Текст книги "Суета Дулуоза. Авантюрное образование 1935–1946"

III

Не понимаю почему, только это наверняка школа исключительная; но 96 процентов учеников в ней – еврейские пацаны, и большинство очень богатые: сыновья меховщиков, знаменитых торговцев недвижимостью, тем и сем, и вот их целые толпы в больших черных лимузинах, везомых шоферами в фуражках с козырьками, тащат крупные обеденные коробки, набитые сэндвичами с индейкой и наполеонами, и шоколадное молоко в термосах. Некоторым, вроде учеников-первогодков, всего по десять лет и 4 фута ростом; некоторые – смешные маленькие жирные бочонки сала, наверно, потому, что им не надо карабкаться на эту гору. Но большинство богатых еврейских детишек ездили подземкой из апартаментов на Сентрал-Парк-Уэст, с Парк-авеню, с Риверсайд-драйва. Остальные 4 процента или около того учеников – из видных ирландских и прочих семей, вроде Майка Хеннесси, чей отец был тренером по баскетболу в Коламбии, или Бинга Рора, немецкого мальчишки, чей отец был крупным подрядчиком, связанным со строительством спортзала. За ними шел 1 процент, к которому принадлежал я, под названием «ловкачи», учащиеся со средним баллом 4 или 5, которые также были спортсменами, отовсюду, Нью-Джёрзи, Массачусетса, Коннектикута, Пеннси, кому дали частичные финансовые стипендии, чтоб они приехали в «Хорэс Манн», заработали свои оценки для колледжа и превратили это заведение в школьную футбольную команду Номер Один в Нью-Йорке, что мы в тот год и сделали.

Но для начала, в 8.45 или около того нам всем приходилось сидеть в аудитории и распевать хором «Вперед, солдаты-христиане» под водительством нашего препода по английскому Кристофера Смарта, а следом – «Лорда Джеффри Эмхёрста», которую мне петь не подобало так же (как потомку французов и индейцев), как еврейским пацанам – «Вперед, солдаты-христиане». Тем не менее было весело.

Затем начинались занятия. На истории с Профессором Элбертом мне было скучно, потому что это был единственный класс окнами на восток-северо-восток поверх смутных деревьев парка Ван Кортлендта, а следовательно – на Лоуэлл, деревья фактически смотрелись смутно по-индейски, как деревья Массачусетса, поэтому я там сидел и на самом деле не слушал Элберта, а размышлял о собственной истории: в первую голову о Мэгги Кэссиди, как станет грезить любой семнадцатилетний пацан, но еще и о моем Па, теперь уже гордом, и о Ма (в тот самый момент следившей, чтобы мне по почте ушла моя пишущая машинка и прибыла в тот же день в Бруклин, например), и о моей сестре. Чуть слезы не взбухали, как вспомню, что меня там ждут друзья детства. Было представление, что история меня все равно никогда не станет интересовать, а Профессор Элберт был в этом предмете зануда, педант – да, я полагаю, но историю лучше всего излагать драматически, потому что, бога ради, никто не впарит мне, что эта массовая Гомерическая Война, так сказать, между ахейцами и троянцами вызвана была просто-напросто каким-то экономическим фактором, касающимся торговли, что там у нас с торговлей в поясе верности Елены? Или с той, из-за которой Парис получит в глаз от Филоктета? В общем, на этих уроках я обычно ворон считал и рассматривал заоконные просторы, особенно облачными днями, когда у деревьев был тот печальный новоанглийский, не-нью-йоркский глубоко серый рыцарский вид. Прямо через коридор был тогда кабинет физики с резвым маленьким Билли Уайном, который объяснял ванну Архимеда или закон Ома, чего я никогда не мог усвоить, где я фактически был шутом всего класса, но позднее догнал и получил ничего так себе оценку (четверку-с-минусом). Я никогда не шарил в механике авто, к примеру, как все остальные футболисты в классе; они надо мной смеялись, потому что я не знал, из чего состоит аккумуляторная батарея. Батарею я им на поле заряжу.

Следующим уроком был английский с Профессором Кристофером Смартом; ну может ли у твоего учителя английского имя быть лучше, если только оно не Уильям Блейк, или Роберт Херрик, или Лорд Джеффри Чосер? И у него я всегда получал пять-с-плюсом, старина Джо Мэйпл из Лоуэллской средней школы много пользы мне принес, научив ценить не только Уолта Уитмена, но и Эмили Дикинсон, и заставляя прочую детвору задумываться над «Мой лоб в крови, но я не гнусь»[4]4
  Пер. А. Козлова.


