Текст книги "Единственная Джун"

Глава тринадцатая
«Первое нарушение»

Брант, 22 года

– Этому ублюдку конец. Он труп.

Тео сжимает руки в кулаки, когда мы вместе шагаем по песку; запах летнего костра смешивается с запахом лемонграсса и чего-то запретного.

От человека, что идет рядом со мной, исходят пульсирующие колебания. И я знаю, что мне никак не удастся отговорить его, но тем не менее я все равно предпринимаю попытки.

– Ты много работал, чтобы получить значок полицейского, Тео. Не рискуй им из-за такого подонка, как Уайетт.

Уайетт Нипперсинк – я просто ненавижу это имя.

Он лишь посмеивается над моими словами, как и ожидалось.

– Я ценю твои усилия, но я планирую потерять свой значок сегодня вечером. Я засуну его ему в гребаную глотку, чтобы он подавился.

Вот дерьмо.

Скажу честно, у меня у самого кровь кипит, но я потратил годы на то, чтобы научиться контролировать приступы гнева, дабы никого не спалить дотла.

Тео – полная противоположность. Он яд и ярость во плоти.

А когда дело касается Джун?

Берегитесь.

Венди мне проболталась, что Уайетт собирается на пляжную вечеринку рядом с домом родителей Селесты и что она услышала, как упоминалось имя Джун при разговоре с другом.

Запрещенные вещества, употребление алкоголя несовершеннолетними и шестнадцатилетние девочки – звучит как идеальная вечеринка для копа.

В нескольких ярдах от меня и Тео мерцают язычки пламени, и вместе с жарким августовским ветерком до нас долетает смех.

Ее смех.

Джунбаг.

– Не волнуйся, Пич… Я спасу тебя! – кричит Тео, приложив ладони ко рту так, чтобы его было лучше слышно.

Я вижу силуэт Джун: на ней персиковое платье, длинные каштановые волосы рассыпаются по плечам. Она спешно вскакивает с резной лавочки, а затем просовывает бутылку пива, которую держит за спиной, Селесте. Ее подруга встает рядом с ней в попытке отвлечь внимание.

Несмотря на то что слева от меня – рассвирепевший Тео, у которого кровь кипит от ярости, взгляд Джун прикован ко мне, пока мы приближаемся к костру. Она приоткрывает пухлые губы, словно собираясь все объяснить, но тут же понимает, что не сможет нам сказать ничего такого, что мы уже не знаем.

Уайетт вальяжно стоит, стряхивая пепел от сигареты в пламя. Рыжеватый подтон его волос проступает еще ярче, когда отражается от пламени костра. На лице мгновенно появляется его вечная ухмылка. Интересно, она когда-нибудь исчезает? Я почти уверен, что она постоянна.

– Очень мило с вашей стороны, что вы присоединились к нам, парни, – мурлычет он, затем поворачивается к Джун и говорит достаточно громко, чтобы нам было слышно: – Почему бы тебе не быть умницей и не угостить наших гостей пивом?

– Ты покойник, Уайетт, – сквозь зубы цедит Тео, пиная песок, пока мы приближаемся к костру. Он молниеносно хватает Уайетта за воротник, впившись в него мертвой хваткой, и тащит вперед, пока они не оказываются лицом к лицу. – Какого черта ты тут делаешь с моей сестрой?

Уайетт высвобождается, язвительно посмеиваясь, потом проводит рукой по своей густой шевелюре до плеч.

– Угрозы, превышение должностных обязанностей. – Он поднимает палец вверх и заканчивает: – Подождите, я должен записать эту фигню.

– У тебя не будет руки, чтобы все это записать, примерно через две гребаные секунды. А после ты будешь зализывать раны в тюремной камере сегодня ночью.

– А в чем, собственно, нарушение? – Он фыркает, пристально глядя на Селесту. – Выпивка не моя. Вещества тоже не мои.

Селеста сжалась от страха.

