Текст книги "Кентерберийские рассказы"

Которому подвластны дух и плоть,

Что лучше мне погибнуть от ножа,

Чем чуть тебя обидеть, госпожа.

Прошу тебя не забывать о том,

Что я женился на тебе, влеком

Любовью, не порывом вожделенья.

Хоть я не молод и лишился зренья,

Будь мне верна. Зачем, скажу сейчас,

Трех благ достигнешь этим ты зараз:

Любви Христа, своей отменной славы

И от меня по смерти всей державы.

В дар все добро мое принять прошу;

Об этом в завещанье напишу

Я завтра утром. А теперь, молю я,

Не откажи мне в нежном поцелуе.

В вину не ставь мне то, что я ревнив.

Навек твой образ в сердце сохранив,

Я понимаю, что с твоей красой

Согласовать преклонный возраст мой

Не так легко. Поэтому тебя

Всегда держу я при себе. Любя

Я это делаю, жена, поверь.

Покрепче поцелуй меня теперь».

Такой ответ на мужнины слова

Она дала, пролив слезу сперва:

«Я озабочена не меньше вас.

Честь берегу свою превыше глаз,

А также женственности нежный цвет,

Вам посвященный до скончанья лет

С того мгновенья, когда вдвоем

Мы с вами стали перед алтарем.

Поэтому вам так, о господин,

Отвечу я. Горчайшей из кончин

Пусть жизнь мою создатель пресечет,

Пусть он как грешницу меня убьет,

Коль опорочу я когда-нибудь

Свой пол предательством и обмануть

Осмелюсь вас. А если обману,

В мешке меня, негодную жену,

Вы бросьте в воду. Уверяю вас,

Я женщиною честной родилась.

Зачем вы говорите так со мной?

Вы все, мужчины, неверны душой,

А нас в неверности корите вечно,

Хотя б себя вели мы безупречно».

Тут Мая, к Дамиану обратись,

В предупрежденье кашлянула раз

И пальцем подала тотчас же знак,

Чтоб он на грушу влез. Он сделал так,

Как милая ему велела Мая,

Ее все знаки лучше понимая,

Чем Януарий, ни на миг из рук

Жену не выпускающий супруг.

О том, что делать, ряд предуказаний

Она ему в письме дала заране.

Итак, на груше он сидит, а Мая

С супругом развлекаются, гуляя.

Был ясный день, лучи златые Феба

Лились потоком с голубого неба,

И с радостью купались в них цветы.

Феб в Близнецах стоял, близ высоты,

Которая названье носит Рака,

Близ мощного Юпитерова знака.

И в это утро, полное услады,

В одном из уголков далеких сада

Владыка сказочных краев Плутон,

Толпою фей прекрасных окружен,

Сидел с женой своею Прозерпиной,

Им взятой с сицилийской луговины,

Когда она цветы сбирала там.

(О том, как он ее похитил, нам

Рассказано подробно Клавдианом.)

На свежем дерне сидя перед станом

Прекрасных фей, к жене своей Плутон

Вдруг обратился так: «Я убежден:

Никто не будет отрицать всечасной

Измены жен своим мужьям. Прекрасный

Тому свидетель не один рассказ,

Что обличает как изменниц вас

И обвиняет в похоти проклятой.

О Соломон, премудрый, пребогатый

И славою затмивший всех царей!

Бесспорны для разумных всех людей

Твои слова о разнице большой

Между породой женской и мужской.

«Средь тысячи мужчин один хорош,

А женщины хорошей не найдешь», -

Так говорит он, подлость вашу зная.

Не лучше думает, я полагаю,

О женщинах Исус, Сирахов сын.

За то, что вы терзаете мужчин,

Пускай пожрут вас пламя и чума!

Там рыцаря, достойного весьма,

Вы видите? Он зренье потерял

И стар уже. Так вот его ж вассал

Ему рога сейчас наставит, – там,

На дереве, сидит подлец! Но вам

Своим величеством клянусь, что зренье

Супругу возвращу я в то мгновенье,

Когда жена его затеет блуд;

Воочию он убедится тут,

Как низок и развратен женский нрав».

Фей королева, это услыхав,

Воскликнула: «Пусть будет так, по мне!

Но знайте, что внушу его жене

И впредь всем женщинам ответов кучу.

Им никакой не будет страшен случай.

Хотя б их грех был выведен на свет,

Найдет любая правильный ответ;

За ним нам не придется лезть в карман,

Хоть ясен будет мужу наш обман,

Мы с наглым видом будем отрекаться,

Рев подымать, слезами заливаться,

И будет муж стоять, как глупый гусь.

Ученых ваших ссылок не боюсь.

