Текст книги "Гагарин. Человек и легенда"

Для сбитых с толку космонавтов стал почти облегчением переход к парашютным упражнениям. Теперь-то они подшучивали над медиками, потому что большинство врачей не осмеливалось шагнуть вслед за ними из люка самолета. Инструктором выступал Николай Константинович, опытный парашютист, в активе которого имелся рекордный затяжной прыжок с высоты 15 километров. Возможно, будущим экипажам космических кораблей пришлось бы катапультироваться и на парашюте спускаться на Землю с такой же высоты, и задачей Николая Константиновича было показать, что может пойти не так в высоте и как справляться с такими нештатными ситуациями. В частности, разбиралась так называемая «проблема штопора», когда при катапультировании неправильно выброшенное кресло заставляет пилота вращаться вокруг своей оси. А иногда кресло отстреливается чисто, но кувыркается сам аппарат, от которого оно отделяется. В том и в другом случае пилот не раскроет парашют как полагается, потому что стропы перекручены, как нити в веревке, и шелковый купол просто не может развернуться. Тогда летчик должен стабилизировать свое падение и дать парашюту открыться нормальным образом. Николай Константинович учил своих подопечных специально «портить» прыжки, а затем снова обретать контроль над падением, желательно еще до соприкосновения с землей. «При этом очень неприятном явлении тело вдруг начинает стремительно вращаться вокруг собственной оси, – вспоминал Гагарин. – Голова наливается свинцовой тяжестью, появляется резь в глазах, и всего тебя охватывает неимоверная слабость. Попав в штопор, теряешь пространственную ориентировку»⁸.

Но прыжки с парашютом, по крайней мере, больше походили на настоящую космическую подготовку. Когда Гагарин и его товарищи находились в самолете и занимались чем-то полезным, они чувствовали себя лучше. Они увереннее владели ситуацией. Но для другой группы «жертв», увы, не существовало столь легкого способа избежать докторских уколов и барокамер.

В некотором отдалении от космонавтов еще одна группа испытателей подвергалась похожему набору медицинских процедур – похожему, но более неприятному. Этих юношей отбирали с чуть более низких ступеней авиационно-научной лестницы. Они не обязательно являлись пилотами истребителей или первоклассными теоретиками. Это были просто молодые военные в хорошей физической форме, с довольно средним интеллектуальным уровнем.

В ходе набора их не спрашивали напрямую, хотят ли они полететь в космос. Им предлагалась лишь возможность «принять участие»: малозаметное, но важное смещение акцента.

Работа испытателей состояла в том, чтобы установить, какие нагрузки способен выдержать человеческий организм. А затем космонавтов как материал несколько более ценный и труднозаменимый можно было доводить до этих пределов, но не дальше. В отличие от будущих космонавтов испытатели формально не меняли профессию, и платили им в соответствии с их воинскими ставками – как солдатам, лаборантам, механикам. Вербовщики старательно внушали им чувство избранности и особой ценности, однако на самом деле по своему положению они мало чем отличались от лабораторных крыс. Когда они получали травмы (а это случалось), им или их родным не выплачивали никакой компенсации: это не было предусмотрено, так как власти не желали разглашать никаких подробностей ведущейся работы. Даже в наши дни, в эпоху гласности, российское космическое руководство не очень-то любит обсуждать вклад этих испытателей в начальный этап развития космической программы, как и в разработку новых реактивных истребителей, парашютов, систем катапультирования и летных костюмов для ВВС. За тридцать лет в различных программах такого рода приняли участие около 1200 испытателей.

Все они были военными-добровольцами, хорошими бойцами и не любили сдаваться, пасовать на глазах у товарищей. Считалось, что они могут в любой момент прекратить участие в любой проверке, если чувство дискомфорта окажется слишком сильным, однако мало кому хотелось так поступить. Подобно тому как каждый космонавт мечтал первым отправиться в космос, вознестись выше, лететь быстрее, так и у испытателей имелись своеобразные вершины, которые они стремились покорить. Кто выдержит самое высокое давление? А самое низкое? Кто вынесет самое большое ускорение, которое дают салазки катапульты? Кто вытерпит резкие экстренные торможения, сотрясающие кости? Кто провел больше всех времени на центрифуге? Кто пережил больше g? Кто самый крепкий, самый сильный, самый храбрый?

