Текст книги "Кентерберийские рассказы"

Тебя бы я без счету целовал,

Но скоро день, нам надобно расстаться,

Позволь твоим любимым называться».

«Прощай, мой милый. Приходи опять.

Найдешь у двери то, что своровать

Велел отец мне: хлеба каравай, -

Его спекли вчера мы, так и знай,

Из той муки, что утром вы мололи.

Иди, любимый. Будь господня воля».

И, чувствуя, что ей сдавило грудь,

Шмыгнула носом, чтобы не всплакнуть.

Поднялся Алан и пошел искать

Впотьмах покинутую им кровать.

На колыбель он по пути наткнулся

И про себя в досаде чертыхнулся.

«Ну, счастливо отделался испугом.

А голова пошла, как видно, кругом.

Должно быть, ночью я переборщил.

Я к мельнику чуть-чуть не угодил».

Пошел он дальше; бес его попутал.

И мельника он с Джоном перепутал.

Он, наклонясь, тряхнул его легонько

И на ухо шепнул ему тихонько:

«Проснись! Вставай, дубина! Поросенок!

Да не визжи, не хрюкай ты спросонок.

Пока ты тут храпел, болван, и дрых,

Я поработал знатно за двоих,

И мельника проклятого ославил,

А дочку дурня трижды позабавил».

Проснулся мельник, и как услыхал он,

Что говорит и хвастает чем Алан,

Он разъярился, как стоялый бык,

И поднял вой отчаянный и крик:

«А, чтоб тебе ни выдоха, ни вздоха.

Ах, чертов сын, развратник и пройдоха.

И что за наглость этакая в хаме!

Заплатишь ты своими потрохами.

Да знаешь ли, чернильная ты муть,

На чью ты кровь решился посягнуть?»

И, чтобы отомстить скорей злодею.

Он Алану вцепился прямо в шею

И кулаком ему расквасил нос,

А тот ему в ответ скулу разнес,

И сок кровавый из него закапал.

И покатилися с кровати на пол,

Барахтаясь, как две свиньи в мешке,

Дубася и в живот и по башке.

Поднялся мельник, Алан снова ухнул,

И на жену с размаха мельник рухнул.

А та, усталая, чуть задремала

В объятьях Джона и не понимала,

Под тяжестью двойной погребена,

Что с ней случилось. Взвизгнула она:

«Ой, шишка у меня на лбу раздулась,

Спаси меня Христос. In manus tuas [103]103
  В руки твои предаю дух мой (лат.).


[Закрыть].

Проснись же, Симон. Навалился враг!

Один на голове, другой в ногах.

Скорее, Симкин, прогони же беса.

А, вот ты кто, негодный? Ах, повеса!»

Тут Джон вскочил и шарить стал дубину,

Она за ним, поняв наполовину,

Где враг, где друг: рванула впопыхах

И оказалась с палкою в руках.

Луна едва в окошечко светила,

И белое пятно ей видно было.

И вверх и вниз то прыгало пятно,

У ней в глазах маячило оно.

Его приняв за Аланов колпак,

Она ударила наотмашь. «Крак!» -

По комнате раздалось. Мельник сел

И от удара вовсе осовел.

Пришлась ему по лысине дубина.

И в обморок упала половина

Его дражайшая, поняв свой грех.

Студентов разобрал тут дикий смех.

В постель они обоих уложили,

Мешок с мукой и хлеб свой прихватили

И тотчас же отправилися в путь,

Чтоб поскорей удачей прихвастнуть.

Так гордый мельник натерпелся зол:

Не получил он платы за помол,

А заплатил за эль, и хлеб, и гуся,

И, в глубине души пред всеми труся,

Не стал вести он счета тумакам,

Не стал и взыскивать за горший срам:

Позор жены и дочери бесчестье

Он утаил, не думая о мести.

И с этих пор он тих и смирен был.

Не жди добра, кто злое сотворил.

Обманщик будет в свой черед обманут,

И все над ним еще смеяться станут,

Не взыщет бог с тех, кто над ним смеялся.

Ну вот я с мельником и расквитался.

Здесь кончается рассказ Мажордома

Пролог Повара

А повар, слушая рассказ, кивал

И мажордома по спине трепал,

«Хо-хо, вот это славная потеха,

А мельнику, должно быть, не до смеха!

Таких ночлежников к себе пустить, -

Да это надо полоумным быть.

Сам Соломон в своих сказал нам притчах:

«Не каждого в свой дом пускай». А прытче

Студентов никого в таких делах

На свете нет. Остался в дураках

Заносчивый наглец, пройдоха мельник.

Пускай его почешется, бездельник.

Но нам на этом застревать негоже,

И я хочу, господь мне да поможет,

Вам рассказать один забавный случай

И закрутить ту басенку покруче».

«Что ж, Роджер, хоть незнатного ты чина,

Рассказывай, пожалуй, старичина.

