Текст книги "Гагарин. Человек и легенда"

Олег Ивановский, имевший репутацию неутомимого оратора, посвятил космонавтов в удивительные подробности, касавшиеся узлов корабля. «Кое-что они из меня вытянули». При этом он изучал лица двадцати будущих космонавтов, смотревших на него. Двадцать молодых людей, двадцать имен, двадцать незнакомцев. Разумеется, Королев их уже знал, но Ивановский до этого никогда с ними не встречался. «Они с любопытством глазели на наши аппараты, словно в первый раз увидели какие-то космические технологии. Я знал, что все они летчики и авиация им знакома, но надо честно признать: кто из них мог бы уже успеть привыкнуть к этой новой машине?»

Королев оборвал лекцию Ивановского и разъяснил полетные характеристики «Востока» языком, который легче было понять пилотам, прошедшим подготовку на МиГах. Однако он предупредил слушателей:

– Вам еще многому предстоит научиться. В один день всего не расскажешь. Мы создадим специальные классы, чтобы вам подробно изучить всю систему. Будете ходить на лекции, а потом устроим вам экзамены.

Один из них, славный парень с неотразимой улыбкой, спросил Королева:

– Сергей Павлович, а оценки будете ставить?

– Да, и мы вас выгоним! – рявкнул на него Королев. – Прекратить улыбки! Чему вы там улыбаетесь, Юрий Алексеевич?

Королев изучающе смотрел на парня, следя за его реакцией: вероятно, Главный Конструктор намеренно пытался разрушить то настроение, которое перед этим создал у себя в кабинете. Гагарин постарался изобразить на лице серьезность, но при этом вовсе не испугался. Он сохранил полнейшее спокойствие, а Королев, по всей видимости, как раз и добивался такого отклика. Ивановский знал это по собственному опыту: всего несколько недель назад Королев в ярости уволил его. Он часто устраивал такие внезапные увольнения, а на другое утро восстанавливал человека в должности. Так он выпускал пар. В тот раз он орал на весь сборочный цех: «Ты больше у меня не работаешь! Запишу тебе выговор в личное дело». Ивановский прокричал в ответ: «Это невозможно, вы меня только что уволили! Я у вас и так больше не работаю». Королев снова начал кричать на него, но скоро инцидент забылся. Главный Конструктор восхищался людьми, которые способны были устоять перед ним, которые играли в открытую и не скрывали серьезных проблем лишь для того, чтобы сохранить за собой место. После этого случая у Королева сложились очень доверительные отношения с Ивановским. А теперь этот самоуверенный мальчишка из Смоленской области…

Вдруг Королев предложил космонавтам поближе познакомиться с одним из «Востоков» – моделью, которую использовали при наземных испытаниях, но на которой стоял почти полный набор оборудования для настоящего космического полета, в том числе катапультное кресло и приборные панели. Алексей Леонов вспоминает, как Королев велел им разуться (чтобы не нарушать чистоту корабля), подняться по лесенке и залезть в открытый люк шара. Без малейших колебаний Гагарин выступил вперед. «Разрешите, Сергей Павлович?» Он скинул ботинки и вскарабкался наверх.

Что касается эпизода с ботинками, то один из членов первого отряда космонавтов, Валерий Быковский, утверждает, что Гагарина вовсе не просили их снять. Собственно, пилоту не обязательно стаскивать обувь перед тем, как он усядется в кабину нового МиГа, так зачем же делать это сейчас? «Так вот разуваются, входя в дом, в русских деревнях», – подумалось Быковскому⁷. С этой минуты он был уверен, что первым в космосе станет именно Гагарин.