Что Соломон? Пусть мудрый сей еврей

И вправду в жизни не встречал своей

Достойных женщин – их зато немало

Ведь множество других людей встречало.

Не так уж беден ими белый свет.

О мученицах забывать не след,

Чья добродетель – всем нам назиданье.

О добрых женах «Римские деянья»

Упоминают тоже ведь не раз.

Не гневайтесь, прошу об этом вас!

Хотя бы даже прав был Соломон,

Что не видал хороших женщин, – он

Хотел сказать, что совершенен бог,

А смертный без различья пола плох.

Клянусь вам, не могу понять никак,

За что вы Соломона чтите так.

За то, что богу он построил храм?

За то, что был богат? Но ведь богам

Языческим он тоже храм поставил

И тем себя навеки обесславил.

Нет, если говорить тут без прикрас,

В распутстве он и в ереси погряз,

А в старости о господе забыл.

Когда б его всевышний не щадил

Из-за отца покойного, то, право,

Давно б он учинил над ним расправу.

Наветы все его на женщин – ложь!

Я утверждаю, что цена им грош.

Как женщина, я не могу молчать, -

Чтоб успокоиться, должна кричать.

Покуда на моей макушке волос

Еще не выпал, буду в полный голос

До хрипоты того разоблачать,

Кто нас трещотками посмел назвать».

«Сударыня, – сказал Плутон в ответ, -

Вам уступаю. Но я дал обет

Вернуть почтенному супругу зренье,

И приведен он будет в исполненье.

Король я, лгать не дело королей».

«А я, мой сударь, королева фей, -

Ответила на это Прозерпина. -

Жену снабдить ответом не премину».

«Пусть будет так», – сказал в ответ Плутон.

Теперь мы к рыцарю вернемся. Он

Все продолжал бродить с прелестной Маей

И напевать не хуже попугая:

«Люблю тебя, ты жизни мне милей!»

И вот они одною из аллей

К той самой груше подошли обратно,

Где на ветвях с надеждою приятной

Сидел средь свежих листьев Дамиан.

Тут Мая вдруг свой изогнула стан

И начала стонать, как бы от боли:

«О господин, всего на свете боле

Желательно мне груш поесть сейчас,

Не то умру я, уверяю вас.

Ах, ради пресвятой Марии-девы,

Вас умоляю, помогите мне вы.

Ведь к зелени подобный аппетит

Беременных нередко так мутит,

Что отказать им было бы опасно».

На это Януарий: «Ах, напрасно

Слугу не взял я из дому с собой!

Сам не могу помочь, – ведь я слепой!»

«Большой беды тут нет, – сказала Мая. -

Ствол только обхватите (я ведь знаю,

Что нет ко мне доверия у вас),

И влезу я на дерево тотчас, -

Мне только бы на вас поставить ногу».

«Пожалуйста! – ответил муж. – Ей-богу,

Согласен я и кровь пролить за вас».

Он наклонился, Мая оперлась

И, сук схвативши, поднялась на грушу

(Простите, дамы, если я нарушу

Приличья, – безыскусствен мой язык);

Рубашку поднял Дамиан и вмиг

Проник, – куда, вам всем, небось известно.

Поступок этот увидав бесчестный,

Плутон супруга сделал зрячим вдруг,

И тот, глазами обведя вокруг,

Почувствовал в душе блаженство рая,

Но скоро мысль ему пришла о Мае.

Он устремил на дерево свой взор

И вдруг увидел: так ее припер

Там Дамиан, что молвить неприлично.

Он издал крик отчаяния зычный,

Как мать кричит, чей сын навек уснул:

«Сюда, сюда, на помощь, караул!

Ты что там делаешь, я знать желаю!

Да что же это, дева пресвятая?»

На это Мая молвила в ответ:

«Сэр, выдержки у вас, я вижу, нет.

Мне рассказали, – я не лгу, ей-ей! -

Что, коль хочу вернуть вам свет очей,

На дереве вступить в борьбу мне надо

С мужчиною, и я была так рада,

Что мне устроить это удалось».

«Ты вздор молоть, – ответил рыцарь, – брось!

Ведь собственными видел я глазами,

Какая шла борьба там между вами.

Позор вам!» Мая же ему в ответ:

«Так, значит, в этом средстве прока нет,

Увы, вполне мне ясно, в самом деле,

Что вы, о господин мой, не прозрели.

Густая мгла вам застилает взор».

«Да нет же, – крикнул Януарий, – вздор!

Вполне прозрел я и, тебе на срам,

Заметил, чем вы занимались там».

На это Мая: «Сударь, вы больны.

Не знаю за собой иной вины,

Опричь желанья возвратить вам зренье».

