Текст книги "Сатори в Париже. Тристесса (сборник)"

16

С месье Кастельжалу я встречаюсь в баре через дорогу от церкви Св. Людовика Французского и рассказываю ему о библиотеке – Он приглашает меня назавтра в Национальные Архивы и посмотрит, что можно будет сделать – В задней комнате парни играют в бильярд, и я слежу весьма пристально, потому что у себя на Югах я не так давно начал по-настоящему хорошо пулять, особенно если пьяный, что есть еще одна годная причина бросить пить, но на меня не обращают абсолютно никакого внимания, пока я все время говорю «Bon!»[44]44
   Хорошо! (фр.)


[Закрыть] (как англичанин с подкрученными усами и без передних зубов орет «Не в бровь, а в глаз!» где-нибудь в клубе) – Бильярд без луз, вместе с тем, не мой фасон – Мне нравятся карманы, дырки, я люблю прямые дуплеты, которые совершенно невозможны, кроме как навесным снутри-или-снаружи французским, только срезать, жестко, шар входит в дело и биток подскакивает, однажды он так подскочил, прокатился вдоль краев стола и отскочил обратно на сукно, и тут игра закончилась, поскольку забивается восьмерка – (Об этом ударе мой южный партнер по бильярду Клифф Эндерсон говорил «удар Иисуса Христа») – Само собой, будучи в Париже, я хочу поиграть с местными талантами и испытать Смекалку Transatlantique[45]45
   Трансатлантический (фр.).


[Закрыть], но им не интересно – Как я уже сказал, иду в Национальные Архивы на любопытной улочке под названием Rue des Francs-Bourgeois (как можно выразиться, «улица откровенного среднего класса»), наверняка тут некогда видали, как болтанное пальто старины Бальзака болтается вдоль по ней каким-нибудь поспешным днем к гранкам его печатника, или вроде булыжных улиц Вены, когда, бывало, Моцарт и впрямь шел по ним в болтающихся штанах однажды днем к своему либреттисту, кашляя —

Меня направляют в главную контору Архивов, где мистер Кастельжалу сегодня с видом меланхоличнее вчерашнего на чистом смазливом цветущем голубоглазом пожилом его лице – У меня сердце щемит, когда слышу от него, что после вчерашней нашей встречи мать его серьезно заболела, и теперь он должен идти к ней, обо всем позаботится его секретарша.

Она, как я уже сказал, такая восхитительно красивая, незабываемо чувственно съедобабельная бретонская девушка с зелено-морскими глазами, иссиня-черными волосами, зубки маленькие с такой легкой расщелинкой впереди, что, встреть она стоматолога, который предложил бы их выправить, так всякому мужчине на свете следовало б подвесить его за шею к деревянному коню Трои, чтоб один последний раз взглянул на плененную Елену, прежде чем Париж осудит его каверзное и развратное Галльское Гайло.

В белом вязаном свитерке, золотых браслетах и всяком, и, воспринимая себя ее морскими глазами, я повиновался и чуть честь не отдал, но лишь признал сам себе, что такая женщина вся не та и сплошь война, и не для меня, мирного пастыря mit de коньяк – Я Евнух был, две недели играть с такими склонностями и покатостями —

Неожиданно меня потянуло в Англию, стоило ей затрещать про то, что в Национальных Архивах хранятся только рукописи, да и многие сгорели притом в нацистских бомбардировках, а кроме того, у них нет никаких документов о «les affaires Colonielles» (колониальных вопросах).

«Колониэлльных!» в истинной ярости заорал я, опаляя ее взором.

«У вас что, нет списка офицеров Армии Монкальма в 1756 году?» продолжал я, перейдя хотя бы к сути, но так разозлившись на нее за это ирландское надменство (да, ирландское, потому что все бретонцы так или иначе произошли из Ирландии, еще галлов галлами не звали, а Цезарь друидского древесного пня в глаза не видал, еще саксы не явились, и до и после Пиктской Шотландии и так далее), но нет, она смотрит на меня этим своим зеленоморским взглядом и Ах, вот теперь я ее разглядел —

«Мой предок служил офицером Короны, его имя я вам только что сообщил, и год, он из Бретани, мне говорили, он был Барон, я первым из его потомков вернулся во Францию поискать документы». Но тут я понял, что я надменнее, нет, не надменнее ее, а просто уличного попрошайки, чтоб даже так говорить или даже пытаться найти какие-то документы, понять верю-не-верю, ибо как бретонка она, вероятно, знала, что найти их можно только в Бретани, поскольку там была небольшая такая войнушка под названием La Vendе´e[46]46
   Вандея (фр.).


