шею и поцеловала прямо в губы. Поцелуй длился считаные мгновения, но мы впервые поцеловались вот так, в губы. Потом Парвиз чуть отстранился и окинул меня пытливым взглядом.
– Порой ты ведешь себя как расшалившаяся девчонка, а порой… совсем иначе.
– Это как же?
– Совершенно не как невинная юная девушка, – медленно произнес он.
Впоследствии я гадала, что же он хотел сказать этой фразой – «совершенно не как невинная юная девушка». Хорошо это или нет? Я не знала, но, судя по тому, как он это произнес и как потом на меня посмотрел – так, словно пожалел, что сказал лишнее, – я решила, что ему это даже приятно.
– Я хочу встретиться с ним в городе, – призналась я в тот вечер Пуран.
Мы лежали в кроватях, в комнате был непроглядный мрак.
Пуран приподнялась на локтях.
– Форуг! Это невозможно! Вас могут увидеть, и если кто-нибудь узнает и расскажет… – Она осеклась, страшно было даже подумать о том, что наш отец обо всем узнает, не то что произнести вслух. – Не надо, Форуг! Я тебя умоляю, не встречайся с ним больше!
Я вздохнула и натянула одеяло на голову.
Но Пуран не унималась. Она подскочила к моей кровати и склонилась надо мной.
– Пожалуйста, Форуг, будь осторожна, – лихорадочно зашептала она. – Обещай мне, что никуда с ним не пойдешь! Вам и в переулке-то встречаться не надо бы, обещай мне, что не станешь встречаться с ним в городе, где вас могут увидеть!
Я ничего не ответила, лишь поглубже зарылась в одеяло. Я всегда была бунтаркой, в отличие от сестры, и сейчас, когда мне вот-вот предстоит пожинать последствия моего бунта, наши отношения неминуемо переменятся. Между нами назревал раздор. Он уже наметился.
Мне было шестнадцать, и я ничего не знала. Тогда мне казалось, что сердце мое разрывается от любви.
6
Я часами планировала наше рандеву. Разумеется, без провожатых меня из дома не выпустят. Одно дело – тайком на десять минут отлучиться в переулок, пока сестра караулит на крыше, но чтобы на целый день? Я ломала голову, как это устроить. А потом меня осенило: кино! Я пойду в кино с Пуран и Ферейдуном, а перед началом сеанса улизну и отправлюсь во «Дворец» (я знала, что он неподалеку от кинотеатра). Скорее всего, брат заупрямится и мне не сразу удастся уговорить его держать язык за зубами, но я решила, что суну ему туман-другой и он согласится. Сестра по-прежнему умоляла меня не встречаться с Парвизом, но я знала, что она не выдаст меня.
Дело было зимой, вскоре после Ялды[21]21
Ялда (Шаб-е Ялда) – древний иранский праздник, который первоначально отмечали в самую длинную ночь года, то есть накануне зимнего солнцестояния. После реформы календаря в 1925 году праздник может прийтись на день раньше или позже зимнего солнцестояния.
[Закрыть] – самой длинной ночи в году. Дни стояли не очень холодные, залитые солнцем, но в тот день студеный ветер просвистывал улицы и переулки. Никогда прежде я не уходила одна так далеко от дома. Мешкать было нельзя: фильм шел всего полтора часа и к концу сеанса мне нужно было вернуться в кинотеатр, а я половину этого времени добиралась до места встречи. Я побоялась брать дрожки, пошла пешком, то и дело сбивалась с пути, трижды спрашивала дорогу. К красному навесу с черным, стилизованным под скоропись словом «Дворец», я прибыла с опозданием почти на три четверти часа. Парвиза нигде не было видно.
Я принялась мерить шагами тротуар. Ветерок трепал мне юбку, леденил вспотевшую шею. Я в одиночку проделала такой путь, а он ушел! Если, конечно, вообще приходил. «Дура, дура, дура», – ругала я себя. Я позаимствовала пару белых перчаток из приданого Пуран – хотелось принарядиться, а заодно и скрыть отсутствие обручального кольца – и сейчас нервно теребила жемчужины на запястьях.
Тут меня легонько хлопнули по плечу.
– Форуг!
