Текст книги "Голоса советских окраин. Жизнь южных мигрантов в Ленинграде и Москве"

Советские мечты об успехе и статусе, комфорте и включенности в коллектив составляли основу ожиданий и мыслей мигрантов и даже приукрашивали их воспоминания[22]22
  О советской мечте см.: Raleigh D. J. Russia’s Sputnik Generation: Soviet Baby Boomers Talk about Their Lives. Bloomington: Indiana University Press, 2006. Мигранты рассказывали о своем видении советской мечты, о чем пойдет речь ниже и в последующих главах.


[Закрыть]. Мигранты искренне верили, что государство, равнодушное к цвету кожи, предоставит способы мобильности – как социальной, так и географической – и свободу выбора профессии, если не для них самих, то хотя бы для их детей. Эти приезжие представляли собой в некотором роде воплощение раннесоветских идей Николая Бухарина: они были «сознательными производителями своей собственной судьбы [и] действительными кузнецами своего будущего»[23]23
  Цит. по: Хелльбек Й. Революция от первого лица: дневники сталинской эпохи. Авторизов. пер. с англ. С. Чачко; науч. ред. А. Щербенок. 2-е изд. М.: Новое литературное обозрение, 2021. С. 22.


[Закрыть]. Их представления об индивидуальных правах, привилегиях, их амбиции воплотить советскую мечту могли бы одновременно и подкрепить официальные заявления о будущем государства и общества, и бросить им вызов. Мигранты верили, что представители государства были обязаны помогать им в достижении целей, что вписывалось в их образ развитого общества. В популярных представлениях образу современного привилегированного городского жителя больше соответствовали горожане с профессиональными навыками, нежели выходцы из рабочих и крестьян.[24]24
  Об этом сдвиге в СССР см.: Lewin M. The Gorbachev Phenomenon: A Historical Interpretation. Berkeley: University of California Press, 1991.


[Закрыть]. Но образование и упорство могут быть важнее социального или этнического происхождения. В Советском Союзе, как и во всех промышленно развитых странах, мигрантам удалось изменить представления о прогрессе, что и позволило им покинуть «Азию» и стать частью «Европы»[25]25
  О том, как идея европейского превосходства укоренилась в среде неевропейского населения, см.: Thapan M. Imagined and Social Landscapes: Potential Immigrants and the Experience of Migration in Northern Italy // Economic and Political Weekly. 2013. Vol. 48. № 38. P. 58.


[Закрыть].

Истории мигрантов децентрируют нарративы о государстве или России и позволяют увидеть, как обычные или выдающиеся люди из разных уголков страны понимали идею Советского Союза и конструировали позднесоветские реалии. Слушая о том, что заставило какого-то человека покинуть маленькую кыргызскую деревню, уютный грузинский городок или же космополитический азербайджанский или таджикский город, мы понимаем, каким образом периферия и ядро, личные и государственные интересы, чувства и действия взаимно конституировали друг друга. Политика и сети, амбиции и возможности, берущие начало за тысячи километров от Ленинграда и Москвы, снабжали столичные университеты талантами, рабочие места – трудом, желудки городских жителей – продуктами, а их дома – цветами. Энергия торговцев из Средней Азии и с Кавказа, стремящихся «с нижних позиций наверх» и «с периферии в центр, дала ход», как назвал это Джеймс Миллар, «малой сделке». Государство, по молчаливому соглашению, предлагало, пусть не на постоянной основе и не всегда охотно, место, но не устраивало людей на работу и не предоставляло им товары. Эта сделка позволяла удовлетворить потребности и желания все более требовательных жителей крупных центральных городов в брежневскую эпоху[26]26
  Millar J. The Little Deal: Brezhnev’s Contribution to Acquisitive Socialism // Slavic Review. 1985. Vol. 44. № 4. P. 694–706.


[Закрыть].

То, насколько переплетены между собой советский центр и окраины Союза, запутанный характер связей и взаимоотношений, усложняет понимание того, был ли Советский Союз империей или не был. Очень ценное исследование грузинской общины в Москве, осуществленное Эриком Скоттом, хотя и раскрывает запутанные политические (а также культурные, социальные и экономические) связи между центром и Грузинской республикой, в итоге приводит к заключению, что СССР можно назвать империей, но империей «мобильных диаспор»[27]27
  Скотт Э. Свои чужаки: грузинская диаспора и эволюция Советской империи / авториз. пер. с англ. О. Леонтьевой. М.: Новое литературное обозрение, 2019. С. 14.