Но моего послушайся совета:

Остывших дважды, дважды подогретых

Немало подавал ты пирогов,

Смотри, чтоб не был твой рассказ таков,

Тобой накормленные на пирушке

Гусиным салом, луком и петрушкой,

Рыгали долго, боже их прости,

Не раз паломники и по пути

Бранились, что, мол, ты их оскоромил,

Что в тесто, кроме патоки и кроме

Корицы, мух порядочно запек

И что мясным ты сделал свой пирог.

Не говори, что я зажарил утку,

Иной раз правду скажешь даже в шутку».

«Хоть это, правда, и не раз бывало,

Но чтоб шутить, одной лишь правды мало:

«Правдива шутка, значит, не смешна»,

Как говорят фламандцы, и верна

Та мысль их. Значит, так-то, Гарри Бэйли!

Мою стряпню ты слушай, ешь ли, пей ли,

А только на меня ты не ворчи.

Про поваров же лучше помолчи,

Не то трактирщиков я осмею.

Но не сейчас побасенку свою

Поведаю. Придет пора расстаться,

Тогда с тобой попробую сквитаться».

И он со смехом начал свой рассказ,

Не про трактирщика на этот раз.

Рассказ Повара
Здесь начинается рассказ Повара

Жил подмастерье в городе удалый,

Задира, озорник и затевало.

Певун и щеголь, что в лесу щегол.

Помадил он упрямый свой хохол,

И в локоны завить его хотел он:

Не у прилавка стоя, загорел он,

А на гулянках; знатный был танцор

Гуляка Перкин, даже до сих пор

Ту кличку помнят вдовы и девицы;

И медом сладким лести поживиться

Охотниц глупых вдоволь находилось,

И много женщин в Перкина влюбилось.

Где свадьба, там он пел и танцевал.

Таверну лавке он предпочитал.

Устроит Чипсайд [104]104
  Чипсайд – улица близ собора св. Павла в Лондоне. До большого пожара 1666 г. была ярмарочной площадью, на которой происходили празднества и народные гулянья.


[Закрыть] празднество, и он

Наверное туда уж приглашен;

И до тех пор как праздновать не кончат,

Всех веселей он пляшет и всех звонче

Поет, и не заманишь за прилавок

Его во мрак подвалов, складов, лавок.

Себе компанию он подобрал

И в карты резался и пировал,

Ходил к подружкам ежедневно в гости,

Чтоб петь и пьянствовать, играть там в кости.

А в кости обыграть или в очко

Хмельного шулеру совсем легко.

Так, в целом городе его никто бы

Не разыскал в тех щелях и трущобах,

Куда лишь Перкин находил пути,

Чтоб денежки скорей порастрясти

Хозяйские. Подозревал не раз

Его хозяин: то исчез запас

Товара ценного и гол пустой

Прилавок, то во всех делах застой.

Но Перкин-плут увертывался ловко,

И с помощью какой-нибудь плутовки

Всегда деньжонок в долг он добывал

И временно растрату покрывал.

Коль завелся такой приказчик в лавке,

Хозяину не то что на булавки

Своей любезной, и на хлеб не хватит -

Он за приказчичьи проказы платит.

Кутеж и кража – дети той же плутни,

Хотя б грабитель и играл на лютне.

С хозяином веселый подмастерье

Так горевал о порче, иль потере,

Или просчете, что законный срок

Он ученичества пройти бы мог,

Хотя не раз в Ньюгетскую тюрьму

С компанией бродяг пришлось ему

Наведаться и до тех пор там быть,

Пока друзья прощение купить

Не успевали взяткой иль подарком.

Когда же, наконец, он в споре жарком

Хозяина стал горько упрекать,

Что тот свидетельства [105]105
  Свидетельство – об окончании ученичества у мастера.


[Закрыть] не хочет дать,

Хозяин вспомнил старое присловье:

«Гнилую грушу срежь, чтобы с любовью

Свой сад от гнили лучше, уберечь».

Был дан расчет, обуза пала с плеч.

«Иди не подобру, не поздорову

И к моему не приближайся крову,

Не то спущу я на тебя собак,

Другой слуга впредь не посмеет так

Меня обманывать и так морочить».

И вот наш подмастерье дни и ночи

Мог пьянствовать, кутить и бушевать

И жизнь свою в беспутстве прожигать.

А раз всегда друзей найдется шайка,

Чтоб вора приютить и попрошайку,

И вместе с ним кутить и пировать,

И наворованное им сбывать, -

То Перкин-плут, на все худое прыткий,

Связал тотчас же в узел все пожитки

И свез к приятелю. Его жена.

Хотя была торговкою она,

Но в городе о ней ходили слухи

Как о доносчице и потаскухе…

…

…

Пролог Юриста

Трактирщик наш увидел, что пройти

Успело больше четверти пути

На небе солнце. Был ему неведом

Углов расчет, однако же с обедом

Еще ни разу он не опоздал

И время с точностью определял.