Я обернулась и увидела Парвиза – с его печальными глазами и застенчивой, милой улыбкой. Сегодня он в кои-то веки ровно повязал бабочку. Я улыбнулась, шагнула к нему и дернула за галстук.
– Я ждал тебя внутри, – пояснил он. – Думал, что ты уже не придешь, и собирался уходить.
– Вот еще, не приду! – Я расплылась в улыбке и кивком указала на вход. – Давай посидим, пока есть время!
Я взяла его под руку, и мы вошли в ресторан. Я села и огляделась по сторонам. «Дворец» оказался даже лучше, чем описывала Пуран: цветник пестрел гардениями и туберозами, на каждом застеленном скатертью столике стояли свечи и ваза с красной розой, паркет блестел, и в зале играл настоящий европейский ансамбль.
– Кофе глясе, – с напускной небрежностью сказала я официанту. Парвиз улыбнулся и заказал то же самое.
На мне было платье, которое я сшила сама: белое, вырез сердечком, короткие рукава, пышная юбка до колен. В тот день я надела его с красным кардиганом и ярко-красными лодочками на низком каблучке. «Прикройся!» – велела мне мать перед уходом, и я безропотно выполнила приказ. Тяжелое черное пальто, скрывавшее мой наряд, осталось лежать на пустующем кресле в кинотеатре.
Когда я, покачивая шуршащей юбкой, шла с распущенными блестящими волосами на свидание, то очень нравилась себе; сейчас же, осмотревшись во «Дворце», вдруг оробела. Нарумяненные, с накрашенными губами женщины в шелковых платьях выглядели так уверенно. Я покосилась на парочку, сидящую за соседним столиком. Блондинка в атласном платье цвета морской волны с пышной юбкой и облегающим корсажем курила сигарету. Фаранги, иностранка. Мне и раньше случалось видеть иностранок на улицах, но редко и издалека. Эта же была совсем близко – едва ли не на расстоянии вытянутой руки. От нее пахло розами и сиренью – пьяняще, точно весной. Я смотрела на нее не отрываясь. Она то закидывала ногу на ногу, то выпрямляла ноги. Женщина подняла глаза, заметила, как я на нее таращусь, и по ее взгляду я поняла, что ей не привыкать к восторженному вниманию. Интересно, каково это – все дни проводить вот так?
Парвиз вывел меня из задумчивости.
– Твоя сестра точно никому не скажет, что ты пошла сюда?
– Моя сестра?
Он кивнул.
– Она никогда меня не выдаст!
– А брат? Не проболтается, ты уверена?
Я смерила его взглядом.
– Слушай, если ты так боишься, можешь встать и уйти.
– Нет-нет, – выпалил он. – Я не хочу уходить.
– Почему? Ведь мать наверняка уже нашла тебе жену?
– Нет, – ответил он и добавил: – Пока нет.
Парвиз отвернулся. Я поняла, что задела его за живое, и мысленно упрекнула себя за это. Мне не хотелось, чтобы он отворачивался от меня. Мне хотелось, чтобы он был таким же, как в переулке, – милым, насмешливым, дерзким, – и самой тоже хотелось быть такой. Я подалась к нему и проговорила негромко:
– Значит, уходить ты не хочешь. Это хорошо. Я ужасно этому рада, но чего ты хочешь сейчас, раз уж мы здесь?
Он вспыхнул и напряженно улыбнулся. Я невозмутимо отпила глоток глясе. Заиграла новая песня. Я убрала волосы за уши, обернулась к ансамблю и принялась постукивать ногой в такт музыке. Играли румбу. Мы с Пуран частенько ее танцевали. Вряд ли я танцую намного хуже сидящих здесь женщин, подумала я. Так почему бы и не рискнуть?
– А я вот знаю, чего хочу. – Я встала, расправила юбку, протянула руку Парвизу, и мы пошли танцевать.
Я положила руки ему на плечи, он обнял меня за талию и прижал к себе. Мы кружились по залу, и моя юбка, покачиваясь, касалась его ног. От него пахло чудесно – мылом, чистотой, одеколоном, – и пока мы танцевали, я сквозь платье чувствовала тепло его рук.
