Текст книги "Гагарин. Человек и легенда"

Высших оценок в Оренбурге добиться было нелегко. Ядкар Акбулатов, старший инструктор, рассказывал в 1961 году, что Юра не был безупречным курсантом, вундеркиндом. Он был порывистым юношей, энтузиастом, и он совершал такие же промахи, как и остальные. Самые низкие оценки он получал за приземления. Ему грозило исключение из училища, если он не научится сажать самолет без дурацкого подпрыгивания на шасси. Раза два Акбулатов поднимался с ним в воздух, чтобы посмотреть, нельзя ли сгладить кое-какие шероховатости. «Мы поднялись, и я внимательно за ним наблюдал. На крутых разворотах с креном он действовал не совсем безупречно, но при отвесном пикировании и вертикальном наборе высоты устроил такой спектакль, что от перегрузки у меня аж потемнело в глазах. А потом – посадка. Прошла безукоризненно! Я его спрашиваю: „Почему ты каждый раз так не приземляешься?“ А он усмехнулся и говорит: „Я нашел решение“. Оказывается, он подложил под сиденье подушку, чтобы лучше видеть посадочную полосу». С тех пор Гагарин никогда не летал на самолетах без подушки⁸.

Что ж, это правда: он целеустремленно работал над проблемой приземления и в конце концов решил ее, с помощью подушки и всего прочего. Далее в программе – воздушные стрельбы. В конце концов, что толку от военного летчика, если он не умеет стрелять из пушки, установленной на его самолете? Поначалу при тренировочной стрельбе он мазал мимо всех мишеней, тогда как его товарищи по училищу попадали в «яблочко». Гагарин заново прошел все теоретические занятия на земле, потом снова поднимался в воздух – и наконец расстрелял все мишени так, как полагается.

Случай на спортивной площадке внезапно открыл перед Гагариным новые карьерные перспективы. Он был капитаном баскетбольной команды младших курсантов. После одного матча, когда они сокрушили противника, наставники хвалили его за умелую игру. «Мы победили не потому, что лучше играли, – возразил он. – Мы победили за счет чистой решимости. Мы рвались к победе, а противник не был к ней морально готов». Эти слова произвели впечатление на некоторых старших офицеров, следивших за игрой. Акбулатов и его коллеги стали воспринимать Гагарина как претендента на чемпионское звание. Не гений, зато победитель по натуре. Кроме того, этот юноша любил большие нагрузки. Он вполне мог стать в будущем пилотом истребителя.

В Оренбурге Гагарин познакомился с Валентиной Горячевой, Валей, хорошенькой, кареглазой, на год младше Юрия. Окончив школу, она устроилась работать на городском телеграфе. Как-то вечером Валя пришла на танцы и обнаружила там лишь желторотых курсантов с их щетинистыми, коротко стриженными головами, что ее не очень-то тронуло. В беседе с журналистом Ярославом Головановым в 1978 году она вспоминала, что гражданские ребята в центре Оренбурга казались ей лучше одетыми, с прическами покрасивее и сами они были привлекательнее. Она никак не ожидала, что найдет свою любовь в авиационном училище, туда она приходила лишь повеселиться вечерком. Раза два Валя танцевала с Гагариным, а он шутливо расспрашивал девушку о ее жизни⁹.

В 10:00 музыка смолкла. Курсантам следовало отправляться спать (в одиночестве), чтобы с раннего утра снова приступить к занятиям. Гагарин сказал Вале: «Итак, до следующего воскресенья». Она не ответила. «Уже дома подумала: „А почему я должна встречаться с этим „лысым“? И вообще почему он держится так уверенно? Знакомы мы всего один день…“» В следующее воскресенье мы пошли в кино. Не помню, какой фильм мы смотрели, но в отношении к нему наши взгляды разошлись… Около нашего дома он так же, как и в тот первый вечер, сказал: «Итак, до следующего воскресенья».