[Закрыть] между католической Бретанью и республиканским атеистическим Парижем, кошмарная настолько, что и не упомянешь тут, где рукой подать до гробницы Наполеона —

Суть же в том, что она слышала, как м. Кастельжалу все ей рассказал про меня, мое имя, цель моих поисков, и ей показалось, что заниматься этим глупо, хоть и благородно в смысле безнадежности благородной попытки, ибо Джонни Маги за углом, как всем известно, может, если повезет, отыскать в Ирландии, что он потомок Моргольтова Короля, и что с того? Джонни Эндерсон, Джонни Голдстин, Джонни Ктоугодни, Линь Цзинь, Ди Бак, Рон Пудельблядер, Ктоугодно.

А мне, американцу, шелестеть тут рукописями, если те вообще имеют какое-то касательство к моей задаче, какая разница?

Не помню, как я выбрался оттуда, но дама осталась недовольна, да и я тоже – Но я в то время о Бретани не знал вот чего – что Кемпер, хоть и древняя столица Корнуая и резиденция его королей или наследственных графьев, а в последнее время столица департамента Финистер и все такое, тем не менее не чем-нибудь тупым в большом городе считалась, а захолустьем среди популярных остроумцев Парижа, из-за его дальности от столицы, поэтому тут все равно, что нью-йоркскому негру сказать «Если плохо себя вести будешь, сошлю тебя обратно в Арканзас», Вольтер и Кондорсе бы расхохотались и ответили «Если нормально не сечешь, мы тебя в Кемпер сошлем ха ха ха». – Связав вот это вот с Квебеком и знаменитыми тупыми кэнаками, она, должно быть, смешок в себе давила.

Я отправился, по чьей-то наколке, в Bibliothе´que Mazarine возле Quai St Michel, и там ничего не произошло, вот только старая библиотекарша мне подмигнула, сообщила, как ее зовут (мадам Ури), и велела мне ей писать когда ни пожелаю.

Все, что было делать в Париже, сделано.

Я купил авиабилет в Брест, Бретань.

Спустился в бар со всеми попрощаться, и один из них, Гуле-бретонец, сказал: «Будь осторожней, они тебя там оставят».

PS А последней соломинкой, перед тем как купить билет, я пошел к своим французским издателям и объявил, как меня зовут, и спросил начальство – Девушка либо поверила, что я из авторов этого издательского дома, кой я и есть в количестве уже шести романов, либо нет, но она холодно ответила, что он вышел на обед —

«Тогда ладно, где Мишель Морт» (по-французски) (мой как бы тут редактор, бретонец из бухты Ланьон в Локареке).

«Тоже обедает».

А суть дела сводилась к тому, что он в тот день был в Нью-Йорке, но ей наплевать было с высокой колокольни сообщать мне об этом, раз я сижу перед этой деспотической секретаршей, которая, должно быть, считает себя самой мадам Дефарж у Дикенза в «Повести о двух городах», что вышивала имена потенциальных жертв гильотины на ткани печатника, тут, где полдюжины жаждущих или обеспокоенных будущих писателей со своими рукописями, и все они посмотрели на меня положительно мерзко, когда услышали мое имя, как будто бормотали себе под нос «Керуак? Да я в десять раз лучше напишу, чем этот битницкий маньяк, и докажу вот этой самой рукописью под названием „Молчание au губ“, где все рассказывается про то, как Ренар заходит в фойе, закуривая сигарету, и отказывается отвечать на грустную бесформенную улыбку бессюжетной Лесбийской героини, чей отец только что пытался изнасиловать лося в Битве при Кукамонге, а интеллектуал Филипп входит в следующей главе, закуривая сигарету с экзистенциальным скачком через чистую страницу, которую я дальше оставлю, и все заканчивается монологом, объемлющим и т. д., Керуаку этому только рассказы и писать, фу» – «И такого отменного дурновкусия, ни одной даже хорошо очерченной героини в брючках-домино, что распинает кур своей матери молотком и гвоздями на „Хэппенинге“ в кухне» – тьфу, петь мне хочется только старую песенку Джимми Лансфорда:

 
Не то, что творишь,
А то, как то творишь ты!
 

