Текст книги "Подземные"

Он сказал мне, что вечером пригласит её к себе на небольшой ужин, и вот я был там, курил чай в красной гостиной, с тусклой красной лампой, и она вошла всё такая же, но я в этот раз был одет в простую синюю шёлковую спортивную рубашку и модные брюки, и я холодно откинулся на спинку, чтобы изобразить из себя такого крутого, в надежде, что она наконец это заметит, и когда дама вошла в гостиную, я не встал со стула.

Пока они ели на кухне, я делал вид, что читаю. Я делал вид, что мне до них нет вообще никакого дела. Мы вышли втроём на прогулку и выделывались друг перед другом, как трое хороших друзей, когда они хотят высказать всё, что у них на уме, дружеское соперничество – мы двинули в «Красный Барабан» послушать джаз, в тот вечер там был Чарли Паркер с Гондурасом Джонсом на барабанах и другие интересные музыканты, может и Роджер Белуа тоже, сейчас я хотел его видеть, в воздухе носилось волнение мягкого ночного бопа Сан-Франциско, и всё это на прохладном, сладком, невозмутимом Берегу – так что мы правда сбежали вниз от Адама с Телеграфного Холма по белой улице под фонарями, мы бежали, прыгали, выделывались, веселились – ощущали радость, и что-то пульсировало, и мне было приятно, что она могла идти так же быстро, как мы – милая стройная сильная маленькая красотка, с которой можно рубить по улице, и так клёво, что все оборачивались посмотреть на странного бородатого Адама, смуглую Марду в странных брючках и меня, большого радостного громилу.

И вот мы в «Красном Барабане», стол заставлен пивом, все компании входят и выходят, четверть доллара за вход, маленький хиповатый хорёк проверяет билеты, Пэдди Кордаван выплывает, как я пророчил (похожий на ж/д кондуктора большой высокий блондин, подземный из Восточного Вашингтона, ковбой в джинсах на вечеринке дикого поколения в дыму и одури, и я завопил: «Пэдди Кордаван?» и: «Да-а?», и он подкатил к нам) – все сидят вместе, интересные группы за разными столиками, Жюльен, Роксана (женщина двадцати пяти лет, предвестница будущего стиля Америки, с короткой стрижкой, почти ёжиком, но с кудрявыми чёрными змеиными волосами, змеиной походкой, бледным анемичным торчковым лицом, мы говорим «торчковое», а как бы сказал Достоевский? если не аскетичное или святое? и не последнее? – нет, крутое бледное шальное лицо крутой улётной девушки в мужской белой рубашке, но с расстёгнутыми манжетами, и я помню, она нагнулась и говорила с кем-то, проскользнув через танцпол с плавными покатыми плечами, склонившись для разговора, с коротким бычком в руке и аккуратным лёгким щелчком, чтобы сбить пепел, и такими длинными-длинными ногтями в дюйм длиной, также восточными и змеиными) – компании всех видов и Росс Валленштейн, толпа, и Птица Паркер на сцене с серьёзным взглядом, его недавно повязали, и вот он вернулся во Фриско, где боп вроде как уже умер, но совсем недавно он узнал сам или от кого-то ещё о «Красном Барабане», где вопит и толчётся эта великая банда нового поколения, и вот он на сцене, обводит их глазами и выдувает свои теперь-уже-ставшие-системными «безумные» ноты – гулкие барабаны, высокий потолок – Адам ради меня покорно свалил около одиннадцати, чтобы лечь спать и утром пойти на работу, после того, как малость поговорил с Пэдди и со мной за десятицентовым пивом в ревущей «Пантере», где мы с Пэдди в нашей первой беседе со смехом мерялись силой, – теперь Марду свалила со мной, с радостным взглядом, между сетами, чтобы выпить пива, она настояла, чтобы мы пошли в «Маску», там оно по пятнадцать, но у неё самой было лишь несколько пенни, мы завели искренний разговор и вдарили по пиву, и это было только начало – мы вернулись в «Красный Барабан» на новые сеты послушать Птицу, я чётко видел, как он раз за разом врубался в Марду и в меня тоже, глядя в глаза, чтобы просечь, правда ли я был тем великим писателем, каким я себя считал, словно он знал мои мысли и амбиции или помнил меня по другим ночным клубам и другим берегам, другим Чикаго – глядя не с вызовом, но своим взглядом короля и основателя боп-поколения, он врубается в аудиторию своим звуком, прямо в глаза, а они потаённо глядят, как он взял и поджал губы и позволил работать своим огромным лёгким и бессмертным пальцам, его глаза широко посажены, заинтересованы и человечны, он самый добрый джазовый музыкант на свете и потому, естественно, величайший – наблюдая за мной и Марду в младенчестве нашей любви и, скорее всего, удивляясь, как так, или зная, что она не продлится долго, или увидев, кто это там, ему было больно, как сейчас, очевидно, но не совсем, а это была Марду, и её глаза сияли именно мне, хотя я не мог этого знать и теперь точно не знаю – за исключением одного факта, по дороге домой, пивная сессия в «Маске», пьяные мы отправились домой на автобусе Третьей улицы, сквозь грустную ночь и пульсы неонов, и когда я внезапно наклонился над ней, чтобы крикнуть что-то ещё (прямо в её тайное «я», как она мне потом призналась), её сердце подпрыгнуло, чтобы ощутить «сладость моего дыхания» (цитата), и внезапно я ей почти понравился – о чём я не знал, и вот мы увидели русскую тёмную печальную подворотню Небесного переулка, большие железные ворота скребут по тротуару, когда за них тянешь, нутро вонючих мусорных баков, они грустно склонились друг к другу, рыбьи головы, кошки, – а затем и сам переулок, мой первый взгляд на него (долгая история и его безмерность в моей душе, в пятьдесят первом я шёл со своим блокнотом набросков в тот дикий октябрьский вечер, я наконец раскрыл свою душу писателя, я увидел подземного Виктора, как-то раньше он приезжал в Биг-Сур на мотоцикле, а потом хотел двинуть на нём на Аляску, с маленькой подземной цыпочкой Дори Кил, а сейчас в размашистом иисусовом пальто он шагал на север, в Небесный переулок, к себе на флэт, и я какое-то время шёл вместе с ним, размышляя о Небесном переулке и обо всех долгих беседах в течение многих лет с такими людьми, как Мак Джонс, о тайне, о молчании подземных, «городских Генри Торо», как называл их Мак, и Альфред Казин из Новой Школы Нью-Йорка в своих лекциях на Востоке отмечал, что Уитмен интересует студентов только в разрезе сексуальной революции, а Торо – в разрезе созерцательной мистики и антиматериализма, с экзистенциалистской или ещё какой точки зрения, придурь в духе мелвилловского «Пьера» и удивление, тёмные маленькие джутовые платья, рассказы о великих тенорманах, ширяющихся наркотой у выбитых окон и дующих в свои дудки, или о великих молодых бородатых поэтах, торчащих в лёжку в стиле Руо в святых темнотах, Небесный переулок, знаменитый Небесный переулок, все эти подземные обитали в нём в то или иное время, как Альфред и его маленькая болезненная жена, будто бы прямо из петербургских трущоб Достоевского, на первый взгляд, но на самом деле это американский потерянный бородатый идеалист – (во всяком случае), я увидел его в первый раз, но с Марду, стирка развешена над двором, это такой задний двор большого дома на двадцать семей с эркерами, там сушат бельё, а днём великая симфония итальянских мамаш, детей, отцов финнеганит и вопит со всех лестниц, запахи, мяуканье кошек, мексиканцы, музыка всех приёмников, будь то болеро мексиканцев, или итальянский тенор макаронников, или внезапные громкие клавесинные симфонии Вивальди по радио KPFA для компаний интеллектуалов, бум, бам, потрясный звук, я его слушал тогда всё лето в объятиях моей любви – вот я вхожу туда и поднимаюсь по узким затхлым ступенькам, как в лачуге, к её двери.