И они действительно встретились в следующее воскресенье – у нее дома. Валины родители, Иван и Варвара Семеновна Горячевы, жили в Оренбурге на улице Чичерина. Для Вали это был родной город, а для Гагарина – совершенно неведомое место. Родители Вали, как и ее три брата и три сестры, скоро полюбили его, и их жилище стало для него вторым домом. Иван работал поваром в местном санатории и применял свои выдающиеся кулинарные таланты дома. Гагарина нельзя было назвать поклонником той однообразной еды, которой кормили в летном училище, и он с удовольствием ел во время своих посещений дома Горячевых на улице Чичерина. По словам Вали (интервью 1978 года), Гагарина тогда беспокоила лишь одна серьезная проблема: родителям его жилось тяжело, они с трудом сводили концы с концами. Но чем им мог помочь Юра, получавший небольшое курсантское жалованье? Лучше бы, говорил он, после техникума вернуться к родителям в Гжатск, устроиться работать там по специальности. Но Гагарин упорно продолжал учебу в Оренбурге. В феврале 1956 года он получил звание сержанта, а 26 марта впервые совершил одиночный полет на реактивном истребителе МиГ-15.

4 октября 1957 года Советский Союз запустил первый в мире искусственный спутник. Оренбургские курсанты пришли в восторг, услышав эту новость. Лучший друг Гагарина на базе, его тезка Юрий Дергунов, подбежал к нему по летному полю, горланя: «Спутник!» Гагарин тоже ощущал воодушевление, но в то время его больше заботили предстоящие выпускные экзамены в летном училище и любимая девушка Валя. Свадьбу уже назначили – на 27 октября. Он признавался, что тогда ему казались более важными предсвадебные приготовления, чем абстрактные мечты о космических полетах. В те дни он и вообразить не мог, что всего через три с половиной года он станет космонавтом.

Вот и Валя не подозревала, что в один прекрасный день ее муж совершит путешествие в космос. Она вышла замуж за славного, но довольно заурядного юношу, военного летчика, а не будущего покорителя космоса. К тому же Валя наверняка понимала, что ее вполне обыкновенный брак неразрывно связан с определенными трудностями и риском: она знала, что ей придется переезжать из одного незнакомого города в другой, ведь Юрия будут переводить на новые и новые воздушные базы; знала, что когда-нибудь он может утром уйти на работу, а вечером не вернуться… Видимо, она подготовилась и к этому. Она вправе была ожидать, что государство поможет ей с жильем, медицинским обслуживанием, денежными пособиями, садом и школой для их будущих детей. И она знала, что ей, в свою очередь, возможно, придется безмолвно и безропотно горевать, если муж погибнет во время очередного полета на реактивном самолете. Многие другие жены в ее положении несли на своих плечах такое же бремя, испытывали тот же грызущий страх, и мысль о том, что она в этом не одинока, должна была ее поддерживать. Валя близко сдружилась с некоторыми женами летчиков, а позже – с женами космонавтов. Но она не ожидала, что станет женой самого знаменитого человека в мире. Она была скромной и очень застенчивой молодой женщиной.

Не вызвало у Вали восторга и первое служебное распределение молодого мужа – после того как он с отличием окончил оренбургское училище и 6 ноября 1957 года получил звание лейтенанта: его направили на военно-воздушную базу «Никель», на самом севере Мурманской области, за Северным полярным кругом, от которого базу отделяло триста километров. Его задачей теперь стало пилотирование реактивных МиГ-15 в ходе разведывательных вылетов. Валя отправилась за ним туда, в морозное захолустье, в край свирепых ветров и долгих ночей, иногда слегка разбавляемых несколькими серыми часами сумрачного дневного света. Здесь 10 апреля 1959 года родилась первая дочь молодой четы Гагариных – Лена.