Но видя зловещую атмосферу «литературы» вокруг себя, и шмара эта не позволит моему издателю выжужжать меня к себе в кабинет на настоящую деловую трепотню, я встаю и рычу:

«Ай бля, j’m’en va à l’Angleterre» (Ай бля, поехал я в Англию»), хотя на самом деле нужно было сказать:

«Le Petit Prince s’en va à le Petite Bretagne».

Значит: «Маленький Принц поехал в Маленькую Британию» (или же Бретань).

17

А на Gare St-Lazare я купил «Эр-Интер»-овский билет в один конец до Бреста (не вняв совету Гуле) и снял наличкой по дорожным аккредитивам $50 (целое дело), и пошел к себе в гостиничный номер и два часа переукладывал все, чтобы оно стало в порядке, и проверял половик на полу, не осталось ли от меня какого ворса, а потом спустился и весь прихорошился (побрился и т. д.), и попрощался со злобной женщиной и приятным мужчиной, ее мужем, которые правили этой гостиницей, уже надев шляпу, от дождя шляпу, которую намеревался носить на полночных морских скалах, всегда натягиваю ее на левый глаз, наверное, потому, что так я носил свою беску на Флоте – Никаких великих воплей, мол, пожалте к нам еще, не последовало, однако портье наблюдал за мною так, словно типа однажды со мной бы попробовал.

Стартуем мы в такси к летному полю Орли, снова под дождем, уже 10 утра, такси сквозит себе дальше с прекрасною скоростью мимо всех этих знаков с рекламой коньяка и удивительных каменных сельских домиков между ними с французскими садиками цветочков и овощей, исключительно ухоженных, все зеленое, как, я себе представляю, должно быть теперь в Стардоброй Англии.

(Как псих, я прикидывал, что из Бреста смогу улететь в Лондон, всего же 150 миль по прямой.)

В Орли сдаю свой маленький, но тяжелый чемодан в «Эр-Интер» и после брожу вокруг часов до 12, полуденного вызова на посадку. Пью коньяк и пиво в поистине великолепных кафе, что у них в этом аэровокзале, ничего и близко столь унылого, как в Айдлуайлде-Кеннеди, с его счетом плюшевых ковров, коктейль-салонов и Всем-Тихо. Вторично даю франк даме, которая сидит перед туалетами за столом, спрашивая ее: «Зачем вы здесь сидите и почему люди дают вам чаевые?»

«Потому что я убираю уборную» что я понимаю тут же и ценю, думая о маме дома, которой приходится убираться в доме, пока я во всю глотку ругаюсь с телевизором со своего кресла-чалки. Поэтому говорю:

«Un franc pour la Française».

Мог бы сказать «Преисподней Белосовиной Святой Терезии!» и ей бы все равно б до лампочки. (Было бы до лампочки, но я сокращаю все, в манере великого поэта Роберта Бёрнза.)

В общем, теперь я пою «Матильду», потому что перезвон, объявляющий рейсы, поется в точности, как эта песня, в Орли. «Ма – Тиль – Даа» и тихий девочкоголос: «У выхода 32 производится посадка на рейс 603 Панамериканских Авиалиний в Карачи» или «У выхода 49 продолжается посадка на рейс 709 авиакомпании Кей-Эл-Эм Роял Датч в Йоханнесбург» и тому подобное, ну и аэропорт здесь, люди слышат, как я повсюду распеваю «Матильду», и я уже поимел долгую беседу о собаках с двумя французами и таксой в кафе, а теперь вот слышу «У выхода 96 начинается посадка на рейс 3 авиакомпании Эр-Интер в Брест» и направляюсь туда – по длинному гладкому коридору —

Иду я, клянусь, с четверть мили и дохожу практически до конца здания аэровокзала, и вот этот «Эр-Интер» двухмоторный, старый «Би-26», наверное, с которым озабоченные механики все возятся вокруг пропеллера по левому борту —

Пора лететь, полдень, но я спрашиваю людей там «Что случилось?»

