Текст книги "Приключения новобрачных"

Глава 4

Джорджетт в унынии смотрела на дом, арендованный Рандольфом на лето. В письме, отправленном несколько недель назад, кузен, приглашая ее погостить, ни словом не обмолвился ни о размерах дома, который оказался намного меньше, чем она ожидала, ни о том, что находится он в глуши. Этот дом, вернее, коттедж, находился на территории солидного поместья и, скорее всего, предназначался для кого-то из слуг. В крытом черепицей коттедже комнаты, как во многих шотландских домах, были маленькими, темными и сырыми. Камин дымил, и вся мебель была покрыта копотью, а обшивка пропахла дымом и плесенью.

Если и можно было что-то сказать хорошее об этом доме, так только то, что, поселившись в нем, каждый старался бы проводить как можно больше времени вне его стен, на свежем воздухе, что, конечно, полезно для здоровья.

Джорджетт этот коттедж сразу не понравился своей теснотой и затхлостью; когда же выяснилось, что ей придется все время проводить с кузеном, к тому же без горничной или компаньонки, Джорджетт всерьез пожалела о том, что сюда приехала. А ведь Рандольф, которого она помнила, аскетом никогда не был… Он любил комфорт и, насколько ей помнилось, коттеджам всегда предпочитал нарядные особняки с мраморными залами и целой армией слуг. Джорджетт подозревала, что аскетизм (или скаредность) Рандольфа был вызван скорее финансовыми причинами, чем кардинальным пересмотром мировоззрения.

Впрочем, у нее создавалось ощущение, что этот бледный, вечно насупленный молодой человек теперь совсем не тот кузен Рандольф, товарищ по играм, которого она знала в детстве. Когда-то они были лучшими друзьями, но с тех пор, как четыре года назад Рандольф уехал учиться в университет, а ее выдали замуж, они виделись лишь изредка. «Хотя, – думала Джорджетт, подскакивая на ухабах в тряской коляске, – возможно, увлеченность науками так сильно повлияла на кузена, что этот дом теперь как нельзя лучше подходит этому новому Рандольфу. И действительно, что делает ученый-ботаник летом? Бродит по окрестным лугам и изучает пестики, тычинки и прочие части растений, а не торчит в четырех стенах. Зачем же тратиться на пристойный дом?»

– Ты уверена, что не можешь вспомнить, как его зовут? – в очередной раз спросил Рандольф, останавливая коляску перед строением, которое он назвал в письме летней резиденцией.

Джорджетт прикусила язык, чтобы не сказать кузену что-то обидное, то, о чем впоследствии придется пожалеть. Рандольф отчего-то решил, что научный подход, столь полезный при изучении растительного мира, применим и к ней, его кузине. Кажется, даже котенку успели опротиветь бесконечные вопросы Рандольфа, формулируемые по-разному, но, по сути, повторяющиеся. Котенок, пригревшийся у Джорджетт на груди, завертелся и жалобно замяукал.

Нет, она не знала, как зовут таинственного шотландца, и это означало, что она не знала собственной новой фамилии.

– Я не помню, как его зовут. Точно так же как не помню ни второго, ни третьего стакана бренди, что пила вчера, – в раздражении проговорила Джорджетт.

Из-под навеса конюшни вышел сутулый мужчина средних лет и помог ей спуститься с подножки коляски. Рандольф решил, что с его домашним хозяйством справится один этот человек, служивший также дворником у хозяев усадьбы. Имелась еще кухарка, приходившая в коттедж через день. Дворник был из местных, и у него тоже была борода – как и у того, в гостиничном номере. Похоже, шотландцам вообще нравились бороды. Дворник-слуга чистил конюшню и приносил поленья для камина и плиты, но со слоем пыли на мебели в палец толщиной он не мог справиться.

Ступив на чавкавшую глину немощеного двора, Джорджетт поймала себя на мысли, что причина, по которой Рандольф так жаждал поскорее обзавестись женой, вполне очевидна: с таким слугой холостяцкое существование никому не в радость.

– Доброе утро, – сказала Джорджетт слуге и даже улыбнулась.