«Прости, – ответил муж, придя в смущенье,

Коль я тебя обидел чем-нибудь.

Спустись ко мне и обо всем забудь

Но мне казалось, что я вижу ясно,

Как Дамиан к груди твоей прекрасной

Склонился, вверх задрав рубашку». – «Ах, -

Вздохнула Мая, – мгла у вас в глазах.

Как человек, проснувшийся недавно,

Предметы видит не совсем исправно, -

Всегда пройти какой-то должен срок,

Чтоб он отчетливо их видеть мог, -

Так точно и слепой, который зренье

Обрел внезапно, в первое мгновенье

Предметы видит как бы сквозь туман,

Ему еще грозит самообман;

Не раньше он, как через день-другой,

Проститься может с прежней слепотой.

Не забывайте, сударь, ради бога,

Что на земле таких людей премного,

Которым кажется не то, что есть.

Им в заблужденье долго ли забресть?»

Развесил старый Януарий уши,

И только соскочила Мая с груши,

Он стал ее с восторгом целовать,

Живот ей гладить, всячески ласкать;

Потом пошел с ней вместе во дворец.

Тут длинной повести моей конец.

Здоровья и веселья вам желаю, -

Храни нас бог и дева пресвятая.

Здесь кончается рассказ купца

Эпилог к рассказу купца

«Спаси нас боже от такой жены! -

Вскричал трактирщик. – Женщины полны

Обмана, лжи и всяческих уловок.

Ведь как бы ни был муж злосчастный ловок,

Они, как пчелы, трудятся весь день,

Мед собирая; ты ж стоишь, как пень,

Оперой улья и глядишь печально,

Как лакомится медом гость нахальный.

Иль вот: верна, как сталь, моя жена,

Но не похвалится умом она.

Придирчива, горласта и сварлива,

Она не даст мне выпить кружки пива

С приятелем. Да что и говорить.

Всегда найдешь, за что жену бранить.

И, знаете, скажу вам по секрету,

Скорблю нередко, что обузу эту

Взвалил я на плечи, себя связал,

Когда жену свою я в жены взял.

Но, видит бог, какой дурак я был бы,

Когда жены злонравие хулил бы.

Скажу по опыту – про то б узнала,

И крику было бы тогда немало;

А передал бы кто-нибудь из вас, -

Кто именно, неважно (всякий раз

Кого-нибудь найдет, кто б рассказал ей).

Поэтому молчу. Я слово дал ей

Молчать про то, что деется у нас.

Вот, стало быть, друзья, и весь мой сказ».

Пролог сквайра
Слова Трактирщика Сквайру

«Сэр сквайр, – сказал трактирщик, – надлежало б

Теперь, когда стенаний столько, жалоб

Мы слышали, чтоб первый ваш рассказ

Был о любви, порадовал бы нас,

Заставив позабыть про все напасти».

«Поверьте, сэр, что я почту за счастье,

Коль мой рассказ по вкусу будет вам

И всем достопочтенным господам».

Рассказ Сквайра
Здесь начинается рассказ Сквайра

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

В татарском граде Сарра [226]226
  Сарра. – Комментаторы сближают это название с «Сарай» – местность около теперешней Сарепты, где была ставка Батыя.


[Закрыть] проживал

Царь, что нередко с Русью воевал,

Губя в ожесточенных этих войнах

Немало юных витязей достойных.

Он звался Камбусканом, [227]227
  Камбускан. – Комментаторы сближают это имя с Чингисханом.


[Закрыть] и полна

Молвой о нем была в те времена

Вселенная, – везде народ привык

В нем видеть лучшего из всех владык.

Хотя в язычестве он был рожден,

Но свято чтил им принятый закон;

К тому же был отважен, мудр, богат,

Всегда помочь в беде любому рад,

Был крепко верен слову своему

И волю подчинять умел уму.

Красив и молод, он превосходил

Всех юных родичей избытком сил.

Во всем его сопровождал успех,

И роскошью, что чаровала всех,

Любил он украшать свой царский сан.

Двух от жены Эльфаны Камбускан

Имел сынов, и Альгарсифа имя

Носил их первенец, а младший ими

Был прозван Камбало. И дочка тоже

Была у них, тех двух детей моложе,

По имени Канака. Рассказать

Про красоту ее мне не под стать,

Задача эта слишком высока

Для моего простого языка;

Тут нужен ритор опытный, – лишь он,

В искусство красноречья посвящен,

Сумел бы описать такое диво

Внушительно и вместе с тем правдиво.

Такого у меня таланта нет.

Так вот, когда минуло двадцать лет

С тех пор, как начал Камбускан правленье,

Он приказал в день своего рожденья,

Как повелось уже из года в год,

Созвать на праздник верный свой народ.