Сергей Нефедов, ветеран тогдашних испытаний, с горькой усмешкой вспоминает: «Поначалу мы не знали, что это будут за проверки, но скоро поняли: дело серьезное. Нам сказали, что нас задействуют в эксперименте по „мягкой“ посадке. Смех, да и только! Испытатель должен был выброситься из кресла на какой-то высоте, не колоссальной, но большой – возможно, с такой пришлось бы катапультироваться при посадке настоящего космического аппарата. Кое-кто в результате получил травмы, самые опасные – когда в аппаратуре что-нибудь ломалось или система работала не так, как надо. После этого опыта некоторые ребята больше не могли встать».

Нефедов потом хвастался, что испытатели вертелись на центрифуге в режиме, который мог бы вырубить маленьких хрупких космонавтов: «Я дошел до семи минут на десяти g. А космонавтам надо было выдержать всего две-три минуты при семи g и двадцать секунд при двенадцати g. Мой коллега Виктор Костин часто переносил ускорения в 27 g, очень кратковременные, их достигали резким сотрясением салазок катапульты. Они длились какие-то микросекунды, но однажды он на долю секунды дошел до 40 g. Поймите меня правильно, мы не гнались за рекордным числом g ради самого рекорда. Мы хотели понять, сколько может продержаться человек. И потом, мы вообще не употребляли слова „рекорд“, потому что не могли претендовать на какие-то спортивные достижения».

В этом было огромное разочарование: они не могли никому сообщить о том, какие они крутые, потому что их работа проходила в режиме строжайшей секретности. Испытатели отлично знали, что их терзают куда сильнее, чем космонавтов. Иногда они смотрели на медиков с их циферблатами и контрольными приборами, невольно задаваясь вопросом: «С одной стороны, эти люди представляют весьма гуманную профессию, а с другой стороны, ускорение будет расти, и лаборанты спросят, не прекратить ли эксперимент, и покажется, что испытуемый уже больше не может, он весь покраснеет, сердце у него будет биться как бешеное, пот будет лить ручьем, но врачи не остановят проверку». Нефедов прямо говорил: «Для испытателей это было очень опасно. Могу процитировать Сергея Молыдина, одного из ученых, которые руководили программой испытаний. Он сказал: „Мы ставили опыты на собаках, и пятьдесят процентов из них выжили. А вы же знаете, человек крепче собаки“. Хороши шуточки! Последствия опытов над нами невозможно было предсказать. Даже если человек выживет, не исключено, что в дальнейшем он станет инвалидом, или сердце откажет, или другие внутренние органы. Конечно, мы могли в любую минуту выйти из эксперимента, но неписаное правило запрещало такой отказ. Если снимешься с проверки, это будет в первый и последний раз, потому что тебя сразу же исключат из группы».

Нефедов заявляет, что половина испытателей, вместе с которыми он работал в 60-е годы, не дожили до 90-х, но он говорит о своей карьере без сожаления. Совсем напротив: он очень гордится, что внес свой вклад в освоение космоса. «Единственная трагическая сторона здесь – то, что наша профессия как бы никогда не существовала. Все проходило в обстановке строгой секретности, так что никакой соцзащиты от государства, к тому же никто никогда не занимался медицинскими обследованиями испытателей на протяжении долгого периода. А сегодня наши старые друзья, наши коллеги начинают умирать». Он вспоминает особенно жестокий эксперимент, в ходе которого отрабатывался возможный отказ воздухоочистительной системы космического корабля: «К примеру, если на подводной лодке в воздухе скапливается больше трех процентов углекислого газа, этого достаточно, чтобы объявить чрезвычайное положение. А мы с одним моим товарищем в тестовой камере [Института медико-биологических проблем] дошли до трех с половиной, четырех, пяти процентов. Честно говоря, было просто нечем дышать, лицо при этом становится какого-то неприятного оттенка, губы синеют, мозги не действуют, начинает страшно болеть голова, возникает слабость. У нас у обоих пошла кровь из носа, но мы доработали до контрольного времени. Никогда не забуду, как я ему твердил: „Еще полчасика, и всё кончится“. А через тридцать минут: „Ну еще полчасика…“ Мне надо было его хоть как-то подбадривать».