Я упираюсь рукой в грудь Тео, чтобы он не набросился на этого ублюдка, и в это время снова кидаю взгляд в сторону Джун. Она скрещивает руки на груди, прикрывая глубокий вырез платья. Я закипаю от гнева, понимая, что она надела откровенный наряд для сукиного сына, которого я пытаюсь не дать забить до смерти. Я стискиваю зубы.

– Считай это предупреждением, Уайетт, – рычу я, вновь переключая внимание на человека, который все так же ухмыляется. Его опрометчивое высокомерие не знает границ.

Тео прорывается сквозь меня:

– Какого черта, Брант? Нет. Ничего, блин, подобного. Мы не оставим его так просто развлекаться.

Ухмылка Уайетта становится еще шире, когда он бросает взгляд на Джун.

– Уже нет благодаря нарушителям вечеринки.

Я отстраняюсь, и Тео бросается вперед.

– Тео! – наконец кричит Джун, бросаясь к месту драки. – Прекрати, черт тебя побери!

Я хватаю ее за руку и оттаскиваю назад, чтобы она случайно не пострадала.

– Садись в машину, – говорю я, глядя, как оранжевое пламя отражается в ее растерянном взгляде – как у олененка Бэмби. – Сейчас же, Джун.

Она моргает, раздумывая мгновение, затем вырывает руку из моей хватки. Ее выражение лица проходит стадии от раскаяния до презрения. После этого она просто уходит обратно.

Один из друзей Уайетта разнимает двух парней, и я делаю то же самое. Уайетт стирает с губы капли крови, смеясь сквозь затрудненное дыхание.

– Я думаю, вы нарушили закон, офицер, – усмехается он.

– Блин, а я-то хотел нарушить целостность твоего лица.

Уайетт издает невеселый смешок, затем поворачивается, уставившись на меня. Губы расплываются в ухмылке.

– Малышка Джуни уже совсем взрослая, да? – Он бросает взгляд мне за плечо, туда, где скрылась Джун, а потом выплевывает язвительный комментарий, говоря громче, чтобы она его услышала: – А сиськи у нее прямо как у настоящей порнозвезды.

У меня мгновенно учащается пульс, мышцы напрягаются. Я чувствую, как ярость начинает струиться по моим венам. Тео чувствует, как я распаляюсь, поэтому быстро выставляет руку передо мной, останавливая меня от нападения. Я сглатываю.

– Что ты только что сказал?

– Сказал, что у твоей сестры классные сиськи.

Внутри меня все пульсирует, побуждая действовать.

Защитить Джун.

Уберечь Джун.

Защитить Джун любой ценой.

Я встречаюсь взглядом с Уайеттом: он просто смотрит на меня в ожидании, словно умоляя сделать первый шаг. Он хочет, чтобы я сделал этот шаг. Я его цель, и он знает мою слабость.

Я делаю шаг вперед, эндорфины бурлят в предвкушении драки.

Но Тео снова останавливает меня.

– Не надо, брат… этот ушлепок того не стоит. – Уайетт насвистывает себе под нос. Тео отталкивает меня назад, одной рукой хлопая по груди, а другой хватая за плечо.

Он знает, что я не даю волю своему гневу: он знает мою историю, мое детское обещание. Он защищает меня так же, как я защищаю Джун.

– Уведи отсюда Пич. Я с ним разберусь.

Я перевожу взгляд на Тео, у меня ходят желваки и появляется напряжение в горле. Я слегка киваю и отодвигаюсь.

– Она не моя сестра, – роняю я Уайетту, а затем поворачиваюсь и подхожу к Джун, которая безучастно стоит на песке в нескольких футах от меня.

Уайетт смеется, с ледяным презрением выкрикивая:

– Да-да, тебе бы очень хотелось, чтобы она не была твоей сестрой.

Я замираю, встретившись взглядом с Джун, жилы на моей шее начинают пульсировать. Ее грудь вздымается при каждом резком вдохе, а щеки пылают.

Что, черт возьми, это значит?

Решив проигнорировать этот выпад, я устремляюсь вперед, переключая внимание на мою машину, припаркованную на краю пляжа. Я прохожу мимо Джун и, не глядя в ее сторону, снова повторяю:

– Садись в машину.