А Гагарин не обращал внимания на товарищей: его полностью захватила кабина космического аппарата. Внутри она была выстлана легкой резиновой пеной коричневатого цвета. Эта подкладка скрывала подлинное нутро корабля – бесконечную сеть труб и системы распределения электроэнергии. Лишь через несколько недель космонавтам предстояло познакомиться с этими тайнами, сейчас окутанными для них мраком неизвестности. Пока же Гагарин, проведя беглый осмотр, мог увидеть лишь то, что больше всего бросалось в глаза. Вероятно, он обнаружил, что отсек гораздо менее загроможден, чем кабина его МиГа. Циферблатов и приборов здесь оказалось явно меньше. Основную часть пространства занимало катапультное кресло, на котором он сейчас развалился. Оно казалось успокаивающе-знакомым, только здесь он лежал на спине, а не сидел выпрямившись, как в самолете. На стене, прямо напротив лица, располагался простенький пульт с немногочисленными тумблерами, несколькими индикаторами, хронометром и маленьким глобусом Земли. Неискушенному человеку он мог показаться просто детской обучающей игрушкой, но в последующие месяцы Гагарин и его коллеги узнали о спрятанных внутри корабля гироскопах и акселерометрах, передающих данные на этот шарик, благодаря чему тот вращался в точном соответствии с положением «Востока» на орбите, говоря пилоту, в каком месте над Землей находится корабль. Другие индикаторы на приборной панели отсчитывали число витков вокруг планеты и показывали внутренние параметры: температуру, давление, содержание углекислого газа и кислорода, уровни радиации. Космонавтам предстояло узнать, что не все из этих устройств предназначены непосредственно для них самих. Им следовало с заданными интервалами снимать показания приборов и по радиоканалу сообщать результаты всевозможных замеров на Землю, где уже другие решат, что означают эти показания и как распорядиться кораблем.

Слева Гагарин, вероятно, увидел еще одну небольшую панель, на которой имелось четыре ряда тумблеров. По словам Леонова, он поиграл ими и сразу понял, что сумеет дотянуться до них лишь правой рукой. «Естественное» расположение кресла, свойственное кабине самолета, здесь не применялось, хотя его опущенная правая рука удобно легла на маленький рычаг, который для каждого пилота «Востока» служил, по сути, ближайшим аналогом рычага управления истребителем. Справа, повыше, располагался радиоприемник, совмещенный с радиопередатчиком. Оставалось лишь еще одно устройство – ящик для продуктов. До него было легко дотянуться и правой, и левой рукой.

Внизу, под ногами, чуть впереди, Гагарин мог увидеть круглый иллюминатор с мелкими калибровочными делениями-рисками – «Взор», оптическое устройство для ориентации корабля в пространстве, состоящее из линз и зеркал. При наблюдении через «Взор» кривизна земного горизонта казалась сильно увеличенной. Когда «Восток» находился под определенным углом по отношению к Земле, пилот мог наблюдать по всему внешнему краю «Взора» сверкающее кольцо горизонта – признак того, что аппарат занял правильное положение для возврата в атмосферу (с поджигом реактивного двигателя). Устройство чем-то походило на кривое зеркало из парка аттракционов: изобретательные инженеры за неимением лучшего оборудования сделали из него прецизионный инструмент космической навигации.

Убранство кабины этого опытного образца «Востока» все же несколько отличалось от того, что Гагарин увидит, отправившись в полет на реальном космическом аппарате. Со временем он встретится с новым оборудованием – например с докучной телекамерой, наставленной ему прямо в лицо, или с яркой лампой, бьющей прямо в глаза, чтобы врачи могли фиксировать выражение его лица. На левой же панели расположится клавиатура с цифрами – два ряда по три цифры в каждом, всего шесть. Ее назначение не сразу стало понятно – как ему, так и кому-либо из его товарищей, забиравшихся в кабину после него.

Через несколько минут его позвали наружу. В кабину стали по очереди залезать другие космонавты, а Королев с Ивановским, просунувшись в люк, показывали им элементы управления.

Потом, выходя из сборочного цеха, космонавты оживленно обсуждали «Восток», гадая, кто первым на нем полетит. Алексей Леонов вспоминал, как приобнял Гагарина и заметил: «Сегодня для тебя очень важный день. По-моему, выбор пал на тебя». Некоторые члены отряда поддакнули. Гагарин успел произвести впечатление, впервые поднявшись на борт космического корабля.

А между тем Валя начинала понимать, какие тяготы приходится переносить жене космонавта. В 1978 году она рассказывала журналисту Ярославу Голованову: «Юра приходил домой поздно, часто уезжал в командировки. О своих делах он не очень-то распространялся, а если я проявляла женское любопытство, отшучивался… Наверное, он просто не имел права рассказывать о ней (о работе) в семье…» Она признавалась: «Временами мне казалось, что служебные дела в Звездном всё больше и больше отнимают у меня Юрия. Я старалась делать вид, что не замечаю этого. И все же странная тревога порою овладевала мной…»⁸

Однажды во второй половине 1960 года Гагарин привел домой нескольких своих приятелей-космонавтов, и Валя, вернувшись из больницы в Звездном городке, где она работала, услышала, как они шепчутся: «Теперь уже скоро… Пойдет, наверное, Юра. А может, Гера или кто другой…»