Евгений Кирюшин сохранил яркие воспоминания об измененном состоянии сознания, которое пережил на центрифуге, когда его тело испытало то, что уже даже не назовешь сколько-нибудь нормальной нагрузкой: «Вдруг – свет, очень интересно, сначала чернота, потом желтое, сиреневое, потом словно летишь через пустоту, а потом вообще забываешь обо всех ощущениях. Такое впечатление, что ты – это отдельный мозг, рука, глаз. Вся эта постылая тяжесть остается в кресле, и вдруг ты оказываешься наверху, над собственным телом. Ты совершенно невесом, ты словно бы смотришь на себя сверху. Это момент преображения. Все свои настоящие достижения ты совершаешь именно в эти несколько минут. Но это жуткие эксперименты, все без исключения».

Нефедов вспоминает, как впервые встретился с Юрием Гагариным – 2 января 1968 года, когда Первый космонавт посетил центр медицинских экспериментов и отпраздновал Новый год вместе с испытателями: «Тогда я начал работать с внезапной разгерметизацией, меня она очень заинтересовала. Он спросил: „На что это похоже? Тебе не страшно? Вы отрабатывали падение давления до уровня 50 километров?[5]5
  Имеется в виду весьма низкое давление, характерное для высоты 50 км над поверхностью Земли, на границе стратосферы и мезосферы.


[Закрыть]“ Замечательно было с ним обо всем этом поговорить. Но вдруг он спросил, почему я такой грустный. Я был просто тихий и спокойный, но ему показалось, что я грущу. Он крепко обнял меня и сказал: „Всё в твоих руках, Сергей. Видно, есть у тебя непреодолимое желание“».

Непреодолимое желание. У космонавтов такое имелось, и мир пел им хвалу. У испытателей оно тоже было, но они не могли о нем говорить, разве что Гагарину, который не пожалел времени, чтобы разобраться, почему этот парень добровольно согласился принять участие в безумно опасной серии экспериментов по внезапной разгерметизации. И испытатель поспешно и не очень-то внятно пытался объяснить, почему же он, черт побери, это делает.

Судя по всему, тогда не было недостатка в людях, добровольно желавших принять участие в этой опаснейшей работе. Владимир Яздовский, один из руководителей советского космического проекта на первых его стадиях, не понаслышке знавший все его стороны, вспоминал: «После полета Лайки на втором спутнике[6]6
  Речь идет о «Спутнике-2».


[Закрыть] в Академию наук пришло около трех с половиной тысяч заявлений – от заключенных, из-за границы, от многочисленных организаций. Люди писали: „Вам не придется меня беречь, только отправьте меня в космос“. Конечно, мы не могли ответить каждому, а кроме того, мы еще не знали, как вернуть человека на Землю после завершения полета, и пока не собирались запускать в космос людей».

ГЛАВА 3
Главный Конструктор

Был один человек, который отныне больше, чем кто-либо еще, управлял жизнью Гагарина – как друг и могущественный заступник. Этот человек не был космонавтом, хотя когда-то давно, в юности, научился пилотированию. Он пребывал в тени, где-то в самых верхних эшелонах космической власти. Большинство работавших в советской космонавтике называли его Королем или Шефом, а иногда по его инициалам – просто С.П. Его фамилию никогда не произносили публично, так как власти объявили его личность строжайшей государственной тайной. Долгие годы в многочисленных сообщениях о советских ракетных достижениях, проходивших по радио и в газетах, его называли только Главным Конструктором, без имени и фамилии.

Сергей Павлович Королев родился в 1907 году на Украине. Высшее образование получил в Москве. Став в 1930 году авиаконструктором, он увлекся ракетами. Сначала он видел в них подходящий источник энергии для своих летательных аппаратов, но к концу 30-х годов понял, что ракета как таковая способна сама по себе стать транспортным средством¹.

Предвоенные армейские стратеги проявляли большой интерес к работе пионеров ракетостроения. Маршал Тухачевский организовал создание нового исследовательского центра, Лаборатории газовой динамики, прятавшейся за тяжеловесными валами петербургской Петропавловской крепости (на каменной кладке до сих пор видны следы термических ожогов), а в Москве над схожими проблемами трудилась Лаборатория реактивного движения. Благодаря этим параллельным исследованиям выдвинулся соперник Королева – Валентин Глушко, самый многообещающий конструктор топливных насосов и камер реактивных двигателей для ракет. Но Королев смотрел дальше: он размышлял о том, как соединить двигатели с топливными баками, навигационным оборудованием и полезной нагрузкой, чтобы создать ракетные средства передвижения, которые могли бы выполнять определенные функции – сбрасывать бомбы, вести метеонаблюдения в верхних слоях атмосферы, а когда-нибудь и исследовать космос.