С улыбкой на губах я вернулась в кинотеатр. Взглянула на часы. Тридцать две минуты шестого. До окончания сеанса еще целых десять минут! Я купила в буфете стакан вишневого сока, юркнула в зрительный зал и, не обращая внимания на сердитый шепот и неодобрительные взгляды, принялась в темноте пробираться к Ферейдуну и Пуран. То и дело спотыкаясь, я наконец очутилась в первом ряду и обнаружила, что брата и сестры след простыл: лишь мое черное пальто да недоеденный кулечек с кешью лежали на наших креслах.
* * *
– Кто он и куда ты с ним ходила? – спросил Полковник, когда я в тот день вернулась домой одна.
Я оглянулась на переулок за спиной. Может, сбежать? Ведь это проще простого. Сбегу и перехвачу Парвиза на вокзале: он как раз собирался ехать шестичасовым поездом к родителям в Ахваз. Тут меня пронзила ужасная мысль: ведь отец наверняка бросится за мной следом и обязательно столкнется с Парвизом. И тогда я решила, что в одиночку мне скорее удастся успокоить отца.
Я вошла в дом, закрыла дверь. Мать с Пуран стояли у подножия лестницы. Сестра пристыженно взглянула на меня. Но почему они с Ферейдуном ушли, не дождавшись конца сеанса? И что отец знает о том, что было сегодня – и раньше?
Видимо, немногое, заключила я, иначе не спрашивал бы меня ни о чем. Я вздернула подбородок, скрестила руки на груди.
– Немедленно отвечай, куда ты с ним ходила, или, клянусь Аллахом, ты об этом пожалеешь.
– И что вы мне сделаете? Ударите? Запрете в комнате?
Мы смотрели друг на друга. Мне было уже шестнадцать, но прежде я не осмеливалась дерзить отцу. Он покраснел, вскинул брови. Три его мерных шага разнеслись эхом по темному коридору. Он подошел вплотную ко мне и обернулся к моей матери.
– Посмотри, кого ты воспитала! – Он с силой впился пальцами в мою руку, потянул меня к матери. – Кесафат! – крикнул он. Дрянь!
Мать вздрогнула, опустила глаза.
– Клянусь тебе, я ничего не знала…
– Кесафат! – громче прежнего выкрикнул он.
И потащил меня наверх, одной рукой все так же сжимая мою руку, а другой – шею сзади. Когда мы очутились возле библиотеки, он втолкнул меня внутрь и захлопнул дверь. Я отпрянула было к стене, но без толку: от Полковника не убежишь.
Он ударил меня, я пошатнулась и отступила на шаг. Он снова ударил меня и на этот, второй, раз кольцом рассек мне губу; рот мой наполнился кровью. Я схватилась за губу, ощупала рот изнутри и обнаружила, что у меня шатается зуб. Я легонько качнула его языком, зуб выпал, и я выплюнула его в горсть. Я молча таращилась на зуб, но тут Полковник опять меня ударил, да так сильно, что у меня подкосились ноги и я упала на пол.
Когда я открыла глаза, передо мной чернели его сапоги. Я закрыла голову руками и зажмурилась.
– С кем ты встречалась в городе?
Я покачала головой.
– Ни с кем я не встречалась, – промямлила я. Распухшая губа болела. – Я гуляла одна, ни с кем не встречалась!
– Врешь, тварь бесстыжая!
Он занес сапог над моей головой. Руку разломило. Я так и лежала, закрыв голову руками и спрятав лицо в коленях.
– Вон! – велел он наконец.
Я с трудом поднялась на ноги, доплелась до своей комнаты, захлопнула дверь и рухнула на кровать. Губа сильно кровила. Я ощупала рот изнутри. На месте зуба была дырка. Я сорвала с кровати простыню и ее краешком вытерла кровь. Живот свела такая резкая боль, что я согнулась пополам. Санам дала бы мне опия: надо сходить на кухню, попросить у нее лекарство от боли.
Я встала, подошла к двери, дернула за ручку, но дверь не открылась. Я попробовала другой, третий раз, трясла ручку, смаргивая злые слезы. Без толку. Дверь заперли снаружи.