[Закрыть]. Адиб Халид предлагает характеризовать Советский Союз как «современное мобилизационное государство»; а устные рассказы мигрантов доказывают, что мобилизация может возникать как снизу, так и сверху[28]28
  Khalid A. Backwardness and the Quest for Civilization: Early Soviet Central Asia in a Comparative Perspective // Slavic Review. 2006. Vol. 65. № 2. P. 231–251.


[Закрыть]. Модернизация в Советском Союзе шла рука об руку с имперскими идеями и практиками. То, что в центре появлялось все больше благ, было следствием энергичной работы всех граждан и использования ресурсов, поступающих из всех регионов. Эти привилегии распространялись – хотя и неравномерно – через официальные и неофициальные каналы, и блага поступали местным жителям и переселенцам по всему СССР[29]29
  О связи модернизации и колониализма в СССР см.: Kassymbekova B. Despite Cultures: Early Soviet Rule in Tajikistan. Pittsburgh: University of Pittsburgh Press, 2016.


[Закрыть]. Спустя десять с лишним лет после распада СССР сами советские мигранты, за некоторыми примечательными исключениями, не решались назвать Советский Союз империей. Они признавали, что разница в уровне благосостояния и инвестиций вынуждала южные республики заниматься добычей сырья и поставками продуктов, и, конечно же, это было продолжением имперских идей и утверждало практику русского превосходства. Но легкость в передвижении по стране и гражданство, которое предоставлялось всем вне зависимости от национальности, выступали, по их мнению, более важными факторами, чем упомянутая разница в уровне благосостояния. Советский Союз остается уникальным человеческим и государственным экспериментом, в котором одновременно уничтожалось и утверждалось региональное, имперское и глобальное неравенство, сохранившееся и усилившееся в постколониальном мире конца XX в.

Также истории мигрантов, наряду с официальной, пусть и не совсем полной статистикой, газетами и архивными источниками, предлагают новые способы периодизации позднесоветской эпохи. Начиная с позднего периода правления Хрущева концентрированные инвестиционные потоки были направлены в центральноевропейские регионы и новые богатые ресурсами районы СССР, что уже к концу 1970-х гг. привело к недостаточному финансированию как в сельской местности, так и в городах Средней Азии и Кавказа. И так как жители Юга стремились увеличить свои доходы, началась экономическая миграция: на улицах Ленинграда, Москвы и других крупных русских городов появилось много так называемых темнокожих торгашей.

Их присутствие изменило городской ландшафт и вызвало негативную реакцию местных жителей, хотя качество и стоимость привезенных товаров были оценены по достоинству. А потом милиция, получив от муниципальных властей приказ очистить московские улицы к Олимпиаде 1980 г., начала «зачистки». «Черных» торговцев «вывезли на 101-й километр»[30]30
  Bivens M. No Good Will for the Homeless // Moscow Times. 27.07.1994.


[Закрыть] – туда, где уже не требовалась московская прописка. Одновременно с этим начались государственные кампании по переселению граждан, особенно из Средней Азии, в регионы с дефицитом рабочей силы – в первую очередь на Дальний Восток России (поскольку советские власти по всей стране пришли к выводу, что советская экономика не могла больше финансово поддерживать растущее население Юга). Следующие изменения наступили не в эпоху перестройки, а в турбулентном 1990 г. Жизнь на периферии стала еще труднее, после того как политическим решением были сокращены государственные расходы на наиболее бедные республики, что вызвало национальные волнения и жестокую реакцию на них со стороны государства. Движения за бо́льшую автономию республик в составе СССР теперь выступали за полную их независимость. В условиях политической неопределенности и все более тяжелых условий жизни мигранты, приехавшие в Ленинград и Москву до и во время 1980-х гг., не могли понять, стоит ли им там остаться или лучше вернуться домой. Из-за дефицита продовольствия пропало ощущение безопасности, а реформы в СМИ 1990 г. предоставили легальную трибуну для националистических и расистских высказываний. Мигранты отмечают, что в этот период вплоть до официального распада Советского Союза они утратили веру в СССР как в государство, где усилия и активность обязательно будут вознаграждены.