Михаил Тухачевский главным образом интересовался крылатыми ракетами-бомбами и другим полезным для Красной армии вооружением. В 1933 году он начал масштабное объединение различных ракетных программ в единый военный проект. К сожалению, Сталин боялся умных солдат, а потому к 1937 году развернул широкомасштабную чистку среди офицеров, ставшую частью террора, царившего на всех уровнях советского общества. Тухачевского арестовали 11 июня и расстреляли в ближайшую же ночь². Всех инженеров-ракетчиков, которых он собрал и поддерживал, тут же заподозрили в антисталинских настроениях и арестовали. Королева взяли 27 июня 1938 года. Его ожидало десять лет строгого режима в Сибири: по сути, это был смертный приговор.

В июне 1941 года вторгшиеся в страну фашисты одерживали сокрушительные победы над Красной армией, которая оказалась совершенно не готова к войне. Сталину вскоре пришлось пожалеть о чистке офицерского состава, которую он провел. Почти все уцелевшие командиры представляли собой бездарных лизоблюдов без всякого опыта ведения боевых действий или разработки армейской стратегии. Тогда-то Сергея Королева и многих других ценнейших инженерных работников освободили из лагерей и доставили в главные промышленные центры страны, где они должны были работать на авиационных и оружейных заводах – по-прежнему под охраной. Ближе к концу войны Королева освободили, так как его репутация отчасти восстановилась, и в сентябре 1945 года ему позволили пробраться в самое сердце разрушенной Германии в поисках еще не вывезенных американцами останков блестящей и печально знаменитой ракетной программы Вернера фон Брауна – «Фау-2». В 50-е годы Королев с невероятной энергией и решимостью создает целый ряд все более сложных ракет, тогда как Глушко разрабатывает несколько реактивных двигателей, относящихся к числу самых эффективных в истории.

Для человека, пережившего репрессии и лагеря, административные баталии с конкурентами или косными кремлевскими чиновниками были делом сравнительно нетрудным, особенно при куда менее жестком, чем сталинский, режиме Хрущева, правившего страной в конце 50-х – начале 60-х. Королев, с его фантастической целеустремленностью, организовал своего рода «сеть влияния» – намного более разветвленную и сложную, чем могли бы создать его соперники по аэрокосмической области. К 1956 году он утвердился в качестве руководителя своей собственной промышленной империи, столицей которой стал секретный завод в Калининграде, к северо-востоку от Москвы, скромно именовавшийся Опытно-конструкторским бюро № 1 (ОКБ-1). Королев являлся здесь самодержавным властителем, хотя на кремлевском уровне он и был подотчетен Министерству обороны под руководством маршала Устинова, а также организации с туманным названием – Министерство общего машиностроения. (В данном контексте «общее» – эвфемизм для обозначения ракет и спутников.)

В 1961 году московская журналистка Ольга Апенченко описывала впечатление, которое производил Королев на окружающих, когда он стремительно шагал по коридорам и цехам ОКБ-1, хотя она старательно избегает называть его фамилию и сам завод. Согласно установленным правилам, она именует его Главным Конструктором, и больше никак:

Массивный, тяжеловесный, довольно мрачный и суровый человек, Главный Конструктор этого космического корабля предпочитал не раскрываться окружающим. Вокруг меня всегда слышался негромкий оживленный шум, как только он появлялся, – везде, в комнате или в производственном помещении. Трудно сказать, что выражал этот шепоток: восторженный трепет, уважение или то и другое вместе. Едва он входил в цех, всё непонятным образом менялось. Движения лаборантов становились слаженнее и точнее; казалось, даже гудение машин приобретает иные обертона, мощные и ритмичные, словно энергия этого человека ускоряла вращение валов и шестеренок³.

Юрий Мозжорин, один из главных специалистов по траекториям наведения, говорит, что это был «великий человек, необыкновенная личность. С ним можно было беседовать и о простом, и о сложном. Можно бы подумать, что тюрьма сломила его дух, но нет, совсем наоборот: когда я впервые с ним познакомился, в Германии, где мы исследовали „Фау-2“, он был настоящий король, человек целеустремленный и с сильной волей, твердо знавший, чего он хочет. Между прочим, он был очень строгий и требовательный, он мог тебя обругать, но никогда не оскорблял. Он всегда тебя выслушивал. На самом деле его все любили».