* * *
На следующее утро в той комнате в «Дне города» меня поджидали две незнакомки. Одна из них сама еще была девушкой, и девушка эта удерживала других девушек, пока ее мать раздвигала им ноги, раскрывала складки плоти и заглядывала в то место, о котором срамно говорить. Таким вот образом мать с дочерью работали годами, осмотрели сотни девушек и будут работать впредь, пока дочь не станет женщиной, не унаследует место матери, а ее подросшая дочь сменит ее саму.
Дверь закрылась, и я осталась наедине с двумя незнакомками. Казалось, воздух в комнате гудит. Я так неловко держала чадру, что сразу становилось ясно: обычно я ее не ношу, да и в подобных заведениях мне бывать не доводилось. Меня, как и прочих, кто ждал в вестибюле, привезли в эту часть города именно потому, что мы тут чужие, а значит, существовала хотя бы толика вероятности, что нас не узнают.
Девушки, которых приводили в такие вот комнатушки, всегда тряслись от страха, даже если и знали, зачем они здесь. Чаще всего от испуга или смущения они не сопротивлялись, но даже тем, кто толком ничего не знал о сексе, был ведом стыд, и они зажмуривались, ожидая своей участи.
Со мной же случилось противоположное. Я взбунтовалась. Я принялась вырываться, но две незнакомки лишь крепче вцепились в меня и придавили к столу. Но я не сдавалась. Я не желала покоряться. Я извивалась, пиналась, царапалась. Наверняка я была не единственной, кто сопротивлялся осмотру, но заплатила я за свой бунт не синяком на щеке и не царапиной на руке. Нет.
Волей судьбы или случая – думайте как хотите – произошло вот что: плева моя порвалась, пролилась кровь, и я потеряла невинность.
А потом я сама заперла дверь.
Вернувшись в тот день из «Дна города», я никак не могла унять дрожь в ногах. О том, что случилось в смотровой, я не сказала никому, даже сестре, – ни о проверке невинности, ни о внезапной боли в промежности, когда я попыталась вырваться, ни о пятне крови, которое я заметила на простыне в корзине. Невинность считалась главным достоинством девушки, и женщина, проводившая проверку, нипочем не призналась бы моим родителям в случившемся, хотя и приписала его моей глупости и упрямству, с которым я сопротивлялась. Ведь это погубило бы не только мою, но и ее репутацию, так что она молча выписала нам сертификат целомудрия и отправила восвояси.
Сама не знаю, почему я промолчала: то ли из инстинкта самосохранения, то ли у меня уже тогда созрел план. Знаю лишь, что мне неодолимо хотелось побыть одной, осмыслить все, что со мною случилось, и решить, как быть дальше.
В ту ночь, когда все в доме заснули, я проскользнула в материнскую спальню. Я точно знала, что ищу, и в темноте двигалась проворно и бесшумно. В ногах ее кровати стояла кушетка, куда мать перед сном всегда клала свой синий фартук. Я на цыпочках прокралась к кушетке, сунула руку в карман фартука, выудила кольцо с ключами, крепко зажала его в руке, чтобы ключи ненароком не брякнули, и вышла из комнаты. Потом спустилась по лестнице в подвал, закрыла дверь и задвинула тяжелый железный засов: теперь, когда ключи у меня, никому сюда не пробраться.
Сжимая в руке связку ключей, я села у стены возле двери подвала, положила голову на согнутые колени. В углу была туалетная чаша, чтобы справить нужду, но ни еды, ни питья я с собой не взяла. Рука болела сильнее прежнего; в подвале стоял такой холод, что, даже когда я нашла одеяло и укуталась в него, меня все равно била дрожь. Хуже холода были только мысли, что крутились в голове, и я никак не могла отделаться от них. Я понятия не имела, как быть дальше, кого попросить о помощи.
Наутро за дверью раздался крик Санам.
– Форуг! Ради Аллаха, открой! – Она подергала ручку двери.
Я ничего не ответила.
Потом из-за двери долетел голос матери:
– Пусть сидит там хоть до смерти: она опозорила нашу семью.
Через некоторое время вернулась Санам.
– Я принесла твое любимое рагу с гранатом и грецкими орехами, – сказала она, – и тахдиг[22]22
Жареный рис с корочкой.