Она неохотно следует за мной.

Я открываю дверь своей потрепанной Corolla, которая каким-то образом сумела пережить пять суровых зим Среднего Запада. Я коплю деньги на более надежный автомобиль – что-нибудь с полным приводом. Может быть, Highlander. Это одна из причин, почему я еще до сих пор не съехал из дома Бейли. Хотя я получил приличную работу на кухне в популярном ресторане за городом в прошлом году и мог бы позволить себе собственное жилье, я все еще не решаюсь на такой шаг.

Из-за финансов.

Да, отчасти так оно и есть. В этом штате не так просто прожить ввиду высоких расходов на проживание и запредельных налогов на недвижимость. Я должен убедиться, что я на сто процентов готов к полной финансовой независимости. Это разумный подход.

Но когда Джун открывает дверь и плюхается на сиденье, слишком уж сильно дергая ремень безопасности, я понимаю, что это не единственная причина.

Это даже не основная причина.

Я медленно выдыхаю и замираю, неуверенно поднося ключ к замку зажигания. Вокруг нас повисла звенящая тишина, такая же тягучая, как влажность, окутывающая кожу.

Я смотрю на нее. Она все еще тяжело дышит, ее щеки стали пунцово-красными, руки скрещены на груди в защитном жесте. Аромат сирени и лимонных леденцов доносится до меня, и, черт возьми… это просто возмутительно, насколько же она красива.

Когда мне было шестнадцать, я был неловким и нескладным, а Джун – воплощение красоты и грации, благоухает весной и цитрусами. Она выглядит как ослепительная девушка, а не как маленькая девочка с хитрой улыбкой и золотыми колечками волос, которую я вспоминаю с такой нежностью.

Я знал, что мне будет тяжело, когда парни начнут обращать на нее внимание, но я и представить себе не мог, что мне будет настолько тяжело.

Джун проводит рукой по волосам, перебрасывая их на одну сторону. Когда она наконец поворачивает голову в мою сторону, ее темные локоны переливаются осенне-медовыми оттенками, придавая мягкую теплоту голубому льду ее глаз.

– Что это он имел в виду?

Я хмурюсь, так как не ожидал такого вопроса. На секунду я затрудняюсь с ответом.

– Ничего. Я не знаю. – Чувствуя нервозность, я перевожу взгляд на руль и вставляю ключ. Машина с ревом заводится – такая же «напряженная», как и я. – Он чертов отморозок.

Я чувствую на себе ее взгляд, когда переключаюсь на заднюю скорость. Джун ерзает на сиденье, поправляя бретельку своего платья. Машина начинает движение.

– Ты всегда так говоришь. Не понимаю почему.

– Что говорю?

– Ты называешь Тео моим братом. Маму и папу – моими родителями, – говорит она напряженно, дыхание сбивчивое. – Ты говоришь, что я не твоя сестра.

Я стискиваю зубы:

– По сути, так оно и есть.

– Почему ты так считаешь? Неужели я не оказала никого влияния на твою жизнь? – спрашивает она. В этом вопросе нет ни злости, ни горечи. Только глубокая рана. – Неужели тебе это настолько безразлично?

Я жму по тормозам, остановившись посреди полупустой местности, возвращаясь в парк. Сорвав бейсболку, я провожу пальцами по волосам и откидываюсь на сиденье.

– Дело совсем не в этом, – говорю я. Когда я перевожу взгляд на Джун, она смотрит на меня широко распахнутыми, блестящими глазами, потирая руку так, как будто ее знобит. – Ты же знаешь, насколько мне это небезразлично, Джунбаг.

– Тогда почему…

– Ты не поймешь. Это не имеет к тебе никакого отношения.

Я понимаю, что мы никогда раньше не обсуждали детали моего прошлого – вообще никогда. Она, конечно, знает самое основное. Она знает, что мой отец вышел из себя и задушил мою мать своим рабочим галстуком, а потом выстрелил себе в голову. Она знает, что я проходил терапию почти все свое детство, и она знает, что я не люблю говорить об этом – особенно с ней.