[Закрыть] Эрнеста Хенли. На английском так со временем случилось, что мне пришлось писать с полдюжины семестровых работ для некоторых зажиточных еврейских пацанов, два доллара бросок, а для футбольных ловкачей – и за бесплатно, а не то. Легко, с моей печатной машинкой у меня на бруклинских квартирах. Можешь сказать, что это плохо, а как же тогда Дени Блё, по пятерке продававший за шкафчиками для переодевания кинжалы мелким деткам-бочонкам?

Обед был, где все доставали из шкафчиков свои обеденные свертки и неслись в столовую типа кафетерий ухватить молока, или газировки, или кофе. Тут я съедал свой непритязательный убогий обед среди ароматных сэндвичей с индейкой, уж не впервой мне было питаться хуже остальных в поле зрения, а потом, с наконец добытым успехом, как говорится, все равно растерял весь аппетит. Иногда богатый пацан давал мне восхитительный свежий сочный сэндвич с курицей, ах ух, особенно Джонатан Миллер, которому я по-настоящему стал нравиться, и он первый пригласил меня домой на ужин и наконец на целые выходные, где по пятницам утром, скажем, после каких-нибудь праздничных танцев его богатый отец, финансист с Уолл-стрит, вставал с постели и садился за величественный стол красного дерева в столовой, у себя в квартире на семнадцатом этаже на Уэст-Энд-авеню прямо напротив особняка Шуоба (тогда он еще стоял), а из кухни выходил милый негр-дворецкий и выносил ему грейпфрут. В который старик принимался вкапываться ложкой, и, совсем как в кино, набрызг грейпфрутового сока бил меня в глаз через всю скатерть. Затем он съедал одно простое яйцо всмятку из яичной подставки, аккуратно чпокал его, выедал серебряной ложечкой, поправлял очки, говорил поверх нью-йоркских «Времен» своему сыну Джонатану: «Джонатан, ну почему ты не такой, как вот этот твой друг Джек? Он, как мы выражаемся по-латински, mens sana et mens corpora, здоров умом и здоров телом. Он сочетает в себе все превосходство грека, то есть – мозг афинянина и мускул спартанца. А ты – посмотри на себя». Это было ужасно. Потому что бедный старина Джонатан был первым, кто заинтересовал меня формальной литературой, если не считать интересов к Шерлоку Хоумзу, которые до тех пор были у меня в детских сочинениях, заставил меня понять Хемингуэя и попытаться писать, как он, а также показал мне потом в городе одно-другое в смысле авангардного кино, и манер, и нравов, и диксилендового джаза. В общем, иногда за обедом, видя мои жуткие сэндвичи с арахисовым маслом, он предлагал мне что-то из своих сэндвичей с курицей, изумительно приготовленных его горничной, а футбольная команда ржала. Я не был популярен у других членов футбольной команды, поскольку они считали, что я тусуюсь с неспортивными еврейскими пацанами и презираю атлетов из-за сэндвичей, услуг, ужинов, семестровых работ за два доллара, и они были, наверное, правы. Но меня еврейские пацаны завораживали, потому что в жизни я таких никогда не встречал, особенно вот этих хорошо воспитанных, довольно щеголевато одевающихся, хоть рожи у них у всех были уродливей некуда и жуткие прыщи. Но у меня тоже прыщи были.

Иногда обед, в хорошую погоду, затем выплескивался на зеленые лужайки, и все мы стояли кружками, пили газировки на солнышке, если снег таял, бились в снежки и швыряли их в том-браунскую табличку на оплющовленных стенах, которая гласила: «Школа Хорэса Манна для мальчиков». Только сегодня я узнал, что сын Хорэса Манна однажды отправился в путешествие в Миннесоту с Хенри Дэйвидом Торо, моим соседом с Уолденского пруда возле Конкорда, чьи деревья в ясные дни видны мне из нынешней моей спальни наверху, где я пишу эту «Суету Дулуоза».

IV

После обеда был урок французского, упомянутый выше, Профессор Картон, на самом деле – из Джорджии, болезненный, но славный старый южанин, которому я нравился, и он мне потом писал письма, и мне кажется, был слегка педоват, в лучшем смысле. На его уроках мне выпадало сидеть рядом с Лайонелом Смартом, который стал моим прямо лучшим другом, ливерпульский еврей в каком-то смысле, из Лондона, чей отец, знаменитый химик, отправил его с братом и матерью в Соединенные Штаты, чтоб не попали в Лондонский блиц: тоже богатый: но он научил меня джазу, беря с собой в театр «Аполло» в Харлеме после футбольного сезона, где мы садились в первый ряд, и глаза и уши нам вышибало полным оркестром великого Джимми Лансфорда, а потом Графа Бейси.