[Закрыть]. Со вчерашнего вечера я десять раз умирала и воскресала. Пожалуйста, милая, выйди поешь.
У меня свело живот. После той чашки кофе глясе во «Дворце» я ничего не пила и не ела, а ведь это было два дня назад, но сейчас я словно наблюдала за собственным голодом со стороны.
Все детство меня учили быть послушной. Я всегда считала себя смелой, умной, не такой, как другие девочки. Теперь же вдруг осознала, что бунтовала без всякого толку. И даже хуже того. Чего я добилась? Раз-другой обменялась с Парвизом письмами в переулке, встретилась с ним в городе – и уже утратила даже ту малую толику свободы, какая у меня была. «Ваша дочь все еще девственница», – сообщила моей матери та женщина из «Дна города». Несмотря на то, что случилось во время осмотра, у родителей есть сертификат, подтверждающий мое целомудрие, – сертификат, который можно показать любому, кто посватается ко мне. Впрочем, этот листок бумаги – слабое утешение: флирт с Парвизом не отсрочит, а ускорит мое замужество. В этом я даже не сомневалась.
На второй день в подвале мысли мои вдруг обрели ясность и остроту. Мне нужен дом, какой угодно, где угодно, лишь бы уйти от Полковника. Как именно мне удастся освободиться и попасть в такое место, я пока не представляла, но стоило мне вспомнить ту мрачную комнатушку в «Дне города», как мне зажимали рот, чтобы я не кричала, как засовывали в меня пальцы, и решимость моя окрепла: я уже ничего не боялась.
На следующее утро меня охватила необычайная легкость. Я не чувствовала ни голода, ни жажды, лишь сильное утомление, но мыслила совершенно ясно. Я просидела в подвале без малого три дня. Я легла на пол, прижалась щекой к голым плитам и заснула – крепко и глубоко.
Меня разбудил металлический скрежет: кто-то безуспешно пытался открыть замок. Я вскинула голову.
– Я тут сдохну, клянусь! – крикнула я. – Я покончу с собой, если вы не отдадите меня за Парвиза!
После столь длительного молчания громкие крики меня утомили, я обхватила голову руками и снова закрыла глаза.
Весь следующий день я то просыпалась, то вновь засыпала. Время от времени в дверь по очереди колотили Пуран, Санам, моя мать, умоляли отпереть, впустить их. Я никому не открыла. В конце концов я, должно быть, потеряла сознание, потому что все голоса исчезли и я не слышала ни звука.
Ночью я проснулась оттого, что в дверь забарабанили.
– Форуг, – окликнула меня мать. В последовавшей тишине я даже сквозь тяжелую деревянную дверь слышала, как она дышит. – Отец нашел тебе жениха, – сказала она наконец. – Свадьба в эту субботу.
7
Представьте себе такую картину. Ту, которую я представляла неоднократно. На четвертый день после того, как я заперлась в подвале и отказалась есть, разговаривать и выходить, Полковник чуть свет сел на заднее сиденье черного «мерседеса». Медали на его груди сияли, стрелки на брюках были острее ножа. «В Ахваз», – велел он своему шоферу и положил на колени трость с серебряным наконечником.
Отец терпеть не мог сплетен, считал их «бабьей чепухой», но на третий день моего добровольного заточения, о котором перешептывалась вся округа, слухи и домыслы превратились в неоспоримые факты. «Она встречалась в городе с мужчиной», – говорили обо мне. «Когда я видела их в прошлый раз, – сообщала соседка, – у них с сестрой все лицо было в синяках, да таких, что и под чадрой не скроешь».
Полковник выехал из Тегерана затемно. В часе езды от столицы пейзаж выглядел совершенно иначе. Деревья попадались реже и постепенно исчезли вовсе: кругом тянулась растрескавшаяся от солнца глина. Ветхие хижины и караван-сараи было не отличить от раскинувшейся за ними пустыни: насколько хватало глаз, виднелись серо-бурые поля, лишь изредка вдалеке мелькал бирюзовый купол мечети.