ГЛАВА 4
Подготовка

Когда Королев с коллегами привезли в СССР из Германии трофейные «Фау-2», для их запуска был построен небольшой полигон в 180 километрах к востоку от Волгограда (Сталинграда), близ городка Капустин Яр. В январе 1957 года началась работа на гораздо более крупной базе в Плесецке, на Северном полярном круге: трансполярные маршруты представляли собой кратчайший с баллистической точки зрения путь к Северной Америке. Плесецк стал основной базой советских межконтинентальных баллистических ракет, хотя «брешь в ракетной обороне США», о которой Джон Кеннеди с таким успехом вещал во время своей избирательной кампании 1960 года, в общем-то оказалась мифом. Кеннеди нарисовал устрашающую картину несметного количества советских ракет, нацеленных на США, и настаивал на разработке методов адекватного противодействия. Но в то время в Плесецке могли одновременно располагаться не больше четырех королёвских Р-7, и вряд ли их сумели бы запустить в одну и ту же секунду. В любом случае ракетный баланс тогда был в пользу Америки.

Самый знаменитый советский космодром построили как можно ближе к экватору, чтобы вращение Земли с запада на восток давало тяжелым ракетам при взлете дополнительную энергию. 31 мая 1955 года главный инженер Владимир Бармин вместе со своими сотрудниками подцепил лопатой первый ком земли в одном из самых заброшенных уголков планеты – в бескрайней, совершенно плоской, голой степи посреди Казахстана. Новый комплекс выстроили вокруг старого поселка Тюратам, который казахи-кочевники назвали по месту погребения Тюры, любимого сына Чингисхана. По другой версии, название переводится как «Могила стрелы», что сочли неподходящим для космодрома, с которого будут запускать ракеты. Советские власти отвергли старый топоним и нарекли это место «Байконур»: городок с таким названием находился в 370 километрах к северо-востоку от будущего космодрома. Эта уловка призвана была запутать западные разведки, чтобы они не смогли установить точное месторасположение базы, но те узнали правду, как только с Байконура после двух неудач была 3 августа 1957 года успешно запущена первая испытательная межконтинентальная Р-7: ее засекли радарные станции в Турции. Рядом с ракетной базой заложили город Ленинск, где планировалось поселить сто тысяч советских специалистов и тридцать тысяч солдат охраны.

С октября по март все здесь занесено толстым слоем снега, часто случаются бураны. Лишь в апреле эти края становятся более или менее пригодными для жизни: снег тает, и на две-три недели степь покрывается пышным цветочным ковром. А когда цветы увядают и испаряются последние капли воды из жалких лужиц, начинают плодиться комары. В течение долгого лета почва приобретает твердость камня, жара безжалостна, песчаные бури постоянно угрожают и людям, и механизмам.

Инженеров, работавших над строительством комплекса в 1955 году, на первый взгляд можно было принять за политзаключенных. Они жили в палатках, где страдали то от мороза, то от зноя и духоты, к тому же у них было весьма неподходящее оборудование: начинать работу пришлось лопатами и заступами. Первой задачей стала прокладка железнодорожной ветки, состоявшей из трех участков и отходившей от железной дороги Москва – Ташкент (которая, в свою очередь, была проложена по древнему караванному пути). НАС А снабжало свой флоридский космодром с помощью нескончаемого потока грузовых самолетов, барж, вертолетов и шестнадцатиколесных тягачей, кативших по гладким автострадам, а Советы отправились в космос на поезде. Лишь когда завершилась прокладка путей, ведущих в глубь степи, на Байконур смогли доставить современную строительную технику¹.

За два года строители соорудили аэропорт, гигантский ангар, где ракеты можно было собирать и тестировать под крышей, бункеры для наблюдения и управления, а также опорную платформу и защитные траншеи для возведения первой стартовой башни. 250-метровая платформа, установленная на бетонных колоннах высотой и размером с многоэтажный дом, нависала над укрепленным склоном старой шахты словно гигантский балкон. Ракеты устанавливали на фермах-опорах, причем сопла их двигателей были направлены вертикально вниз, в квадратное отверстие в платформе, чтобы в первые моменты после поджига раскаленные продукты сгорания, выстреливая через отверстие, попадали на склон и не наносили вреда самой стартовой площадке.