Все долгие зимние месяцы летные условия над «Никелем» были чудовищными. Рулевым поверхностям гагаринского МиГа грозило обледенение, к тому же пилот постоянно рисковал заработать «снежную слепоту», когда небо и земля сливаются в сплошную пелену без всяких признаков горизонта. В те времена бортовые электронные системы захода на посадку и приземления, установленные на МиГе, не отличались особой чувствительностью. Пилотам, пораженным «снежной слепотой», приходилось полагаться на большие наземные радары, которые вели их к радиомаякам, расставленным по периметру взлетно-посадочной полосы. Да и ясная погода таила в себе опасности. Однажды Гагарин опустил самолет на полосу, покрытую «черным» льдом, невидимым для невооруженного глаза, но скользким, точно масло. В Оренбурге он к таким условиям не готовился. Самолет резко занесло, и шины шасси лопнули от экстренного торможения, которое ему пришлось применить.

Юрий Дергунов, близкий друг Гагарина по Оренбургскому летному училищу, прилагал все усилия, чтобы после окончания его распределили в то же место. Но в первый же свой месяц в «Никеле» он разбился в автокатастрофе и погиб. Гагарин был потрясен, несколько недель после этого он бродил как в тумане. Валя так и говорит: «Несколько недель он ходил как потерянный, не спал целыми ночами напролет. Я понимала, что ему не помогут ни валерьянка, ни снотворные, и если предлагала ему лекарства, то лишь для того, чтобы хотя бы на минуту отвлечь его от тяжелых мыслей»¹⁰.

ГЛАВА 2
Набор

В октябре 1959 года на всех главных воздушных базах СССР, включая «Никель», появились загадочные комиссии по набору добровольцев. Прибывшие не уточняли, что конкретно они хотят и какую организацию представляют. Отбирали группы летчиков и примерно по двадцать человек вызывали в кабинет для неофициальной беседы с какими-то «медиками». Через несколько дней группы стали меньше, многих отсеяли после таинственных переговоров и обсуждений, а затем начался этап личных бесед вербовщиков с кандидатами – их сильно сократившийся список включал примерно по десять человек от каждой базы. Отобранных счастливчиков отправили в Москву, в военный госпиталь имени Бурденко, и подвергли целому ряду скрупулезнейших обследований. На этой стадии отпали девять кандидатов из каждого десятка – опять-таки из-за тайных решений, принимавшихся за закрытыми дверями.

В своих воспоминаниях Гагарин рассказывал, что прошел в госпитале имени Бурденко несколько проверок зрения, а также бесчисленные беседы с психологами и кошмарный математический тест, когда чей-то голос нашептывал ему в наушники всевозможные решения – все неправильные. Ему пришлось сосредоточиться на собственном мыслительном процессе и игнорировать подсказки «услужливого друга», раздававшиеся в ушах. Каждый из врачей был «строг, как прокурор… Нас обмеряли вкривь и вкось, выстукивали на всем теле „азбуку Морзе“, крутили на специальных приборах, проверяя вестибулярные аппараты… Главным предметом исследований были наши сердца. По ним медики прочитывали всю биографию каждого. И ничего нельзя было утаить. Сложная аппаратура находила все, даже самые минимальные изъяны в нашем здоровье»¹.

Диалог Гагарина с его вербовщиками нигде в точности не воспроизводится. Однако пилот Георгий Шонин, один из его товарищей по «Никелю», вскоре после него тоже был отобран для космической подготовки, и его впечатления наверняка схожи с гагаринскими. «Сначала шла обычная тягомотина. Как мне ВВС? Нравится ли летать? Чем я занимаюсь в свободное время? Что читаю? Ну и прочее. Дня через два – новая серия бесед. На этот раз вызвали меньше народу. И сами разговоры стали более конкретными». Шонин поехал в Москву, сам толком не понимая зачем. Позже он вернулся на базу «Никель» – исколотый, измотанный, обследованный вдоль и поперек, но, судя по всему, врачи сочли его годным для новой работы, о которой он еще ничего не знал. Вербовщики лишь один раз намекнули Шонину, чем ему предстоит заниматься. Они спросили, как бы он отнесся к тому, чтобы полетать на более современных аппаратах? Вот тут-то ему кое-что стало ясно. В то время некоторые авиационные соединения переходили на новые, более совершенные, истребители, и Шонин решил, что никелевскои эскадрилье посчастливилось попасть в их число. Однако вербовщиков не интересовали такие банальности, как подбор пилотов для новой модели МиГа. Потом его спросили: а если речь идет о том, чтобы полететь на чем-то совершенно новом? Шонин тут же остыл, потому что знал массу летчиков, которых переводили в вертолетные группы. Он считал вертолеты сложными, но неинтересными машинами, у которых нет ни скорости, ни стиля, ни, в конце концов, должного статуса. «Я же пилот истребителя, – умоляюще произнес он. – Я нарочно пошел в летное училище, чтобы учиться летать на боевых реактивных машинах, а теперь вы хотите, чтобы я…»