Он смешной был, Лайонел. На следующем уроке, матёмы, Профессор Керуик звал его Шизиком. Профессор Керуик говорит: «А теперь, мальчики, умненькие, да? Я вам дам последовательность чисел и хочу, чтоб вы мне сказали, как они друг к другу относятся» (или что-то в этом духе, я вам не арифметист). Он говорил: «Готовы? Вот: 14, 34, 42, 72, 96, 103, 110, 116, 125». Никто не мог этого вычислить, а у меня в кумполе они вызванивали странную знакомую мелодию, и я уже чуть было не вскакивал и не объявлял, как они «звучат», по крайней мере, но боялся, что наш футбольный распасовщик, Бифф Кинлен, который криво на меня посматривал, потому что я тусовался с Лайонелом и Джонатаном Миллером и прочими еврейскими пацанами, а не с ним и его бандой громил, можно сказать (сегодня Бифф, однако, – любимый уважаемый старый футбольный тренер в «Школе Хорэса Манна для мальчиков», поэтому, разумеется, никакой он не был громила, никто им не был), но я боялся, что меня высмеют. Что ж до Шизика, над ним все равно все ржали. «Ладно, Шизик Смарт, встань и расскажи мне, что это».

«Йа нинаайу», – говорит тот со своим лондонским произношением, как обычно весь залившись краской, ссутулясь, как хеповый кошак или как Лестер Янг, джазовый тенор на уличном перекрестке, в привольных прекрасных спортивных пиджах, всякий день месяца разных практически.

Проф Керуик зыркал на всех нас, глаза выпучены, рожа багровая, очки блестят. «Ха ха ха, это остановки экспресса подземки по Седьмой авеню, дурошлепы».

Наконец, в завершение дня нам приходилось выдерживать геометрию с этим же парнем. Единственное, чему, помню, я там научился, было что если воткнешь линейку в землю рядом с высоким деревом и измеришь тень от линейки и тень от дерева, можно получить высоту дерева, а лазить на него Тарзаном не нужно. Я могу измерить длину окружности? Могу нарисовать круг на земле и вызвать Мефистофеля или сделать вокруг-розовых-кустов, но никогда не могу к тому же расчислить, что у него внутри. Снова футбольные мальчишки меня тут обошли.

V

Ах, но теперь футбольное поле. Тренировка. Мы накидываем регалию, как всегда говорит Кид Регалия, спортивный обозреватель нью-йоркского «Солнца», и выходим. И тут не что-нибудь, а гляди-ка, тренер «Хорэса Манна» Суд Мэйхью намерен выпускать меня в начале каждой игры, а также хочет, чтоб я бил с рук и даже немного пасовал. Похоже, он думает, что я гожусь. Я начинаю тренировать удары ногой, и ей-богу, через несколько дней у меня крученые пинки взмывают в синеву и приземляются иногда в 65 ярдах от меня (с попутным ветром). Но в тех случаях, когда ветер противный, тренер мне говорит закручивать пониже, как пули, что я и научаюсь делать с правой стороны подвернутой правой стопы, бум. И более того, он меня учит быстрому пинку, что означает – ты весь собираешься как бы принять мяч и бежать с ним. Делаешь шаг, как будто намерен нырнуть в линию защиты. Вместо этого делаешь один быстрый шаг назад, по-прежнему низко пригнувшись, и просто чпокаешь по мячу низкой дугой поверх всех голов, выше головы защитника, потому что в этом случае он все равно подбегает перехватить тебя на бегу. Результат: мяч бомкает назад 30–40 ярдов, и все бегут за ним, и мы сами иногда его отбираем, и этот трюк из тех, что превратили нашу команду не только в среднешкольных чемпионов Нью-Йорка в том году, но и в «легендарных школьных чемпионов» Нью-Йорка, как назвали в газете.

Что нехилое достижение для школьной команды.