Слуга скосил взгляд на Рандольфа, вылезавшего из коляски. Этот мрачный шотландец наверняка задавался вопросом: где же они с кузеном пропадали всю ночь?

– Рад видеть, что вы вернулись живой и здоровой, леди Торолд, – ответил наконец бородач.

Джорджетт болезненно поморщилась. Еще вчера ее звали именно так. Она привыкла считать себя леди, и будущее ее было понятным и предсказуемым. И оно вполне ее устраивало. Оставленное ей по завещанию наследство позволяло не думать о том, где раздобыть денег на хлеб насущный, и впереди у нее была целая жизнь, свободная от уз брака. Трудный же период жизни с непредсказуемым и склонным к пьянству мужем остался позади. Конечно, временами ей бывало одиноко, но этот минус вдовьего существования перекрывался множеством плюсов. Траур наконец закончился, и пришла пора почувствовать вкус обретенной свободы.

Все бы так, но сегодня Джорджетт уже не могла с уверенностью сказать, кто она теперь и что ее ждало. Как бы там ни называл ее слуга, она больше не леди Торолд. Более того, если она не ошибалась в своих подозрениях относительно того, как вела себя этой ночью, то она теперь даже и не леди. Теперь все изменилось. И главное – изменилась она сама. Хотя очень хотелось думать, что все осталось по-прежнему.

Джорджетт не стала поправлять слугу и спросила:

– Кто-нибудь сегодня приходил? Может, кухарка? – Джорджетт погладила котенка через ткань платья. Если ее желудок пока был не в том состоянии, чтобы принимать пищу, то маленький зверек нуждался в молоке. Хотя, насколько ей помнилось, когда кухарка приходила в прошлый раз, молока она не принесла. Кузен был категорически против молочных продуктов, поскольку от них у него, по его словам, случалось несварение желудка.

Слуга покачал головой и ответил:

– Нет, миледи. Сегодня у миссис Пью выходной.

Джорджетт не на шутку встревожилась. Котенок такой крохотный, что без еды долго не протянет.

Слуга, похоже, тоже занервничал.

– Ну есть…

– Есть хлеб и сыр в кладовке, – перебил его Рандольф и подошел к кузине. Он протянул вожжи шотландцу, и тот, в растерянности взглянув на Джорджетт, принялся распрягать гнедую кобылу.

– Нам необычайно повезло, что миссис Пью не увидела тебя в таком виде, – гневным шепотом продолжал Рандольф, оттесняя кузину к стене. – Ты не представляешь, какая сплетница наша кухарка. – Окинув неодобрительным взглядом ее декольте, он добавил: – На тебя стыдно смотреть, Джорджетт. И я думаю, сегодня, кроме хлеба, тебе давать ничего не следует. Позаботиться о себе ты не в состоянии, как я вижу, а убирать за тобой, если тебя стошнит, я не желаю.

Слова Рандольфа жгли огнем, но Джорджетт приказала себе терпеть. Кузен же отчитывал ее так, словно имел на это право. Джорджетт был знаком подобный тон. Покойному мужу тоже нравилось ее отчитывать. Он всегда находил, к чему придраться. То она была недостаточно послушна, то недостаточно желанна. Ох, она слишком хорошо помнила, что чувствовала, когда муж нетвердой походкой входил в дом и от него разило спиртным и запахом падших женщин. И она прекрасно помнила, как тогда шарахалась от него.

Разъедающие душу сомнения, что поселились в ней за время ее короткой, но отнюдь не счастливой семейной жизни, не исчезли со смертью мужа, смертью глупой, случайной, в пьяном бреду. Тогда она чувствовала себя неудачницей, не справившейся с ролью жены. Сейчас она опять чувствовала себя неудачницей, не справившейся с ролью порядочной женщины. Разве леди станет проводить ночь в постели с незнакомцем, в то время как прикосновения собственного мужа не вызывали у нее ничего, кроме отвращения? Возможно, по этой самой причине ее муж и пил так много. Пил, чтобы потопить в вине свое разочарование в ней…

Возможно, потому она и напилась вчера. Напилась, чтобы забыть о пугающем сходстве ее кузена с покойным мужем.