Ради интриги я настоял, чтобы мы танцевали, – перед этим она проголодалась, и я предложил пойти и купить омлет фу-йонг на углу Джексон и Кирни, и она его разогрела (а потом призналась, что терпеть его не может, хотя это одно из моих любимых блюд, и, вполне в моём духе, я уже запихал ей в глотку то, что она в подземной печали предпочла бы пережить в одиночестве, а лучше вообще никогда), ах. – Мы танцевали, я погасил свет, и вот, танцуя в темноте, я поцеловал её – и началось головокружение, кружение в танце, начало, обычное начало поцелуев влюбленных, стоя в тёмной комнате, комната женская, а все дела мужские – а потом дикие танцы, она у меня на бёдрах, а я кружил её, выгнув спину для равновесия, и она обнимала меня за шею своими руками, и они так сильно согревали меня всего, а потом стало совсем жарко —

И очень скоро я узнал, что у неё не было веры и ей негде было её обрести – мать-негритянка умерла при родах – неизвестный отец, полукровка-чероки, бродяга, он шлёпал своими рваными башмаками по серым равнинам в чёрном сомбреро и розовом шарфе, сидя на корточках у костров с хот-догами, швыряя в ночь пустые бутылки из-под токайского: «Йя, Калексико!»

Быстро нырнуть, укусить, погасить свет, скрыть своё лицо от стыда, заняться с ней потрясающей любовью из-за отсутствия любви почти год и необходимости этим заняться – наши маленькие договорённости в темноте, возникающие без слов, – это она потом мне сказала: «Мужчины такие безумные, они хотят сущности, женщина – это сущность, вот она у них в руках, но они бросаются возводить большие абстрактные конструкции». – «Ты хочешь сказать, им следует просто остаться дома с сущностью, то есть лежать весь день под деревом с женщиной, но Марду, это моя старая идея, любимая идея, и я никогда не слышал, чтобы она была выражена настолько ясно, и никогда не мечтал». – «Вместо этого они спешат прочь, и ведут большие войны, и смотрят на женщин как на награды, а не как на людей, но послушай, я конечно могу быть в центре всего этого дерьма, но я определённо не хочу в нём никак участвовать» (своим сладким культурным хиповым тоном нового поколения). – И вот, обретя сущность её любви, я возвожу громкие словесные конструкции и тем самым реально её предаю – выбалтывая истории всякой нескромной простыни, развешенной на верёвках мира, – а её, наши, за все два месяца нашей любви (думал я) были постираны всего один раз, ведь она, будучи одинокой подземной, пребывала в своих грёзах и уже собиралась пойти в прачечную, но внезапно настал сырой поздний полдень, слишком поздно, и простыни стали серыми, милыми для меня – такими мягкими. – Но в этом признании я не могу выдать самое сокровенное, бёдра, то, что содержат бёдра – да и зачем об этом писать? – бёдра содержат сущность – и хотя мне следует там остаться, я оттуда пришёл и туда в итоге вернусь, всё же мне надо спешить и возводить свою конструкцию – просто так – ради стихов Бодлера —

Она ни разу не сказала «люблю», даже в тот первый момент после нашего бешеного танца, когда я всё ещё нёс её на бёдрах, и завис над кроватью, и медленно опустил её, и искал её, страдая, что она так любила, будучи асексуальной во всей своей жизни (кроме первой связи в пятнадцать лет, которая неким образом её консуммировала, и никогда с тех пор) (боль от раскрытия этих секретов, которые так необходимо рассказать, а иначе зачем тогда писать или жить) теперь ‘casus in eventu est’, но я рад, что схожу с ума в той лёгкой эгоманиакальной манере, которую я обретаю после нескольких банок пива. – И вот я лежу в темноте, мягко, щупальцево, ожидаю, потом засыпаю – а утром просыпаюсь от крика пивных кошмаров и вижу рядом с собой спящую негритянку с приоткрытыми губами и кусочки набивки белой подушки в её чёрных волосах, я ощущаю почти отвращение, осознаю себя животным, рядом с этим виноградным маленьким сладким телом, обнажённым на беспокойных простынях возбуждения прошедшей ночи, шум Небесного переулка вползает в серое окно, серый конец света в августе, так что я чувствую, что сразу хочу уйти, чтобы «вернуться к своей работе» – химера не химера, но налаженное постоянное чувство работы и долга, я его выработал и развил дома (в Южном Фриско), пусть и скромное, но какое есть, и удобства тоже, уединение, я его так желал, а теперь не могу выносить. – Я встал и стал одеваться, извиняясь, она лежала как маленькая мумия на простыне и глядела на меня серьёзными карими глазами, это были глаза индейской настороженности в лесу, тёмные упрёки внезапно поднялись вместе с чёрными ресницами, обнажив неожиданные фантастические белки глаз с коричневой сверкающей радужкой в центре, серьёзность её лица, подчёркнутая слегка монголоидным, будто боксёрским носом, и щёки, слегка припухшие после сна, как лицо на красивой порфировой маске, найденной давно и ацтекской. – «Но куда ты убегаешь так быстро, словно в истерике или в тревоге?» – «Ну, у меня есть работа, и мне надо опохмелиться», – и она не совсем проснулась, так что я ускользаю с несколькими словами, когда она почти засыпает, и снова не вижу её несколько дней —