«Часовая задержка».

Тут нет туалета, нет кафе, поэтому я иду назад до самого конца скоротать этот час в кафе и жду —

Возвращаюсь в час.

«Получасовая задержка».

Решаю пересидеть, как вдруг мне надо в туалет в 1:20 – Спрашиваю у видимо-испанца, явно-на-Брест пассажира: «Как по-вашему, успею сгонять в туалет на аэровокзале?»

«О конечно, времени навалом».

Смотрю, механики снаружи по-прежнему озабоченно возятся, поэтому я спешу эти четвертьмили назад, в туалет, кладу еще франк смеху ради Ла-Франсэзке, как вдруг слышу «Ма – Тиль – Даа» нараспев со словом Брест, поэтому я, как Кларк Гейбл с его лучшей иноходью, рысю назад почти со скоростью спортивного ходока, если вы меня поняли, но когда туда добираюсь, самолет уже рулит к дорожке, пандус откатили, по которому все эти предатели на борт вползли, и летят они в Бретань с моим чемоданом.

18

Теперь я должен барахтаться по всей Франции с чистыми ногтями и радостной туристской харей.

«Calvert!» богохульствую я у стойки (за что мне неловко, О Господи), «Я за ними поеду на поезде! Вы можете продать мне билет на поезд? Они улетели с моим саквояжем!»

«Для этого вам надо приехать на Gare Montparnasse, но, уж простите меня очень, месье, но это самый нелепый способ опаздывать на самолет».

Я говорю себе «Ну да, жмотье, построили бы лучше туалет».

Но еду в такси пятнадцать миль обратно на вокзал Монпарнас и покупаю билет в один конец до Бреста, первый класс, и пока думаю о своем чемодане, и что сказал Гуле, я также теперь припоминаю пиратов Сен-Мало, не говоря уж о пиратах Пензанса.

Кому какое дело? Догоню этих крыс.

Сажусь в поезд средь тысяч людей, выясняется, что в Бретани праздник, и все едут домой.

Есть там такие купе, где могут сидеть обилеченные по первому классу, и такие узкие переулки к окну, где стоят обилеченные по второму, опираясь на окна, и глядят, как мимо катит земля – Я прохожу первое купе вагона, который себе выбрал, и ничего, кроме женщин и детей – Я инстинктивно знаю, что предпочту второе – И я его предпочитаю! Потому что вижу я там не что иное, а «Le Rouge et le Noir» (Красное и Черное), иными словами Вооруженные Силы и Церковь, французского солдата и католического священника, и мало того, еще и двух приятных с виду пожилых дам и причудливой наружности вроде-пьяного парня в углу, итого пятеро, шестое и последнее место мне, «Жану-Луи Лебри де Керуаку», как я тут же и объявляю, зная, что я дома, и они поймут, что семейство мое поднабралось причудливых манер в Канаде и США – что я и провозглашаю, разумеется, только осведомившись «Je peu m’assoir?» (Можно присесть?), «Да», и я извиняюсь через ноги дам и плюхаюсь прямо рядом со священником, шляпу уже снял, и обращаюсь к нему: «Bonjour, mon Pе´re»[47]47
   Добрый день, отец мой (фр.).


[Закрыть].

Вот как надо ехать в Бретань, судари мои.

19

Но бедный священничек, скажем, смуглый, он же шварц, и очень мелкий и худенький, руки у него дрожат, словно от малярии и, поди знай, от Паскальянской болезненной тяги к уравнению Абсолюта, а то и Паскаль, может, напугал его и прочих иезуитов своими чертовыми «Письмами к провинциалу», но как бы то ни было, я заглядываю в его темные карие глаза, я вижу это чуднóе маленькое попугаичье понимание всего, и меня тоже, и я луплю себя в ключицу пальцем и говорю:

«Я тоже католик».

Он кивает.