Что восемнадцатый был день апреля,

Трактирщик знал (лучи в то утро грели

По-майскому). Дерев равнялась тень

Их росту, следовательно, в тот день

И в этой широте – пробило десять;

И это правда, если здраво взвесить:

Ведь ясно и без точного промера,

Что сорок пять делений угломера

Прошло светило с наступленья дня.

И вот трактирщик придержал коня.

«Друзья, – сказал он, – утро на исходе,

И я скажу при всем честном народе,

Что времени не следует терять,

Оно имеет свойство уплывать,

И в час ночной, когда мы сладко спим,

И днем, когда не знаем, как нам с ним

Управиться. Оно ручью подобно,

Что с гор течет, дробясь о камни злобно,

И вверх его на кручи не поднять.

Сенеке довелось не раз писать,

Что времени потеря горше смерти,

А этому философу вы верьте.

Ведь, разорясь, вновь злато наживешь,

А времени, увы, уж не вернешь,

Как девства… Утеряв его беспечно,

Девчонке не вернуть его, конечно.

Что ж, сэр юрист, наш крепок уговор,

Вы не вступайте в бесполезный спор,

Коль добровольно приняли решенье

Быть у меня сегодня в подчиненье.

Так вот извольте тотчас начинать

И наш порядок строго соблюдать».

«Что ж, depardieu, [106]106
  Клянусь богом (фр.)


[Закрыть] – сказал юрист, – согласен,

Что я в долгу, и смысл закона ясен.

Долги всегда оплате подлежат,

И не напрасно люди говорят:

«Кто для других законы составляет,

Пусть те законы первым соблюдает».

Рассказывать готов я, господа,

Но что рассказывать, вот в чем беда.

Хотел бы я, чтоб был рассказ прекрасен,

Да нету подходящего в запасе,

Вот Чосер, он хоть мало понимает

В различных метрах и стихи слагает

Нескладно очень, но по мере сил

По-английски как мог переложил

Рассказов много о несчастных дамах.

Не там, так здесь, но о любовных драмах

Он в каждой книге без конца твердил.

Пример Овидия его прельстил. [107]107
  Чосер имеет в виду «Метаморфозы» Овидия.


[Закрыть]

Не стоит мне те сказки повторять,

Которые успел он рассказать.

Ведь с юности привержен Аполлону,

Встарь Кейка он воспел и Альциону, [108]108
  Переложение мифа о Кейке и Альционе по «Метаморфозам» Овидия, кн. XI, открывает Чосерову «Книгу Герцогини», написанную в 1368 г., когда Чосеру было двадцать восемь лет.


[Закрыть]

А также многих достославных дам.

Лишь для примера приведу я вам

Весь сонм святых угодниц Купидона: [109]109
  Юрист имеет в виду «Легенду о Добрых Женах» Чосера. Работа эта Чосером не окончена, в ней нет, в частности, повести о страданиях «великомучениц Купидона»: Деяниры, Гермионы, Елены, Брисеиды, Пенелопы, Лаодамии, Геро и Альцесты. Зато юрист не упоминает о Клеопатре и Филомеле, «жития» которых написаны Чосером.


[Закрыть]

Как закололась от любви Дидона,

Когда покинул бедную Эней;

Как Филлис смерть нашла среди ветвей;

Как Ариадна, или Ипсипилла

Свои стенанья к небу возносила;

Мечом пронзенные, как умирали

Лукреция и Фисба, мы читали

В его стихах, как мучилась Елена

Вдали от родины в годину плена

И как Леандр в пучине утопал

И Геро, умирая, призывал;

Как Лаодамия и Брисеида

Оплакивали пленников Аида;

Как победителя героев мира

Невольно погубила Деянира;

Как королева злобная Медея

Детей своих повесила за шею,

Чтоб наказать изменника Ясона;

И то, как вопияла Гермиона;

Особо воспевал он Ипермнестру

И Пенелопу, выше ж всех Альцесту.

Но, вспоминая дам несчастных тех,

Не рассказал про Канацеи грех, [110]110
  История о «Канацее и Аполлоне Тирском» пересказана в «Confessio Amantis» («Исповедь влюбленного») современника Чосера – Гауера; упоминание об этой поэме, появившейся в 1393 г., дает основание для датировки пролога юриста.


[Закрыть]

Что к брату страсть греховную питала

(Таких историй хоть бы не бывало!),

Ниже про Аполлония из Тира

Не рассказала Чосерова лира,

Как тот от скорби тяжкой изнемог,

Когда король проклятый Антиох,

Объятый похотью и жаждой мести,

Дочь Аполлониеву обесчестил,

И горше всех в той повести строка мне,

Как девушку злодей швырнул на камни.

Нет, Чосер никогда таких страстей

Не допускал. Ужасных повестей

Не любит он, уродств и извращенья -

И в том он прав, без всякого сомненья.