А все из-за Биффа Кинлена, вышеупомянутого распасовщика и нынешнего тренера, который бычара просто был, а не пацан, моих примерно габаритов, но шея толще, а икроножные мышцы и того толще, и мозги, я в смысле футбольных мозгов, таких зовут полевыми генералами: парень, который исследует ситуацию и решает, что делать дальше. Потом еще был другой защитник, Бад Хейлбронер, тощий, быстрый и жилистый, что-то вроде Кинера из Лоуэллской средней школы, он хорошо блокировал и круто состязался, хотя в «Хорэс Манн» ходил главным образом из-за бейсбола (с перспективой на большую лигу). Затем у нас был четкий маленький пасовщик Рико Корелли из Нью-Джёрзи (эти другие пацаны все практически были из Нью-Джёрзи), у которого имелся, однако, тот же талант к драматизации и мудозвонству, что и у Менелакоса в Лоуэлле. Как бы то ни было, нам он не сильно надобился, потому что Кинлен при необходимости мог пасовать так же неплохо.

Но по правде нападение, как водится, – вот что делало нас зрелищем что надо. Там был маленький жилистый центровой, Ханк Лебреон, голубоглазый черноволосый бретонец, как я (хоть он и не знал этого или плевать хотел на то, чтоб знать), который был так свиреп на блокировке в защите и на поле противника, что все от него разбегались врассыпную. Он был мелок, а вот здоровенный Рей ДеЛуча из Бронкса большой был и даже с рано поврежденной ключицей на его конце линии защиты мало что прорывалось. Потом был эдакий громила припортовый, здоровый блондин, похожий на Форреста Такера, хоть и не такой крупный, на него даже смотреть было страшно, а уж силищи в нем, – Рой Хартманн. И другие хорошие ребята были, два немца из богатых семей (не евреи, а настоящие немцы), не обязательно настоящие профессиональные футболисты, но очень хороши. Думаю, ключом к нашей футбольной команде был на самом деле Гас Бат, который, если к нему приглядеться, смахивал на тощего ловчилу из бильярдных, который двигался лениво, казалось, и сил у него нет никаких, эдакая газель, но он был повсюду, как конский навоз, а это просто другой способ сказать «вездесущий», когда ставки объявляли. Он играл на другом конце. С Батом и ДеЛучей по обе стороны и Лебреоном посередке центровым, с Хартманном, быком светловолосым, как блокирующим полузащитником, и с тихим парнишкой по имени Арт Теодор, кротким, как первая мутная луна весны, и Олли Мастерсоном (этот на самом деле звезда баскетбола, но посоревноваться ему только дай, да такой соревнователь, что его потом напрочь подбили во Второй мировой), у нас состав был такой, что мы с Кинленом перли напропалую.

VI

Вот типичный первый день закончился: мы сходили в душ после тренировки, все оделись и разошлись своими дорожками, я вниз по склону к подземке со своими учебниками, вымотанный до кости, конечно, над крышами верхнего Манхэттена темно, долгий переезд по линии Эл просачивается в подземку, несется вниз сквозь старых манхэттов, я думаю: «Что там над этой дырой? Да что ты, это ж искристый Манхэттен, спектакли, рестораны, газетные сенсации, Таймз-сквер, Уолл-стрит, Эдвард Г. Робинсон жует сигару в Китайгороде». Но приходилось держаться стойко и ехать всю дорогу до Бруклина, а там выходить, трюхать к меблирашкам Ма (мы ее звали Ти Ма), а там был мой огромный дымящийся ужин, восемь-тридцать, уже чуть ли не спать пора, едва есть время поговорить со стариной Ником об Отце Коглине или греческом печенье, и, разумеется, никакого времени на то, чтоб сделать у себя в комнате домашку.

Я поднимался к себе и смотрел, вздыхая, на ту первую запись, что сделал накануне вечером, в большой «вечер премьеры», которая заканчивалась: «Вот я затеваю сложную подготовку к завтрашнему дню. Я поставил часы, приготовил себе одежду и т. д. Сегодня вечером я выработал план самоподготовки, которую официально и начинаю. Предметов всего пять числом, и я буду брать по одному в вечер, с последующей самоэкзаменовкой через неделю. Предметы такие: Мифология, Латынь, Испанский, Литература и История. Как будто мне занятий не хватает, что исходят из плющевых покоев Хорэса Манна. Однако ж, девиз мой – „Чем больше учишься, тем больше, следовательно, знаешь; само собой, чем больше знаешь, тем ближе ты к совершенству как дневниковый журналист“». Так что вот.