«Ношу Священную Королеву, а еще Св. Бенедикта».

Он кивает.

Он такой маленький парнишка, что можно сдуть единственным набожным воплем, вроде «O Seigneur!» (О Господи!)

Но вот я обращаю свое внимание на шпака в углу, который ест меня глазами в точности одного моего знакомого ирландца по имени Джек Фицджеральд, и та же безумная иссохшая ухмылка, словно сейчас скажет «Лана, где бухло спрятал в этом своем дождевике» но он всего-навсего произносит по-французски:

«Снимайте дождевик, кладите на полку».

Извиняясь, ибо приходится стукаться коленками со светловолосым солдатом, и солдат печально щерится (птушта я ездил на поездах с австраляками через всю военную Англию 1943-го), я запихиваю ком плаща наверх, улыбаюсь дамам, которым лишь бы только домой добраться, и к черту всех персонажей, и говорю свое имя парню в углу (как и обещал).

«А, бретонское. Живете в Ренне?»

«Нет, я живу во Флориде в Америке, но родился и т. д. и т. п.» всю долгую историю, которая их интересует, а потом спрашиваю, как звать парня.

Имя у него красивое, Жан-Мари Нобле.

«Бретонское?»

«Mais oui». (Ну да.)

Я думаю: «Нобле, Гуле, Аве, Шанзекре, вот уж полно в этой стране забавных в написании имен» а поезд тут трогается, и священник со вздохом устраивается, а дамы кивают, и Нобле пялится на меня так, будто подмигнул бы в пропозиции не забухать ли нам, долгая дорога впереди.

Поэтому я говорю «Давайте мы с вами прикупим чего в commissaire»[48]48
   Зд.: у интенданта (фр.).


[Закрыть].

«Если хотите попробовать, ладно».

«А что не так?»

«Валяйте, сами увидите».

И точно, нам приходится нестись, петляя, чтоб ни в кого не врезаться, через семь вагонов, набитых окностоятелями, и сквозь ревущие раскачивающиеся тамбуры, и перепрыгивать через хорошеньких девушек, сидящих на полу на книгах, и избегать столкновений с толпами матросов и пожилыми сельскими джентльменами, и прочей публикой, праздничный поезд домой, вроде Атлантической Береговой Линии, идущей от Нью-Йорка до Ричмонда, Роки-Маунта, Флоренса, Чарлстона, Саванны и Флориды, на Четвертое Июля или Рождество, и все с дарами, как данайцы, которых мы не боимся —

Но я и старина Жан-Мари находим спиртного негоцианта и покупаем две бутылки розового, сидим немного на полу и болтаем с каким-то мужиком, потом снова перехватываем негоцианта, когда он возвращается в другую сторону и почти порожний, берем еще две, становимся закадычными друзьями и несемся обратно к себе в купе, и нам здорово, улетно, пьяно, дико – И не подумайте, что мы не качали друг другу данные туда-сюда на французском, причем и не на парижском, а он ни в зуб ногой по-английски.

Мне даже не выпало случая выглянуть в окно, когда проезжали Шартрский собор с его непохожими башнями, одна на пятьсот лет старше другой.

20

Что меня парит во всем этом, через час того, что мы с Нобле размахивали нашими винными бутылками перед носом у бедного священника, пока спорили о религии, истории, политике, как вдруг я повернулся к нему, дрожавшему себе там, и спросил: «Ничего, что мы тут со своими бутылками?»

Он на меня посмотрел, словно бы говоря «Вы про меня, старенького винодельчика? Нет, нет, у меня простуда, видите ли, мне до ужаса скверно».

«Il est malade, il à un rheum» (Он болеет, у него насморк), важно сообщил я Нобле. Солдат все это время хохотал.