Но она ведь не была женой Рандольфа. Следовательно, он не имел права говорить с ней в таком тоне.

Джорджетт расправила плечи и заявила:

– Это моя ошибка и моя проблема. Мы не женаты, и я вам не подчиняюсь. – Голос ее звенел от возмущения. Ох как же приятно было сбросить с себя тяжесть вины и говорить то, что думаешь.

Рандольф прищурился, и от этого нос его, казалось, сделался еще тоньше и длиннее, так что походил теперь на острый крюк.

– Смею сказать, что если бы ты вышла за меня вчера, то сегодня утром чувствовала бы себя намного лучше.

И тут к горлу ее подступил едкий рвотный ком. При мысли о том, что пришлось бы делить с Рандольфом постель, Джорджетт чуть не вырвало. Ее передернуло от отвращения при одной мысли о том, что тогда ей бы пришлось заниматься с Рандольфом тем, чем, судя по всему, она занималась со своим таинственным ночным партнером.

– Я не говорила, что мое утро было напрочь лишено удовольствия, – сорвалось у нее с языка, прежде чем она успела сообразить, что этого говорить не стоило. Но правда есть правда. В определенном смысле созерцание обнаженного мускулистого шотландца доставило ей удовольствие. Уж точно больше удовольствия, чем этот разговор с кузеном.

У Рандольфа глаза едва не вылезли из орбит, и теперь он напоминал жабу.

– Роль женщины легкого поведения тебе не к лицу, кузина. – Рандольф больно сжал ее руку повыше локтя. – Иди в дом, а я пока решу, как быть с тобой и с этим браком, в который тебя угораздило вляпаться.

Но Джорджетт не собиралась никуда идти.

– Нечего тут решать. – Она высвободила руку. – Мы сделаем вид, что ничего не было. Я не помню, кто такой тот мужчина, и не желаю ничего вспоминать. – Ей пришла в голову мысль о побеге, и она поспешила за нее ухватиться. – Я немедленно вернусь в Лондон, и на этом можно поставить точку.

Лицо Рандольфа приобрело свекольный оттенок, отчего светлые волосы стали казаться почти белыми.

– Не строй из себя наивную дурочку! Ты не можешь просто уехать в Лондон, сделав вид, будто ничего не случилось. Что, если ты снова захочешь выйти замуж? Возьмешь на себя грех двоебрачия? Добавишь и его к своим прочим преступлениям?

Джорджетт на миг лишилась дара речи. Никогда еще она не слышала от кузена таких жестоких, несправедливо жестоких слов.

– В чем же мое преступление? Ведь я – вдова, а срок траура истек. Ничего нет преступного в желании поразвлечься. И замуж я выходить не собираюсь, потому не вижу…

– Если ты его не отыщешь и не аннулируешь брак, он получит доступ к твоему имуществу, – перебил Рандольф. Наклонив голову, кузен шагнул к ней с таким видом, словно собирался ударить… Он говорил очень медленно, словно с умственно отсталым ребенком. – На кону стоит куда больше, чем твоя память, Джорджетт. Ты швырнула свое состояние к ногам мужчины, которого совсем не знаешь.

Джорджетт мысленно отмела все лишнее, включая этот угрожающий наклон головы и возмутительный тон. Она обдумывала лишь его слова. Впервые Рандольф упомянул ее состояние, которое по условию завещания должно было перейти под контроль супруга, если она все же выйдет замуж вторично. Она подумала о залоге своего благополучия, мирно хранившемся в лондонских банковских сейфах. Подумала и о том, что с этими средствами мог сделать ее новый муж. Подумала – и онемела.

Увы, этим утром она ни о чем таком не думала – просто бежала. Но, как ни прискорбно, Рандольф был кое в чем прав. Ей действительно необходимо аннулировать брак, иначе она рисковала провести остаток жизни с человеком, который, судя по его внешности, джентльменом не являлся. А для того чтобы брак аннулировать, ей прежде всего необходимо было выяснить, кто такой этот шотландец.

– Господи! – выдохнула она. – Ты прав.