Сложно понять и подсчитать, насколько многонациональными были Ленинград и Москва, поскольку в этих городах действовала «политика непризнания» национальных меньшинств[31]31
  О политике непризнания см.: Yiftachel O. Critical Theory and «Gray Space»: Mobilization of the Colonized // City. 2009. Vol. 13. № 2–3. P. 240–256.


[Закрыть]. А в довольно подробные ежегодные переписи населения не включали статистические сведения об этническом происхождении жителей[32]32
  Статистика «Москвы в цифрах» в подробных ежегодных статистических отчетах о населении советских городов не включала категорию этнической принадлежности.


[Закрыть]. Статистика официальных отчетов, предназначенных для широкого круга читателей, отображала исключительно белокожее славянское население городов[33]33
  Москва – для всех столица / Сост. Е. Бернаскони. М.: Моск. рабочий, 1982. См. также: Москва. Вчера и сегодня / Сост. В. Глазычев. М.: Моск. рабочий, 1978; Александров Ю. Москва: Диалог путеводителей. М.: Моск. рабочий, 1983.


[Закрыть]. Советские муниципальные власти были убеждены, что, получив в Ленинграде и Москве все навыки, мигранты с Кавказа, из Средней Азии или других менее развитых регионов СССР обязательно уедут домой, увезя и навыки, и все заработанные в городах деньги. В дружбе народов не они, а русские должны были сыграть роль «старшего брата», несущего прогресс в отдаленные республики. Данные Всесоюзной переписи являются единственным официальным источником, содержащим данные по этническому составу населения. Самые ранние подсчеты касаются татарского населения, из-за более ранней интеграции и относительной географической близости к европейской части СССР: в 1959 г. в Москве их насчитывалось 80,5 тыс. человек, притом что численность армянского, грузинского, чувашского и мордовского населения была чуть больше 5 тыс. человек[34]34
  Итоги Всесоюзной переписи населения 1959 г.: РСФСР. М.: Госстатиздат, 1963. С. 316.


[Закрыть]. Количество мигрантов с советского Юга в городах постоянно росло: по данным Всесоюзной переписи уже в 1989 г. было зарегистрировано более 30 тыс. человек из Средней Азии как в Ленинграде, так и в Москве, в дополнение к более чем 30 тыс. выходцев из Азербайджана[35]35
  Итоги Всесоюзной переписи населения 1989 г. М.: Статистика, 1991. Т. 7. Ч. 1. Азербайджан – Азербайджанская ССР.


[Закрыть]. Определенно существует шанс, что в государственной статистике, основанной на самоидентификации граждан, недостаточно представлены этнические меньшинства, которые могли причислить себя к русским или, что более вероятно, вообще не участвовать в переписи[36]36
  Anderson B., Silver B. Estimating Russification of Ethnic Identity among the Non-Russians of the USSR // Demography. 1983. Vol. 20, № 4. P. 461–489.


[Закрыть]. Как отмечает Вера Глубова, в последнее советское десятилетие в переписях все чаще стали занижать численность представителей этнических меньшинств, потому что миграция из советской Азии в Москву была в два-три раза выше, чем из европейской части страны[37]37
  Глубова В. Заботы многонационального города // Архитектура и строительство Москвы. 1989. № 9. С. 8.


[Закрыть]. Ольга Вендина пишет, что к концу советской эпохи представители кавказских и среднеазиатских народов составляли значительную часть всего нерусского населения столицы (доходившую до 20 % от общего числа жителей)[38]38
  Vendina O. Social Polarization and Ethnic Segregation in Moscow. P. 228. О коллективных стратегиях мобильности см.: Benmayor R., Skotnes A., eds. Migration and Identity. Oxford: Oxford University Press, 1994. P. 10.


[Закрыть].

Для нашего проекта мы провели семьдесят пять устных интервью с бывшими советскими гражданами, среди которых были студенты и специалисты, торговцы и владельцы магазинов, квалифицированные и неквалифицированные рабочие, туристические агенты и демобилизованные солдаты[39]39
  Полный список интервью см. Таблица 1.