Я важно проговорил им всем (и английский перевод тут ниже): – «Jе´su à е´tе´ crucifiе´ parce que, a place d’amenez l’argent et le pouvoir, il à amenez, seulement l’assurance que l’existence, à е´tе´formez par le Bon Dieu et elle appartiens au Bon Dieu le Pе´re, et Lui, le Pе´re, va nous е´lever au Ciel après la mort, ou personne n’aura besoin d’argent ou de pouvoir parce que ça c’est seulement après tout d’la poussiе´re et de la rouille – Nous autres qu’ils n’ont pas vue les miracles de Jе´su, comme les Juifs et les Romans et la ‘tites poignе´e d’Grecs et d’autres de la riviе´re Nile et Euphrates, on à seulement de continuer d’accepter l’assurance qu’il nous à е´tе´descend dans la parole sainte du nouveau testament – C’est pareille comme ci, en voyant quelqu’un, on dira „c’est pas lui, c’est pas lui!“ sans savoir QUI est lui, et c’est seulement le Fils qui connaient le Pе´re – Alors, la Foi, et l’Église qui à dе´fendu la Foi comme qu’a pouva». (Частично французский кэнацкий.) ПО-АНГЛИЙСКИ: – «Иисуса распяли, потому что не деньги и власть Он принес, а заверение в том, что бытие создано Богом и Богу-Отцу принадлежит, и Он, Отец, вознесет нас в Небеса после смерти, где никому ни деньги, ни власть не понадобятся, потому что они всего, в конце концов, навсего прах и ржах – Нам, не видавшим Иисусовых Чудес, в отличье от евреев, и римлян, и горстки греков и прочих с Нила и Евфрата, придется лишь и дальше принимать это заверенье, что передано нам в Святом Писании Нового Завета – Как если б, видя кого-то, мы сказали „Это не он, это не он!“ не зная, КТО он, и лишь Сын Отца знает – Стало быть, Вера и Церковь, защищавшая Веру как могла».

От священника аплодисментов не последовало, лишь взглядец искоса исподлобья, краткий, как взгляд аплодирующего, хвала Богу.

21

То ли было мое Сатори, взгляд тот, или же Нобле?

Как бы там ни было, стемнело, и когда мы въехали в Ренн, уже в Бретани, и я увидел мягких коров на лугах, темно-синих у путей, Нобле, вопреки совету farceurs (шутников) Парижа, посоветовал мне не сидеть в том же вагоне, а переместиться на три вагона вперед, потому как сцепщики будут делить поезд и оставят меня здесь (направленьем, вообще-то, однако, к моей подлинной стране предков, Корнуаю и окрестностям), а штука в том, чтоб доехать до Бреста.

Он свел меня с поезда, после остальных, и провел по парящему станционному перрону, остановил меня у спиртного негоцианта, чтоб я купил себе флягу коньяку на остаток поездки, и попрощался: он уже дома, в Ренне, а также священник и солдат, Ренн бывшая столица всей Бретани, здесь сидит архиепископ, штаб-квартира 10-го Армейского Корпуса, с университетом и множеством школ, но не настоящая глубокая Бретань, потому что в 1793 году тут располагалась штаб-квартира Республиканской Армии Французской Революции против Вандейцев дальше вглубь. И с тех пор его превратили в трибунального сторожевого пса над этими лежками диких собак. La Vendе´e, название войны между теми двумя силами в истории, была такова: – Бретонцы были против Революционеров, которые атеисты и головорезы по братским причинам, а у Бретонцев причины были отеческие, чтоб сохранить свой старый образ жизни.

Никакого отношения к Нобле в 1965 г. от Р. Х.

Он пропал в ночи, как персонаж Селина, но что толку в сравнениях, когда мы говорим об отбытии господина благородного, и возвышенного притом, как аристократ, но не такого пьяного, как я.

Мы проехали 232 мили от Парижа, оставалось еще 155 до Бреста (конец, finis, земле, terre, Финистер), все моряки по-прежнему на борту поезда, ибо, само собой, чего я не знал, Брест – Военно-Морская База, где Шатобриан услышал гром пушек и увидел, как флот возвращается с победой после какой-то битвы когда-то в 1770-х.

Мое новое купе лишь молодая мамаша со вздорной дочуркой да какой-то парень, наверно, ее муж, и я лишь время от времени потягиваю коньяк, затем выхожу в переулок поглядеть в окно на проносящуюся тьму с огнями, одинокую гранитную ферму с огнями, зажженными только внизу в кухне, и смутные намеки на холмы и торфяники.

Тыдымдым дым.