– Конечно, я прав. – Рандольф улыбнулся так, словно губы его тянули в противоположные стороны какие-то невидимые существа, что причиняло ему немалую боль. – И если бы ты приняла вчера мое предложение, сегодня тебе бы не пришлось выпутываться из этой истории.

Джорджетт передернуло. Сколько же сарказма и злобы выплеснул на нее Рандольф! Она все чаще ловила себя на мысли, что кузен – при всех его уверениях в том, что хотел ее защитить, – слишком уж сосредоточен на финансовой стороне той проблемы, которую она этой ночью себе создала. Джорджетт осмотрелась, гадая, куда мог запропаститься слуга. Раньше она гнала от себя подобные мысли, но сейчас у нее крепла уверенность в том, что Рандольф был готов на все, чтобы добиться своего, – на все, включая насилие. Поэтому ей и не хотелось оставаться с ним наедине. Сутулого шотландца она увидела неподалеку – он вел лошадь в конюшню. Если она сейчас закричит, он должен ее услышать.

И еще Джорджетт подумала, что, возможно, ее решение остаться здесь, в одном доме с Рандольфом, но без горничной или компаньонки, внушило ему ложные надежды на то, что их с ним интересы совпадают.

– Как ты предлагаешь нам его искать? – Она крепко сжала кулаки, вогнав ногти в кожу.

– «Нам» – слово неподходящее. Искать его буду я. И я его найду, а ты останешься здесь, во избежание новых неприятностей.

– Но ты не знаешь его имени. Ты даже не знаешь, как он выглядит. Это я совершила ошибку, и именно я должна ее исправить. – Джорджетт сжимала пальцами золотое кольцо, единственное материальное свидетельство, оставшееся после насыщенного событиями, но выпавшего из памяти вечера.

Единственное материальное свидетельство?.. Да, но лишь в том случае, если она не забеременела. Джорджетт едва не задохнулась от этой мысли. Господи, ей даже не пришло в голову подумать об этом, когда она утром сломя голову бежала из той гостиницы. Нет, она этого просто не переживет!

Так отчего же вместе со страхом она испытала какое-то странное радостное волнение при мысли о том, что могла забеременеть?

Джорджетт замерла и стояла, молча потупившись. Из ступора ее вывел Рандольф.

– Покажи кольцо.

Джорджетт вздрогнула и отшатнулась от кузена.

– Простите, что?..

– Кольцо. – Не спрашивая разрешения, Рандольф схватил ее за руку и стал пристально рассматривать золотой перстень с печатью в виде оленя с ветвистыми рогами на щите.

– Ты узнал герб? – выдавила Джорджетт.

Пальцы Рандольфа больно стиснули ее кисть, а верхняя губа, над которой щетинилась полоска рыжеватых усов, вытянулась в тонкую нитку.

– Тот мужчина был с бородой или без?

– С бородой, – в растерянности ответила Джорджетт, не понимая, как эта информация могла сузить зону поисков. Разве в Шотландии не все мужчины отращивают мохнатые неопрятные бороды? – А почему ты спросил?

Рандольф отпустил ее руку, не потрудившись ответить.

– Немедленно седлай кобылу! – крикнул он слуге, выходившему из конюшни. – Я поеду верхом! Коляска останется здесь!

Джорджетт спрятала руку с кольцом в складках юбки.

– Ты оставляешь меня здесь?! – возмутилась она. – Одну?!

– Я спасаю наше будущее. – Рандольф быстрым шагом направился к растерявшемуся слуге. – Спасаю будущее, которое тебе, похоже, не терпится пустить под откос.

Джорджетт протянула руку, желая его остановить, но кузен уже был возле конюшни. Тощие руки и ноги его болтались как на шарнирах. Со спины он напоминал колеблемое ветром огородное пугало. Джорджетт с ужасом смотрела ему вслед. Чье будущее он вознамерился спасти? Их с ним общее? И это после того как она столько раз повторяла ему, что не хочет иметь с ним никакого общего будущего! Рвотный ком снова подступил к горлу, грозя ее задушить, – как и тогда, утром, когда кузен вынудил ее в очередной раз отклонить его настойчивое предложение руки и сердца.