Один из вербовщиков перебил его: «Нет, вы не понимаете. Речь идет о дальних полетах на ракетах. О полетах вокруг Земли».

«Я так и разинул рот от удивления», – вспоминал Шонин. Так или иначе, он согласился. Гагарина приняли за несколько недель до него. Они с Валей наверняка рады были вырваться из мурманских краев, не поступившись честью. Юрий объяснил жене, что его отобрали как летчика-испытателя для самолетов нового типа и теперь они будут базироваться рядом с Москвой. Гагарины уехали из «Никеля» 8 марта 1960 года, с радостью оставив типовую мебель другим семьям, жившим при базе.

Так Гагарин оказался в группе всего из двадцати космонавтов, в конце концов отобранных по всему Советскому Союзу из первоначального списка в 2200 кандидатов. Этот первый отряд станет очень сплоченным, несмотря на очевидное (хотя и молчаливое) соперничество – всем хотелось поскорее отправиться в космический полет. Отношения Гагарина с Германом Степановичем Титовым, его товарищем по отряду, выросли в нечто гораздо более сложное – тайное соревнование за то, чтобы стать первым человеком, полетевшим в космос.

Остальным космонавтам Гагарин казался парнем легким и дружелюбным, в отличие от Германа Титова, которого даже друзья считали несколько заносчивым и отчужденным, а иногда и чудноватым. Он обожал читать стихи или цитировать отрывки из рассказов и романов не только современных советских писателей, но и классиков русской литературы. Его отец Степан Павлович, учитель, назвал сына именем героя пушкинской «Пиковой дамы»²[4]4
  Очевидно, убрав одну «н».


[Закрыть].

Титов обладал невероятной выдержкой. В 1950 году, в четырнадцать лет, он разбил велосипед и сломал запястье, но вместо того, чтобы мчаться домой за утешением, просто притворился, будто ничего не случилось. Он тайком лечился, не желая показывать слабость, потому что уже записался на курсы начальной подготовки в авиационное училище, и не желал, чтобы этот случай помешал выбрать его среди кандидатов. Когда в 1953 году Титов наконец получил курсантские документы, он опасался, что военные врачи могут обследовать его кости и тогда обман раскроется. Но они не стали этого делать. Герман их обманул. Каждый день рано утром он занимался на брусьях, пока его поврежденное запястье не перестало отличаться от здорового. Два года он проходил подготовку на Волгоградской базе ВВС, окончил курс с отличием и в 1959 году подвергся допросам загадочных посетителей – как потенциальный космонавт. Космические врачи терзали Титова серьезнее, чем медики из ВВС, но и им с их рентгеном не удалось обнаружить никаких отклонений, так что его, как и Гагарина, включили в Первый отряд, состоявший из двадцати космонавтов. Уже много позже доктора из комиссии сказали ему, что, если бы они знали о его давней травме запястья, никогда бы не одобрили его кандидатуру.