Так что же, братья, рассказать мне вам?

Вы помните несносную богам

Кичливость дев, что Пиерид [111]111
  Пиериды. – В «Метаморфозах» Овидия рассказывается о кичливых дочерях Пиера, состязавшихся с музами, побежденных ими и обращенных в сорок.


[Закрыть] прозванье

Носили встарь и были в наказанье

В сорок обращены. Так вот боюсь,

Что с сущею безделицей явлюсь.

Но все ж, друзья, откину ложный страх,

Я прозой говорю, а он – в стихах». [112]112
  То есть Чосер. Здесь явная неувязка, так как пролог юриста тоже написан в стихах. Примеры подобных неувязок см., где шкипер причисляет себя к замужним женщинам, или там, где вторая монахиня говорит не о слушателях, а о читателях. Объясняются эти неувязки чаще всего тем, что рассказы и прологи к ним написаны были в различное время и иногда предназначались не для тех рассказчиков, которым Чосер доверил их в последней редакции. В частности, существует предположение, что юристу предназначался прозаический рассказ про Мелибея.


[Закрыть]

И начал он рассказ неторопливо,

И все ему внимали терпеливо.

Рассказ Юриста
Здесь начинается рассказ Юриста

О бедность, мать бесчисленных обид! [113]113
  Аналогичное обращение к бедности встречается в драматической поэме Барри Корнуолла «Сокол». Соответствующий монолог этой пьесы послужил источником фрагмента Пушкина «О бедность, как я затвердил урок твой горький».


[Закрыть]

Тебе, морозом, голодом томимой,

Взывать о помощи мешает стыд.

Но так твои страданья нестерпимы,

Что ты всегда принуждена, помимо

Желания, взаймы у ближних брать,

Иль попрошайничать, иль воровать.

Христа ты осуждаешь, негодуя,

Что правды нет в распределенье благ.

И сердцем злобствуешь напропалую,

Коль твой сосед не нищ, как ты, и наг.

«Вот погоди, – сжимая срой кулак,

Ты говоришь, – тебя поджарят черти

За то, что скрягою ты был до смерти».

Недаром мудрецы нам говорят,

Что смерть куда желанней нищей доли.

Того лишь уважают, кто богат,

А бедняка-соседа поневоле

Всего лишь терпят кое-как, не боле.

И правы мудрецы, что человек

Несчастен, если нищим прожил век.

Кто беден, ненавистен даже брату,

И от него, увы, друзья бегут.

Искусные купцы с сумой богатой,

Как правильно вы действуете тут!

Приносит вам ваш благородный труд

Лишь крупные очки, не единицы, -

В сочельник можете повеселиться.

Вы рыщете по волнам всех морей,

Вы посещаете края чужбины,

И вам, отцы вестей и новостей,

Краев земных все ведомы судьбины.

Я прославляю вас не без причины:

Ведь от купца услышал я рассказ,

Которым нынче позабавлю вас.

В далекой Сирии жила когда-то

Компания купцов, державших склад

Шелков и тканей с вышивкой из злата

И всяких пряностей. И стар и млад

В чужих краях вести был с ними рад

Продажу-куплю, – знали повсеместно

Товары их и нрав отменно честный.

И вот однажды, – то ль чтоб отдохнуть,

То ль по делам торговым, я не знаю, -

Сирийцев наших часть решила путь

Направить в Рим, туда не высылая

Гонцов заране из родного края.

Себе роскошный снявши в Риме дом,

Они все вместе поселились в нем.

Дни потекли чредой неутомимой,

И доносилась до купцов хвала

Констанце, дочери владыки Рима, -

Хвала, что на устах у всех была.

Ее красу и добрые дела

Все граждане превозносили дружно;

Об этом рассказать подробней нужно.

Все говорили: «Дочь родил на свет

Наш добрый император, – многи лета

Дай бог ему! – которой ровни нет

И не было от сотворенья света.

Так добродетельна принцесса эта

И хороша собой, что впору ей

Владычицею стать Европы всей.

В ней красота не связана с гордыней,

В ней юность легкомыслию чужда,

К участливой готова благостыне

Прелестная рука ее всегда.

Хоть молоды еще ее года,

Душа ее уже святою стала,

Всех добродетелей она зерцало».

Народный голос, видит бог, был прав.

Теперь опять к рассказу перейду я.

Вновь погрузив суда и повидав

Прекрасную принцессу молодую,

Купцы вернулись в Сирию родную,

Чтоб снова приступить к своим делам.

Подробности не интересны вам.

Султан сирийский очень благосклонно

Всегда тех славных принимал купцов,

Расспрашивал про берег отдаленный,

Про нравы и дела чужих краев.

Их угостить всегда он был готов,

Чтоб разузнать за чашей браги пенной

О чудесах неведомых вселенной.