Почти все… Валентин Глушко, столь же целеустремленный, как и Королев, работал в собственном конструкторском бюро. Пока его двигатели подходили для ракет Королева, эти двое избегали открытых столкновений, но два гиганта советского ракетостроения не могли ужиться друг с другом. Несомненно, напряженность между ними зародилась еще летом 1938 года, когда Глушко почему-то приговорили всего лишь к восьми месяцам «домашнего ареста», а Королева отправили в лагерь. Возможно, Глушко предал большинство своих коллег, тогда как Королев хранил столь дорого ему обошедшееся молчание. Еще одним его соперником явился Михаил Янгель, разрабатывавший в своем днепропетровском конструкторском бюро реактивные ракеты, предназначенные исключительно для военных целей. Четвертой крупной фигурой советского ракетостроения стал Владимир Челомей, у которого хватило благоразумия взять к себе инженером Сергея, сына Хрущева.

До сих пор самая серьезная угроза автономии Королева и его ОКБ-1 исходила от высших кремлевских и околокремлевских чинов и от Министерства обороны: те и другие беспокоились, что его космические проекты тормозят развитие необходимых систем вооружений. И тогда он перехитрил их, создав ракету-носитель двойного назначения, а затем доказал, что пилотируемый космический корабль его конструкции можно переделать в беспилотный спутник-шпион. Выполняя ответственные военные задачи вместе с теми, что интересовали его лично, он обошел Янгеля и Челомея и сохранил жесткий контроль над большинством космических программ СССР до самой своей смерти – до 1966 года. Его гениальность заключалась в стандартизации многих важнейших узлов космического корабля, так что ошеломляющую череду пилотируемых и беспилотных аппаратов удавалось собирать на базе сходных компонентов. До этого не сумел дойти ни один из инженеров НАСА.

Американский историк космоса Энди Олдрин (сын Базза Олдрина, астронавта «Аполлона-11»), разъясняет тонкую тактику Королева: «Те, кто руководил военными ракетными программами, находились рядом с ним еще с войны. Во многом именно ему они были обязаны карьерой, так что не хотели открыто противостоять ему. Кроме того, военные толком не понимали его технологий и втайне ему просто доверялись. Поэтому когда Королев заявил: „Со спутниками-шпионами пока ничего не получится, сначала надо [заложить основу и] разработать пилотируемые аппараты“, у них по большому счету не было выбора, им оставалось принять его слова на веру. Можно сказать, он их надул… Он отлично понимал, как надо обращаться с советскими властями».

Одним из самых могущественных союзников Королева стал академик Мстислав Келдыш, неутомимо продвигавший новые космические экспедиции и орбитальные научные эксперименты. Этот специалист по математическому обсчету ракетных траекторий создал собственную базу в Москве, основой которой стал его специально построенный вычислительный центр. Подобно Королеву он обладал незаменимым опытом политической игры. Пока Королев строил ракеты, Келдыш разрабатывал маршруты их будущих полетов.

Больше всего Королева раздражало то, что при космических запусках он по-прежнему был вынужден полагаться на не очень-то умное сотрудничество Советской армии, поскольку его работа с ракетами была тесно связана с военными сферами. Он мог повернуть армейское оборудование на выполнение собственных целей, но не мог сделать так, чтобы ревнивые генералы вдруг исчезли. Впрочем, если ему кто-то мешал, он, как правило, не боялся поставить этого человека на место, обращаясь с ним как с младшим по званию. Олег Ивановский, ведущий инженер королёвского КБ, вспоминает: «Однажды какой-то очень высокий чин отказался на время космического полета предоставить доступ к важному каналу радиосвязи. Королев, говоря с ним по обычной телефонной линии, закричал: „Работать не умеешь! Давай-ка мне канал, а то в сержанты разжалую!“ Мы поразились, как грубо он разговаривает с вышестоящими».