[Закрыть]. Респонденты представляли разные национальности: буряты, народы северного Кавказа, армяне, азербайджанцы, грузины, казахи, кыргызы, таджики и узбеки, которые прожили месяцы или годы в Ленинграде и Москве с 1950-х по 1990-е гг., но в основном в последние два десятилетия советской эпохи. В мое исследование также включены рассказы ученых и журналистов[40]40
  См., например: Конструирование этничности. Этнические общины Санкт-Петербурга / под ред. В. Воронкова, И. Освальда. СПб.: Дмитрий Буланин, 1998.


[Закрыть]. Сборник интервью скорее выполняет иллюстративную, а не репрезентативную функцию. Я ставил перед собой цель запечатлеть как можно больше аспектов миграции, то есть описать миграцию глазами, словами и воспоминаниями тех, кто непосредственно был ее участником и наблюдал ее последствия в Ленинграде, Москве и других ближних и дальних точках позднего Советского Союза.

Эти устные рассказы дают уникальную возможность заглянуть в советскую повседневную жизнь. При изучении такого динамичного процесса, как миграция, важно прислушаться к голосам тех, кто участвовал в движении. Их рассказы свидетельствуют о том, как «матрицы социальных условий влияют на людей и формируют их личность, а также то, как люди, со своей стороны, на них реагируют, как действуют и как меняют арену социальной жизни»[41]41
  Benmayor R., Skotnes A. Migration and Identity. P. 14.


[Закрыть]. Эти источники приобретают дополнительную ценность при изучении таких современных государств, как СССР, которые скрывают масштабы и приуменьшают значимость человеческой мобильности как формального, так и в особенности неформального характера[42]42
  Вплоть до 1990 г. в советской печати, а также в статистических сборниках и справочниках почти не обсуждался многонациональный характер Ленинграда и Москвы, а структура советских архивов не содержала категорий, которые могли бы свидетельствовать о пересечении внутренних границ СССР – границ между республиками. Но несмотря на отсутствие официальной документации, Синтия Бакли отмечает, что «доказательства повсеместной незаконной и незарегистрированной миграции в имперский, советский и постсоветский периоды неопровержимы». См.: Buckley C. Introduction: New Approaches to Migration and Belonging in Eurasia // Migration, Homeland, and Belonging in Eurasia / ed. C. Buckley and B. Ruble. Baltimore: Johns Hopkins University Press, 2008. P. 7.


[Закрыть]. В приложении к данной книге подробно описана предыстория этих интервью и те трудности, которые возникали во время их проведения, ведь на ответы, полученные в ходе разговоров, могут влиять такие факторы, как, например, языковой барьер, обстановка и восприятие интервьюера (или же характер общения между ним и респондентом)[43]43
  О методологических трудностях при проведении интервью см.: Томпсон П. Голос прошлого. Устная история. М.: Весь мир, 2003; Ritchie D. A. Doing Oral History: A Practical Guide.Oxford: Oxford University Press, 2003.


[Закрыть]. Кроме того, то, какие слова подбирают разные люди и как описывают жизнь в целом, зависит от их стратегий повествования. В воспоминаниях мигрантов переплетены прошлое и настоящее. Вспоминая советское прошлое, проведенное в Ленинграде и Москве, они хорошо отзывались об этом времени, сравнивая его с постсоветским периодом, когда с 2005 по 2011 гг. акты насилия на расовой почве ежегодно забирали десятки жизней[44]44
  Статистические данные и исследования инцидентов насилия на расовой почве в постсоветской России см. в ежегодных отчетах Информационно-аналитического центра «Сова» (Москва). URL: https://www.sova-center.ru/ (признан иностранным агентом).


[Закрыть]. Контраст между советскими и постсоветскими опытом миграции в интервью, несмотря на то, что вина за проявления ксенофобии и насилия, которые мигрантам пришлось испытать в 2000-х гг., неожиданно смещалась, подчеркивал отчетливо задокументированную ностальгию по «воображаемой эмоциональной карте» СССР, на которую бывшие советские граждане наносят свои представления о стабильности, общности и взаимном доверии[45]45
  Boym S. Common Places: Mythologies of Everyday Life in Russia.Cambridge, MA: Harvard University Press, 1994. P. 285.