В повествованье их на этот раз

Констанца много места занимала,

И про принцессу дивную рассказ

Султану душу взволновал немало.

Она ему такой желанной стала,

Что он хотел бы до скончанья дней

Любить ее и думать лишь о ней.

А в необъятной книге, той, что нами

Зовется небом, рок султана злой

Был звездными начертан письменами:

Смерть от любви. В огромной книге той

Начертано невидимой рукой, -

Ясней стекла для тех, кто понимает, -

Какая смерть любого ожидает.

До их рожденья был начертан рок

Помпея, Юлия и Ахиллеса,

Определен войны фиванской срок,

Предсказана кончина Геркулеса,

Сократа, Турна. Но лежит завеса

На нашем зренье, – к звездным письменам

Мы слепы, их язык невнятен нам.

На заседанье тайного совета

О замысле своем сказал султан,

Прибавив (сообщить спешу вам это),

Что он погибнет от сердечных ран,

Коль знак любви ему не будет дан.

Должна Констанца стать его женою,

Дотоль он не найдет себе покоя.

Разнообразных мнений ряд потом

Был высказан при этом обсужденье;

Не позабыли вспомнить и о том,

Что надо опасаться наважденья,

Все споры прекративши, в заключенье

Совета члены порешили так:

Единственный хороший выход – брак.

Но озладело членами совета

Сомнение. Принцесса и султан

Различной веры, – не преграда ль это?

Захочет ли владыка христиан

Дочь отпустить в ему враждебный стан,

Чтоб стал ее супругом некрещеный,

Закону Магомета подчиненный?

«Мне от Констанцы отказаться? Нет, -

Ответил он, – скорей приму крещенье;

Без этой женщины не мил мне свет.

Поэтому оставьте возраженья

И помогите мне обресть спасенье.

Лишь в ней оно, – душе моей покой

Даст лишь Констанца, став моей женой».

Обмен посольствами, переговоры,

Содействие святейшего отца,

И рыцарства, и церкви, для которой

Сбылась мечта неверье до конца

Сразить во славу вящую творца,

К трактату привели, чье содержанье

Я предлагаю вашему вниманью.

Султан сирийский должен быть крещен

С баронами и всей дружиной ленной;

Тогда в супруги получает он

Констанцу с суммой золота отменной

И обещанье помощи военной.

Трактат скреплен был клятвою двойной.

Констанца, в путь! С тобою всеблагой.

Подробного рассказа вы не ждите

О брачном поезде, о тех, кто был

К ее блистательной причислен свите,

Которую отец ей снарядил.

Нет у меня ни времени, ни сил

Для описания столь славной свиты,

Составленной из знати именитой.

Лишь кратко сообщить могу я вам:

В нее вошли епископы, вассалы

И много видных рыцарей и дам.

Народу власть молиться приказала

В церквах о том, чтоб небо ниспослало

Младой чете во всех делах успех

И чтоб их путь свершился без помех.

И наступил отплытья день тревожный,

Отплытья день забрезжил роковой.

Охвачены горячкою дорожной,

Все стали собираться в путь морской.

Томима безотчетною тоской,

Констанца встала, бледная, с постели

И попросила, чтоб ее одели.

Как было слез не лить горячих ей,

Властителя заморского невесте?

Вдали от родины и всех друзей

Ей предстояло в незнакомом месте

Всю жизнь прожить с супругом чуждым вместе.

Лишь между близкими удачен брак, -

Всегда и всюду это было так.

«Отец, тобой взлелеянное чадо, -

Шептали бледные ее уста, -

Благослови! О мать, моя отрада

(Нежней люблю лишь одного Христа),

Прости навек! Родимые места

Я покидаю, вашей ласки милой

Я больше не увижу до могилы.

Я уезжаю к варварам от вас,

Покорно вашу исполняя волю.

Мне тот, кто умер на кресте за нас,

Поможет с горькою смириться долей,

Хотя б томилась я от тяжкой боли.

Мы, женщины, для рабства рождены

И слушаться мужей своих должны».

Когда твердыня Илиона пала,

Когда разрушил Фивы супостат,

Когда теснили рати Ганнибала

Им трижды побежденный вечный град, -

Звучали стоны горестней навряд,

Чем при прощанье девы безутешной,

Все ж надо было в путь сбираться спешно.

О твердь жестокая, чей бег дневной

Все увлекает к западу с востока

И твари всей, живой и неживой,

Велит покорствовать веленью рока!

Ты, при отплытье, в небесах высоко

Расположила хор созвездий так,

Что было ясно: Марс расстроит брак.

Извилистый восход, бедой чреватый,

С чьего пути в темнейший входит дом

Владыка часа, немощью объятый!

О Марс, о Атизар в стеченье том!

Луна, ты по небу скользишь тайком

Оттоль, где пребывала ты в покое,

Туда, где дверь закрыта пред тобою.

Ужели, император, ты не мог

Найти философа в своей столице,

Который бы вам день избрать помог?