На открытом лице Гагарина отражались все его чувства. Он был открыт для людей. Титов же был совсем иным – глаза, темные и глубоко посаженные, скрывали от чужих его переживания, губы, казалось, часто неодобрительно сжимались, и в лице порой читалось едва ли не высокомерие. Он отличался вспыльчивостью и не боялся откровенно высказывать свои мысли. На нем хорошо сидела форма, и его темные волосы, лоснящиеся и волнистые, довершали образ кавалерийского офицера-буржуа. Личная гордость, слишком много поэзии, классовая сомнительность – лишь оттого, что он прочел кое-какие книги и отец у него был учителем… Титов явно не принадлежал к числу тех, кто мог бы легко процветать в обществе всеобщего равенства, в советском рабоче-крестьянском раю, если бы не одно ценное качество, перевесившее все его недостатки. Он отлично проявил себя в одной из немногих сфер советской жизни, где поощрялись личные качества и яркая индивидуальность: высоко в небе, защищая Родину на МиГе.

Алексей Архипович Леонов стал еще одной важной фигурой в этой новой космической жизни Гагарина. Они были почти ровесниками: Леонов родился в 1934 году, но казался старше, виной чему было круглое довольное лицо и начинавшие редеть волосы. В юности он хотел стать профессиональным живописцем и в 1953 году даже поступил в Рижскую академию художеств, но почти сразу же передумал и подал заявление в Чугуевское военное авиационное училище. Леонов проявил себя как одаренный парашютист и получил диплом инструктора. Низенькая, коренастая фигура Леонова давала неверное представление о его физической форме – она была превосходной. Проявляя недюжинную самодисциплину, он занимался фехтованием и бегом, почти всегда находя время для того, чтобы ранним утром совершить четырехкилометровую пробежку. Когда космические вербовщики приехали в Чугуев (это случилось в 1959 году), он быстро получил новое назначение³.

Леонов обладал прекрасным чувством юмора и, когда его не раздражали и не перечили, был весьма милым человеком. Как и все его коллеги-космонавты, он всеми силами стремился добиться успеха в своей новой профессии. На работе и тренировках он бывал холоден и сосредоточен. Благодаря веселому нраву и профессионализму он завоевал симпатии очень многих. Леонов навсегда сохранил страсть к искусству, таская альбомы для набросков повсюду (даже на орбиту); позже он стал одним из главных советских космических художников. Он был самым близким другом Гагарина с первых дней космической подготовки. «Я быстро понял, какой он добрый, – вспоминает он сегодня. – Юра очень любил друзей и уделял им массу внимания. Он не бросал старых друзей и очень легко заводил новых. Наши с ним отношения были особенно теплыми, потому что мы давно друг друга знали, и даже когда он прославился, это никак на него не повлияло. Он всегда оставался прекрасным товарищем».

11 января 1960 года торжественно открылся Центр подготовки космонавтов (ЦПК) под руководством ученого-медика Евгения Карпова. Его первым заместителем, непосредственно отвечающим за набор космонавтов, их подготовку и «идеологическую надежность», стал генерал Николай Каманин, суровый и весьма амбициозный ветеран без малейших следов чувства юмора. Историк космоса

Джеймс Оберг описывает его как «стареющего героя войны, самовластного царя космоса, солдафона»⁴, а Ярослав Голованов, журналист, тесно связанный с советской космической программой на ее первом этапе, вспоминает его как «чудовищно злобного и недоброжелательного человека, законченного мерзавца-сталиниста». Многие космонавты его терпеть не могли, но поддерживаемая им строгая воинская дисциплина, безжалостная внимательность к деталям, его стремление оценивать подопечных по наивысшим стандартам были необходимы при подготовке пилотов к предстоящим тяготам космоса.