Юный любовник дома после своей победы почти не думает об утрате любви к покорённой девушке c прекрасными чёрными ресницами – здесь нет признания. – В то утро, когда я ночевал у Адама, я опять увидел её, я собирался вставать, печатать и пить кофе на кухне весь день, ведь в то время работа, работа была моей ведущей мыслью, а не любовь – не боль, которая заставляет меня это писать, даже если я этого не хочу, эту боль не облегчить тем, что написано, она только усилится, и будет искуплена, и если бы это была достойная боль и её можно было поместить куда-то в другое место, а не в эту чёрную канаву стыда и потерь и ночной безумной суеты и испарины на моём лбу, – Адам встал, чтобы пойти на работу, я тоже, я умывался и бормотал, тут зазвонил телефон, и это была Марду, она шла к своему терапевту, но нуждалась в мелочи на автобус, она жила за углом: «Окей, заходи, но побыстрее, я пойду на работу или оставлю деньги Лео». – «О, он там?» – «Да». – В моём уме мужские мысли о том, чтобы сделать это опять, и я внезапно с нетерпением жду этой встречи, как если бы мне показалось, что она недовольна нашей первой ночью (нет причин это чувствовать, ведь до соития она лежала у меня на груди, ела омлет фу-йонг и пожирала меня сияющими радостными глазами) (что сегодня вечером пожирает мой враг?), мысль об этом заставляет меня уронить мой жирный горячий лоб на усталую ладонь – о любовь, ты меня оставила – или телепатии в самом деле сочувственно пересекаются в ночи? – Такая ему выпала пагуба – холодный любитель похоти заполучит горячее кровотечение духа – и вот она здесь, в восемь утра, Адам ушёл на работу, и мы остались одни, и она сразу же свернулась калачиком у меня на коленях, по моему приглашению, в большом мягком кресле, и мы завели разговор, она стала рассказывать свою историю, и я зажёг (в серый день) тусклую красную лампу, и так началась наша настоящая любовь —

Ей надо было рассказать мне всё – и, конечно, буквально на днях она уже рассказала всю свою историю Адаму, и он слушал, теребя бороду с мечтами в далёких глазах, чтобы казаться внимательным любовником в сумрачной вечности, кивая, – теперь она начала рассказывать мне всё сначала, но (думал я) как брату Адама, который любит ещё больше, слушает благоговейнее, волнуется сильнее. – Мы были здесь, во всём сером Сан-Франциско на сером Западе в воздухе почти висел запах дождя, и далеко по всей земле, над горами за Оклендом и дальше за Доннером и Траки лежала великая пустыня Невады, пустоши, ведущие в Юту, в Колорадо, к холодному холоду равнин, и я представлял себе, как её бродяга-отец, полукровка-чероки, лежит там ничком на платформе, ветер ворошит лохмотья и чёрную шляпу, его тёмное скорбное лицо смотрит на всю эту землю и опустошение. – В другие моменты я представлял, как он работает сборщиком в Индио, а потом жаркой ночью сидит на стуле, на тротуаре среди шутливых мужчин в рубашках, и сплёвывает, а они говорят: «Эй, Ястребиный Хер, расскажи нам эту историю ещё раз, как ты угнал такси и поехал на нём прямиком в Манитобу, в Канаду, – ты слышал его рассказ, Сай?» – Я видел её отца, он стоит прямой, гордый, красивый, в мрачном тускло-красном свете Америки на углу, никто не знает, как его звать, никому до него нет дела —

Её собственные рассказы о мелких безумствах и бегствах, пересечении городских границ и излишнем курении марихуаны, вызывавшем у неё такой ужас (в свете моих собственных мыслей про её отца, творца её плоти и прародителя её ужасов, познавшего куда больше серьёзных безумств, чем она в психоаналитических тревогах могла себе вообразить), послужили лишь фоном для мыслей о неграх, индейцах и Америке в целом, но со всеми подтекстами «нового поколения» и другими историческими проблемами, в которые она теперь окунулась, как и все мы в нашей Ошеломляющей и Европейской Печали, невинная серьёзность, с которой она рассказывала свою историю, а я слушал, так часто её перебивая, – с широко раскрытыми глазами мы обнимались на небесах – хипстеры Америки 1950-х в тёмной комнате – грохот улиц за пустым мягким подоконником. – Беспокойство об её отце, поскольку я тоже бродил там, сидел на земле и видел рельсы, сталь Америки, она опутала землю, набитую костями старых индейцев и коренных американцев. – В холодную серую осень в Колорадо и Вайоминге я работал на полях и видел, как индейские бродяги внезапно выходят из придорожных кустов и медленно идут, с ястребиными губами, с выступающими скулами и морщинами, в огромной тени вещевых мешков с барахлом, тихо беседуя друг с другом, они так далеки от поглощённых полевыми работами людей, даже негров с улиц Шайенна и Денвера, япошек, армянского и мексиканского меньшинства всего Запада, что смотреть на троих или четверых индейцев, шагающих через поле и железную дорогу, это нечто невероятное, как сон, – и ты думаешь: «Это, должно быть, индейцы – ни одна душа на них не глядит – они идут туда – никто их не замечает – неважно, куда они идут – в резервацию? Что у них в этих коричневых брезентовых мешках?» – и лишь приложив немало усилий, ты осознаёшь: «Но они были жителями этой земли, и под этими огромными небесами они были причиной тревог, печальниками и защитниками жён целых народов, собиравшихся вокруг шатров, – теперь дорога, проложенная по костям их предков, ведёт их вперёд, указывая в бесконечность, призраки человечества легко ступают по поверхности земли, настолько глубоко нагноённой запасами их страданий, что достаточно копнуть ногой, чтобы найти руку ребёнка. – Скорый пассажирский поезд с дизельным рёвогрохотом мчится мимо, брум, брум, индейцы подняли взгляд – я вижу, они исчезают, как пятна», – и теперь, сидя в комнате с красной лампой в Сан-Франциско с милой Марду, я думаю: «Так это твой отец, это его я видел в серой пустыне, в ночной тьме, – из его соков вышли твои губы, твои глаза, полные страдания и печали, и неужели нам не дано узнать его имя или назвать его судьбу?» – Её маленькая коричневая рука сжата в моей руке, её ногти бледнее, чем её кожа, на пальцах ног тоже, и, сняв туфли, она зажала одну ногу между моими бёдрами для тепла, и мы разговариваем, мы начинаем наш роман на более глубоком уровне любви и историй уважения и стыда. – Ибо величайший ключ к храбрости – это стыд, и размытые лица в проходящем поезде не видят на равнине ничего, кроме фигур бродяг, уплывающих из поля зрения —

