Текст книги "Электра"

8. Электра

Во дворце царила суматоха. Отец отсутствовал несколько недель – изъездил Грецию вдоль и поперек. А когда вернулся – все пришло в движение: он беспрерывно принимал гостей, привлекал к себе кого только мог. Я спросила у матери, отчего в наш тронный зал без конца заходят строем чужаки, а отец потом стоит среди них с сияющим лицом и что-то объясняет, перстом пронзая воздух, но та лишь покачала головой. Мне сестры объяснили.

– Это все из-за Елены, – пробормотала Хрисофемида, выводя меня из комнаты. – Ее увезли в Трою, а они вернуть обратно хотят. Наверное, будет война.

Какое страшное слово! Отец, похоже, не сомневался в успехе, смеялся, обнимал за плечо мужчин, наводнивших наш дворец, будто речь шла о большом приключении. А я еще не оправилась от недуга. И хотела вновь укрыться в покоях, где столько проболела, от этого мира, перевернувшегося вверх дном. На глаза навернулись слезы.

– Не плачь, Электра, – велела Ифигения. – Незачем отцу видеть, что ты огорчена.

Веселость и решительность отца, однако, вселяли в меня мужество. Однажды рано утром я наблюдала со двора, как отряды гостей с ним во главе устремляются по равнине к лесу, а впереди несется свора собак – и те и другие ликовали, предвкушая охоту. На закате они возвратились, я выбежала навстречу. Отец шагал впереди остальных, сияющий, довольный. Взъерошил мне волосы, проходя мимо, а возбужденный пес, бежавший за ним по пятам, подскочив, опустил тяжелые лапы мне на плечи, жарко дохнул в лицо. Я почувствовала, что отец следит: испугаюсь или нет? И рассмеялась.

– Вся в меня! – сказал он, и от похвалы этой я согрелась до глубины души.

А когда пес опустил лапы, даже, осмелев, потянулась погладить его. Он был почти с меня ростом, но склонил голову, и я провела ладонью по густой, темной шерсти. Гордая собственной смелостью.

– За мной, Мефепон, – велел отец, и пес послушно затрусил следом.

Когда мужчины проходили мимо, направляясь во дворец пировать, один из них поздравил отца с удачной охотой, а тот ответил:

– Нынче я был не хуже самой Артемиды.

И там, на ступенях у входа во дворец, когда сгущались сумерки, а по ветру носился аромат жасмина, я преисполнилась восхищением и благоговейно обмерла: какой же мой отец важный человек!

А тем временем приготовления к его отъезду продолжались. Я старалась улыбаться, храбрилась ради отца. Молила богов принести ему скорую победу. Повстречав меня однажды с охапкой полевых цветов, собранных в садах, мать спросила, зачем они мне, а я сказала: отнесу на алтарь Афины, богини войны.

Она опустилась на колени, взяла меня за подбородок.

– За отца не волнуйся. Он вернется домой цел и невредим.

Мать улыбалась, ласковые глаза ее поблескивали, волосы переливались на солнце. Все говорили о красоте ее сестры, но я не могла поверить, что есть на свете кто-то прекраснее матери.

– Пойду с тобой, – сказала она, и я вложила ладонь в ее руку.

И вот настал день провожать отца в Авлиду – сестры мои плакали, но я решила твердо, что не буду. Он поцеловал их, а наклонившись и меня поцеловать в лоб, шепнул:

– Вот, – и передал мне под плащом, чтобы никто не видел, нож со львом на рукояти. – Возьми себе, но только спрячь хорошенько.

Я крепко прижала отцовский подарок к бедру: как бы мать не увидела да не отняла! Она, конечно, решит, что это опасно, и не позволит мне оставить нож у себя. Но мать на меня не смотрела, а глаз не сводила с возглавлявшего шествие отца, сама на себя не похожая, с застывшим, натянутым лицом. Мефепон завыл вслед хозяину, но я погладила его по шерстистой холке, и пес ткнулся носом мне в руку, будто почуяв и мою нужду в утешении.

Отец сказал когда-то, объясняя смысл моего имени: “Ты у нас как огонек”. Я это запомнила и теперь старалась сиять для него изо всех сил. Надеясь, что на войне он будет вспоминать мое яркое лицо и стремиться домой как можно скорее.

9. Клитемнестра

– Мама! – окликнула она нерешительно, робко.