К тому времени как Гагарин и его девятнадцать товарищей прибыли в ЦПК, в их распоряжении оказались лишь немногочисленные корпуса. Карпов и Каманин выбрали обширную просеку в сосново-березовом лесу, в сорока километрах к северо-востоку от Москвы, и в марте 1960 года начали строить там секретную базу – Звездный городок. Посреди территории вырубили огромный квадрат, отлично защищенный лесом от близлежащих дорог. Выстроили простенькое общежитие, несколько типовых бараков и кое-какие невысокие здания, где должны были располагаться тренировочные залы; некоторые из них, как космонавтам предстояло узнать на собственной шкуре, были специально предназначены для нанесения увечий и для того, чтобы подвергать членов отряда стрессу, вызывать у них чувство одиночества и крайней усталости. Со временем Звездный городок вырос до размеров настоящего города, со своей инфраструктурой – барами, гостиницами, спортивными клубами, административными корпусами. Недалеко, к югу от Звездного городка, в поселке Чкаловский, располагалась обширная и быстро растущая военно-воздушная база, предоставлявшая взлетно-посадочные полосы для грузовых бортов и реактивных самолетов, на которых тренировался отряд, а кроме того, жилье для космонавтов и их молодых семей.

Несмотря на размеры территории, на которой строился Звездный городок, мало кто из окружающих, не вовлеченных в космический проект, хоть что-то знал об этой стройке. Дорога, проходящая через Чкаловский, огибает плотный массив сосняка, который отлично закрывает весь комплекс. По правой же стороне небольшой контрольно-пропускной пункт закрывает собой невинный просвет в чаще. В 1960 году боковое ответвление, уходящее в лес, легко можно было принять за маршрут лесорубов или заброшенную сельскую дорогу, если бы не домик охраны и не жесткое гудронное покрытие, способное выдерживать тяжелые грузовики.

Когда Гагарина и его товарищей набрали в отряд, корпуса Звездного городка еще не были готовы. Первые тренировки космонавтов представляли собой главным образом академическую и физическую работу в различных научных и медицинских учреждениях Москвы, особенно в Военно-воздушной инженерной академии имени Жуковского на Ленинградском проспекте. Наименее популярным местом среди новобранцев стал Институт медико-биологических проблем – он располагался близ Петровского парка, а возглавлял его Олег Газенко. Здесь все космонавты подвергались ошеломляющему натиску всевозможных медицинских, физических и психологических обследований и проверок. В число процедур, которые они должны были проходить, входило и пребывание в «изолированной камере» – большом герметично закрытом резервуаре, увенчанном переходным воздушным шлюзом и содержащим лишь минимум необходимого для жизни.

Врачи закрывали своих жертв в этой «одиночке» и в ходе научных изысканий повышали или понижали давление воздуха внутри. Пленникам предоставлялся скудный набор заданий: арифметические задачки, тесты на уровень интеллекта, физические упражнения и тому подобное. Не позволялось лишь одно: проводить время с удовольствием. Всякая болтовня запрещалась. Ни книг, ни журналов, ни контактов с окружающим миром, кроме самых скупых диалогов с лаборантами, следившими за камерой. Один такой сеанс мог тянуться от суток до десяти, хотя жертву никогда заранее не предупреждали о его длительности. Целью этого тяжкого испытания было выяснить, сумеет ли человек перенести скуку и одиночество на борту космического корабля – возможно, космонавту придется пробыть на орбите много дней, если в процедуре спуска произойдет какая-нибудь непредвиденная заминка. Таковы были официальные обоснования тестов в камере. Для космонавтов же вопрос стоял куда проще. Относись к «одиночке» с улыбкой, а то никогда не полетишь в космос.

Гагарин прошел несколько таких сеансов без особых неприятностей, хотя позже признавался, что эти тесты были «жутковатыми и нервирующими». Психологи просили его описывать возникавшие мысли и чувства – через одинаковые интервалы, отмеряемые по часам, которые находились внутри камеры. Когда он говорил, слушатели не всегда ему отвечали. Он не знал, то ли они намеренно его игнорируют, то ли просто ушли позавтракать. А может, поужинать… Часы в камере не давали Гагарину четкого представления о «наружном» времени; не мог он и полагаться на рассветные или закатные сумерки, чтобы сориентировать по ним свой образ жизни: в камере не было окон. Электрическое освещение внутри то зажигалось, когда он пытался заснуть, то внезапно выключалось, когда он бодрствовал и был занят выполнением того или другого задания. Время совершенно утратило значение. Гагарина никогда не предупреждали, сколько может продлиться его пребывание в камере: часы? дни? «Оставаясь в полном одиночестве, человек обычно слишком много думает о прошлом, – позже замечал он, – а я думал о будущем. Я закрывал глаза и представлял себя на „Востоке“, видел, как подо мной проносятся материки и океаны»⁵.