Увы, она осталась без ответов на свои вопросы и без возможности хоть как-то выразить протест. Рандольф же забрался на престарелую кобылу с неловкостью человека, который куда уютнее чувствует себя в библиотеке, чем в седле. И чем дольше Джорджетт смотрела ему вслед, тем сильнее ею овладевала паника.

Густой сосновый аромат – дом располагался в бору – должен был бы, наверное, утолить любые печали. Но не в ее случае. Джорджетт не находила себе места. Несчастного котенка следовало срочно напоить молоком, но такового в доме не было. И, кроме котенка, у нее теперь имелся еще и ненужный муж, которого надо было срочно отыскать. А как отсюда выбраться без коня? И она не имела ни малейшего представления о том, куда поехал ее кузен и когда вернется. И вообще, пытался ли Рандольф ей помочь?

Или хотел ее наказать?

Слуга подошел к ней, и они долго стояли, молча глядя вслед Рандольфу, пока тот не исчез из виду.

– Вы, случайно, не знаете, куда он поехал? – спросила Джорджетт без особой надежды получить внятный ответ. Ноги болели, а в глаза словно насыпали песку. Дорога от Морега до арендованного Рандольфом дома заняла меньше часа в коляске, но сможет ли она дойти до города пешком по каменистой дороге в туфельках, которые отнюдь не предназначались для пеших прогулок?

Бородатый шотландец покачал головой:

– Нет, мистер Бартон не сказал. – Он помолчал, бросил на Джорджетт виноватый взгляд и, широко разводя в стороны руки с мозолистыми заскорузлыми ладонями, добавил: – К вам пришли с визитом, миледи. Я попросил подождать в вашей спальне. Подумал, что не стоит об этом сообщать, когда у мистера Бартона такое плохое настроение. Сдается мне, он бы не одобрил…

У Джорджетт перехватило дыхание. Итак, у нее гость! Гость, который не понравился бы Рандольфу. Гость, говоря о котором, немало повидавший на своем веку слуга отчего-то краснел и прятал глаза.

Что ж, судьба ей благоволит – Джорджетт была почти в этом уверена. Всего минуту назад она с тоской думала о том, что придется пешком возвращаться в Морег, а оказалось, что тот, кого она собиралась искать, сам ее нашел. Таинственный шотландец пришел к ней!

Угрозы же Рандольфа ничего не стоили. Надо лишь поговорить с ним, и все уладится куда проще, чем думает ее кузен. Так Рандольфу и надо – пусть охотится за тенью, если ему нравится.

Джорджетт бегом помчалась к дому, прижимая котенка к груди. Ступив за порог, она на мгновение ослепла: все никак не могла привыкнуть к темноте и затхлости, царившим в этом доме, и еще – к свисавшим с потолочных балок пучкам засушенных растений, источавших странную смесь запахов, от которых болела голова. Джорджетт стала подниматься по узкой лесенке на второй этаж. Со стены на нее смотрели портреты неизвестных ей шотландцев. Она мысленно сравнивала эти лица с тем, которое навсегда отпечаталось в ее памяти, с лицом шотландца, которого вот-вот увидит.

Остановившись перед дверью спальни, Джорджетт сделала глубокий вдох, чтобы унять сердцебиение. Еще десять минут назад она твердо знала, что не желает больше никогда встречаться со своим ночным партнером. Так отчего же сейчас, накануне встречи с ним, тело ее реагировало так странно и так бурно? Зеленые глаза и крепкие, поросшие густой растительностью скулы незнакомца врезались в ее память, но о его характере она ничего не знала. И удрала, даже не потрудившись выяснить, насколько серьезный ущерб причинила его здоровью. Ах, она вообще ни о чем не думала, когда выбегала из того номера. «Впрочем, – решила Джорджетт, сделав напоследок еще один глубокий вдох, – если он здесь, то удар по голове ночным горшком не сделал его калекой».

И если он здесь – то, наверное, ее простил!

Она подняла руку, чтобы постучать, и замерла в нерешительности. Но разве у нее был выбор? Хочешь, не хочешь, а с этим человеком придется объясняться.