Вскоре появились и другие стартовые площадки, и в следующие десять лет самые разнообразные сооружения раскинулись по степи на сотни квадратных километров. До 1973 года ни один иностранец не видел Байконура – разве что как смутную мешанину треугольничков, непонятных линий и теней на разведывательной аэрофотосъемке, которую с большим риском проводили шпионские самолеты, базировавшиеся в Турции. 1 мая 1960 года произошел один из самых больших конфузов в истории американской воздушной разведки: над Уралом сбили самолет U-2. Его задачей было пролететь над Байконуром и сфотографировать стартовые площадки. Пилота Гэри Пауэрса захватили в плен, и он, к великой радости Хрущева, предстал перед судом в Москве. Тогдашний президент США Дуайт Эйзенхауэр, которому оставалось пребывать у власти всего несколько месяцев, тщетно пытался протестовать, заявляя о неспровоцированном нападении на «американский метеорологический аппарат, летевший с базы в Турции», который «по недосмотру сбился с курса»². Эйзенхауэр тут же запретил дальнейшие полеты самолетов U-2 над советской территорией.

В результате этой унизительной истории родилась одна из самых дорогостоящих, секретных и технологически сложных космических программ – американский проект по разработке спутников-шпионов. Руководили им главным образом ЦРУ и Министерство обороны. Эти проекты прозвали «черными», потому что о них мало что знали, хотя их бюджет едва ли не превосходил средства, отпущенные для НАСА на более «видимые» проекты исследования космоса³.

Первые байконурские стартовые площадки для Р-7 – больше ни для кого не секрет. Они действуют и по сей день.

На металлических пусковых башнях краской нарисованы звезды, обозначающие число запусков: каждая звезда соответствует пятидесяти стартам. Одна из башен украшена шестью звездами… Отсюда отправилась первая в мире пилотируемая космическая экспедиция. Сегодня с космодрома взлетают корабли «Союз», доставляющие космонавтов на борт станции «Мир».

Современное байконурское «досье запусков» выглядит безупречно, однако первые годы существования комплекса омрачены неудачами. В частности, шесть месяцев, предшествовавших первому пилотируемому полету «Востока», вместили в себя массу чрезвычайно обескураживающих событий. 10 октября 1960 года королёвский зонд «Марс-1» поднялся на жалкие 120 километров, а потом свалился на землю, точно подмокшая петарда. Базовые блоки двигателя Р-7 включились как планировалось, но верхняя межпланетная ступень, разработанная слишком поспешно, не сумела вытолкнуть аппарат за пределы действия земного притяжения. Спустя четыре дня точно так же упал и второй зонд. В то время Хрущев находился на сессии ООН. Ему не терпелось похвалиться проектом «Марс», но сделать это не удалось. Срочная шифрованная телеграмма из Москвы очень расстроила советского лидера.

В середине октября на Байконуре уже возвышалась новая опытная модель для запуска – Р-16, одна из военных машин Михаила Янгеля, призванная заменить королёвскую Р-7, которая оказалась чересчур своенравной для космических исследований, не говоря уж о том, чтобы служить стратегической ракетой. Если Советский Союз хотел когда-нибудь создать действительно надежную движущую силу для своих МКБР, ему следовало найти ракету, которую можно быстрее подготовить к запуску. Р-7 была сравнительно неплоха, однако на ее заправку и предстартовую подготовку уходило не меньше пяти часов. Проблемой стал жидкий кислород – очень эффективное топливо, сгоравшее внутри двигателя, но его нельзя было заготавливать задолго до полета: уже через несколько часов оно нагревалось и из жидкости превращалось в газ. Давление в баках доходило до критической точки, и содержимое могло взорваться, поэтому скапливавшийся газ следовало отводить, замещая его свежими порциями высокоохлажденной жидкости. Чем дольше Р-7 стояла на площадке, тем больше это прожорливое создание нуждалось в новой пище. Ракету Р-16 разработали с целью существенно снизить время предстартовой подготовки, в полном соответствии с потребностью частей быстрого реагирования. Новинку можно было заправить и при необходимости выдерживать несколько дней или даже недель без потери окислителя, так как Янгель отказался от высокоохлажденного жидкого кислорода и керосина, предпочтя им азотную кислоту и гидразин. Эти химикаты долгое время хранятся в ракете при нормальном давлении и температуре без необходимости вентиляции и без риска утечки. Р-16 нужно было поставить на постоянное дежурство в стартовой шахте, откуда она могла нанести удар по американцам практически сразу же после того, как будет отдана такая команда. Единственным затруднением оказалось то, что эти «топлива долговременного хранения» на самом деле хранились плохо. Они обладали колоссальной коррозионностью и поэтому делали как раз то, чего не должны были делать: совершали утечки.