В тот день – в день, когда полковничьи сапоги переступили порог ханум Шапур и растоптали ее жизнь, – была среда. На заре, после первых молитв и омовений, она пошла в курятник за домом, выбрала самую упитанную его обитательницу и под мышкой принесла в кухню. Расположившись над раковиной, сильной рукой свернула белой курице шею и принялась липкими от крови пальцами ощипывать перья.
При мысли о Парвизе ханум Шапур улыбнулась. Ее единственный сын, ее чешме чераг, свет очей. Три года назад он уехал из провинции работать в Тегеран. С тех пор каждую пятницу мать неизменно дожидалась его на вокзале. «Я за тебя умру» – этими словами она встречала и через два дня провожала Парвиза.
Днем, приготовив курицу, ханум Шапур плеснула себе в чашку горького черного чая и начистила баклажанов для рагу. Закончив, поглядела на наручные часы: 17:00. У нее оставалось еще два часа: она успеет приготовить курицу с баклажанами, любимое блюдо Парвиза, а заодно долму и фаршированные перцы. Она засучила рукава и принялась жарить баклажаны. Потом взялась за рис, но тут в дверь постучали.
Ханум Шапур замерла у порога. На двери было два медных молотка – один для мужчин, другой для женщин, – и каждый звучал по-своему. Она прислушалась. Пришел мужчина. Ханум взяла из алькова чадру. Наверное, Парвиз позаимствовал у кого-то машину и приехал пораньше, чтобы сделать ей приятное, подумала она, открыла дверь и увидела не сына, а хмурого Полковника.
Правила хорошего тона запрещали выказывать удивление столь неожиданным визитом, а неудовольствие или раздражение – и подавно.
– Вы оказали нам честь, корбан, – ханум Шапур опустила глаза и поклонилась. – Муж отдыхает, но если угодно, я его позову.
– Нет, ханум. Я к вам. По делу.
Она понятия не имела, какое у него может быть к ней дело, однако, судя по отрывистым фразам Полковника, на пороге об этом лучше не спрашивать, чтобы не услышали соседи.
Ханум провела Полковника через внутренний двор в скромную гостиную в глубине дома, а сама вернулась на кухню заварить чай. Полковник дожидался ее, крепко сжимая трость с серебряным наконечником. После целого дня тряски в клубах пыли по дорожным ухабам стрелки на его брюках были такими же острыми, как утром, когда он выехал из Тегерана.
Встреча получилась необычная и, уж конечно, нежданная. Традиционно сватовством занимались женщины, хотя последнее слово оставалось за отцом невесты. В этом же случае – в моем случае – разводить церемонии и прибегать к ухищрениям было некогда. Впрочем, рубить сплеча тоже не полагалось: все же Шапуры – родственники моей матери, и негоже было угрожать им или сразу выдвигать требования.
Вернулась ханум Шапур с подносом, на котором позвякивали ложки. Полковник взял чашку чая, но от сладостей отказался. Ханум кивнула, поставила поднос и уселась в кресло напротив него.
Пора было отбросить любезности и перейти к делу. Не успела ханум Шапур поднести чашку к губам, как Полковник откашлялся, расстегнул пиджак, вынул из внутреннего кармана стопку кремовых конвертов и положил перед ней на столик. Сертификат о моем целомудрии не доставал, в этом не было необходимости – по крайней мере, пока.
Ханум Шапур сразу узнала почерк сына, но ничего не сказала. Она совершенно растерялась. Полковник решил, что она не умеет читать. Иначе с чего бы ей, открыв рот, таращиться на письма? Видимо, придется прочесть их вслух, подумал он. К этому унижению он оказался не готов. Он крепче сжал рукоять трости, потянулся к письмам, но ханум Шапур подняла на него глаза и вскинула руку, призывая его к терпению. Все-таки в детстве она три года ходила в школу и худо-бедно выучилась грамоте.
«Моя милая Форуг», – прочитала она. С этой фразы начиналось каждое письмо. Ханум знала, что Форуг – дочь Полковника. Она хорошо помнила меня по летним каникулам в Дербенде: дикарка, которая после прогулки в горах возвращалась домой с мокрыми волосами, обгоревшим лицом и в грязных брюках. Помнила она и о том, как в гостях у кузины я при всех сконфузила ее сына своей бесстыжей улыбкой, так что тот покраснел и пролил чай.