[Закрыть]. Особенно сильно в их голосах улавливается тоска по тому времени, когда молодыми они были мобильны и мечтали добиться успеха. Мигранты с нежностью вспоминали время, когда они верили, что все препятствия можно преодолеть и ничто не предвещает беды[46]46
  О связи между юностью и воображаемым, не существующим более государством см.: Berdahl D. «(N)ostalgie» for the Present: Memory, Longing, and East German Things // Ethnos. 1999. Vol. 64. № 2. P. 192–211.


[Закрыть].

Наряду с рассказами мигрантов мы изучали широкий спектр печатных источников, которые дают представление о том, какие государственные практики и какая реакция властей сопровождали миграцию в позднесоветское время. Архивные исследования проводились на материалах Государственного архива Российской Федерации, Российского Государственного архива социально-политической истории, Центрального государственного архива города Москвы и Центрального государственного архива общественно-политической документации Кыргызской Республики. Доступ к архивам в Азербайджане мне получить не удалось. Ленинградские, московские и ташкентские газеты помогли мне понять, как межнациональные отношения и миграция официально были представлены в самом СССР. В эпоху гласности дискуссии в СМИ о советской экономике, мобильности и межнациональных отношениях постепенно угасают, хотя между официальной и новой, откровенно националистически и расистски настроенной прессой, заполонившей улицы Ленинграда и Москвы в 1990–1991 гг., сохраняется огромная разница. Оживленные дебаты о последствиях советской инвестиционной политики, о демографии, о сети взаимосвязей в мультикультурных городах велись как в советском, так и в западном исследовательском сообществе. «Этносоциология», направление, возникшее в Ленинграде и Москве в 1980-х гг., а также историки, демографы и другие советские ученые представили исследования, посвященные мобильности[47]47
  Одной из первых исследователей этого направления была Галина Старовойтова, ставшая впоследствии депутатом Съезда Народных депутатов в 1989 г. См. ее кандидатскую диссертацию: Старовойтова Г. Проблемы этносоциологии иноэтнической группы в современном городе. На материалах исследования татар в Ленинграде. Л.: АН СССР, Ин-т этнографии им. Н. Н. Миклухо-Маклая, 1980. Также см. ее книгу: Старовойтова Г. Этническая группа в современном советском городе: социологические очерки. Л.: Наука, 1987.


[Закрыть]. Они уравновешивали невообразимо радужные повествования о советской жизни в Ленинграде и Москве, которые были рассчитаны на широкую аудиторию. Часто такая позитивная повестка подкреплялась примерами из жизни людей – подобные свидетельства мне приходилось читать в библиотеках Баку, Бишкека и Ташкента. Какое бы многостороннее описание ни пыталось дать это исследование, все же оно может предложить лишь фрагменты действительности и частичную картину жизни в многонациональном глобальном мире Ленинграда и Москвы. Ни одному государству конца XX в., существующему вплоть до настоящего времени, не удалось успешно организовать потоки мигрантов, прибывающих с окраин – в основном из бедных и (или) бывших колониальных регионов – в крупные города, а тем более открыто обсуждать или изучать это движение[48]48
  Haas H., de. Migration and Development: A Theoretical Perspective // International Migration Review. 2010. Vol. 44. № 1. P. 227. URL: https:// www.jstor.org/stable/20681751.


[Закрыть].

Эта книга состоит из семи глав, разбитых на три раздела. Главы 1 и 2 раскрывают имперский, советский и всемирный контексты миграции и описывают основы межнациональных отношений в СССР. Общее гражданство противоречило идее первенства русских, и люди с Кавказа, из Средней Азии и азиатской части России взвешивали свое место – как дома, так и за его пределами, по всему Советскому Союзу. Главы 3–5 прослеживают, как проходила интеграция советских мигрантов в Ленинграде и Москве. Формирование опыта миграции зависело от первых встреч, а также от индивидуальных мотивов и стратегий мигрантов. Новоприбывшие жители городов боролись за то, чтобы преодолеть разницу первоначальных условий и не позволять воспринимать себя через призму изначального неравенства. С тех пор как мигранты появились в Москве и Ленинграде, они стали неотъемлемой частью жизни двух столиц.