Едва она притронулась к двери, как та распахнулась, и Джорджетт переступила порог. Лицо ее горело, и еще она ощущала слабость в коленках – то ли от страха, то ли от предвкушения… чего?

Но вместо мужчины, которого она ожидала – нет, мечтала! – увидеть, перед ее взором предстала женщина, нежившаяся в медной ванне. Голова женщины была откинута, а густые светло-каштановые волосы, вьющиеся мелкими кольцами, были влажными. Бурная радость, еще мгновение назад наполнявшая грудь Джорджетт, сменилась острым чувством неловкости. Потому что если что-то и смущало ее сильнее собственной наготы, так это нагота других.

А женщина в ванне была совершенно голой.

Глава 5

Когда Джеймс, кипевший от гнева, вышел из гостиницы, маленький прибрежный городок Морег встретил его радостной суетой рыночного дня и солнечной теплой погодой.

Джеймс вообще-то любил прогуляться по рынку погожим утром, и если что-то и заставляло его тосковать по Морегу те десять лет, что он учился в Глазго, то как раз такая вот веселая суета и живописное изобилие местного рынка. Толчеи и в Глазго хватало, но того особого тепла, которым могут похвастаться только маленькие города, ему явно недоставало. Рыночный день здесь всегда являлся событием, которого ждали все горожане. Это был удобный случай поболтать с соседями, узнать последние сплетни и полакомиться пирожками, которые только в такие дни казались такими же желанными и вкусными, как в детстве. Может, именно ностальгические воспоминания о такой вот праздничной суете и подвигли Джеймса вернуться сюда из Глазго год назад и начать именно здесь свою первую самостоятельную практику.

Но даже за невинное удовольствие в виде сладкого пирожка надо платить, а у Джеймса не было денег даже на то, чтобы оплатить долг. Шесть фунтов не такая уж большая сумма для такого богатея, как его брат Уильям, наследник графства Килмарти, но для Джеймса эта сумма равнялась месячному жалованью.

Джеймс нахлобучил шляпу, лихо заломив ее набок таким образом, чтобы, с одной стороны, прикрыть от любопытных глаз след от удара, а с другой – не слишком сильно натереть все еще саднившую рану. Увы, надетая таким образом шляпа почти не давала тени. Солнце на миг ослепило Джеймса, и он невольно прищурился. И в этот момент Уильям ткнул его локтем под ребра.

– Ты что?.. – буркнул Джеймс.

– Потрудился ты, брат, на славу. – Уильям кивком указал куда-то влево.

Повернувшись и посмотрев в указанном направлении, Джеймс даже присвистнул от удивления. Сквозь разбитое стекло он увидел, как горничная энергично подметала пол в трактире, на первом этаже гостиницы, и еще отчетливо слышал стук плотницкого молотка, доносившийся откуда-то из глубины дома. От этого стука у него снова начала раскалываться голова.

Да, верно, кто-то славно повеселился там вчера, и если верить хозяину заведения, то этим кем-то был именно он, Джеймс.

Горожане же, проходившие мимо, охали и качали головой, глядя на следы погрома.

Джеймс вздохнул, почувствовав болезненный укол совести, – как и тогда, когда хозяин пострадавшей гостиницы упомянул его отца. Такое прегрешение не спрячешь, не заметешь под персидский ковер его матери. Увы, на этот раз он опозорился на глазах у всего города.

Джеймс поспешно перешел на другую сторону, не переставая проклинать ту, что была виновницей всех его несчастий. Если уж ему придется заплатить шесть фунтов за вчерашний кутеж, то хотелось бы в обмен получить хоть что-то. А он не мог вспомнить ничего для себя приятного. Несправедливо! Нет, кое-что приятное ему все же запомнилось, но этого кое-чего было с горсточку. И воспоминания эти, словно куча камешков в жестяном ведре, перекатывались у него в голове, больно ударяя в череп. От его партнерши, кем бы она ни была, едва уловимо пахло лимонами. Едва уловимо – потому что запахом бренди от нее разило сильнее. Впрочем, комбинация этих двух запахов – лимона и бренди – ему нравилась, она возбуждающе щекотала ноздри. Даже сейчас, потянув носом, он почувствовал эту смесь ароматов, исходивших от воротничка его сорочки.