Вновь иды мартовские наступили.

Феб в эти дни в своей был полной силе, -

На Марса глядя, весело сверкал

И по лазури путь свой направлял

В жилище зной несущего Овна.

Погода сладости была полна,

И в солнечных лучах сверкали птицы;

Из глоток их не уставала литься

Песнь благодарности за свежий луг

И за спасение от тяжких мук

Зимы, в чьей длани острый, хладный меч.

Царь Камбускан, о коем шла уж речь,

В роскошной мантии, в златой короне,

Средь приближенных восседал на троне

И задавал такой богатый пир,

Какого не видал дотоле мир.

Дня летнего мне б не хватило, верно,

На описанье роскоши безмерной

Разнообразных и несчетных блюд.

Считаю я за бесполезный труд

Вам говорить о цаплях, лебедях

И необычных рыбах на столах;

Премногое, что не в чести у нас,

У них считалось лакомством как раз.

Не мог бы, думаю, никто на свете

Подробно описать все блюда эти.

Напрасно утомлять не стану вас -

Тем более что уж не ранний час -

Подробностями лишними и сразу,

Не медля, к своему вернусь рассказу.

Так вот, когда уж третье блюдо съели

И Камбускан игрою менестрелей

Пленительною слух свой услаждал,

Какой-то рыцарь у преддверья в зал

На медном скакуне вдруг появился.

На пальце перстень золотой светился,

В руке держал он зеркало высоко,

И обнаженный меч висел у бока.

К столу подъехал этот рыцарь вдруг,

И воцарилась тишина вокруг.

Все, кто присутствовал, – и стар и млад,

В него вперили изумленный взгляд.

А незнакомый рыцарь на коне,

Весь, кроме головы одной, в броне,

Поклон царю отвесил, а затем

Его супруге и дворянам всем

С таким изяществом и знаньем правил,

Что сам Гавейн [228]228
  Гавейн – в «Артуровом цикле» – племянник короля Артура, слывший образцом галантности и рыцарского вежества.


[Закрыть] его бы не поправил,

Когда б вернуться снова к жизни мог

Сей рыцарских обычаев знаток

Из царства полусказочных преданий.

И вслед за тем, свой взор на Камбускане

Остановив, на языке родном

Он громко сообщил ему о том,

С каким к нему явился порученьем.

Блестящим поразив произношеньем

И всех своих движений красотой,

Он показал, что мастер он большой

В искусстве трудном выступать с речами.

За ним угнаться, вы поймете сами,

Не в силах я; то, что сказал он, вам

Я безыскусной речью передам.

Насколько помню, рыцарь так сказал:

«Я государя славного вассал,

Которому Аравия подвластна,

А также Индия. В сей день прекрасный

Он вас приветствует через меня

И просит медного принять коня,

Который подо мною. Конь за сутки,

Легко и не просрочив ни минутки,

Куда угодно вас перенесет.

Будь день погожим иль, наоборот,

Пусть дождь холодный хлещет неустанно,

Вас этот конь доставит невозбранно

В любое место, выбранное вами,

А если, как орел, над облаками

Вы захотите совершить полет,

Он, не пугаясь никаких высот,

По воздуху домчит вас, верьте мне

(Хотя б вы спали на его спине).

Когда в обратный захотите путь,

Вам стоит лишь иголку повернуть.

Усердно изучался ход светил

Тем, кто коня такого сотворил,

И разных тайных чар он знал немало.

А в это, что держу в руке, зерцало

Лишь взглянете, – узнаете тотчас,

Когда несчастье ждет ваш край иль вас,

И кто вам друг, и кто вас ненавидит.

Еще в нем дева чистая увидит,

Коль в человека подлого она

Всем сердцем беззаветно влюблена,

Какой он совершает грех пред нею,

И образ той, которую своею

Отрадой ныне называет он.

Сюда, под этот вешний небосклон,

Я прислан зеркало и перстень сей

Вручить Канаке, госпоже моей

И вашей дочери, отменно милой.

А в перстне этом вот какая сила;

На пальце он сверкай у госпожи

Иль в кошелек она его вложи,

Язык понятен станет ей всех птах,

Летающих над лугом и в кустах;

Она проникнет в тайну их бесед,

По-птичьи сможет им давать ответ;

И дар познанья трав ей будет дан,

Она сумеет каждую из ран

Излечивать особою травой.

На обнаженный меч взгляните мой,

Висящий тут. Любой рукой взнесен,

Броню крепчайшую разрубит он,

Хотя б она была, как дуб, толста.

И тела пораженные места

Одним лишь средством можно излечить -

Клинок плашмя на раны положить;

Когда клинок плашмя ударит вновь

По тем местам, откуда брызжет кровь,

Тотчас закроется любая рана.