Первый секретарь КПСС Никита Хрущев и его коллеги по Политбюро активно поддерживали Королева, когда их это устраивало, хотя власти не особенно интересовались подробностями устройства космической аппаратуры. В ракетных технологиях их больше восхищал внешний блеск и потенциальное политическое значение, а не детали механизмов. Когда в 1955 году начала разворачиваться первая ракетная программа Королева, Главный Конструктор попросил ведущих членов Политбюро проинспектировать его работу. Хрущев пишет в своих мемуарах:

Устинов доложил мне, что конструктор Королев приглашает посмотреть на его баллистическую ракету. Мы решили поехать туда почти всем составом Президиума ЦК партии. На заводе нам показали эту ракету. Честно говоря, руководство страны смотрело тогда на нее как баран на новые ворота. В нашем сознании еще не сложилось понимание того, что вот эта сигарообразная огромная труба может куда-то полететь и кого-то поразить взрывным ударом. Королев нам объяснил, как она летает, чего может достичь. А мы ходили вокруг нее, как крестьяне на базаре при покупке ситца: щупали, дергали на крепость⁴.

Сергей Белоцерковский, коллега Королева, отвечавший за научные исследования, проводимые космонавтами, так формулирует позицию Политбюро по вопросам космоса: «Отношение властей к Королеву было потребительским. Пока он оставался незаменимым, пока он был им нужен для разработки ракет, щита, прикрывающего Родину, ему позволяли делать все, что необходимо, но работы, связанные с пилотируемыми космическими полетами, приходилось вести под прикрытием военных разработок. Штука в том, что Королев запускал своих космонавтов на тех же самых ракетах-носителях».

Его основной «рабочей лошадкой» служила реактивная космическая ракета-носитель двойного назначения Р-7 – «семерка», как ее ласково называли те, кто ее создавал и на ней летал. Топливом для Р-7 служила смесь жидкого кислорода и керосина; у «семерки» имелось четыре отделяемых боковых блока-ускорителя, и она стала первой в мире действующей межконтинентальной баллистической ракетой (МКБР). Каждый блок («ступень») аппарата содержал в себе четырехкамерный двигатель Глушко. Следует признать, что двигатели Глушко были великолепными – собственно, их до сих пор применяют в усовершенствованных ракетах, сделанных на базе Р-7 и доставляющих современные аппараты «Союз» к орбитальной станции «Мир»[7]7
  Книга написана в 1998 г., еще до затопления «Мира», произошедшего в марте 2001 г.


[Закрыть]. Новаторство Глушко заключалось в создании компактных топливных насосов и системы труб для обслуживания четырех камер сгорания одновременно. Поэтому суммарную реактивную тягу двадцати отдельных двигателей на Р-7 обеспечивают всего пять таких устройств.

Первые два запуска Р-7 прошли неудачно, однако 3 августа 1957 года эти ракеты успешно пролетели по траектории, рассчитанной для МКБР, а всего через два месяца начали свою карьеру в качестве космических ракет-носителей – 4 октября выведя на орбиту первый в мире искусственный спутник.

Энди Олдрин с восхищением говорит о том, как быстро Королев сумел прийти к своим невероятным космическим победам. «Он вместе с компанией ракетчиков после запуска первого спутника пытался удрать в отпуск, но они отдохнули всего два дня, когда Королеву позвонил Хрущев: „Товарищ Королев, приезжай в Кремль, ты нам нужен“. Конечно же он туда отправился и сел рядом с советскими лидерами, и они ему сказали: „Через месяц – сороковая годовщина Великой Октябрьской социалистической революции. Мы хотим, чтобы в честь такого знаменательного события вы запустили еще один спутник“. Они предложили: пусть спутник передает из космоса „Интернационал“, но у Королева возникла другая мысль. Он решил отправить в космос животное, чтобы заложить основу для предстоящего пилотируемого полета. И действительно, всего через месяц он вместе со своими ребятами завершил создание нового космического аппарата и запустил его».

«Спутник-2» взлетел 3 ноября, с собакой Лайкой на борту. Это событие прямо указывало на то, в каком направлении развивается советская космическая программа. «Американцев поразил первый русский спутник, а теперь еще и Лайка. Выяснилось, что темная, непонятная, отсталая страна на другом краю света вдруг резко вырвалась вперед и опередила США».

31 января 1958 года американцы с помощью собственной небольшой ракеты наконец запустили свой первый спутник – «Эксплорер-1». Хрущев презрительно именовал его «грейпфрутом», так как он весил всего 14 кг (вес «Спутника-1» – 80 кг, а «Спутника-2» – 500 кг). Впрочем, «Эксплорер-1» тут же совершил одно из важнейших научных открытий XX столетия: несложная аппаратура Джеймса ван Аллена обнаружила существование радиационных поясов Земли⁵.