Я никогда не хотел быть черной тучей на ее безоблачном небе.

Джун узнала большую часть того, что произошло той ночью, из школьных сплетен и новостей в интернете. Возможно, и от родителей в том числе. Я не знаю, насколько подробно они ей все рассказали, когда она стала старше.

Но она не знает, какую психологическую травму это мне нанесло.

Она не знает, что это изменило значительную часть меня.

Она не знает, что в тот день я загадал желание, стоя на лужайке перед домом, умоляя облака из сахарной ваты о сестренке.

И потом я ее получил.

Я получил Джун в обмен на своих родителей, и в сознании маленького, травмированного ребенка укоренилось убеждение, что это произошло по моей вине. Мое желание сбылось, но я заплатил чудовищную цену.

Это была моя вина.

Поэтому я отказывался видеть в ней свою сестру. Я отказывался воспринимать Бейли как свою настоящую семью, потому что это сделало бы меня виноватым. Я был бы обречен нести самую мрачную, самую тяжелую ношу, какую только можно вообразить, и это, скорее всего, разорвало бы меня на куски.

Став старше, я понял, что это была обыкновенная трагедия, а трагедии не присуща никакая логика – трагедии просто случаются, и, как мы их переживаем, что мы делаем после, наша единственная истинная власть над ними. Но в то время именно так я решил справляться со всем этим. И хотя сейчас я все осознаю, те чувства крепко укоренились во мне. Назад пути нет.

Впившись пальцами в руль, я ухожу от темы своего мрачного прошлого и фокусируюсь на чертовой причине, по которой мы сидим в моей разваливающейся машине в одиннадцать вечера в пятницу.

– Какого черта ты там делала, Джун? Почему… Уайетт? – Я качаю головой, разочарование настолько ощутимо сквозит в моем голосе, что кажется, будто оно являет собой третьего пассажира, что с жадностью слушает наш разговор. – От него вечно одни проблемы, и ты это знаешь. Он дебошир. Халявщик.

По мне блуждает взгляд ее голубых глаз, в которых мелькает что-то похожее на сожаление. Может быть, извинение.

– Я не знаю, я просто… я подумала, что будет весело. Старший брат Селесты тоже собирался прийти, но ему пришлось работать, так что…

– Ты хоть, блин, представляешь, как сильно я за тебя переживаю?

Она вздрагивает.

Наши взгляды встречаются, в моей крови бушует дикая потребность защищать ее. От одной только мысли о том, что она связалась с Уайеттом – худшим из худших, мое сердце начинает колотиться, а руки сжиматься в кулаки. Она все еще ребенок, несмотря на женские изгибы и внешнюю зрелость. Ей всего шестнадцать.

Меня гложет вопрос, и я выпаливаю его, не успевая подумать:

– Ты спала с ним?

Она ахает, глаза становятся круглыми.

– Он целовал тебя? Трогал тебя?

– Брант, пожалуйста…

– Я знаю, что не смогу уберечь тебя от мужчин, секса или разбитого сердца, но клянусь богом, если Уайетт Нипперсинк – твой первый…

– Нет! – потрясенно произносит она, задыхаясь – ее лицо залито румянцем. – Боже, Брант, пожалуйста, не спрашивай меня о таких вещах. Это унизительно.

Она откидывается на сиденье, отворачиваясь от меня, и снова скрещивает руки на груди. Я вздыхаю, потерпев поражение, и завожу машину.

– Да, – бормочу я, скрипнув шинами, когда выезжаю с парковки. – Прости.

Мой гнев иссякает, пока мы едем домой в тишине, и я ненавижу то, что позволил Уайетту залезть мне под кожу. Я чувствую себя предателем.

Что чувствовал мой отец, когда принял решение убить мою мать?

Что заставило его намотать на ее шею шелковый фиолетовый галстук?

Из-за того, что она ему что-то сказала? Сделала? Угрожала?

Или он просто сошел с ума?