Последний раздел, состоящий из глав 6 и 7, посвящен двум главным поворотным моментам, произошедшим в последнее десятилетие советской эпохи. Глава 6 представляет рассказы четырех торговцев: одного азербайджанца и трех выходцев из Средней Азии. Их истории подчеркивают то, какой размах приобрело советское предпринимательство на рубеже 1980-х гг., а трогательные рассказы о жизни описывают эмоциональные и бытовые трудности неофициальной миграции. С оптимизма, которым встретили перестройку Михаила Горбачева, начинается глава 7. Найдет ли советское государство правильный подход к социетальному динамизму или же будет его игнорировать? Начало 1990-х гг. ознаменовалось стремительной эрозией государства и всех его институтов. По мере обострения продуктового дефицита и роста актов насилия по отношению к мигрантам вопрос о том, стоит ли остаться в Ленинграде и Москве или же вернуться домой, вновь стал актуальным и потребовал переоценки ценностей. В заключении в воспоминаниях мигрантов изучаются идеи дома и тоска по Советскому Союзу в первые десятилетия после его распада. Дискурсы советского общего дома появляются на протяжении всей книги: они не только играют роль в формировании индивидуальной, национальной или наднациональной идентичности, но и формируют ощущение более широкого сообщества, придавая особый смысл связи с домом. Пусть советская политика не имела, по воспоминаниям мигрантов, прямой связи с их повседневной жизнью, она во многом сформировала их цели и стратегии поведения. Опыт советской жизни косвенно проникает в их нарративы и сегодня.

Глава 1
Глобальные советские города

Советское государство приводило в движение представителей разных народов из всех уголков Советского Союза и за его пределами, а Ленинград и Москва стали «глобальными» городами – «воротами» в мир коммунизма[49]49
  О синонимичности терминов «глобальный», «мировой» и «город-ворота» в дискуссиях о крупных западных столицах см.: Samers M. Immigration and the Global City Hypothesis: Towards a Research Agenda // International Journal of Urban and RegionalResearch. 2002. Vol. 26. № 2. P. 389–402.


[Закрыть]. Внутренняя миграция в эти города – усиливающаяся с востока и юга – и появление международных мигрантов закрепили привилегированное положение «двух столиц» и подчеркнули взаимосвязанный характер социальной и географической мобильности в СССР. Восстановившись после Второй мировой войны и сделав новые шаги в развитии, крупнейшие центры европейских метрополий стали оплотом экономических возможностей и современной культуры. Но планы, что Ленинград и Москва станут поистине глобальными городами, столкнулись с ограничениями в нормах поведения, нетерпимостью к внешнему виду и другому языку. Мировые лидеры в других странах ожидали или надеялись, при частичном планировании, что прибывшие в конце XX в. мигранты из ближнего и дальнего зарубежья успешно интегрируются в новые городские пространства европейской части континента[50]50
  Massey D. Space, Place, and Gender. Minneapolis: University of Minnesota Press, 1994. P. 6.


[Закрыть]. В это же время муниципальные и государственные органы власти в Ленинграде, Москве и других советских городах боролись с новоприбывшими из других регионов, которые привносили свою культурную, экономическую и профессиональную динамику и энергию, часто пользуясь неофициальными способами переезда.

Увидев шпили городских небоскребов, одежду коренных москвичей и оценив высокое качество и доступность культурных мероприятий и товаров, Жылдыз Нуряева назвала Москву образца 1978 г. «Вавилоном»[51]51
  Жылдыз Нуряева: из интервью, 9 июля 2007 г.


[Закрыть]. Она последовала в Москву за членами своей семьи и коллегами из столицы Кыргызстана – Фрунзе, и вдохновила своим примером других[52]52
  После распада Советского Союза город Фрунзе был переименован в Бишкек.


[Закрыть]. Студенты, такие как Нуряева, а также рабочие, торговцы и специалисты со всего Советского Союза, а также постоянно растущее количество мигрантов из Азии и Африки, искали свой Вавилон в одной из двух столиц СССР. Единая система институтов и общее гражданство, распространяющееся на выходцев с Кавказа, из Средней Азии и восточных регионов России сглаживали изначальное неравенство, которое существовало между ними и белокожим принимающим обществом городов. Тем не менее, как отмечают Льюис Х. Сигельбаум и Лесли Пейдж Мох, направление и величина потоков, причины и результаты советского социального движения отражали то, как Советский Союз на практике воплощал «транснациональную политику в пределах государственных границ»[53]53
  Siegelbaum L., Moch L. Transnationalism in One Country?