«Я помню одно воскресенье, Майк и Рита перебрали, мы покурили очень крепкого чая – они сказали, что в нём был вулканический пепел и круче его не бывает» – «Он из Эль-Эй?» – «Из Мексики – какие-то парни приехали в универсале и закупили его на свои, из Тихуаны, или откуда-то ещё, я не знаю – Рите тогда снесло крышу – когда мы были под кайфом, она резко встала посреди комнаты и сказала, что чувствует, как её нервы горят сквозь кости, – её снесло прямо у меня на глазах – я занервничала и взглянула на Майка, он вперился в меня так, будто хотел убить – он такой странный – я выскочила из дома и куда-то пошла, и не знала куда, мой ум рвался в разные стороны, и я хотела идти за ним, но моё тело так и шло вперёд по Коламбус, и мне казалось, что меня умом и чувствами тянет во все стороны сразу, и я недоумевала, как можно выбрать все стороны сразу, причём для каждой был свой мотив, как будто становишься другой личностью, – я с детства часто об этом думала, вот допустим, вместо того, чтобы пойти как обычно вверх по Коламбус, я двинула бы по Филберт, произошло бы тогда что-то такое, сперва незначительное, но достаточное потом, чтобы в итоге повлиять на всю мою жизнь? – Что меня ждёт в том направлении, куда я не пошла? – и всё такое, и если бы это не было моим постоянным беспокойством, аккомпанировавшим мне в моём одиночестве, из которого я извлекала столько разных мелодий, я не стала бы сейчас беспокоиться, разве что меня испугал бы вид ужасных дорог, по которым проходит это чистое допущение, если бы я не была такой чертовски упёртой —» и так весь день, длинная запутанная история, лишь обрывки из неё, и те я помню плохо, только масса невзгод в связующей форме —

Трип после обеда в комнате Жюльена, и Жюльен сидит, не обращая на неё внимания, но уставившись в серую мотыльковую пустоту, лишь изредка шевелясь, чтобы закрыть окно или иначе скрестить ноги, круглые глаза в такой долгой и таинственной медитации, и как я сказал, он похож на Христа, этакий агнец с виду, этого хватит, чтобы любого свести с ума, достаточно прожить там хотя бы день с Жюльеном или Валленштейном (тот же тип) или Майком Мерфи (тот же тип), с этими подземными с их мрачными долгими мыслями. – И кроткая девушка, ждущая в тёмном углу, я хорошо помнил, как я был в Биг-Суре, и Виктор приехал на своём буквально самодельном мотоцикле с маленькой Дори Кил, в коттедже у Пэтси была вечеринка, пиво, свечи, радио, разговоры, но в первый час новоприбывшие в их забавной рваной одежде, и он с этой бородой, и она с этими мрачными серьёзными глазами, они сидели практически вне поля зрения в тени при свечах, так что никто их не видел, и они ничего не говорили, но просто (если не слушали) медитировали, мрачные, упёртые, так что даже я в итоге забыл, что они были там, – а потом в эту ночь они спали в маленькой палатке в поле с туманной росой Звёздной Ночи Тихоокеанского Побережья, и с тем же скромным молчанием ничего не сказали утром, – Виктор для меня всегда был центровым выразителем тенденции подземного хипового поколения к молчанию, богемной таинственности, наркотикам, бородам, полусвятости и, как я потом обнаружил, непревзойденной мерзости (как Джордж Сандерс в фильме «Луна и грош») – так что Марду, здоровая девушка сама по себе, открытая всем веяниям и готовая к любви, спряталась теперь в затхлом углу, ожидая, когда Жюльен заговорит. – Время от времени во всеобщем «кровосмешении» её молча, ловко, по какому-то предварительному согласию или в тайной дипломатической игре передавали из рук в руки, или просто «Эй, Росс, отвези Марду к себе домой сегодня вечером, я хочу сделать это с Ритой для разнообразия», – и она оставалась у Росса на неделю, куря вулканический пепел и крезуя – (плюс тревожность из-за неправильного секса, преждевременная эякуляция этих анемичных maquereaux, оставляющая её в подвешенном состоянии, в напряжении и недоумении). – «Я была невинной девочкой, когда их встретила, независимой, но и не особо счастливой, или что-то в этом роде, но я понимала, что мне надо чем-то заняться, я хотела пойти в вечернюю школу, мне было где заработать по моей специальности, я работала переплётчицей в Олстэде и других местах по всему Харрисону, преподаватель рисунка, старая дева в школе, говорила, что я могу стать великой скульпторшей, и я жила с разными соседями по комнате, покупала одежду и доводила её до ума» – (прикусывая свою маленькую губу, и этот скользкий «кук» в глотке от быстрого печального вдоха и будто от холода, как в глотках у больших пьяниц, но она не пьяница, а печальница) (высшая, тёмная) – (дальше обвивая меня тёплой рукой) «а он лежит и говорит в-чём-дело, я не могу понять» – Она внезапно не может понять, что случилось, ведь она потеряла рассудок, своё обычное самосознание, и она ощущает жуткое жужжание тайны, она в самом деле не знает, кто она, где и зачем, она глядит из окна, и этот город, Сан-Франциско, как большая мрачная голая сцена, на которой над ней развёрнута какая-то гигантская шутка. – «Спиной к нему, я не знала, о чём думает Росс – и что он там делает». – На ней не было одежды, она встала с его удовлетворённых простыней в тени серого мрака, думая, что ей делать, куда идти. – И чем дольше она стояла с пальцем во рту, и чем больше мужчина спрашивал: «Что случилось, дет-ка?» (наконец он перестал задавать вопросы и позволил ей там просто стоять), тем сильнее она ощущала давление изнутри, ведущее к разрыву и взрыву, наконец она сделала гигантский шаг вперёд с глотком страха – всё было ясно: опасность в воздухе – это было написано в тени, на мрачной пыли за чертёжным столом в углу, на мешках для мусора, серый день просачивался по стене и в окно – в пустых глазах людей – она выбежала из комнаты. – «Что он сказал?»