Журналистке Лидии Обуховой разрешили присутствовать при одном из таких испытаний (ей позволили опубликовать рассказ о том, что она видела, лишь через несколько месяцев после космического полета Гагарина, состоявшегося в апреле 1961 года):

Озорство не оставляло его и в этой унылой обстановке. Он начинал болтать сам, зная, что за толстыми стенами с электронной начинкой его услышат. Он вспоминал, кто должен дежурить в тот день, и говорил, даже не требуя ответа… Прошло еще несколько дней. По эту сторону камеры знали, что сегодня затворничеству наступит конец, но сам Гагарин ничего не подозревал… Неожиданно из динамика донеслось странное мурлыканье под нос: «…Сколько мне дали электродов… Один электрод с желтым шнурком… Другой электрод с красным…» Врач объяснил: «Иссякли впечатления в камере. Вот он и ищет новых впечатлений. Поет, как кочевник, обо всем, что видит»⁶.

Несмотря на душевные пытки, устраиваемые психологами, Гагарин никогда не упускал из вида главный приз – отправку в космос. Он улыбался, он всех очаровывал, строя из себя простодушного деревенского парнишку (особенно ярко смотревшегося на фоне Титова, сурового интеллектуала, тонкого ценителя поэзии), но при этом Гагарин выдержал все тесты, неизменно проявляя храбрость и самообладание.

Когда пришла очередь Титова лезть в «одиночку», именно он стал одним из немногих космонавтов, серьезно задумавшихся о том, что на самом деле должно доказать это нелегкое испытание. Речь шла не только о проверке организма при различном атмосферном давлении и не просто о том, как человек переносит скуку. Он был уверен: предстоит пройти более тонкие проверки. «Говорят, в камере нет никаких звуков, но это чушь. Работает кондиционер, включен вентилятор. Все они шумят, и к этому скоро привыкаешь. Важнее всего сама изолированность. Сможешь ли ты провести десять дней в одиночестве?.. Никто не подглядывает в замочную скважину, но ты-то знаешь, что за тобой наблюдают». Так, одной из проверок, как ему казалось, стала затея с консервами и плиткой. В камере имелась вода для питья и личной гигиены, но ее следовало экономить. В первый день изоляции некоторые из наиболее порывистых космонавтов энергично вскрывали консервные банки, стремясь развеять скуку и монотонность с помощью еды. Они опорожняли банки в единственную кастрюлю, которая им выдавалась, подогревали ее на плитке и съедали содержимое, а уже потом соображали, что вымыть емкость, судя по всему, нечем, а ведь им предстоит еще много трапез. Титов рассказывает: «Я решил поступить умнее. Положил банки в кастрюлю с водой и разогрел их таким манером. Потом открываешь банки, съедаешь содержимое и выкидываешь жестянки. И ничего не надо мыть». Несколько чашек воды в титовской кастрюле можно было спокойно нагревать вновь и вновь. Так он экономил воду, кастрюля у него оставалась чистой, а психологи – довольными. Вернее, они не были недовольны, а это – самое большее, на что космонавт мог надеяться, пробыв положенное время в камере.

Врачи отнеслись с неодобрением к желанию Титова почитать в камере, но он их перехитрил. Он спросил, не могут ли они найти ему «Евгения Онегина», чтобы он взял книгу с собой внутрь. Нет, ответили ему, это исключено. Такие развлечения не позволяются. Титов заверил их, что книга нужна ему лишь как талисман, дурацкий амулет. Он сказал, что и без того знает роман от корки до корки. Он их умолял и заклинал. И в конце концов они Титову его дали. На самом деле он, разумеется, не помнил его целиком! Так что потом в камере Титов с удовольствием убивал время за чтением этой книги.