[Закрыть]. Попытки государства контролировать и направлять потоки мигрантов осуществлялись с переменным успехом, оно не всегда справлялось с решимостью мигрантов достичь своих пунктов назначения – самостоятельно или при помощи уже существующих или новых сетевых связей.

Ранние сети сформировались еще на этапе возникновения царской империи, связав ядро страны и периферию. По прошествии времени, с изменением различных государственных форм и режимов менялись и сетевые связи. Модернизация и постимперские процессы во многом укрепили и расширили их. Отчасти это было связано с тем, что разрыв в уровне развития центров и окраин бывших имперских владений, а также разница в объемах их государственного финансирования, постоянно росли. По аналогии с тем, как Кирстен Маккензи и другие исследователи объясняют возникновение империй глобальными сетевыми связями, я утверждаю, что сети в постимперский период, наряду с процессами послевоенной урбанизации и модернизации, привели к формированию глобальных городов[54]54
  McKenzie K. Britain: Ruling the Waves // The Age of Empires / ed. R. Aldrich. London: Thames and Hudson, 2007. P. 128–151.


[Закрыть]. В случае Советского Союза такими городами стали Ленинград и Москва. Эти города формировались культурными, социальными и экономическими системами империи, и одновременно сами оказывали на них влияние[55]55
  Robinson J. Cities in a World of Cities: The Comparative Gesture // International Journal of Urban and Regional Research. 2011. Vol. 35. № 1. P. 10.


[Закрыть]. Многие считали, что европейские столицы могли помочь освободиться от «варварского колониального правления», что проявлялось в сохраняющихся привилегиях белокожего городского населения в постколониальных городах Великобритании, Франции и России (СССР)[56]56
  Thomas D. Black France: Colonialism, Immigration, and Transnationalism. Bloomington: Indiana University Press, 2007. P. 50.


[Закрыть]. Мигранты, так же как и политические и режимы, «просчитывают риски», принимая решение о том, двигаться или не двигаться, поощрять или ограничивать передвижения по стране, чтобы получить личные, профессиональные или политические преимущества за счет человеческого и экономического развития[57]57
  Yiftachel O. Theoretical Notes on «Gray Cities»: The Coming of Urban Apartheid? // Planning Theory. 2009. Vol. 8. № 1. P. 92.


[Закрыть]. В послевоенных государствах возникали активные дебаты о том, следует ли сохранить привилегии городов, которые являются визитными карточками страны, или же принять в них мигрантов, легальных и нелегальных. Миграция новых жителей была необходима для сохранения того самого привилегированного статуса столиц, поскольку западное городское население старело, а города росли.

Когда говорят о развитости мировых городов, фактор мобильности в ней остается недооцененным. Как утверждают Дорин Мэсси и Саския Сассен, секторы бизнеса и финансов питают западные мегаполисы капиталом, а также предоставляют им возможность управлять и контролировать обстановку за пределами государственных границ[58]58
  Massey D. World City. Cambridge, UK: Polity, 2007; Sassen S. The Global City: New York, London, Tokyo. Princeton, NJ: Princeton University Press, 1992.


[Закрыть]. Сбор информации, ее обработка и распространение происходят почти незаметно. Мигранты же начинают играть роль инструментов, которые можно использовать в государственных или частных учреждениях и предприятиях[59]59
  Samers M. Immigration and the Global City Hypothesis. P. 390.


[Закрыть]. Сассен отмечает, что глобальные города оборачивают себе на пользу миграцию двух типов: во-первых, «официальную», и тогда мигранты устраиваются в системах, требующих профессиональных знаний или умений; во-вторых, миграцию простых рабочих, которые смогут влиться в сокращающиеся, но все еще значительные ряды промышленной рабочей силы или, что более вероятно, устроятся на работу в сфере услуг, не требующих высокой квалификации[60]60
  Sassen S. The Global City.


[Закрыть]. Мэсси отмечает аналогичные потоки «постиндустриальной миграции»[61]61
  Massey D. Space, Place, and Gender. P. 2.