Ханум Шапур давно подыскивала сыну невесту. Одна казалась ей чересчур простой, вторая – слишком бедной, третья – донельзя распущенной; так одну за другой она забраковала всех девушек Ахваза и принялась за соседние деревни, но и там достойной партии не нашлось. У Парвиза эти вялые поиски не встречали ни одобрения, ни порицания. «Делай, как считаешь нужным», – отвечал он всякий раз, как мать заводила речь о женитьбе. И сейчас ханум Шапур расценила эти выражения любви как предательство: кто бы мог подумать, что ее сын способен на такое коварство!
Спокойно и равнодушно она сложила письма, вернула их на столик, сцепила руки на коленях и посмотрела Полковнику в глаза. Она ничуть его не боялась.
– Если вы не следите за дочерью, – проговорила она, – мне-то какая печаль?
Ни взгляд, ни голос ее не дрогнул.
Полковник подался вперед, оперся на трость.
– Сколько лет вашему сыну Парвизу? – уточнил он с деланым любопытством.
– Скоро двадцать семь, – ответила она.
Полковник кивнул.
– Я так и думал. Ваш сын не мальчик, а взрослый мужчина; к двадцати семи годам люди обычно понимают, что можно, а чего нельзя. Моей же дочери только-только исполнилось шестнадцать, – сказал он и, помолчав, добавил: – Форуг еще девушка. – Он подчеркнул это последнее слово: на фарси оно означает и молодую девицу, и девственницу. Полковник поймал ее взгляд, убедился, что она поняла его, и продолжил: – Я человек современный. И не планировал так рано выдавать дочь замуж, но ваш сын пытался ее совратить, и у меня не остается другого выхода.
– Напротив, – отрезала ханум Шапур, – ваша дочь сама вешалась на шею моему сыну. Всем известно, кто она такая.
– И кто же? – Полковник выгнул бровь.
– Вы и сами прекрасно знаете, какая репутация у вашей дочери, – сухо улыбнулась ханум Шапур. – Уж извините, корбан, она не пара моему сыну.
Договариваться с женщинами Полковник не привык: и с матерью, и со мной он частенько и без зазрения совести пускал в ход кулаки и не терпел возражений. До этой минуты он сдерживался, но после этой реплики ханум Шапур решил поставить точку.
– Он отправится в тюрьму, – Полковник энергично взмахнул тростью. – Либо они поженятся, либо я лично приведу его к начальнику тегеранской полиции!
Ее сына, свет ее очей, бросят в темницу? При мысли об этом ханум Шапур прошиб пот.
– Как скажете, – выдавила она наконец.
У нее еще будет время – годы, даже десятилетия, – чтобы придумать, как отомстить, но она понимала, что не сумеет помешать этому браку, а на подготовку к свадьбе сына остаются считаные дни.
8
Кровь. Всю следующую неделю я не могла думать ни о чем другом.
С той самой минуты, как я узнала, что мы с Парвизом поженимся, я размышляла только о крови. Я, конечно, тогда была невежественной, но все же помнила немало сплетен и не раз подслушивала у дверей, а потому понимала, что в первую брачную ночь нам с Парвизом нужно будет представить его родным доказательство моей невинности. Понимала я и то, что случившееся со мной в той комнатушке не позволит мне представить подобное доказательство. А без этого доказательства сертификат, который женщина вручила моей матери, ничего не стоит. Но как же мне рассказать матери о случившемся, о пережитом унижении? Да и поверит ли она? Меня же без этого доказательства выгонят и из мужнего, и из родительского дома. Что тогда со мной станется?
Пожалуй, повезло мне лишь в одном: в суматохе тех странных дней никто не заметил моего состояния. Свадьба должна была состояться в Ахвазе, в доме родителей Парвиза, однако и у нас вдруг отыскалась масса дел, так что все домашние хлопотали дни напролет. Сплетники Амирие судачили о причинах поспешного брака: «она всегда была взбалмошной», «пыталась убежать», «лишилась чести» и так далее. Из-за соседских пересудов нам приходилось соблюдать величайшую осторожность и буква в букву соблюдать все приличествующие случаю ритуалы: в противном случае под вопросом оказалась бы не только свадьба Пуран, но и замужество нашей младшей сестры.