Я сообщаю правду без изъяна, -

Послужит вам на пользу этот меч».

Когда свою закончил рыцарь речь,

Он зал покинул и сошел с коня.

Сверкая ярко, как светило дня,

Среди двора недвижно конь стоял,

А рыцарь все свои доспехи снял

И в предназначенный покой ушел,

Где для него уже накрыт был стол.

Его подарки – зеркало с мечом -

Отрядом слуг отнесены потом

На самый верх высокой башни были.

А перстень чудодейственный вручили

Еще сидевшей на пиру Канаке.

Меж тем – и это правда, а не враки -

Конь медный словно бы к земле прирос.

Как ни пытались, все ж не удалось

Громаду сдвинуть хоть бы на вершок, -

От лома и колодок мал был прок.

Никто не знал, как завести его,

И он до часа простоял того,

Когда им рыцарь рассказал, как надо

Пустить в движенье медную громаду.

Перед конем толпился стар и млад,

В него вперивши восхищенный взгляд.

Так был высок он, длинен и широк,

Так дивно строен с головы до ног,

Что на ломбардских походил коней,

А взор его был жарче и живей,

Чем у пулийских скакунов, [229]229
  Пулийские скакуны – вместо: Апулийские.


[Закрыть] и люди

Считали, что природа в этом чуде

Исправить не могла бы ничего,

Что этот конь – искусства торжество.

Но высшее будило изумленье

То, что способен приходить в движенье

Лишенный жизни медный истукан.

Казалось, это – сказка дальних стран.

Всяк с домыслом особым выступал,

И, словно шумный улей, двор жужжал.

В умах носился рой воспоминаний

Из старых поэтических преданий:

Пегаса называли, в небосвод

На крыльях совершавшего полет,

И пресловутого коня Синона,

Который погубил во время оно,

Как знаем мы из книг, троянский град.

«Боюсь, – сказал один, – что в нем отряд

Вооруженных воинов сокрыт,

Который нам погибелью грозит.

Быть начеку должны мы!» А другой

Шепнул соседу: «Разговор пустой!

Скорее это чар волшебных плод,

Подобный тем, которыми народ

Жонглеры тешат в праздничные дни».

И так предолго спорили они,

Как спорить неучам всегда привычно

О том, что для ума их необычно:

Они не разбираются в вещах,

Их домыслами руководит страх.

Дивились также многие немало

Еще не унесенному зерцалу,

В котором столько можно увидать.

И вот один пустился объяснять,

Что дело тут не боле и не мене,

Как в угловой системе отражений,

Что в Риме зеркало такое есть

И что об этом могут все прочесть

У Альгасена [230]230
  Альгасен – арабский астроном XI в.


[Закрыть] и Вителлиона, [231]231
  Вителлион – польский математик XIII в.


[Закрыть]

Что знал зеркал и перспектив законы,

И говорил о них уж Стагирит. [232]232
  Стагирит – уроженец Стагира в Македонии, прозвище Аристотеля.


[Закрыть]

С не меньшим изумлением глядит

Народ на дивный всерубящий меч.

И о Телефе [233]233
  Телеф – по греческой мифологии, король Мизии, был ранен копьем Ахиллеса, но, когда оракул указал, что грекам потребуется помощь Телефа, он был вылечен ржавчиной с того же Ахиллесова копья.


[Закрыть] тут заходит речь

И об Ахилле, что своим копьем

Мог поражать и исцелять потом,

Как всякий тем мечом, с которым вас

Недавно познакомил мой рассказ.

И вот о том, как раны исцелять,

Как и когда металлы закалять,

Беседа завязалась вдруг живая.

Я в этом ничего не понимаю.

Затем возник о перстне разговор,

И все признались в том, что до сих пор

О невидали этакой слыхали

Одно, а именно, что толк в ней знали

Лишь Моисей и Соломон-мудрец.

Все стали расходиться наконец,

И тут один сказал, что для стекла

Весьма пригодна ото мха зола.

Хотя стекло и мох ничуть не схожи,

Все согласились, ибо знали тоже

Об этом кое-что. Так гром, туман,

Прибой, сеть паутинок средь полян

Нас лишь тогда ввергают в изумленье,

Когда не знаем мы причин явленья.

Пока меж них беседа эта шла,

Поднялся Камбускан из-за стола.

Полдневный угол Феб уже покинул.

И с Альдираном [234]234
  Альдиран – по астрологическим представлениям, звезда, образующая как бы передние лапы созвездия Льва.


[Закрыть] Лев бесшумно двинул

Свои стопы на горний перевал,

Когда из-за стола владыка встал

И, окружен толпою менестрелей,

Которые под инструменты пели,

Прошествовал в приемный свой покой.