И сейчас, 25 сент. 1939 года, я устало пишу: «Сегодня было очень сумбурно. Открытие школы, тренировка, прибытие почты и пишущей машинки и все последующее возбуждение и работа сообщают мне невозможность вести записи».

На том мой Дневник и завершился.

Потом будет время к этому еще вернуться, к тогдашним дневникам и прочему, как сама увидишь.

VII

После нескольких минут дремы за моим огромным ученым столом я просто встал и отправился в кровать, сперва сделав внизу себе обед и поцеловав Ма и Ивонн перед сном и послушав, как Джои в одной майке объясняет мне, что сегодня происходило в Нью-Йорке.

Наутро в шесть я встаю, беру обед, но не учебники, я решился. Еду в подземке стоя до самой Таймз-сквер, но не делаю домашку, а разглядываю в свое удовольствие лица Нью-Йорка. Снова совсем как в Лоуэлле, я сачкую, чтобы изучить другие грани жизни. Типа, я б мог назвать эту книгу «Авантюрное образование Джека Дулуоза». Выхожу на Таймз-сквер, весь зудя от возбуждения, выбираюсь наружу в искристый осенний день и иду в театр «Парамаунт», который, мне известно, в этот час не будет переполнен, жду, скитаясь по улицам под театральными козырьками, пока не откроется, вступаю в огромный кинодворец, устланный коврами, и сажусь прямо спереди в десятом ряду смотреть на громадный четкий экран и сценическое представление, что далее следует.

Потом выбираюсь, голодный, съедаю обед с молочными коктейлями, уличные прилавки Таймз-сквер, а тысячи торчков, и преступников, и шлюх, и работного люда, и чего не проносятся мимо, ох ты ж, вот это зрелище для мальчонки из маленького городка, а затем праздно и едва ль не вальяжно, в точности зная, куда идти, я гуляю вон к тому театру «Аполло», где на козырьке написано: «Жан Габен в „На дне“, а Также Луи Жуве в „Забавной драме“»…Французские фильмы! А в те дни их показывали во французской озвучке, как и снимали первоначально, но с английскими субтитрами внизу, поэтому если Профессору Картону меня в тот день и не хватало на уроке французского в «ХМ», надо было пойти со мной и увидеть, как эти мои глаза метались от субтитра к лицу актера, ко рту актера, пока невинно я пытался прикинуть, почему эти парижские люди так много разговаривают горлом, харкают, как арабы, а не языком, вот честно, то есть franchement, это одно из многого, сказать как минимум, чему мне суждено было научиться вне школы. (Габен хорошо говорил по-французски.) (Что касается фильма в «Парамаунте», он был, вероятно, с Элис Фей под дождем с рекламным щитом спагетти, потому что она в ресторане по счету не заплатила.)

И вот, середина дня, я вышел из французского театра, понимал, что невозможно уже попасть на футбольную тренировку через два часа и на севере города, да и все равно не смог бы на нее пойти из-за задубелых мышц, а поэтому огляделся, где тут еще кино, через дорогу от «Аполло», скажи-ка, а там были Эррол Флинн и Мириам Хопкинз в «Виргиния-сити», и ух вот это да, выхожу в мерцающие огни осенних сумерек и весь настропалился ехать домой в Бруклин, а в животе у меня целый день совершенно иной науки. Нью-йоркская публичная библиотека лишь в двух кварталах отсюда, но поскольку выбор у меня тут побогаче, нежели один лоуэллский «Риальто»… да и все равно на это времени еще хватит.

Мораль того, что я тут рассказываю, как когда я сказал «Авантюрное Образование», пускай пацан учится по-своему, поглядим, что выйдет. Лошадь к воде не притащишь. Точно так же, как пишу я ровно то, что помню согласно тому, как хочу это помнить в порядке, а не заваливаю читателя слишком большой кучей постороннего мусора, вот так пусть пацан сам выбирает только то, что хочет делать, дабы не вырасти здоровенным занудой, что оттарабанивает зоологические, или ботанические, или какие там еще есть имена бабочек, или рассказывает Профессору Трындоглаву всю историю Тюрингских Флагеллянтов на средненемецком, задержавшись у классной доски сильно за полночь.

В таких случаях разум знает, что он делает, лучше, чем хитрости, потому что разум течет, хитрость запруживает, то есть разум шагает, а хитрость хромает. И это не бесхитростное утверждение, вместе с тем, да и не Харвардская врака, ибо МИТ[5]5
  Массачусетский технологический институт.


[Закрыть] вскоре начнет измерять компьютерами и складами марсианских данных.