Я подняла голову, щурясь от солнца и почти ожидая увидеть Электру, но между двух колонн, как в раме, стояла Ифигения. Голос старшей дочери прозвенел совсем по-детски, будто принадлежал ее младшей сестренке. В пальцах одной руки Ифигения крутила тонкую золотую цепочку ожерелья, другой ухватилась за гладкий каменный бок колонны, словно не могла устоять без поддержки.

– Поди сюда.

Я похлопала ладонью по подушке, приглашая ее занять место рядом со мной на приземистом ложе. Где давно уже сидела, созерцая со двора далекое море на горизонте, хоть в последнее время это зрелище уже не успокаивало. В смятение поверглось все вокруг. Как уезжал Агамемнон и какими словами мы обменялись на прощание, не хотелось и вспоминать.

Ифигения не двигалась с места. А я на миг ощутила восхищение, от которого по-прежнему захватывало дух. Всплеск ослепительной материнской гордости и восторга, бурного до болезненности. Я произвела на свет троих дочерей, а четвертый младенец толкался в утробе, но родительское сердце до сих пор переполнялось чувствами от самых обычных картин: стоит, например, моя дочь четырнадцати лет в лучах солнца. Порой в ней уже проступала женщина. Пухлые детские щечки – неописуемо нежные, целовал бы, кажется, и целовал – исчезли, обрисовались точеные скулы, в глазах появилась задумчивость, сменившая прежнее неуемное любопытство, вызывавшее сотни вопросов. Но в иные минуты, когда она смеялась, взвизгивая, вместе с младшими сестрами, на миг забыв, отбросив напускное изящество, усвоенное ею в последнее время, я вновь видела в ней маленькую девочку, дитя, которое качала на руках, впервые чувствуя приливы неистовой и сладостной материнской любви.

В эту минуту она как раз, казалось, колеблется между двумя состояниями. Щеки Ифигении раскраснелись от крайнего возбуждения, но и отчаяние в глазах читалось тоже, мелькала и растерянность, и страх, и обращенный ко мне призыв о помощи.

– Что такое?

Я села прямей.

– Вестник, – ответила она растерянно, скрутив цепочку на шее тугим узлом. – Тебе нужно в тронный зал, принять его.

– Об отце известия?

Я поднялась, а по спине всползла змея тревоги. Хотят сообщить, что он вышел в море наконец? Армия его собралась, все воины Греции съехались в Авлиду и приготовились тронуться в путь. Чтобы выманить их туда, не одна неделя понадобилась – Одиссей, я слышала, доставил немало хлопот, – однако в последнем донесении говорилось, что ждут только попутного ветра, который домчит греческий флот до Трои. Непредставимо это – столько кораблей! Больше тысячи, как нам сказали: тысяча кораблей с высокими изогнутыми носами, и каждый забит разгоряченными молодыми мужчинами, доспехами и оружием.

И все это затем, чтобы мою сестру обратно привезти. Елена теперь где-то за морем, в неизвестной нам крепости. Я не могла представить ее там и потому старалась от этих мыслей избавиться. Сестра ведь всегда жила в Спарте, и я прекрасно знала, что она ест, с кем разговаривает, что носит и где бывает, а теперь кто ее окружает и каково ей, как знать?

– Я тоже подумала, – сказала Ифигения, – что они, верно, отплыли и извещают об этом, вот и решила сама за тобой сходить. Тебе ведь будет легче вместе со мной?

Моя добрая дочь знала, как страшилась я этой минуты. Менелай явился в Микены, сгорбившись от тоски и даже не сдерживая слез. Грудь его ходила ходуном, пока он, глотая рыдания, изливал нам все: как исчез троянский царевич и пропала Елена. Так убивался, что за него стало стыдно. Я даже слов утешения не нашла, до того неприятен был вид сломленного горем мужчины. Такое сотворила с ним моя сестра, и воспоминание о ней выплыло, сверкнув, из глубины: как она размышляла вслух, сколь блестящую судьбу, вероятно, уготовили ей боги, и улыбалась, довольная своими рассуждениями. Так что же, этой самой судьбы и искала Елена с Парисом?