Вопросы той ночи преследуют меня всю жизнь, как навязчивые автостопщики. Незваные, нежеланные, но крепко в меня вцепившиеся, полные решимости ехать вместе со мной.

И я знаю, что «почему» не имеет значения, так как «почему» открыло бы путь к оправданиям, а его поступку нет оправданий.

Но это не мешает мне задаваться вопросом «почему».

Мы въезжаем на подъездную аллею, и двигатель еще даже не успевает заглохнуть, как Джун толкает дверь и выскакивает наружу, оставляя после себя только запах цветочного шампуня.

Он остается. Она остается вместе с ним.

Я вытаскиваю ключ из замка зажигания, медленно выдыхаю и просто сижу, глядя, как она исчезает в доме.

Последние два года были сложнейшим вихрем постоянных изменений, запутанной динамики и непрерывно сменяющих друг друга приливов и отливов. Гормоны – жестокий, непредсказуемый зверь, и с той самой ночи, когда я отчитал Джун за поцелуй с мальчиком под нашим тутовым деревом, мне пришлось испытать всю их тяжесть на себе. Бывали дни, когда она ненавидела меня – буквально презирала. То были дни, когда меня изнутри скручивало, словно канатом и колючей проволокой. Все, что я когда-либо пытался сделать, – это защитить ее, но казалось, что чем больше я старался, тем больше она отстранялась.

Тем больше она ускользала от меня.

Саманта говорила мне, что это обычное явление: она сама была ужасной в этом возрасте и вымещала эти разрушительные, запутанные чувства на людях, которых любила больше всего.

Это было естественно. Нормально.

Но от этого не становилось легче. Объяснения и доводы не меняли того факта, что маленькая девочка, которая обожала меня всем сердцем, которая жила моими колыбельными и катаниями на спине, быстро превращалась во вспыльчивую, сложную девушку с огнем, струящимся по венам, и ядом на языке.

«Я ненавижу тебя, Брант! Когда ты уже съедешь? Ты разрушаешь мою жизнь!»

Потом наступали дни, когда она любила меня, как раньше.

Она пробиралась в мою спальню и садилась со скрещенными ногами на кровать, жаждущая совета или утешения, с нетерпением делилась подробностями о том, как прошел ее день в школе. Она предпочитала провести воскресенье со мной: поиграть в видеоигры, покататься на велосипеде, сходить на пляж, чтобы поплавать и понежиться на солнышке. Она выбирала меня вместо прогулок по магазинам с подружками или похода в кино с каким-нибудь мальчиком, которого я втайне хотел бы поколотить.

«Прости меня, Брант. Я не специально. Ты ведь знаешь, что я люблю тебя, правда?»

Это были дни, ради которых я жил.

Это дни, ради которых я живу до сих пор, и, к счастью, они стали более частыми в последнее время. Если пятнадцать лет были возрастом дьявола, то шестнадцать уже стали намного приятнее, принеся более мягкую динамику в наши взаимоотношения.

Больше нежности, меньше токсичности.

Больше объятий, меньше ненависти.

До сегодняшнего вечера, когда я, очевидно, испортил ее планы заняться бог знает чем с мерзким Уайеттом Нипперсинком.

Сжав ключ в руке, я наконец выхожу из машины и захожу в дом, мысленно благодаря, что Бейли уже в постели. В доме темно: свет выключен, за исключением нескольких ароматизаторов, светящихся глаз Йоши, который, виляя хвостом, наблюдает за мной со своего спального места, и лунного света, пробивающегося сквозь неплотно закрытые шторы. Джун, должно быть, сразу ушла в свою комнату, отчаянно желая скрыться от меня и избежать возможных дальнейших допросов.

Я тащусь по лестнице, поворачиваю налево в свою спальню, даже не утруждаясь включить свет. Я смертельно устал, готов упасть лицом вниз прямо в постель и тотчас вырубиться к чертям собачьим. Потянувшись за спину, я стягиваю футболку через голову и подхожу к комоду, чтобы кинуть бумажник и ключи от машины.