Непрошеная, к нему вдруг явилась мысль, что он хотел бы увидеть ее в своей рубашке, доходящей ей, должно быть, до колен. Что бы там ни думали о нем горожане, он, Джеймс, был очень разборчив и не с каждой женщиной ложился в постель. Судя же по смутным отрывкам воспоминаний, эта женщина была необычайно хороша. Во всех отношениях…

Джеймс зажмурился, и перед ним возникли чудесные серые глаза; вспомнился звонкий, за душу берущий смех, который срывался с губ ее подобно свежему ветерку. И еще ему вспомнилось, что он чувствовал, держа ее в объятиях, вибрацию ее тела, когда она смеялась над чем-то. Она была яркой и прекрасной как комета. И эта комета ослепила его, одурманила.

И ему очень хотелось знать: все, что он помнил о ней, было до или после того, как она стащила его кошелек?

– Куда мы идем, Джемми, братишка? – спросил Уильям таким тоном, словно они вышли прогуляться. – Может, в церковь заглянем?

Джеймс в недоумении посмотрел на брата и встретил его добродушно-насмешливый взгляд.

– С чего бы мне вдруг захотелось церковь посетить?

– Чтобы попросить у Бога прощения за вчерашние прегрешения, – со смешком ответил Уильям.

Джеймс поморщился. Опять насмешка! Ведь ноги его в церкви не было уже одиннадцать лет – с тех пор как произошел тот досадный случай с пастором. Так что он и сегодня не собирался исповедоваться. Сегодня в планах его было одно – отыскать женщину, которую он очень смутно помнил.

– Или, возможно, ты найдешь там другую женщину, которой надо срочно выйти замуж, – продолжал издеваться брат, не подозревая о том, что у Джеймса вот-вот лопнет терпение. И тогда уж пусть Уильям пеняет на себя!

– Я на ней не женился, – процедил Джеймс. Сам того не желая, он произнес эту фразу с сильным шотландским акцентом и мысленно выругался. Как ни боролся он с этим проклятым говором, акцент то и дело прорывался, указывая на происхождение Джеймса. Причем случалось это обычно в самый неподходящий момент. Даже полученное в Кембридже образование не смогло его искоренить. – По крайней мере я думаю, что этого не делал, – уточнил Джеймс, на этот раз тщательно следя за артикуляцией.

Тут Уильям, склонив голову к плечу, осведомился:

– Может, нам следует в этом убедиться?

– Каким образом? – буркнул в ответ Джеймс. – Я ведь не помню, что было ночью. Да и рано утром – тоже. А тебя там не было. И вообще, я скорее отправлюсь в ад, чем еще раз спрошу у этого проклятого трактирщика о том, что я, возможно, сделал и чего, возможно, не делал. – Джеймс помолчал, досада душила его. – Этот негодяй, чего доброго, еще шесть фунтов с меня потребует! Или же сообщит, что я женился на мужчине.

Уильям в притворном ужасе воскликнул:

– Так девушка в итоге оказалась мужчиной?!

– Заткнись и помоги мне дойти до дома, – пробормотал Джеймс. Он помотал головой, чтобы избавиться от мысли, посетившей его в результате этого абсурдного обмена репликами. Нимфа, чей образ, возможно, был отчасти плодом его воображения, конечно, не являлась мужчиной. Но и юной невинной девушкой она также не была. Почему-то ему хорошо помнилась ее грудь, но не имя. И ее голоса он тоже не помнил. Помнил только смех.

Но ее груди… О, они были восхитительны! Бледные как снятое молоко и с тонкими голубоватыми прожилками, по которым он с таким наслаждением водил языком. Славные груди у нее – груди взрослой женщины, а не молоденькой девушки. И он сожалел об их потере почти так же, как об утрате своего кошелька.