Я предоставила мужу утешать уязвленного брата, и когда той ночью они вернулись поздно, источая винное зловоние, Менелай совершенно преобразился. Уж не знаю, что наговорил ему Агамемнон, но зять мой был объят жутким бешенством. Рот дергается, борода забрызгана пеной, в глазах бушует ярость. Я, разумеется, желала мужу победы на войне и ничего больше, но боялась за сестру: какая кара ждет ее, попади она в руки этому человеку, вдруг сделавшемуся неузнаваемым? Исчез нежный влюбленный, боготворивший избранницу и такой довольный, что она ему досталась, вместо него явился униженный царь, озлобленный и жаждущий мести, а в его распоряжении – все греческие войска.

– Благодарю тебя, – сказала я, скрепившись, и собралась уже последовать за ней, но Ифигения все не сходила с места.

– Но только я услышала, выходя из зала, что говорили женщины… – начала она. – Они-то думали, меня уже нет. И сказали… сказали, что войско не выйдет в море прежде свадьбы, будто бы отец пообещал…

Что за чувство проступало на ее лице? Полувосторг, полуиспуг. Она как будто не могла сделать и шагу – сразу и растерянная, и обрадованная. И сияющая отчего-то.

– …Будто бы отец пообещал выдать дочь за Ахилла и за мной посылают, чтобы я отправилась в Авлиду и стала… стала его женой.

Со всхлипом хохотнув, она ошеломленно покачала головой.

Ахилл. Столько переговоров да уговоров потребовалось, чтобы собрать воедино такую мощь – мужей со всех греческих островов. Но ни об одном из великих воинов, славных силой и искусством в бою, не рассказывали ничего похожего на истории об Ахилле. А тот словно бы и вовсе на время исчез с лица земли. Бессвязные обрывки слухов до Микен доносились, но уж больно нелепые и причудливые: будто мать Ахилла, морская нимфа Фетида, спрятала сына среди танцовщиц, переодев девушкой, но его каким-то образом перехитрили (Одиссей, разумеется, в этом мы не сомневались) и обнаружили. Я все гадала, отчего Ахилл в конце концов передумал и согласился воевать. Так, может, вот она, причина: мой муж посулил ему в обмен на службу нашу старшую дочь.

Я испытала разом столько чувств, не понимая, какое сильней. Дочь казалась мне совсем еще юной, и, хотя она вполне повзрослела для замужества, я все-таки надеялась, что Ифигения еще побудет с нами, прежде чем ее уведет супруг. Так, стало быть, моя нежная дочь достанется не кому-нибудь, а воителю Ахиллу? Для Агамемнона он, конечно, завидный зять, но хорошо ли будет Ифигении за ним замужем? Я попыталась представить его: здоровяк с выпирающими мускулами и зажатым в громадном кулаке копьем. Говорили, однако, что он красив. И если Ахилл смог сойти за девушку, спрятаться среди танцовщиц, значит, вовсе он не безобразный великан, как мне подумалось.

Кроме того, он ведь сразу отправится на войну. А война – дело непредсказуемое: постыдная мысль, но пресечь ее я не смогла. Он ведь, вполне возможно, не вернется. По крайней мере, вернется не скоро, и пока что моя дочь останется со мной.

– Мама? – опять окликнула меня Ифигения. Голос ее дрожал, в глазах стояли непролитые слезы.

Пока еще сама не понимая, как отнестись к таким известиям, я понимала зато, что дочь моя напугана и растеряна и успокоить ее мне по силам. Сколько времени провела я с детьми, отгоняя страшные сны во мраке, обтирая жар с горячих лбов, напевая колыбельные и облегчая горести? Мой муж отправлялся убивать врагов в погоне за властью и славой, но я сражалась с чудищами уже давно, расчищая путь своим детям, чтобы они уверенно шагали в будущее. И сейчас самое время снова этим заняться.

Я обняла Ифигению, прижала к себе. Сказала:

– Это великая честь. – И почувствовала, что она дрожит. Как хрупки ее плечи, как сердце колотится! Будто я птичку держу в руках. – Подошло уже время тебе замуж выходить. Признаюсь, я не думала, что это случится так скоро, но Ахилл – великий человек. О твоем муже легенды сложат, не сомневаюсь даже. Это подарок судьбы – выйти за него. А еще, – я отстранилась, повернула к себе ее личико, – мать очень его любит. Из-за нее Ахилл почти пропустил войну. Он добр, как видно, раз ради матери готов был от славы отказаться.

Она кивнула. Сделав шаг назад, распрямила худые плечи и крепко зажмурилась. Слезы, грозившие пролиться вот-вот, высохли, и на губах Ифигении мелькнула легкая улыбка.