Должны бы быть благоразумней, мнится,

Столь выдающегося сана лица.

Ведь гороскоп Констанцы знали вы.

Глуп смертный и невежествен, увы!

Принцессу, полную немой печали,

Торжественно на палубу внесли;

Ее уста чуть внятно прошептали:

«Христос вам дни счастливые пошли!»

И вот корабль отчалил от земли.

Прощай, Констанца! К своему рассказу,

С тобой расставшись, возвращаюсь сразу.

Султана мать, всех подлых гадин злей,

Узнав, что сын, наперекор обетам,

От веры отрекается своей,

Тотчас послала за своим советом.

Они пришли, и на собранье этом,

Когда уселись все вокруг стола,

Она к ним речь такую повела:

«Известно вам намеренье султана?

Пренебрегая верою отцов,

Отречься от закона Алькорана,

Нам данного пророком, он готов.

Но я, на ветер не бросая слов,

Скажу одно: не соглашусь на это, -

Милей, чем жизнь, мне вера Магомета.

От новой веры нам не ждать добра!

Всех нас она поработит жестоко,

И мы в аду, когда придет пора,

Сгорим за отреченье от пророка.

Но если буду я не одинока

В горячем рвенье защитить ислам,

Вас всех спасти я обещаю вам!»

Все поклялись ей помогать всемерно,

Во всех ее делах при ней стоять

Дружиной крепкой и до гроба верной

И тьму сообщников завербовать.

Их клятву выслушав, султана мать

Свершить намеренье решила злое.

И с речью обратилась к ним такою:

«Притворно примем веру христиан, -

Что стоит окунуться, в самом деле? -

И пир такой задам я, что султан

Не заподозрит нашей тайной цели.

Его жена – хотя бы из купели

Овечкой вышла чистою она -

С себя не смоет алого пятна».

Султанша мерзкая, исчадье ада,

Семирамида новая, змея.

Таящая в себе источник яда!

Притворство – внешность женская твоя.

В твоей груди безбожная семья

Порочных и зловредных сил гнездится,

Готовых с добродетелью сразиться.

О сатана завистливый, с тех пор

Как изгнан ты из нашего предела,

Чрез женщину, творцу наперекор,

Свое проклятое творишь ты дело.

Спокон веков душа ее и тело -

Твои орудья. Этот брак святой

Решил ты раздавить своей пятой.

Султанша, эта подлая гадюка,

Свой тайный тут же распустив совет

(Подробности вам были бы в докуку)

И во дворец придя за этим вслед,

Сказала сыну, что уж много лет

К язычеству питает отвращенье,

Одну мечту хранит – принять крещенье.

Она лишь просит, чтобы ей султан

Дал разрешенье пир устроить знатный,

Чтоб угостить на славу христиан;

Султан, которому была приятна

Такая просьба, с радостью понятной

Согласье дал. Поцеловав его,

Она пошла готовить празднество.

И вот под гром народных восклицаний

В сирийский край с великим торжеством

На кораблях явились христиане.

И вестника послал султан о том,

Что, мол, грядет к нему супруга в дом;

Пусть мать и все ее достойно встретят

И этим Сирии любовь отметят.

Сверкающей нарядами толпой

Сирийцы с моря шли с гостями вместе,

И матерью султана был такой

Прием оказан молодой невесте,

Какой лишь дочери пристал по чести;

В ближайший город, под приветствий гром,

Бок о бок прибыли они верхом.

Я думаю, что менее прекрасен

Был Юлия триумф, что нам Лукан [114]114
  Лукан Марк Анней – римский поэт (39 – 67 гг.), автор эпической поэмы «Фарсалия» о борьбе Цезаря с Помпеем.


[Закрыть]

Представил сказочнее всяких басен,

Чем этот двойственный чудесный стан,

Когда бы не султанши злой обман.

Змея гремучая, она скрывала

Смертельное под речью льстивой жало.

Великолепной свитой окружен,

Явился вскоре и властитель края

К своей невесте юной на поклон.

В сей ликованья час их оставляя,

Про дня конец вам только сообщаю:

Когда умолк веселой встречи гул,

Все спать легли, и стан двойной уснул.

День наступил, когда султаншей злою

Был пир устроен, роскошью богат.

И вкруг столов нарядною толпою

Уселись христиане – стар и млад.

Был бесконечен блюд отменных ряд,

Но дорого им стали эти блюда

Пред тем, как пробил час уйти оттуда.

Тут, на земле, блаженства каждый час

Бедой венчается, – счастливой доли

Всегда мучителен конец для нас.

Нет под луною радости без боли.

Свое доверье к року побороли

Лишь те, кто помнит в миг счастливый свой,

Что будет этот мигсменен бедой.

Чтоб лишних слов не тратить, вам скажу я,

Что римская дружина и султан

Убиты были, за столом пируя.