Только вот прощать ей кражу кошелька в его намерения не входило. Он, черт возьми, его отыщет – пусть не сомневается. А вот про груди ему бы лучше забыть…

Увлеченный своими мыслями, Джеймс не заметил, как оступился, и чуть не упал. Хорошо, что Уильям оказался рядом и успел его поддержать, а то разбитым у него оказался бы не только череп, но и нос.

– Ах, Джемми… – пробормотал Уильям. – Не думаю, что дом – это то место, куда мне следует тебя отвести. По крайней мере тот дом, который, как мне думается, ты имеешь в виду. Ты нездоров, тебя сильно ударили по голове. Позволь мне отвезти тебя в настоящий дом.

Уильям, конечно, имел самые благие намерения, предложив отвезти брата домой и подразумевая под словом «дом» не ту жалкую лачугу в нескольких милях от Морега, которую Джеймс арендовал на пару с Патриком. Брат имел в виду их фамильное поместье под звучным названием «Килмарти-касл». Но как раз туда Джеймс не согласился бы поехать ни за что на свете. По крайней мере до тех пор, пока прочно не встанет на ноги. А после событий прошедшей ночи положение его стало таким зыбким, что перспектива когда-нибудь добиться успеха казалась призрачной.

Нет-нет, ни за что он не поедет туда, где ждали его близкие люди, которым он до сих пор приносил одни лишь разочарования.

– Нет! – выплюнул в лицо брату Джеймс. – Ни за что! Пусть лучше черти утащат меня в ад!

– Отец мог бы помочь…

– Нет, – повторил Джеймс, с удовлетворением отметив, что голос его окреп. Он понял, что нашел верный тон и что эта находка пригодится ему на профессиональном поприще. Солиситор должен уметь произнести «нет» так, чтобы отбить у оппонентов желание оспаривать его решения. Главное – не забыть, как он это сказал, до тех пор пока не откроет практику в Лондоне. Если, конечно, это время когда-нибудь придет.

Стряхнув с плеча братскую ладонь, Джеймс свернул на центральную улицу города, которая сегодня по случаю рыночного дня была почти непроходимой из-за толчеи. Приходилось лавировать между детьми и бродячими собаками, стараясь при этом не угодить в дымящиеся кучки конского навоза.

– Насколько я смог понять, – крикнул вслед ему Уильям, – ты вчера устроил грандиозный спектакль! Тебе не кажется, что отец вскоре обо всем узнает?

– Возможно, – бросил Джеймс через плечо. – Но до той поры я намерен все уладить.

И он действительно вознамерился все уладить сам, причем настрой его был столь же решительным, как и тогда, когда он вознамерился добиться успеха в выбранной им профессии. Да-да, своим успехом он будет обязан только себе самому. А если свернет шею на этом пути, то и винить будет некого, кроме самого себя.

Джеймс старательно игнорировал резонную мысль о том, что все же кое-чем обязан старшему брату. Да, он задолжал Уильяму шесть фунтов, но он вернет ему деньги, как только воровка будет схвачена. Впрочем, сейчас следовало решить другую проблему – пусть не такую серьезную, но весьма насущную.

Осмотревшись, Джеймс спросил:

– Ты не видел моего коня?

Окинув брата критическим взглядом, Уильям покачал головой:

– Нет, не видел. И я не думаю, что тебе в таком состоянии стоит садиться в седло.

– И все же… Где я мог оставить Цезаря?

Братья долго осматривали улицу, приглядываясь к каждому четвероногому животному, попадавшему в поле их зрения. Наконец Уильям присвистнул и спросил:

– Она что, и коня твоего тоже забрала?

На мгновение Джеймс поддался искушению обвинить ее и в этом грехе, но кое-что он, кажется, вспомнил…

– Э… нет. – Он покачал головой. – Я, наверное, оставил коня в платной конюшне.

Уильям от души хлопнул брата по спине.

– Слава богу! А то я уже не знал, что отцу сказать, – признался старший брат и со смехом добавил: – Вот была бы незадача, если бы ты потерял коня, которого отказался принять в дар от отца, а потом выкупил за его спиной. Старика тогда чуть удар не хватил. Славный фортель ты выкинул, нарочно не придумаешь. – Насмеявшись вдоволь, Уильям спросил: – В какой конюшне ты его оставил?