Я полагаю, музыкой такой

Слух услаждается на том лишь свете.

И з пляс Венерины пустились дети:

Их госпожа в созвездье Рыб вошла

И вниз глядела – ласкова, светла.

Царь Камбускан на троне восседал,

И незнакомый рыцарь сразу в зал

Был приглашен, чтоб танцевать с Канакой.

Великолепье празднества, однако,

Кто в состоянье описать? Лишь тот,

Чье сердце, словно юный май, цветет

И кто в делах любовных искушен.

Кто описал бы нежных лютней звон,

И танцы, и роскошные наряды,

И юных дев прельстительные взгляды,

И полные лукавства взоры дам,

Ревнивым нестерпимые мужьям?

Лишь Ланселот, но он лежит в могиле.

Поэтому, не тратя зря усилий,

Скажу одно: дотоле длился пляс,

Покуда к ужину не пробил час.

Вино и пряности дворецкий в зал

Принесть под звуки лютней приказал.

Прислуга бросилась к дверям проворно

И через миг в приемный зал просторный

Внесла вино и пряности. Потом,

Поев, попив, пошли все в божий дом,

А после службы вновь к столу присели.

Подробности нужны ли, в самом деле?

Известно каждому, что у владык

Запас всего роскошен и велик.

Чтоб яства все назвать, день целый нужен.

Как только был закончен царский ужин,

На двор отправился с толпой дворян

И знатных дам преславный Камбускан

На медного коня взглянуть. Со дня,

Когда дивились так же на коня

Троянцы осажденные, едва ли

Какие-либо кони вызывали

Такое изумленье у людей.

Царь попросил, чтоб рыцарь поскорей,

Как заводить коня, дал объясненье.

Конь заплясал на месте в то мгновенье,

Как рыцарь под уздцы его схватил.

И тут же рыцарь вот что сообщил:

«Чтоб, государь, на нем пуститься в путь,

Иглу тут в ухе надо повернуть

(Ее вам с глазу на глаз покажу я),

А вслед за тем назвать страну, в какую

Попасть желаете, и конь тотчас

В желанную страну доставит вас.

Тогда необходимо повернуть

Иглу другую (в этом-то вся суть),

И остановится скакун мгновенно.

Уже никто тогда во всей вселенной

Его не сможет сдвинуть, – будет он

Стоять на месте, словно пригвожден.

А если скрыть его вы захотите

От глаз людских, – то эту поверните

Иглу, и он, исчезнув, словно дым,

До той поры останется незрим,

Пока его не позовете снова

(Я нужное для этой цели слово

Потом вам с глазу на глаз передам).

Все о коне теперь известно вам».

Когда царю все части скакуна

И все приемы объяснил сполна

Приезжий рыцарь, царь, отменно рад

И светел духом, к трапезе назад

Вернуться поспешил, в свой круг домашний.

В сокровищницу царскую, на башню,

Уздечку слуги отнесли тотчас,

А конь – не знаю как – исчез из глаз.

О нем я больше говорить не стану,

А только пожелаю Камбускану

Пропировать средь рыцарей двора

Ночь напролет, до самого утра.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Пищеварения помощник сон,

К ним близко подойдя, сказал, что он

Советует передохнуть часок:

Веселью, как работе, отдых впрок.

Потом он всех поцеловал, зевая,

И так промолвил: «Власть теперь большая

У крови, – да не будет ей препон».

Зевая, все благодарили сон,

Потом отправились на боковую,

Покоя безмятежного взыскуя.

Не буду вам описывать их снов:

Ведь сновидения хмельных голов

Всегда бессмысленны и бестолковы.

Проспали все до той поры, как новый

День воссиял. Среди ночного мрака

Прекрасная лишь не спала Канака.

Как только вечер наступил, она,

Благоразумья женского полна,

С отцом простилась и ушла, чтоб очи

Не замутились от бессонной ночи.

Заснувши вмиг, она проснулась скоро.

Ее духовному предстали взору

Два образа – зерцала и кольца.

Сто раз менялся цвет ее лица.

Еще во сне чудесное зерцало

Ее покой виденьем взволновало.

Пред тем как на небо взошло светило,

Она свою служанку разбудила

И заявила, что желает встать.

Принцессу принялась увещевать

Старуха умная, сказав в ответ:

«Куда вы, государыня, чуть свет?

Все спят еще глубоким сном». Однако

Стояла твердо на своем Канака:

Я выспалась, мне хочется пройтись».

И скоро перед нею собрались

Прислужницы все остальные – то ли

Их десять было, то ль немного боле.