Констанце лишь – одной из христиан -

Спастись от гибели был случай дан.

Султаншей, власти жаждавшей, заране

Знак подан был кровавой этой бане.

Убиты были также наповал

Сирийцы все, принявшие крещенье.

Из них никто не смог покинуть зал.

Констанцу же – о злое преступленье! -

Морскому предоставили теченью

В ладье, руля лишенной, чтобы в ней

Она плыла к Италии своей.

Ей положили, должен вам сказать я,

Немалый продовольствия запас,

А также деньги все ее и платья,

И по волнам, исчезнувши из глаз,

Ладья Констанцы быстро понеслась.

Моя принцесса, за твое смиренье

Тебе пусть кормчим будет провиденье!

Перекрестившись трепетной рукой,

Она взмолилась ко кресту Христову.

«О ствол животворящий и святой,

От крови агнца павшего багровый!

Ты, мир омывший от греха лихого,

Мне от когтей врага защитой будь,

Когда в пучине стану я тонуть.

О дивный ствол, достойнейшим сочтенный

Того, чтоб на тебе в ночи и днем

Небесный царь страдал, окровавленный,

Невинный агнец, проткнутый копьем!

Не страшен сатана тому, на ком

Покоятся твои святые члены!

Мне дай Христу быть верной без измены».

Скиталась так она из года в год.

Покуда к марокканскому проливу

Не приплыла по воле бурных вод.

Не раз, обед вкушая сиротливый,

Она молила, чтобы рок счастливый

Послал ей смерть, но, нет, ее волной

В конце концов прибило в край чужой.

Вы спросите: как во дворцовом зале

Она от общей гибели спаслась?

Хочу, чтоб вы ответ мне прежде дали:

Кто Даниила из пещеры спас,

Где лев свирепый пожирал тотчас

Любого – и раба и господина?

Хранимый в сердце бог – оплот единый.

На нем всю мощь своих деяний нам

Явил всевышний, наш отец небесный;

Христос для человечьих ран бальзам,

Порой – как это мудрецам известно -

Дела творит, чей тайный смысл чудесный

Нам недоступен, ибо ум людской

Неисцелимой болен слепотой.

Ей, на пиру от гибели спасенной,

Кто не дал утонуть в пучине вод?

А к Ниневии кто примчал Иону,

Пророка в рыбий поместив живот?

Мы знаем все, что это сделал тот,

Кто избранному дал пройти народу

По яростной пучине, как по броду.

Кто приказал всем четырем ветрам,

Которые, друг с другом вечно споря,

Моря и сушу режут пополам,

Не трогать суши, и лесов, и моря?

Кто, как не тот, кто на морском просторе

Хранил Констанцу и в ночи и днем

От бурь, несущих молнию и гром?

По чьей чудесной длился благостыне

Три года пищи и питья запас?

А кто в пещере и в глухой пустыне

От голода святую деву спас? [115]115
  Имеется в виду Мария Египетская, которая, по преданию, сорок семь лет прожила в пустыне.


[Закрыть]

Христос, который уж насытил раз

Пятью хлебами множество народа,

Поил, кормил Констанцу все три года.

В наш океан Констанцы утлый челн

К Нортумберландии приплыл далекой,

Где замок высился у самых волн

(В его названье много ли вам прока?).

В песок зарылся челн, да так глубоко,

Что никакой отлив его не брал:

Ей эту пристань сам Христос избрал.

Дворецкий поспешил спуститься к морю,

Чтоб посмотреть, что принесла волна,

И увидал: в ладье с тоской во взоре

Сидит, казну держа в руках, жена.

Его с мольбою горестной она

Пресечь ей дни тотчас же попросила,

Освободить от жизни, ей постылой.

Он понял речь ее, хотя она

Испорченной латынью объяснялась,

И снял ее с разбитого челна,

К ней ощутив почтение и жалость,

Себя назвать Констанца отказалась

И к господу, колени преклонив,

В слезах горячий вознесла призыв.

Потом сказала, что от мук скитанья

Давно лишилась памяти она.

Дворецкий слушал, полон состраданья,

Растрогалась до слез его жена.

Констанца рвения была полна

Всем угодить, всем оказать услугу,

И нрав ее очаровал округу.

Дворецкий, как весь край в то время, был

Язычником, жена Гермгильда тоже;

Но добрую язычницу пленил

Нрав чужестранки тихой и пригожей.

И вот Констанца, этот ангел божий,

Гермгильде вымолила благодать,

И та решила христианкой стать.

На Севере в то время участь злая

Над головой повисла христиан;

Язычники, закон свой утверждая,

Их изгоняли из подвластных стран.

В Уэльс бежал крещеный бриттов стан,

И там себе пристанище на время

Нашло гонимое судьбою племя.

Но втайне кое-кто из христиан

Христово исповедовал ученье

И лишь вводил язычников в обман.