«Ничего – он не двинулся с места, лишь оторвал голову от подушки, когда я обернулась, закрывая дверь – я была без одежды в переулке, мне было всё равно, я настолько ушла в осознание всего, что я знала, я была невинным ребёнком». – «Голая малышка, вау» – (И к себе: «Боже мой, эта девушка, Адам прав, она чокнутая, я с ней свихнусь, как на бензедрине с Хани в сорок пятом, когда я подумал, что ей нужно моё тело для машины её банды, крушения и пламени, но я точно никогда не выбегу голым на улицы Сан-Франциско, хотя может и смог бы, если бы правда ощутил необходимость действовать, да-а»), и я смотрел на неё, изумляясь и думая, говорит ли она правду. – Она стояла в переулке, пытаясь понять, кто она, ночь, мелкая морось тумана, тишина спящего Фриско, лодки в заливе, над заливом пелена огромных клыкастых туманов, ореол необычного жуткого света в проливе от Аркадных Намордников Храмовой Колоннады в Алькатрасе – её сердце колотится в тишине, в холодном тёмном покое. – Наверх, на деревянный забор, ждать – посмотреть, придут ли к ней извне какие-то мысли, как быть дальше, полные смысла и предчувствия, всё это будет правильным лишь один раз – «Одна ошибка в неправильном направлении…» – её рывок в никуда, спрыгнуть с одной стороны забора или с другой, бесконечное пространство с четырёх сторон, мужчины в мрачных шляпах идут на работу по блестящим улицам, не замечая голую девушку, скрытую в тумане, или они там были и видели, как она стояла в кругу, не касаясь её, лишь ожидая, пока полицейские придут и увезут её прочь, и все их усталые глаза поникли без интереса от пустого стыда, наблюдая за каждой деталью её тела – голое дитя. – Чем дольше она будет сидеть на заборе, тем меньше у неё останется сил, чтобы в итоге спуститься и принять решение, а Росс Валленштейн наверху и не собирается вставать со своей торчковой постели, он думает, что она жмётся в коридоре, или уже заснул в собственной шкуре и со своими костями. – Дождливая ночь расцветает повсюду, она целует мужчин, женщин и города в одном потоке грустной поэзии, с медовыми строками Ангелов наверху, трубящих над последними Восточно-Покровными Тихоокеанскими Песнями Рая, конец страха внизу. – Она сидит на заборе, тонкая морось ложится бисером на её каштановые плечи, звёзды в её волосах, её дикие, ныне индейские глаза смотрят теперь в Черноту с лёгким туманом, плывущим из её коричневого рта, страдание как кристаллы льда на попонах лошадок её индейских предков, бедный дым, ползущий из-под земли, и деревенская морось в давние времена, когда скорбная мать колола жёлуди и варила кашу безнадёжных тысячелетий, – песня азиатских охотников, ползущих по последнему аляскинскому ребру земли на Вой Нового Света (в их глазах и в глазах Марду теперь возможное Королевство Инков, Майя, обширных Ацтеков, блеск золотой змеи и храмов, столь же благородных, как в Греции и Египте, длинные гладкие скулы и приплюснутые носы монгольских гениев, творящих искусство в храмовых залах, и порыв их челюстей говорить, покуда испанцы Кортеса, утомлённые голландские хворые бездельники Писарро в панталонах Старого Света не заявились рубить тростник в саваннах, чтобы найти сияющие города Индейских Глаз, высокие, с ландшафтами, бульварами, ритуалами, герольдами, под флагами всё того же Солнца Нового Света, над которым вознесено бьющееся сердце) – её сердце бьётся под дождём во Фриско, на заборе, перед последними фактами, она готова спрыгнуть на землю и вернуться бегом и снова укрыться там, где была она и где было всё – утешая себя видениями истины – спрыгнув с забора, вперёд на цыпочках, найти коридор, содрогаясь и крадучись —

«Я приняла решение, я выстроила некую конструкцию, вот такую, но я не могу». – И опять всё сначала, начиная с плоти под дождём: «Почему кто-то должен хотеть причинить вред моему маленькому сердцу, моим ногам, моим маленьким рукам, моей коже, в которую я завёрнута, поскольку Бог хочет, чтобы я была тёплой и внутри, моим пальцам ног – неужели Бог создал это всё таким хрупким, смертным и опасным, и хочет, чтобы я осознала это и закричала, – почему дикая земля и тела обнажаются и ломаются – я дрожала, когда даритель бежал, мой отец кричал, моя мать мечтала, – я начала с малого и выросла, и теперь я опять большое нагое дитя, и я только боюсь и плачу. – Ах – Защити себя, безвредный ангел, ведь ты никогда бы не смогла повредить и расколоть другую невинную оболочку и тонкую вуаль боли – завернись в мантию, медовый агнец, – защити себя от дождя и подожди, пока Папа снова придёт, а Мама бросит тебя тёпленькую в свою лунную долину, соткёт на станке терпеливого времени, будь счастлива по утрам». – Начав всё сначала, дрожа, из переулка, ночью нагая в коже и на деревянных ногах, к грязной двери какого-то соседа – стук – женщина подошла к двери на испуганный стук дрожащих костяшек, она видит нагую коричневую девушку, испуганную – («Это женщина, это душа моего дождя, она глядит на меня, она напугана».) – «Постучать в дверь этого совсем незнакомого человека, конечно». – «Я подумала, что быстро схожу по улице к Бетти и назад, я правда пообещала вернуть ей одежду, она впустила меня, она закутала меня одеялом, потом достала мне одежду, и к счастью она была одна – итальянка. – Я вышла от неё и пошла по переулку дальше, теперь уже в одежде, потом я зашла к Бетти и взяла два бакса – потом купила эту брошь, я её видела в тот день в каком-то месте со старой морской корягой в окне, на Северном Берегу, украшения ручной работы, такая лавка, это был первый символ, который я решила себе позволить» – «Конечно». – От голого дождя до мантии, окутавшей её невинность, затем к украшению Бога и религиозной сладости. – «Как в тот раз, когда я дралась на кулаках с Джеком Стином, это всё отпечаталось в моей памяти». – «На кулаках с Джеком Стином?» – «Это было раньше, все торчки в комнате Росса, они вязали и стреляли с Пушером, знаешь Пушера, ну, я тоже сняла там одежду – это было… всё… часть того же… трипа…» – «Но эта одежда, эта одежда!» (к себе самому). – «Я стояла посреди комнаты и отлетала, а Пушер извлекал звуки из гитары, на одной струне, я подошла к нему и сказала: “Чувак, не швыряй в МЕНЯ эти грязные ноты”, и он сразу молча встал и ушёл». – Джек Стин разозлился на неё и подумал, что если он ударит её и вырубит кулаками, она придёт в себя, поэтому он ударил её, но она была такой же сильной, как он (анемичные бледные 110-фунтовые торчковые аскеты Америки), бац, они вырубились раньше других, усталые. Она мерилась силой с Джеком, с Жюльеном, и практически их побеждала – «Жюльен наконец победил меня, но для этого ему пришлось меня яростно придавить, и сделать мне больно, и он был очень