Когда осенью 1959 года дело дошло до отбора людей для пилотируемых космических полетов, Королев рассмотрел личные дела всех наиболее перспективных кандидатов и 18 июня 1960 года вызвал двадцать самых выдающихся пилотов в калининградское ОКБ-1, чтобы они увидели настоящий космический корабль. (До этого его узлы и компоненты еще не были собраны.) Алексей Леонов вспоминал, как, знакомясь с ними, Главный Конструктор произнес небольшую речь, призванную снять напряжение, овладевшее космонавтами: «Он сказал: „В сущности, мы делаем самую простую вещь на свете. Мы что-то изобретаем, находим подходящих людей для того, чтобы это построить, даем многочисленные заказы на компоненты по всей стране – самым лучшим заводам, с самым большим опытом. А когда они наконец доставляют то, что мы просили, нам остается только собрать все эти узлы вместе. Не так уж это сложно“. Однако мы, конечно, понимали, что для постройки космического корабля этого недостаточно». Но космонавтов тронули сердечность и дружелюбие Королева. Он называл их «мои орлята».

По словам Леонова, в тот день в кабинете Главного Конструктора Юрий Гагарин произвел хорошее впечатление: он внимательно слушал, задавал дельные вопросы о космосе и ракетах. В этой официальной полувоенной обстановке (молодых новобранцев впервые представляют командиру) любознательность Гагарина можно было легко счесть проявлением дерзости, но Главному Конструктору было приятно, что будущие космонавты способны задать прямой вопрос. Леонов вспоминает: «Он велел Юре встать и произнес: „Расскажи-ка мне, орленок, о своей жизни и родных“. Казалось, на десять-двадцать минут он забыл об остальных, обо всех нас. Думаю, Юра ему сразу же приглянулся».

Германа Титова, человека слегка надменного, не испугала репутация Главного Конструктора и его авторитарные замашки. «Что я тогда знал, зеленый лейтенантик с храбрющими глазами и почти без единой разумной мысли в голове», – покаянно признаётся он. В последующие месяцы и годы его отношения с Королевым так и не приобрели настоящей теплоты. «Видимо, двум львам тесно в одной клетке. Я не хочу сказать, что был львом под стать Королеву, но у нас действительно сложились непростые отношения».

Фаворитами Главного Конструктора стали Юрий Гагарин и Алексей Леонов, хотя Королев опекал и защищал всех космонавтов, которые летали на его ракетах и свято верили в их надежность.

После этого первого знакомства Королев отвел космонавтов в самое сердце ОКБ-1. Они проследовали в главный сборочный цех. Королев и Олег Ивановский, один из ведущих космических конструкторов, стали объяснять пилотам, что они видят перед собой, но по-настоящему понять это оказалось нелегко. Там аккуратным рядком стояла дюжина космических аппаратов, по возрастанию степени готовности: на одном конце шеренги – голая оболочка, на другом – почти полностью собранный корабль. На архивных кадрах запечатлена эта необыкновенная сцена. Каждый корабль состоял из серебристой сферы, расположенной на верхушке конического основания, покрытого проводами и трубами, а внизу имелся еще один конус, обращенный вершиной вниз и окруженный металлическими лопастями с тонкими бороздками. Этот двойной конус представлял собой отделяемый модуль с аппаратурой, а лопасти в нижней части служили радиаторами. Большие сферы (их называли шарами) служили кабинами для пилотов⁶. У этих машин, сделанных без учета аэродинамики, не было рулевых поверхностей и с виду – никаких средств реактивного перемещения; у них даже не было нормального оборудования для приземления. Они не могли стоять на полу, и их приходилось ставить в металлические фермы, чтобы они располагались вертикально, – как шаткие дома, которые поддерживают лесами. «Мы не могли это в себя вместить, – рассказывает Титов. – Совершенно невообразимая штука – шар без крыльев, вообще без всего. Летчику такое понять трудно. Конечно, мы, пилоты, никогда раньше ни с чем подобным не сталкивались».

Это были космические капсулы «Восток».

Целые пучки электрических проводов шли от тестирующих устройств и заводских кабелепроводов, змеились по полу, вылезали из стен, свешивались с потолка. Каждый из них, подобно хищному корню, проникал в тело столь лелеемых людьми космических машин, тестировал, анализировал, питал их энергией или отключал их от нее, по мере того как инженеры в белых халатах проводили свои бесконечные испытания. Завод походил на джунгли, где всем правят гигантские серебристые жуки.