Из трех таких, под самой замка сенью

Ютившихся, один лишен был зренья;

Но зрение духовное ему

Давало видеть сквозь густую тьму.

В день солнечный и жаркий это было,

Дворецкий вместе со своей женой

В сопровождении Констанцы милой

На берег вышли побродить морской,

И повстречался им старик слепой,

Который шел походкою нескорой,

Закрыв зрачки невидящего взора.

«Гермгильда, именем Христовым вас, -

Внезапно старец крикнул, – заклинаю,

Верните свет моих потухших глаз!»

Гермгильду испугала речь такая;

Она остановилась, ожидая

От мужа кары. Но Констанца ей

Внушила долг исполнить свой скорей.

Дворецкий, чудеса увидев эти,

«Что это значит?» – крикнул, и в ответ

Ему Констанца молвила: «Из сети

Нечистого Христов спасает свет».

О вере истинной за этим вслед

Она ему сказала поученье,

И к вечеру он воспринял крещенье.

Дворецким управлялся много зим

Тот замок, близ которого пристала

Ладья Констанцы, обладал же им

Король страны Нортумберландской Алла,

Он мудрым был, и длань его держала

Шотландцев в трепете, как слышал я.

Меня, однако, повесть ждет моя.

Нечистый дух, который постоянно

Стремится чистых соблазнять людей,

Теперь решил Констанцу, окаянный,

Мишенью сделать подлости своей.

Им юный рыцарь избран был и к ней

Безумной страстью разожжен такою,

Что от желанья он не знал покою.

Но тщетно он искал ее любви:

Была греху Констанца недоступна.

Тогда обиду утопить в крови

Задумал он и начал неотступно

Преследовать свой замысел преступный.

Когда дворецкий к ночи раз ушел,

Он тихо в спальню женскую вошел.

Констанца и Гермгильда, долгим бденьем

Утомлены, сладчайшим спали сном,

И рыцарь, сатанинским наущеньем

К постели Гермегильдиной ведом,

Ей горло перерезал, а потом

Констанце в руку нож вложил кровавый, -

Казни его за это, боже правый!

Дворецкий, вскоре возвратясь домой

Совместно с Аллою, владыкой края,

Увидел труп супруги дорогой

И зарыдал, персты свои ломая.

С Констанцей рядом он – о участь злая! -

Нашел кровавый нож. Как было ей

Невинность доказать руки своей?

И королю подробно рассказали,

Когда и где и как разбитый челн

С Констанцей из морской прибило дали

К Нортумберландии игрою волн.

Король был чувства состраданья полн,

Когда узнал, какие испытанья

Постигли это чистое созданье.

Как агнец, что к закланью приведен,

Пред королем невинная стояла,

А подлый рыцарь утверждал, что он

Ее вину докажет перед Аллой.

Но было шепота кругом немало

О том, что совершить такое зло

Столь чистое созданье не могло.

Была отлично всем известна в доме

Ее к убитой госпоже любовь;

Я повторяю, всем известна, кроме

Преступника, который пролил кровь.

Король внимал ему, нахмурив бровь, -

Он усомнился в правде показанья

И углубить решил свое дознанье.

Кто выступит, Констанца, за тебя?

А ты сама – увы! – молчать должна ты.

Коль тот, кто, род наш грешный возлюбя,

Господнего низвергнул супостата

(Он в прахе и теперь лежит, проклятый!) -

Коль сам Христос тебя не защитит,

Тебе, невинной, гибель предстоит.

Колени преклонив, к владыке света

Взмолилась бедная: «О ты, что спас

Невинную Сусанну от навета,

И ты, Мария, что туда взнеслась,

Где ангельский тебя восславил глас, -

Коль я чиста, то будьте мне защитой

В моей беде, – не то мне быть убитой!»

Случалось ли из вас кому-нибудь

В лицо тому, кого за преступленье

Среди толпы на казнь ведут, взглянуть?

Оно покрыто страшной смертной тенью,

И выделяется из окруженья

Несметных лиц. Так вот, с таким лицом

Стоит Констанца перед королем.

О вы, благополучные царицы,

Принцессы, дамы все! Пускай у вас

От жалости слезою взор затмится.

Дочь императора стоит сейчас

Одна, в тоске, поднять не смея глаз,

Над этим августейшим сжальтесь чадом.

В ее нужде нет близких сердцу рядом.

Король был благороден; он приток

Почувствовал такого состраданья,

Что удержать невольных слез не мог.

Он книгу приказал внести в собранье:

«Пускай под клятвой рыцарь показанье

Свое повторит, – молвил он, – и суд

Мы нарядим тогда, не медля, тут».

Поклялся рыцарь над британской книгой, -

Господний в ней записан был закон, -

В том, что не лжет, но не прошло и мига,

Как наземь, словно камень, рухнул он,

Рукою тайной в темя поражен,

С глазами вне орбит, и сразу люди

Узрели божью кару в этом чуде.