расстроен» (радостный маленький хмык сквозь маленькие выпуклые зубки) – она дралась там с Джеком Стином и почти его уделала, но он разъярился, и соседи снизу вызвали полицейских, те пришли, и им пришлось объяснять, что они – «танцуют». – «Но в тот день я увидела эту железную штучку, маленькую брошь с прекрасным тусклым блеском, её носят на шее, знаешь, она бы так хорошо смотрелась у меня на груди» – «На твоей коричневой груди она была бы тускло-золотой и красивой, детка, продолжай свою чудесную историю». – «И я сразу захотела эту брошь, хотя было четыре утра, и на мне было это старое пальто, туфли и старое платье, которое она мне дала, я ощущала себя уличной шлюхой, но я знала, что никто ничего мне не скажет, – я побежала к Бетти за двумя баксами, разбудила её». – Она требовала денег, она выходила из смерти, а деньги были лишь средством получить блестящую брошь (глупые средства, изобретённые изобретателями бартера и торгов и того, кто кому принадлежит, кто чем владеет —). Потом она бежала по улице со своими двумя баксами, пришла в лавку задолго до открытия, пошла выпить кофе в кафетерии, сидела одна за столом, наконец-то врубилась в мир, мрачные шляпы, блестящие тротуары, вывески с запечённой камбалой, отражения дождя в оконном стекле и в зеркале на колонне, красота продуктовых прилавков с холодными закусками, горками пирожков и паром из кофейника. – «Какой тёплый мир, нужны лишь маленькие символические монеты – они дадут столько тепла и еды, сколько нужно, – и не надо сдирать кожу и грызть свою кость в переулках – эти места созданы, чтобы дать крышу и утешение мешкам-с-костями, приходящим взывать об этом утешении». – Она сидит там и смотрит на всех, обычные похотливые завсегдатаи боятся смотреть в ответ из-за дикой вибрации её глаз, они ощущают какую-то живую опасность в апокалипсисе её напряженной жадной шеи и дрожащих жилистых рук. – «Это не женщина». – «Это чокнутый индеец, она кого-нибудь убьёт». – Пришло утро, Марду, радостная и себе на уме, увлечённая, спешила в магазин купить брошь – затем стояла в аптеке у вертушки для открыток целых два часа, внимательно изучая каждую снова и снова, у неё осталось всего десять центов, и можно было купить только две, и этим двум надлежало быть совершенными личными талисманами нового важного значения, личными предзнаменованиями – её жадные губы напряглись, чтобы увидеть боковым взором заурядные смыслы теней канатного трамвая, Чайнатауна, цветочных киосков, синевы, клерки недоумевают: «Она здесь битых два часа, без чулок, с грязными коленками, разглядывает открытки, какая-то беглая жена алкоголика с Третьей улицы, пришла в большую аптеку для белых людей, никогда раньше не видела блестящих открыток». – Накануне вечером её можно было увидеть на Маркет-стрит у Фостера с последним (опять) пятаком и стаканом молока, плачущей в своё молоко, а мужчины всегда на неё смотрели, всегда пытались сделать её, но теперь ничего не делали, потому что боялись, потому что она была как ребёнок, – и ещё: «Почему Жюльен или Джек Стин или Уолт Фицпатрик не оставили тебя одну у себя в углу или не одолжили тебе пару баксов?» – «Но им всё было побоку, они в самом деле боялись меня, они совсем не хотели, чтобы я была рядом, они держались с отстранённой объективностью, разглядывали меня, задавали гадкие вопросы – Жюльен пару раз прямо уставился на меня, ты знаешь, “В чём дело, Марду?” и его привычки и фальшивое сочувствие, но на самом деле ему было просто любопытно, как меня сносит, – и никто из них даже не подумал дать мне денег, чувак». – «Эти парни правда плохо обращались с тобой, ты знаешь?» – «Да, они никогда ни с кем не обращаются – будто никогда ничего не делают – ты решаешь свои проблемы, а я свои». – «Экзистенциализм». – «Но это американский дрянной холодный экзистенциализм, а насчёт торчков, чувак, я с ними общалась, почти год, и каждый раз, когда они врубались, я тоже очень круто контачила». – Она сидела там, они кивали, в мёртвой тишине она ждала, ощущая, как медленные змееподобные волны вибрации пробиваются через комнату, опустив веки, кивая и вздрагивая головами, кто-то бормочет свою неприятную жалобу: «Чу-ва-ак, меня задолбал этот сукин сын Макдауд со всем своим вечным нытьём о том, что у него нет денег на одну капсулу, можно ли ему купить полкапсулы или заплатить половину – чу-ва-ак, я никогда не видел такого ничтожества, такого де-е-рьма, почему бы ему просто не свалить куда-нибудь и не исчезнуть, ээ». (Это торчковое “ээ” сопровождает любую бессмыслицу, и всё, что они говорят, это бессмыслица, вся их речь, ээ, э-э-э, рыдание потакающего себе младенца взрывается криком во всю пасть УААА, когда от хлама их системы регрессируют в колыбельку.) – Марду сидела там, и, когда её наконец заводило от травы или от бенни, она начинала думать, что её ширнули, она шла по улице с сорванной крышей и в самом деле ощущала электрический контакт с другими людьми (в своей чувствительности принимая это как факт), но иногда её обуревали сомнения, что кто-то тайно ввёл ей инъекцию и шёл за ней по улице, и от него было это электрическое ощущение вне всякой зависимости от любого природного закона Вселенной. – «Но ты правда в это не верила – но ты поверила – когда я слетел от бенни в сорок пятом, я правда поверил, что та девушка хотела завладеть моим телом и сжечь его, и положила бумаги своего юноши в мой карман, чтобы полицейские подумали, что он мёртв, – я сказал ей об этом». – «Ой, и что она сделала?» – «Она сказала: “Ууу, папочка”, обняла меня и позаботилась обо мне, Хани была дикая сука, она разукрасила мою бледность блинами косметики – я потерял тридцать, десять, пятнадцать фунтов – но что дальше?» – «Я бродила со своей брошкой». – Она зашла в какой-то магазин подарков, и там был мужчина в инвалидной коляске. (Она вошла в дверной проём с клетками и зелёными канарейками за стеклом, ей хотелось потрогать бусы, посмотреть на золотых рыбок, погладить старого толстого кота, загоравшего на полу, постоять в прохладных зелёных попугайских джунглях магазина, заторчать от зелёных не-от-мира-сего глаз попугаев, вращающих глупыми шеями, чтобы окаменеть, зарывшись в безумные перья, и ощутить отчётливую передачу птичьего ужаса, электрические спазмы внимания, к в а к, л о о к, л и и к, и этот мужчина был таким странным.) – «Почему?» – «Не знаю, просто странный и всё, он хотел, он говорил со мной очень ясно и настойчиво – так пристально смотрел на меня, причём очень долго, но улыбаясь по простейшим банальным поводам, однако мы оба знали, что имели в виду всё прочее, что мы сказали – знаешь, за жизнь – на самом деле речь шла о туннелях, туннеле на Стоктон-стрит и о том, который