– Раз ты одобряешь, то все и правда будет хорошо, – сказала она, и сердце мое опять перевернулось. До брака она доросла, но не вышла еще из того возраста, когда мать считают способной разрешить любые трудности.

Хвала болтуньям, выдавшим тайну! Когда вестник зачитывал всему двору послание – Агамемнон вызывает к себе старшую дочь, дабы выдать ее замуж за Ахилла-воина перед отправлением в Трою, – мы с Ифигенией лишь безмятежно улыбались. Ехать нужно было уже на следующий день, и в суматохе навалившихся дел нас подхватило волной радостного возбуждения, которое ни с чем не перепутаешь. Десятилетняя Хрисофемида, услыхав о свадьбе, пришла в восторг и огорчилась до слез, узнав, что ехать с нами ей не позволено, но в послании Агамемнона все оговаривалось четко, к тому же путь в Авлиду предстоял изнурительный, по пыли и жаре.

– Останься и присмотри за Электрой, – сказала я, а она закатила глаза.

– Вечно за ней нужно присматривать!

На укоры времени не было. Моя младшая дочь и впрямь росла болезненной, всякий детский недуг ею, кажется, овладевал. Угрожая, и не однажды, отнять у нас Электру. Я молилась за ее спасение, призывала целителей и выхаживала дочь с неистовым упорством, неожиданным для себя самой. Не раз за ее короткую жизнь я понимала, что стою у края пропасти, но нам удавалось оттащить Электру от обрыва и сохранить ей жизнь. Бледная, хилая, совсем не похожая на крепких, непоседливых сестер, она все же выжила. Мы берегли ее, как хрупкую амфору, особенно Агамемнон. И я радовалась, что из всех наших дочерей именно Электра – его любимица. Она и сама отца боготворила, а тот не мог устоять перед таким обожанием. Даже я умилялась, наблюдая, как мрачноватое личико Электры светлеет, когда отец берет ее в охапку, сажает себе на колени, что-то рокоча, а она в ответ хихикает тоненько. В такие минуты легко было отмахнуться от рассказов рабыни о роде Атрея. Я похоронила их в глубине сознания и наружу не допускала. Давно уже никто не вспоминал этих историй. И мы забудем, твердо решила я, не дадим им над нами властвовать.

Электра по малолетству не понимала еще, зачем мы с Ифигенией уезжаем, но, провожая нас на следующее утро при первых лучах зари, сохраняла невозмутимость – держала за руку Хрисофемиду, а с другого боку стоял Агамемнонов пес. Мы и за ворота выехать не успели, как она, зевнув, повернулась к старшей сестре спросить, будут ли на завтрак свежие фиги.

Восходящее солнце едва позолотило небеса над горными вершинами, когда мы взобрались на колесницу. Путь впереди лежал долгий и ухабистый, и даже гора подушек на сиденьях вряд ли могла нас спасти. Надо бы использовать время в дороге для полезных материнских советов относительно предстоящего Ифигении, думала я. Но задавалась вопросом, что же такое могу поведать дочери о браке.

Я понимала теперь, как простодушны были мы с Еленой, рассуждая тогда еще, в Спарте, о наших мужьях, стремясь постичь всю многосложность женского бытия, но плохо представляя, что ожидает нас. Любовь не поминали почти, даже и в шестнадцать лет. О ней пели сказители, но эта самая любовь, казалось, скорее в мифах и легендах бывает, чем в настоящей жизни. Может, мое юное сердце и переполнялось чувствами от песен об Орфее, который до того обожал свою невесту Эвридику, наступившую на ядовитую змею в день их свадьбы, что последовал за ней в бездну подземного царства и, хоть трясся от страха, а сыграл Аиду на лире, да так красиво, что тот отпустил Орфееву жену. Может, и лила я слезы, слушая, как выводил ее Орфей наверх, на белый свет, – шел впереди, не утерпел и оглянулся один раз, всего один! Увы, Аид предупредил, чтобы Орфей ни в коем случае не смотрел на Эвридику, пока та не возвратится благополучно в мир живых, и теперь девушка, уже начинавшая мало-помалу обретать плоть, рухнула к ногам мужа и вновь стала зыбким воздухом. Утраченная для него навсегда.