Канака встала, свежести полна,

Подобно солнышку, что в глубь Овна

Свершить успело лишь десятый шаг,

И вышла из дому, одевшись так,

Как для весенней надобно поры, -

Удобно для прогулки и игры.

Пять-шесть девиц ее сопровождало,

И прямо в парк дорога их лежала.

Хоть поднимавшийся от почвы пар

Закутал в мглу багровый солнца шар,

Природа так была прелестна все же,

Что сердце в сладкой трепетало дрожи

От утра вешнего и пенья птах

В одетых свежей зеленью кустах.

Канака понимала их язык,

Ей внятен был и щебет их и крик.

Коль туго развивается рассказ

И те, что слушают уж целый час,

К его охладевают содержанью, -

Рассказ свое теряет обаянье.

Многоречивость докучает нам,

Поэтому я понимаю сам,

Что нужно мне продолжить свой рассказ,

Не утомляя мелочами вас.

Бродя по просекам густого леса,

Вдруг набрела на дерево принцесса,

Совсем сухое, наподобье мела.

Там самка сокола вверху сидела,

Лес оглашая жалобной мольбой,

И крыльями обоими с такой

В грудь била силою, что вновь и вновь

Бежала по стволу на землю кровь.

Терзая клювом собственное тело,

Она стонала громко то и дело,

И, право, прослезился бы над ней

Любой из кровожаднейших зверей,

Когда бы слезы лить он только мог.

Тот, кто в делах сокольничьих знаток,

Признаться должен был бы без сомненья,

Что стана лучшего и оперенья

У сокола не видел он доселе.

Породы иноземной, в самом деле,

Казалась птица эта. Каждый миг,

Пред тем как жалобный издать свой крик,

Она без чувств упасть была готова.

Канаке перстень рыцаря чужого,

Сверкавший ярко на ее руке,

Все делал ясным в птичьем языке.

Стал говор всякой птицы ей знаком,

И отвечать могла она на нем.

Услышав стоны бедной соколицы,

Она, готова плачем разразиться

От состраданья и в душе своей

Участье нежное питая к ней,

К стволу сухому быстро подошла

И на бедняжку взор свой возвела.

Потом подол подставила, чтоб птице

Кровоточащей насмерть не убиться,

Упав на землю. Так ждала она,

Невыразимой жалости полна,

И наконец решила обратиться

С такою речью к бедной соколице:

«Скажите, если можете сказать,

Что заставляет вас так зло страдать?

Смерть друга иль любовная кручина

Они одни – жестокая причина

Страшнейших наших горестей и бед,

Других причин, пожалуй что, и нет.

Вы столь безжалостны к себе самой,

Что, верно, ревность или страх лихой

Вас принуждают разъяряться так.

Я, право же, не вижу, кто вам враг.

Ах, вы к себе не будьте так жестоки!

Мне ни на западе, ни на востоке

Такого зверя встретить не дал рок,

Который был бы так к себе жесток.

Скажите мне, чем можно вам помочь?

Страданья ваши видеть мне невмочь,

В моей груди к вам жалости так много.

Скорей спуститесь наземь, ради бога,

И я, татарского владыки дочь,

Пока еще не наступила ночь,

Вас излечу от вашей злой кручины.

Не утаите лишь ее причины.

Я верю, что поможет мне господь,

Найду и травы я, что вашу плоть

Истерзанную быстро исцелят».

Тут птица дважды вскрикнула подряд

И камнем наземь рухнула. Однако

Ее с земли подобрала Канака,

И та, очнувшись в ласковой руке,

Промолвила на птичьем языке:

«Что благородная душа к несчастью

И горю ближнего полна участья,

Мы это видим в жизни каждый миг

И знаем не один пример из книг.

Присуща жалость душам благородным.

Я вижу, о принцесса, что природным

Вы свойством доброты одарены

И что ко мне вы жалости полны.

Вам расскажу я про свою беду

Не потому, что облегченья жду,

Но идя вашей доброте навстречу.

Еще затем подробно вам отвечу,

Чтоб оградить других от лишних слез

(Как льва предупредил когда-то пес).

Послушайте же исповедь мою,

Покуда жизнь в себе еще таю».

Пред тем, как птица начала рассказ,

Канака так слезами залилась,

Что попросила та пресечь рыданья

И приступила так к повествованью.

«В пещере мраморной, где родилась

На белый свет я в злополучный час,

Жизнь ясно улыбалась мне вначале;

Не знала я ни горя, ни печали,

Пока не воспарила к небесам.

Недалеко от нас жил сокол там,

Который мне казался благородным,

Хотя на деле был лжецом негодным.