[Закрыть]. Происхождение мигрантов и то, как новоприбывшие формируют городское пространство, кажутся несущественными вопросами; призывы включить их в исследования глобальных городов до сих пор встречаются в научной литературе от случая к случаю[62]62
  См., например: King A. D. World Cities: Global? Postcolonial? Postimperial? Or Just the Result of Happenstance? // The Global Cities Reader / ed. N. Brenner and R. Keil. London: Routledge, 2006. P. 319–324.


[Закрыть].

Социалистический характер Ленинграда и Москвы расширяет и дополняет представления о концепте глобальных городов множеством новых характеристик. Мэсси подчеркивает значимость фактора «неолиберальной глобализации в их формировании»[63]63
  Massey D. Responsibilities over Distance // Globalizing the Research Imagination / ed. J. Kenway and J. Fahey. London: Routledge, 2009. P. 73.


[Закрыть]. Дженнифер Робинсон, критикующая исследования, посвященные мировым городам, за игнорирование мегаполисов «южного мира», возникших из экономических узлов региональной и мировой экономики, настаивает на том, что ключевую роль в образовании глобальных городов играет капитализм[64]64
  Robinson J. Global and World Cities: A View from Off the Map // International Journal of Urban and Regional Research. 2002. Vol. 26. № 3. P. 531–554.


[Закрыть]. Москва лишь в постсоветскую эпоху начинает восприниматься наравне с глобальными городами, хотя и тогда она рассматривается как пример «конкурирующей глобальности»[65]65
  Hudspith S. Moscow: A Global City? Introduction // Slavic Review. 2013. Vol. 72. № 3. P. 457.


[Закрыть]. В данном исследовании я выступаю против идеи конкуренции глобальных городов, даже в период холодной войны. Включение Ленинграда и Москвы советского периода в ряд мировых городов расширяет понимание характера современного – капиталистического или некапиталистического – развития. Их государственные институты и учреждения, коридоры которых были заполнены гражданами со всего СССР, выполняли командно-управленческие функции, выходящие за пределы государственных границ, во «второй мир» и далее. Как и в капиталистических странах Запада, на социалистическом Востоке усиление неравенства между центром и отдаленными регионами также вызывало проблемы экономического развития и обусловливало устремившиеся в центр миграционные потоки[66]66
  Brown K. Gridded Lives: Why Kazakhstan and Montana Are Nearly the Same Place // American Historical Review. 2001. Vol. 106. № 1. P. 17–48.


[Закрыть].

Ключевым признаком глобальных городов является попытка сдержать в некоторых рамках экономический динамизм, вызванный миграцией, с помощью методов государственного контроля. Одним из таких методов являлся контроль регистрации по месту жительства граждан. В условиях советской плановой экономики он осуществлялся с помощью особой системы, хотя уровень государственного контроля над передвижениями граждан был гораздо ниже, чем об этом заявляли на официальном уровне. Официальные концепции дома и развития накладывались на частные представления об этих вопросах и трансформировались по мере того, как граждане перемещались по стране. Как отмечают Нина Глик Шиллер и Айше Чаглар, «локальность влияет» на процессы миграции, но ее влияние содержит много нюансов, которые не отражены в существующих исследованиях на данную тему[67]67
  Glick Schiller N., Çaglar A., eds. Locating Migration: Rescaling Cities and Migrants. Ithaca, NY: Cornell University Press, 2011. P. 9.


[Закрыть].

С начала XX в. имперские и глобальные сети усилили роль Санкт-Петербурга (Ленинграда) и Москвы. Приезжие из дальних регионов сравнивали экономические возможности и политическую мощь двух столиц. Становление Советского Союза как послевоенной сверхдержавы повысило статус Ленинграда и Москвы внутри и за пределами советских границ. Сочетание усилий государства по развитию передовой социалистической экономики через плановые перемещения со множеством официальных и неофициальных возможностей переезда на новое место толкало мигрантов в путь в две столицы. Советское государство с опозданием последовало за глобальной тенденцией концентрировать государственные инвестиции и вкладываться в развитие основных европейских регионов Союза, поэтому сокращение финансирования других регионов имело свои последствия. Тем не менее значительное количество мигрантов в Ленинграде и Москве лишь укрепляло глобальный характер столиц, пусть и не так, как планировал режим.