Октябрьские неудачи с зондами «Марс» охладили пыл Хрущева, но он по-прежнему был полон решимости поразить своих зарубежных коллег на сессии ООН и в своих публичных выступлениях сосредоточился на военном превосходстве СССР. «Мы делаем ракеты, как сосиски на конвейере!» – гордо восклицал он. Вернувшись в Москву, он потребовал, чтобы маршал Митрофан Неделин, главнокомандующий Ракетными войсками стратегического назначения, подготовил какую-нибудь зримую демонстрацию советской военной мощи. Хрущев больше не хотел мокрых петард. Неделин тут же полетел на Байконур, чтобы 23 октября лично проконтролировать первый запуск янгелевской Р-16.

С наступлением часа «Ч» из основания ракеты начала сочиться азотная кислота. Как поступает начальник космодрома, если полностью заправленная ракета дает течь? Он осторожно сливает топливо и прокачивает через баки негорючий газ азот, чтобы избавиться от остаточных паров. На следующий день он посылает одного-двух механиков посмелее, в тяжелых пожарных костюмах, чтобы они «почистили» ракету для последующего спуска и проверки. А Неделин тут же отправил на площадку десятки людей из наземной службы, чтобы те, если возможно, подтянули какие-нибудь вентили, устранили утечку и побыстрее подняли Р-16 в небо. Указания Неделина были настолько безумными, что сотрудники космодрома пришли в растерянность: они попросту не знали, как их выполнить. В бункере запуска следовало бы остановить программу на всех автоматических системах управления и отключить их, чтобы они больше не подавали ракете сигналов поджига двигателей. Неделин приказал, чтобы программы поджига пересмотрели и отложили, но не отменили. Каким-то образом на верхнюю (вторую) ступень Р-16 была подана неверная команда. Произошел запуск двигателя, и огненная струя тут же прожгла верхушку следующей (первой) ступени, которая и взорвалась, мгновенно уничтожив всех, кто находился рядом, у пусковой башни. Верхнюю ступень уже ничто не поддерживало, и она обрушилась на землю, извергая топливо и пламя. Новенькие гудронированные площадки и подъездные пути вокруг башни расплавились от жара, а потом вспыхнули. Сотрудники наземных служб кинулись врассыпную, спасая жизнь, но оказались в ловушке, попав в вязкий расплавленный гудрон, горевший вокруг. Пламя распространилось на километры, волна огня сметала все на своем пути. Погибло более 190 человек, в том числе и Неделин, восседавший на стуле у пусковой башни, – его поглотила стена пылающих химикатов⁴.

Тридцать лет на Западе почти ничего об этом не знали, хотя из многочисленных разведдонесений было очевидно: что-то пошло не так. В частности, американский спутник-шпион «Дискаверер» накануне фотографировал Байконур, и в ЦРУ с интересом отметили подготовку новой ракеты. 24 октября «Дискаверер» снова пролетел над этим местом по своей заранее намеченной орбите, но не зафиксировал ни пусковой башни, ни ракеты, лишь огромное черное облако дыма, портящее пейзаж. Ракета взорвалась, ну и что? Американские ракеты тоже время от времени взрывались. Видимо, просто выпал неудачный денек. Масштабы катастрофы выявились не сразу, поскольку все новости о ней были засекречены. В конце концов население Советского Союза узнало печальную весть: маршал Неделин и несколько других руководителей ракетных войск погибли «в авиакатастрофе». Конечно, отсутствие множества знакомых лиц скоро заметили тысячи космических работников за пределами Байконура, но подобные тяжелые и неудобные вопросы допускалось обсуждать лишь частным образом. О внезапном исчезновении десятков молодых военных техников из команды Янгеля, большинству из которых было от девятнадцати до двадцати одного года, в то время не узнал почти никто. Известили только матерей погибших.