С таким искусством этот подлый тать

Умел свой нрав предательский скрывать,

Такое мне оказывал вниманье,

Что избежать его очарованья

Никто б не мог. Как змей из-под цветов

Подстерегает, укусить готов,

Так этот обольститель лицемерный,

Личиной вежливости беспримерной

И послушания всегда покрыт,

Хранил обманный благородства вид.

С красивым гробом был он схож, в котором

Смердящий труп лежит, не зримый взорам.

Его вся внешность так всегда полна

Была притворства, что лишь сатана

Проникнуть мог бы в смысл его речей,

Понять, что в нем скрывается злодей.

Столь долго якобы в меня влюблен,

Мне плакался и жаловался он,

Что пожалела я его за муки

И, опасаясь, что наложит руки

Он на себя, решила уступить

Обманщику лихому, наградить

Его своею верною любовью

На веки вечные, при том условье,

Чтобы при людях и наедине

Всегда почет оказывал он мне.

Я сердцем отдалась ему в полон

(Тому свидетели – господь и он)

И думала, что он мне предан тоже.

Но, говорят недаром, что не схожи

Своими помыслами подлый вор

И тот, кто чист душой. Когда мой взор

Ему сказал, что мною он любим,

Что мы сердцами обменялись с ним,

Что для него, как я уже сказала,

Жертв никаких я не страшусь нимало,

Жестокий этот тигр и лицедей

О преданности говорить своей

Мне на коленях стал в припадке дрожи,

Столь с трепетом любовной страсти схожей,

Что ни Парис троянский, ни Ясон,

Никто другой на свете с тех времен,

Как Лемех возлюбил двоих впервые,

О чем преданья говорят седые,

Никто с тех пор, как создан этот свет,

Искуснее не мог бы страстный бред

Изобразить, обман в душе тая.

Никто не мог бы, повторяю я,

В притворстве с ним сравниться отдаленно.

Ко мне свой взор направив восхищенный,

Меня благодарил с такою страстью,

Что в этот миг быть мной почла б за счастье

Любая и умнейшая из жен.

Представился таким покорным он,

И я с такой неколебимой верой

Внимала лживым клятвам лицемера,

Что умерла б охотно, – лишь бы он

Душой спокоен был и огражден

От неприятности, пусть самой малой.

И очень скоро я послушным стала

Орудием в его руках, – один

Мне стал он безграничный властелин.

Хочу сказать, что я своею волей

Располагать уже не смела боле,

Поскольку то совместно с честью было.

Так никого я в жизни не любила,

И полюбить мне не придется, нет!

Со мной он прожил около двух лет,

Не вызывая у меня упрека,

Но вот в конце указанного срока

Собрался он лететь куда-то вдаль.

О том, какая горькая печаль

Мной овладела, говорить не стану, -

Сердечную ведь не опишешь рану.

Скажу одно: тогда я поняла,

Что значит смерть – так несказанно зла

И нетерпима мнилась мне разлука.

Прощаясь с ним, я думала, что мука

Его терзает также, – так уныл

И взор, слезою замутненный, был,

И звук любого сказанного слова.

Я ничего не чуяла дурного.

Себе я говорила, что домой

Вернется скоро ненаглядный мой,

Чтобы зажить опять со мною вместе,

И что отлет его есть дело чести.

Так, сделав добродетель из нужды,

Я не роптала против злой беды.

Скрыть от него тоску стараясь, я

Ему сказала: «Видишь, я твоя,

Тому свидетель Иоанн святой.

Будь верен мне и ты, желанный мой!»

Что он ответил, повторять не буду:

Шептал он сладко, поступил же худо.

Он обласкал меня и прочь пошел.

Да, с длинной ложкою садись за стол,

Коль хочешь супа с сатаной хлебнуть. [235]235
  Поговорка эта дважды встречается у Шекспира: в «Комедии ошибок», IV, 3, 64, и в «Буре», II, 102.


[Закрыть]

Итак, в далекий он пустился путь

И там, на новом месте, очень скоро

Почувствовал, что к вору тянет вора,

Что каждый быть среди подобных рад

(Ведь так как будто люди говорят).

Разнообразье люди любят тоже,

Они весьма, весьма на птиц похожи,

Которых в клетках держат у себя,

Пекись о птице день и ночь, любя,

Ей устилай хотя бы шелком клетку,

Давай ей мед и сахар на заедку,

Но лишь открылась дверца – и тотчас,

Ногами чашку сбросивши, от вас

Она умчится в лес искать червей.

Нужна, как воздух, перемена ей.

Птиц даже самой благородной крови

Манит и радует лишь то, что внове.

Мой сокол точно так же поступил;

Хоть он высок был родом, юн и мил

И обольстителен чертою каждой,

Но самку коршуна ему однажды

Случилось встретить на своем пути,