только что построили на Бродвее, о нём мы говорили больше всего, но пока мы говорили о нём, между нами прошёл сильнейший электрический ток настоящего понимания, и я могла ощутить другие уровни, бесконечное их количество в каждой интонации его речи и моей тоже, и мир значений в каждом слове, – я никогда раньше не понимала, сколько всего происходит всё время, и люди знают это – это видно в их глазах, они отказываются проявить это как-то иначе – я стояла так очень долго». – «Он, должно быть, сам был чудаком». – «Знаешь, лысеющий, странный, среднего возраста, и с этим взглядом с-отрезанной-шеей или с-головой-в-воздухе» (глупой, заострённой), «он глядел во все стороны, думаю, это была его мать, старая леди с шалью «пейсли» – но, боже мой, это займёт у меня целый день». – «Вау». – «На улице эта красивая седая старуха подошла ко мне и увидела меня, но она спросила дорогу, ей хотелось поговорить» – (На солнечном уже лирическом утреннем воскресном тротуаре после дождя, Пасха во Фриско, и все лиловые шляпы и лавандовые пальто раскрыты прохладным порывам ветра, и маленькие девочки, такие крошечные с их только что выбеленными туфлями и подающими надежду пальто медленно спускаются с холмов по белым улицам, церкви с гулом старых колоколов и центр города вокруг Маркет, где наша оборванная святая негритянская Жанна д’Арк бродит среди осанны в своей коричневой ночной коже и со своим сердцем, трепет беговых бюллетеней в угловых киосках, наблюдатели за журналами с обнажёнными женщинами на обложках, цветы на углу в корзинках, и старый итальянец в своём фартуке с газетами встал на колени полить их, и китайский отец в облегающем экстазном костюме катит младенца в плетёной коляске вниз по Пауэлл со своей розовощёкой женой с блестящими карими глазами в её новом чепце, хлопающем на солнце, там стоит Марду, улыбаясь сильно и странно, а старая эксцентричная леди понимает свою негритянку не больше, чем добрый калека из магазина, на её отдалённом и теперь открытом лице видны явные признаки беспокойного чистого невинного духа, он только что восстал из ямы в каменистой земле и своими израненными руками поднял себя в спасительное безопасное место, две женщины, Марду и старая леди, на невероятно грустных пустых воскресных улицах после волнений субботней ночи, огромный блеск вверх и вниз по Маркет, как золотая пыль и пульсация неона в барах на О’Фаррел и Мейсон с призывом подмигивающих вишенок из коктейльных бокалов к открытым голодным субботним сердцам, но в итоге он ведёт к синей пустоте воскресного утра, лишь трепет нескольких газет в сточной канаве и долгий белый вид на оклендскую всё ещё субботу – Пасхальный тротуар Фриско, белые корабли прорезают чистые синие линии от Сасебо под мостом Золотые Ворота, ветер сверкает всеми листьями Марин-Сити и окутывает размытый блеск белого доброго города в облаках потерянной чистоты высоко над краснокирпичной набережной и причалом Эмбаркадеро, чуть слышный рваный намёк на песню старых помо, когда-то единственных странников этих одиннадцати последних американских холмов, ныне усеянных белыми домами, а теперь лицо самого отца Марду, когда она подняла своё лицо, чтобы перевести дух, чтобы говорить на улицах жизни в её огромной материализации над Америкой, и оно исчезает —.) «Я ей сказала, мы поговорили, и когда она уходила, она подарила мне свой цветок, приколола его ко мне и назвала меня сладкой». – «Она была белой?» – «Да-а, она была очень нежной, очень при-ятной, казалось, она любит меня – и спасёт меня, выведет меня отсюда – я поднялась на холм, вверх по Калифорния-стрит мимо Чайнатауна, и там был какой-то белый гараж с большой стенкой, и этот парень на вертящемся стуле хотел знать, чего я хочу, я смотрела на все свои движения как на цепочку обязательств общаться с теми, кто не случайно, а по уговору оказывался передо мной, общаться и обмениваться новостями, вибрацией и новыми смыслами, которые у меня были, обо всём, что случается с каждым, всегда и всюду, и чтобы они не волновались, нет таких злых, как ты думаешь, или – цветной парень на вертящемся стуле, мы долго и бестолково говорили, я помню, он не хотел смотреть мне в глаза и слушать, что я ему говорю». – «А что ты ему говорила?» – «Теперь это всё позабылось – что-то совсем простое и такое, чего никогда не ожидаешь, вроде тех туннелей или старой леди и меня, когда я зациклилась на улицах и направлениях, – но парень хотел сделать это со мной, я видела, как он расстегнул молнию, но вдруг ему стало стыдно, я стояла спиной и видела это в стекле». (Между белых плоских стен гаражного утра, призрак мужчины и девушка, она отвернулась, сутулясь, глядя в окно, а в нём отразился не только странный застенчивый чёрный мужчина, тайно глядящий на неё, но и весь офис, стул, сейф, сырые бетонные задние помещения гаража и тускло блестящие авто с засохшими грязными каплями дождя прошлой ночи, а за стеклом – бессмертный балкон деревянного многоквартирного дома на той стороне, где она вдруг увидела троих негритянских детей в странных нарядах, машущих, но не кричащих негру в комбинезоне четырьмя этажами ниже, видно он работал на Пасху и махнул им в ответ, когда пошёл в странном своём направлении, внезапно пересекая медленное направление, выбранное двумя мужчинами, это были двое обычных мужчин в пальто и шляпах, один с бутылкой в руках, а другой нёс на руках мальчика лет трёх, и они время от времени останавливались, чтобы задрать бутылку Четырёхзвездочного Калифорнийского Шерри и выпить, тогда как Ранний Ветер Восходящего Солнца Фриско трепал их трагические пальто, мальчик кричал, их тени падали на мостовую, как тени чаек, цвета итальянских сигар ручной работы из тёмно-коричневых магазинов на Коламбус и Пасифик, мимо на второй передаче проехал Кадиллак с рыбьими плавниками, к домам на вершине холма взглянуть на бухту и нанести визит родственникам, он везёт им газеты с комиксами, новости о старых тётушках, леденцы какому-то несчастному маленькому мальчику, а тот ждёт, когда закончится воскресенье, когда солнце ослабнет за французскими жалюзи и стеной растений в горшках, скорей бы дождь и опять понедельник, и радость переулка с деревянным забором, где только вчера вечером бедняжка Марду чуть было не пропала.) – «И что сказал цветной парень?» – «Он застегнул ширинку, он не хотел на меня смотреть, он отвернулся, так странно, ему стало стыдно, он сел – я вспомнила, как была маленькой девочкой в Окленде, и один мужчина посылал нас в лавку и давал нам по десять центов, а затем он распахивал свой халат и показывал нам себя». – «Негр?» – «Да, в моём районе, где я жила, – я помню, я никогда там не оставалась, но моя подружка осталась, и