– Я никогда не хотела расстраивать тебя, ты же знаешь.

Нежный голос останавливает меня на полпути. Я поворачиваюсь и обнаруживаю Джун, сидящую на краю моей кровати, ее неясный силуэт едва различим в полумраке комнаты.

– Джун? – Я медленно подхожу, вглядываясь в разделяющую нас тьму. – Что ты здесь делаешь?

Она отвечает не сразу, а я не вижу, что она делает или на чем замер ее взгляд.

– Я просто хотела извиниться, – тихо бормочет она.

Я подхожу ближе – силуэт приобретает четкие очертания: на ней все еще персиковое платье.

– Тебе не нужно этого делать. Я понимаю, что тебе шестнадцать и ты будешь попадать в неприятности и бунтовать, и…

– Я хотела извиниться не только за сегодняшний вечер, – прерывает меня она. – Я хотела извиниться за каждый раз, когда я злила тебя, заставляла грустить или бояться, заставляла сомневаться в том, как сильно я тебя люблю и как сильно всегда любила.

Я смотрю на нее и замечаю, как ее взгляд падает на мою обнаженную грудь, слабо освещенную мягким светом из окна. Она перебирает пальцами выбившуюся ниточку на одеяле, опустив глаза в пол.

– Тебе не нужно делать и этого. – Мой голос звучит так болезненно, так опустошенно в этой тихой комнате. Сделав еще несколько шагов к кровати, я сажусь рядом с ней, матрас скрипит под дополнительным весом. Я сжимаю колени ладонями и смотрю на нее. Мои глаза привыкли к темноте, и я замечаю размазанную тушь под глазами. Она плакала. – Джунбаг. Все в порядке.

Она осторожно втягивает воздух:

– Иногда я думаю о том, как хрупка человеческая жизнь, понимаешь? Я схожу с ума, задаваясь вопросом, что я сказала тебе в последний раз перед тем, как ты уехал на работу, или перед тем, как я ушла в школу. Было ли это что-то жестокое? Ссорились ли мы? А что, если это было что-то злое и это станет последним, что я тебе сказала?

Я не понимаю, к чему она все это говорит. Я хмурю брови, сидя плечом к ее плечу, совершенно потеряв дар речи.

– Что было последним, что сказали тебе твои родители? – спрашивает она внезапно.

У меня перехватывает дыхание. Комната словно темнеет, кожу покалывают острые, как бритва, воспоминания.

– Джун, не надо…

– Пожалуйста, Брант. Я хочу знать о твоем прошлом, о том, почему ты никогда не воспринимал меня как сестру. Я чувствую, что все это как-то связано, и я хочу понять. Я хочу понять тебя. – Джун сжимает мою руку в своей и проводит большим пальцем по костяшкам. Я немного напрягаюсь, пораженный этим жестом. И не могу прийти в себя от того, как мое сердце заколотилось от этого прикосновения. – Я скучаю по тому, как близки мы были раньше, и ненавижу, что сама стала причиной отчуждения. Это просто убивает меня.

– Ты взрослеешь, Джунбаг, – говорю я ей. – Это естественно. Колыбельные и сказки на ночь не вечны.

Она улыбается мягко, почти печально.

– Вырасти – это не то же самое, что перерасти. Я никогда не стану слишком взрослой для песенки про радугу.

Сердце продолжает пропускать странные, незнакомые мне удары, я сглатываю ком в горле, кивая.

– Могу я прилечь с тобой?

– Что? – Я качаю головой, убирая руку. – Ты слишком взрослая для этого.

Яркие воспоминания проносятся в моем сознании: я вспоминаю мирные деньки, когда малышка Джун заползала ко мне в постель после ночного кошмара или засыпала в моих объятиях после чтения любимой книги.

Но те годы безвозвратно ушли, их вытеснили светские приличия и благоразумие.

– Как же так? – недоумевает она, и кажется, будто ее детская наивность никогда не пропадала. – Ты все тот же Брант, а я все та же Джун, так ведь?