Гагарину и его товарищам-космонавтам сообщили, что взорвалась опытная ракета (не «семерка» Сергея Павловича, а другая) и что несколько техников получили ранения. Несомненно, они понимали истинное положение вещей, однако в те дни космонавты, запертые в тренировочных залах Звездного городка, были вдалеке от главных ужасов. Собственно, взрыв лишь ненадолго отсрочил подготовку «Востока». Выжившие после трагедии сотрудники байконурских наземных служб были в состоянии продолжать работу. Стартовые площадки, трубопроводы для топлива и бункеры, предназначенные для обеспечения пилотируемого полета, уцелели, а трагический запуск Р-16 унес жизни лишь немногих из самых ценных техников Королева.

А потом, меньше чем за три недели до первого пилотируемого полета, погиб один из космонавтов. Валентин Бондаренко, веселый двадцатичетырехлетний парень, был любимцем отряда. Когда пришла его очередь лезть в изолированную камеру, он отлично выполнил задание. Чтобы проверить его реакции, ему назначили весьма долгий срок пребывания – пятнадцать дней. 23 марта он готовился к выходу из камеры. Отрабатывался «высотный» режим. Воздух в камере следовало доводить до нормального давления очень медленно, иначе Бондаренко грозила «кессонная болезнь». Оставалось еще полчаса, прежде чем лаборанты могли бы выровнять давление и открыть люк. Бондаренко вытянулся, вылез из верхней шерстяной одежды, покалывавшей кожу, и с явным облегчением сорвал с себя медицинские датчики, прикрепленные к верхней части его тела и рукам. Зудящую кожу он протер смоченной в спирте ватой. Видимо, он слишком неосторожно отбросил кусочки ваты. Один из них угодил на раскаленную электроплитку и тут же вспыхнул. В ограниченном пространстве камеры, перенасыщенной кислородом, огонь распространился почти мгновенно.

Валентина вытащили; он был весь в ожогах и испытывал страшную боль. «Я сам виноват! Простите!» – кричал он. Врачи восемь часов боролись за его жизнь, но травмы оказались слишком серьезными. Обстоятельства его гибели стали достоянием гласности лишь в 1986 году⁵.

Существовала лишь одна сторона космического полета, к которой подготовить космонавтов в Звездном городке было практически невозможно – невесомость. Королев и его советники вообще-то не планировали позволять своему первому пилотируемому космическому аппарату совершить больше одного витка вокруг Земли – ведь никто тогда не знал, сможет ли человек провести хотя бы один день без привычного чувства гравитации.

Поначалу невесомость представляла колоссальный психологический барьер для руководителей советской космической программы. Единственной «земной» возможностью испытать это ощущение была шахта лифта, преодолевавшего 28 этажей, – в Главном здании МГУ, одном из самых высоких строений в тогдашней Москве. Соорудили специальную клетку, которая совершала свободное падение в шахте и затем опускалась на «буфер» из сжатого воздуха.

Космонавты могли парить над полом клетки самое большее две-три секунды. Юрий Мозжорин, специалист-баллистик, работавший с Королевым, объясняет: «Это было наше первое погружение в океан неопределенности. Мы всего боялись. Вот почему Сергей Павлович выступал за постепенность. Первая космическая экспедиция с человеком на борту – один виток. Следующий полет – двадцать четыре часа. Следующий – три дня, чтобы понять, как человек это перенесет».

Американские астронавты НАСА летали по длинным параболическим траекториям на борту реактивных «Боингов-707». По идее, это были грузовые аппараты, но если убрать все сиденья и емкости для груза, в кабине появлялась масса свободного пространства. Астронавты могли парить до двух минут кряду – это более чем достаточно, чтобы разрешить мрачную тайну невесомости. Советские инженеры так и не додумались использовать подобным образом свои грузовые самолеты, по крайней мере – в начале 60-х годов. В ходе подготовки космонавты испытывали тридцать секунд «почти невесомости», извиваясь в заднем кресле истребителя МиГ-15, закладывавшего почти такую же параболическую дугу, но это было ненамного полезнее в практическом отношении, чем падать вниз в университетской шахте лифта. Титов вспоминал, что опыты на МиГе были дольно бесполезными, к тому же чересчур краткими: едва ли ощущения сильно отличались от тех, что он испытывал во время боевых тренировок. «Когда не очень удачно выполняешь сложный маневр, иногда чувствуешь что-то похожее, и в лицо тебе летит вся грязь и пыль с пола кабины. Эти короткие ускорения – еще не совсем невесомость. [В космосе] бывает совсем иначе, там тебе иногда приходится длительное время жить в условиях невесомости». Более того, кабины МиГов были так набиты оборудованием, что в них едва ли удалось бы приличным образом парить.