Сохранились кадры других сеансов в камере, когда Титов радостно читает наизусть Пушкина, а врачи наблюдают за ним через толстое зеркальное стекло. Он выглядит чрезвычайно уверенным, он так и сияет от гордости за свою замечательную память, за свое знание литературы. К сожалению, он заблуждался, полагая, что его образованность, выше среднего уровня, должна стать его преимуществом. Позже, к своему величайшему разочарованию, Титов поймет, что ошибался, да еще как.

Он не проявлял такой самоуверенности на вращающейся центрифуге, в небольшой капсуле, вертевшейся на конце длинной оси: так создавалось ощущение перегрузок, ожидавших космонавтов при ускорении и торможении. Эта карусель – традиционный аттракцион для летчиков и астронавтов всего мира, и каждый из них его по-своему «обожает». Но гордого пилота Титова нервировало, что он так отдается на милость других. Он говорил, что в самолете можешь заложить петлю с большой перегрузкой, но там ты управляешь аппаратом сам, сам решаешь, когда из этой петли выйти. А эта центрифуга – отвратительная штука. Ускорение тебя все жмет и жмет, но ты над ним не властен. Просто сидишь, как подопытная морская свинка, – возмущался Титов.

Гагарину тоже центрифуга не нравилась, несмотря на его широко известный талант выносить перегрузки. В ходе проверок в ВВС он выдерживал ускорение примерно семь g. Его истребитель МиГ на отчаянных скоростных виражах выдавал девять, а возможно, и все десять g. Теперь же космическая тренировочная центрифуга быстро довела его до двенадцати. «Глаза у меня не закрывались, дышать было очень трудно, мышцы лица все перетянуло, сердцебиение ускорилось, а кровь в венах стала густой, как ртуть»⁷.

Возможно, самой зловредной тренировочной процедурой был эксперимент с «кислородным голоданием». Космонавтов запирали в изолированной камере, откуда постепенно, но неумолимо выкачивался воздух. Гагарину следовало не жалуясь выдержать эту проверку, если он хотел, чтобы его признали годным для космической экспедиции. Врачи закрыли испытуемого в резервуаре и стали наблюдать за его лицом с помощью телемонитора, а он в это время снова и снова писал в блокноте свое имя. За процедурой следила журналистка Лидия Обухова; кроме того, сохранилась архивная пленка, снятая лаборантами. По мере того как концентрация кислорода падала, Гагарин писал всё более странные вещи, а в конце концов уже царапал полную ерунду. Воздуха становилось все меньше. Гагарин уронил карандаш, уронил блокнот, уставился в пустоту и внезапно потерял сознание. Но, видимо, сделал он это достаточно поздно, чтобы пройти тест, иначе он бы потерял место в отряде космонавтов. Можно с уверенностью предположить, что он, как и другие космонавты, весьма недолюбливал эту процедуру, потому что она заставляла их выглядеть перед медиками сущими дураками. Инженеры из числа руководства разделяли их отвращение и недоумевали, чего врачи пытаются добиться, подвергая испытуемых такому удушению. На орбите космонавт может лишиться источника воздуха, лишь если в его капсуле произойдет утечка: тогда он должен закрыть смотровое отверстие шлема и переключиться на автономную подачу воздуха. Если же утечка возникнет и в кабине, и в скафандре, тогда космонавт может прощаться с жизнью, но вероятность подобной двойной неудачи пренебрежимо мала. В космосе у вас либо есть воздух для дыхания, либо его нет. Середины и полумер не существует. Инженеры-ракетчики считали эксперимент с «кислородным голоданием» бессмысленным, но врачи придерживались иного мнения, поэтому опыты продолжались.