Я смотрю на нее, прикусывая щеку:

– Ты права.

– Так при чем здесь возраст?

– Просто это больше не приемлемо. Я уже мужчина, а ты все еще маленькая девочка.

– Но мы ведь все те же люди.

Медленно выдыхая, я отворачиваюсь, сложив пальцы домиком. Мне трудно оспорить ее доводы, учитывая, что нет ничего предосудительного в ее предложении. Ложась обратно на кровать, я отодвигаюсь к дальней стене, освобождая для нее место.

– Хорошо.

Я вижу, как засияла ее улыбка, даже в темноте. Джун ложится рядом со мной, оставляя между нами немного пространства. Лежа на спине и глядя в потолок, мы замираем так на некоторое время, наслаждаясь тишиной и чувством близости.

Перевернувшись на бок, я подпираю голову ладонью, смотрю на ее профиль, а она лежит с открытыми глазами, сложив руки на животе.

– Я хочу ответить на твой вопрос.

Она поворачивает голову в мою сторону, выхватив меня из темноты. Ее каштановые волосы раскинулись по моей подушке, как штормовые волны. Она не отвечает. Она просто ждет.

Я закрываю глаза, борясь с желанием отступить. Убежать от тяжелых вопросов и болезненных воспоминаний. Прошло уже шестнадцать лет, но рана все еще кажется совсем свежей.

В моем воображении возникает лицо моей матери: от маленького носика до бронзовых бликов в ее волосах. От нее пахло сахаром и карамельным кремом. Я вижу ее, склонившуюся надо мной, словно ангел, она укладывает меня в кровать, сидит у меня в ногах, а я прижимаю Бабблза к груди.

Я ощущаю, как она целует меня в макушку. Рукой проводит по моему лбу.

Я слышу звук ее голоса.

– Я всегда буду оберегать тебя, – говорю я с закрытыми глазами. – Она сказала… – Я всегда буду оберегать тебя.

Меня захлестывает чувство обиды, зная, что слова моей матери были лишь пустым звуком; зная, что она никогда не должна была давать обещание, которое не в силах сдержать.

Джун придвигается ко мне, заполняя расстояние между нами. Ее дыхание щекочет мою обнаженную кожу, когда она шепчет:

– А твой отец?

Я не думаю о нем. Я не представляю ни его голоса, ни его гикориевого запаха, ни серых крапинок в его глазах.

– Закрой уши. – Интонация прерывистая, мой голос хриплый. – Это было последним, что он мне сказал.

«И еще кое-что, Брант… Закрой уши».

Кожа покрывается испариной, мне становится трудно дышать.

Меня неумолимо начинает охватывать паника.

Я чувствую себя потерянным. Напуганным. Брошенным.

Я сказал Джун, что всегда буду защищать ее, но как я мог обещать такое, зная, как легко эти слова могут обернуться мукой? Страхом?

Тогда она прижимается ко мне, ее макушка оказывается прямо под моим подбородком, слезы щекочут мне грудь. Она напевает мелодию «Выше радуги», успокаивая меня. Она скользит руками по моему телу, осторожно поглаживая меня по спине и тем самым унимая дрожь. Джун успокаивает меня, пока мое дыхание не становится ровным, а разум не проясняется.

Она моя радуга после всех дождей.

Я инстинктивно ее обнимаю, и, пока мы лежим вместе, находясь в более крепком объятии, чем мне следовало бы позволить, я не могу не задаться вопросом…

Кто кого защищает?

* * *

Когда я проснулся на следующее утро, Джун уже выскользнула из-под одеяла и исчезла в своей спальне, оставив свой запах на моей подушке и следы своих слез на моей коже. Мы больше не говорили о той ночи, но динамика наших взаимоотношений снова изменилась. Мы стали ближе.

Во многих отношениях слишком близки.

И я не знаю почему.

И никогда не узнаю.

Но в то воскресенье я встал с постели, надел чистую футболку, выпил свой утренний кофе и запрыгнул в машину.

Я приехал к Венди и расстался с ней.

В последний раз.