Страх перед невесомостью оставался непобежденным – по крайней мере на тот момент. Провели расчеты, согласно которым тормозные двигатели «Востока» должны были включиться задолго до того, как корабль завершит первый виток вокруг планеты. Это сводило период невесомости к минимуму. Однако существовала весьма небольшая вероятность, что из-за отказа тормозных двигателей аппарат может застрять на орбите еще на несколько оборотов вокруг Земли. Энди Олдрин ярко описывает риск, которому подвергался первый космический путешественник: «Ты поднимаешься на орбиту и вертишься вокруг Земли, а потом ракета, которая тебя доставила наверх, должна опять включиться, чтобы замедлить движение корабля и доставить тебя обратно, вниз. Если она не сработает, ты будешь вечно вращаться на орбите и медленно умирать… Конструкторы Королева предложили вывести первый пилотируемый аппарат на суборбитальную, более безопасную траекторию, но он ясно дал понять, что не хочет побеждать американцев с таким небольшим отрывом. Нет, он хотел выиграть с разгромным счетом».

Запасов воздуха на «Востоке» хватило бы на десять суток (шестнадцать сферических баков ожерельем опоясывали перемычку между шаром и приборным отсеком; одни резервуары содержали азот, другие – кислород, они чередовались друг с другом). Орбиту корабля специально рассчитали так, чтобы он пролетал над самым краем внешних слоев атмосферы: тогда в случае серьезных неполадок естественное трение в атмосфере в течение нескольких суток замедлит движение аппарата. Оставалось только гадать, случится ли это до того, как у космонавта кончится воздух, вода и пища.

С помощью академика Келдыша и его московских электронно-вычислительных машин Мозжорин вычислил, что сферический спускаемый аппарат «Востока» можно безопасно ввести обратно в атмосферу в конце первого же орбитального витка, если тормозные ракеты в приборном модуле сработают нормально. Но даже при хорошем состоянии ракет существовала вероятность, что тормозящий маневр придется отложить до тех пор, пока «Восток» не примет нужную ориентацию. Теоретически считалось, что тормозные системы можно запустить в любой момент, но не было гарантии, что они опустят капсулу в пределах территории Советского Союза.

Угол наклона орбиты «Востока» по отношению к экватору составит 65°. Каждый виток с запада на восток займет 90 минут. При этом Земля будет плавно вращаться, совершая полный оборот вокруг своей оси за 24 часа. Таким образом, при каждом обороте аппарат будет пролетать по разному маршруту – над разными участками Земли. Математика ситуации была ясна. Оптимальные условия для благополучного возвращения сложатся через час после начала первого витка или же спустя целый день – на середине семнадцатого витка. Запуск тормозных ракет на любом промежуточном витке оказался бы рискованным: аппарат мог опуститься в океан или же на иностранную территорию. В том и в другом случае возникла бы весьма щекотливая ситуация: могли бы раскрыться советские технологические тайны, а капиталисты стали бы хвастаться «спасением» космонавта, приземлившегося на территории их страны.

В конце концов решения всех этих политических проблем запечатали в три конверта и отправили в информационное агентство ТАСС. Содержавшиеся в них разнообразные документы подготовил Мозжорин – не только баллистик-картограф, но и специалист по пропаганде. Он настолько детально представлял себе, как и куда может сесть спускаемый аппарат по завершении полета, что для него было вполне естественно разработать необходимые меры на случай, если модуль все-таки приземлится за рубежами СССР. При такой незадаче ТАСС следовало вскрыть соответствующий конверт и передать в эфир содержащееся там сообщение. Мозжорину приказали подготовиться и к худшему варианту. Следовало составить максимально взвешенное заявление для прессы даже на тот случай, если капсула взорвется в космосе или в шаре произойдет утечка. Казалось, это мудрое решение – предусмотреть все вероятные исходы и заранее написать сообщения. «Мы подготовили три конверта для ТАСС, с разными заявлениями, – вспоминал Мозжорин. – Конверт номер один – на случай полного успеха. Номер два – на случай вынужденной посадки на зарубежной территории. Номер три – на случай катастрофы. Сотрудники радио и телевидения выжидали. Когда мы увидели, что космонавт достиг орбиты, и получили данные, высоту, склонение, период орбитального движения, Кремль приказал ТАСС вскрыть конверт номер один».