думаю, один раз она даже что-то с ним сделала». – «Что ты сделала с парнем на вертящемся стуле?» – «Ну типа, я выбралась оттуда, и был чудесный день, Пасха, мэн». – «Боже, Пасха, а где в это время был я?» – «Мягкое солнце, цветы, и вот я шла по улице и думала: “Почему я раньше позволяла себе скучать”, и для компенсации отлетала, или напивалась, или злилась, или делала все прочие штуки, люди хотят чего угодно, но не безмятежного понимания того, что есть, а ведь его так много, и они обдумывают свои хмурые социальные сделки – такие как гнев – приколы – ссоры из-за социальных проблем и моей расовой проблемы, в них так мало смысла, я могла ощутить великую уверенность, а золото утра со временем ускользнёт и уже ускользает – я могла сделать всю свою жизнь такой же, как это утро, одной лишь силой чистого понимания и готовности жить и идти вперёд, Боже, это всё самое прекрасное, что когда-либо случалось со мной, в своём роде, – но такое зловещее». – Всё закончилось, когда она добралась домой в дом своих сестёр в Окленде, и они всё равно на неё обозлились, но она послала их куда подальше и делала всякие странные вещи; к примеру, она заметила сложную проводку, которую соорудила её старшая сестра, чтобы подключить телевизор и радио к кухонной розетке в ветхой деревянной надстройке над их коттеджем рядом с Седьмой и Пайн, закопчённая древесина железной дороги и веранды с горгульями, трухлявые доски в картонных трущобах, во дворе ничего, кроме кучи щебня и чёрных досок, показывающих, где бродяги распивали токайское в последнюю ночь перед тем, как двинуть через грузовой двор скотобоен к железнодорожной магистрали на Трейси, через бескрайний и невозможный Бруклин-Окленд, полный телефонных столбов и всякого хлама, дикие негритянские бары по субботним вечерам заполнены шлюхами, и мексиканцы йа-йакают в своих салунах, и патрульная машина ездит туда и сюда по длинной печальной авеню, усеянной пьяницами и блеском разбитых бутылок (теперь в деревянном доме, где она выросла среди ужасов, Марду сидит у стены на корточках, глядит в полумраке на провода, и она слышит, как сама говорит, и не понимает, зачем она это говорит, но ей нужно сказать, чтобы оно вышло наружу, ведь раньше в тот день своих блужданий она добралась наконец до дикой Третьей улицы с её шеренгами алкашей и чёртовыми пьяными индейцами в налобных повязках, вываливающимися из переулков, и с киношкой за десять центов с тремя фильмами в программе, и с маленькими детьми из ночлежек, выбегающими на тротуар, с ломбардами и негритянскими курятниками с музыкальными автоматами, и она стояла на дремотном солнце, и вдруг услышала боп, будто впервые, как он льётся, первый порыв музыкантов и их дудок, и внезапное мистическое единение всех инструментов, выражающее себя в волнах так зловеще, и вновь электричество, но кричащее с ощутимой живостью, прямое слово вибраций, перекличка фраз, амплитуды намёков, улыбка в звуке, точно такой же живой намёк виден и в том, как её сестра провела провода, извивающиеся, запутанные и исполненные намерения, невинные с виду, но на самом деле за маской повседневности, в полном согласии с этим слащавым ртом, почти насмешливые змеи электричества, и они нарочно такие, чтобы то, что она весь день видела и слышала в музыке, теперь увидела в проводах: «Вы тут решили убить меня электрическим током?» – и сёстры увидели, что что-то правда было не так, хуже, чем когда самая младшая из сестёр Фокс, алкоголичка, выходила на безумную улицу и её регулярно забирала полиция, какое-то безымянное кошмарное зияющее не так: «Она курит травку, она зависает в Городе со всякими странными бородатыми парнями». – Они вызвали полицию, и Марду забрали в больницу – и вот она понимает: «Боже, я видела, как ужасно то, что в самом деле случилось, и вот-вот должно было случиться со мной, и послушай, я быстро оттуда выбралась, и разумно поговорила с кем только можно, и сделала всё правильно, они меня выпустили через двое суток – со мной были другие женщины, мы смотрели из окон, и своими словами они заставили меня увидеть ценность реальной жизни подальше от этих чёртовых халатов снаружи на улице, солнце, мы могли видеть корабли, снаружи, и чувак, СВОБОДНО бродить вокруг, как это в самом деле здорово и как мы этого никогда не ценим, такие мрачные внутри наших шкурных забот, такие придурки или слепые избалованные мерзкие дети, надутые, потому что… они не могут получить… все… конфеты… как им хочется, поэтому я поговорила с врачами и сказала —». «А тебе негде было остаться, где была твоя одежда?» – «Валялась повсюду – по всему Берегу – я должна была что-то сделать – они позволили мне тут пожить, мои друзья, на лето, в октябре надо будет съезжать». – «В Переулке?» – «Да-а». – «Милая, давай мы с тобой – ты поедешь со мной в Мексику?» – «Да!» – «Если я поеду в Мексику? то есть, если я получу деньги? в принципе, у меня сейчас есть сто восемьдесят, и мы правда могли бы поехать завтра и жить так – как индейцы – дёшево, в деревне или в трущобах». – «Да – будет классно сейчас свалить отсюда» – «Но мы можем подождать, пока я получу – я надеюсь получить пятьсот, видишь – и —» (и тогда я унёс бы её на лоно моей собственной жизни) – она говорит: «Я правда больше не хочу иметь ничего общего с Берегом или с кем-либо из этой шайки, чувак, вот почему – похоже, я сказала об этом или согласилась слишком рано, сейчас ты не так уверен» (смеётся, когда видит, как я задумался) – «Но я обдумываю только практические проблемы». – «И всё же, если бы я сказала “может быть”, спорим – оооо, это клёво», и целует меня – серый день, красный свет лампы, я никогда не слышал такой истории от такой души, кроме тех великих людей, кого я знал в молодости, великих героев Америки, с ними я дружил, с ними путешествовал, попал в тюрьму и знал их на суровых рассветах, этих разбитых парней на тротуарах, прозревавших символы в сточной канаве, Рембо и Верленов Америки на Таймс-сквер, пацанов, – ни одна девушка ещё не тронула меня историей духовного страдания, и чтобы её душа была такой прекрасной и сияла, как заблудший ангел в аду, но ад – это улицы, по которым я бродил, наблюдая, наблюдая за кем-то, похожим на неё, и никогда не мечтал о темноте, тайнах и возможностях нашей встречи в вечности, и вот громадность её лица, как внезапная громадная голова Тигра на афише на обратной стороне деревянной ограды на дымных свалках в субботнее утро без учёбы, прямая, прекрасная, безумная, под дождём. – Мы обнялись, мы прижались друг к другу – это так похоже на любовь, я был изумлён – мы делали это в гостиной, с удовольствием, в креслах, в кровати, спали, сплетённые, довольные – я показал бы ей больше сексуальности —