Ну да все по порядку. Санам сделала компресс из душистых трав, чтобы заживить мою разбитую губу, и прижала к моему рту, «чтобы опухоль прошла». Она приготовила мне рисовый пудинг («чтобы ты набиралась сил»), пичкала меня сочными финиками и фисташками. Потом занялась синяком на лице Пуран, но, как Санам ни старалась, тот становился лишь заметнее. В конце концов сестра в отчаянии заперлась в своей комнате и отказалась выходить.
Еще нужно было найти мне свадебное платье. Обращаться к портнихе времени не оставалось, так что пришлось позаимствовать наряд из материного шкафа. Из всех ее платьев на роль свадебного подходило только одно, простенькое, цельнокроеное, цвета слоновой кости, но оно оказалось чересчур длинно и висело на мне мешком. Не успела я примерить платье, как Санам тут же принялась оттягивать и закалывать ткань от горловины до подола. «Посадим по фигуре, и будет нормально, – успокаивала она. – Вот увидишь, будет хорошо!» Я молча закрыла лицо руками и расплакалась – пусть Санам думает, что я расстроилась из-за уродского платья с чужого плеча.
Ночью я не сомкнула глаз, смотрела на стены, просила у них ответа. Я силилась сообразить, как выкрутиться из ситуации с кровавым доказательством целомудрия. В эти часы уныния меня так и подмывало разбудить сестру. Больше всего на свете мне хотелось рассказать ей о том, что случилось со мной в тот день. Привычные очертания ее худеньких плеч, ее тихое дыхание отчего-то навевали на меня тоску; мне было одиноко. Всего лишь неделю назад мы часами шептались о ее женихе и тайнах первой брачной ночи. И вот я первая выхожу замуж, а домашние поговаривают, что, если синяк не пройдет, Пуран, возможно, вовсе не будет на моей свадьбе.
Я по-прежнему доверяла сестре, несмотря ни на что, и с радостью поделилась бы с ней секретом. Но потом рассудила: что проку обременять ее печалями, от которых она бессильна меня избавить? Печалями, которые только ее смутят? Ее и так наказали из-за меня, и если о моей тайне узнают, то расстроится не только моя свадьба, но и ее брачные перспективы.
Пусть спит, я ничего ей не скажу.
Однажды утром я сидела на кухне, подперев руками подбородок, и наблюдала, как Санам готовит «драгоценный» рис[23]23
Блюдо называют так из-за золотистого цвета риса и множества орехов, овощей и ягод, которые его украшают.
[Закрыть] и медовые сладости. Она порхала от казана к казану, под глазами залегли бессонные тени, на лбу выступил пот. Однако, как ни занята была Санам, чуть погодя она покосилась на меня, прищурилась, поддернула рукава и спросила:
– Ты его любишь?
Она резала апельсины, чтобы украсить рис тонкими лентами цедры.
Я ответила утвердительно.
Санам положила нож и всплеснула руками.
– Тогда почему ты сидишь с таким унылым лицом? Ты выйдешь замуж, у тебя будет собственный дом и совершенно новая жизнь. Выйти замуж за любимого человека – да об этом мечтает каждая девушка! А если ты такая неблагодарная, Аллах отнимет у тебя эти дары, Форуг-джан.
Я кивнула. Так и есть. Свадьба с Парвизом – невероятная удача: я не знала ни одной девушки, которую выдали бы за любимого. При мысли о том, что я сама выбрала себе мужа, меня охватили гордость и радость. Едва я узнала, что мы с Парвизом поженимся, тут же представила, как сижу рядом с ним во время церемонии, дожидаясь, пока он откинет с моего лица белую кружевную вуаль. День за днем я снова и снова представляла себе эту сцену, но за счастливыми фантазиями всегда прятался страх, что, если мне не удастся доказать свою невинность кровью, все рухнет.
– Ты теперь невеста, Форуг, – слова Санам вывели меня из раздумий. Она снова взяла нож и ловкими, уверенными движениями продолжила срезать кожуру с апельсинов. – Неужели ты хочешь, чтобы жених на свадьбе увидел твое унылое лицо?
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?