Но то были возвышенные истории для девиц. Суть брака иная. А значит, не о любви мне следовало говорить с дочерью. Оставалось только надеяться, что, встретив Ахилла, она увидит в нем некое родство – вероятный залог миролюбивой совместной жизни и довольства друг другом. Радость истинной любви настанет, когда возьмешь на руки первенца – вот как я могла бы ей сказать – и даже раньше, когда почувствуешь, как он ворочается и извивается внутри, когда станешь песни петь своему растущему животу, поглаживать натянутую, теплую плоть и изумляться невообразимому чуду, которое с тобой произойдет. Но я прекрасно помнила, в каком ужасе была сама, размышляя о ребенке, ведь счастье здесь неотделимо от страха, а радостный образ будущего завешен тенью. Оглядывая гибкую, худую фигурку дочери, я волей-неволей начинала беспокоиться. За ребенка ведь можно и жизнь отдать, и каждая из нас во время родов стоит на берегах великой реки, отделяющей живых от мертвых. Несметная армия женщин совершает этот полный опасностей переход без щитов и доспехов, вооружившись лишь собственной силой и верой в победу.

Вряд ли стоит обсуждать с невестой такое по пути на свадьбу.

К счастью, Ифигения заговорила первой.

– Как хорошо, что мы еще раз увидим отца перед отправкой на войну.

– И я так думаю. Мы попрощались совсем нехорошо и теперь, надеюсь, помиримся перед разлукой.

– А почему?

Ей стало любопытно, меня же наш путь наедине отчего-то располагал к откровенности, и вертевшееся в голове само высказалось.

– Елена моя сестра. А мужчины такое говорят о ней…

Колесницу нещадно трясло на ухабах, а солнце всходило все выше, опаляя уже прикрывавший нас тонкий навес. Из-под колес летела пыль, и я представляла себе, в каком виде будут наши наряды к концу пути. Ифигения поерзала на подушках.

– Да, я кое-что слышала, – отозвалась она осторожно.

Еще бы. С тех пор как мы узнали обо всем, других разговоров и не было.

– Менелай в ярости, – продолжила я. – Оно и понятно. Но твой отец, если любит меня, должен был бы как-то защищать мою сестру. А он не стал, поэтому я и разозлилась на прощание. И напутствовала его не самыми добрыми словами.

– Отец сказал, что война закончится победой в считаные дни. И даже если бы теперь мы его не увидели, вы все равно смогли бы помириться очень скоро.

Моя добрая дочь во всех видела только хорошее. А вот я в скором примирении сомневалась. Очень уж остра была на язык, когда мы в последний раз говорили с Агамемноном, и отчасти сожалела об этом, хоть слова его и теперь считала несправедливыми.

– Подумал бы как следует, выбирая невесту, – сказал он насмешливо.

Дело было в наших покоях, снаряженный флот Агамемнона уже стоял в порту, и я предвкушала тишину, которая наступит наконец после его отплытия. Однако же от беспокойства за свою заблудшую сестру места себе не находила, голова моя огнем горела от вопросов, остававшихся без ответа. Как же мне хотелось с ней поговорить, оказаться тогда в Спарте и самой посмотреть на этого Париса, дабы не питать теперь свои фантазии одними только дикими догадками.

– Все мужи Греции добивались Елены, – сказала я. – Ты ведь этого не забыл, разумеется.

Он глянул на меня сердито.

– Раз так добивались, что ж теперь не рвутся возвращать ее домой?

Знакомое ворчание. Они с Менелаем повторяли это все время, собирая войска.

– Не так-то просто решиться воевать, – возразила я. – У них ведь тоже жены есть, и о детях подумать надо…

Он фыркнул.

– Троя, считай, уже наша. Они вернутся домой с богатствами, о каких и не мечтали, и эти самые жены с детьми будут в роскоши купаться. – Агамемнон подошел к окну, уставился в него сосредоточенно. – А они смеют уклоняться от собственного долга, когда я призываю их к оружию – я, их царь! Одиссей безумцем прикидывается. Ахилл женщиной переодевается. Да они бегом должны бежать на эту войну, если я велю!

– Но Одиссей с тобой и Ахилл тоже.

Меня пронзила печаль при мысли о Пенелопе. Наверняка они с Одиссеем вместе все это задумали: чтобы он притворился помешанным и засевал поле солью, изрекая всякую бессмыслицу. Проницательному Паламеду, которого послал Агамемнон, пришлось выхватить из рук Пенелопы новорожденного Телемаха и положить младенца под плуг. И когда Одиссей свернул в сторону, чтобы спасти сына, притворство было разоблачено. У меня, помню, чуть сердце не выскочило от этой истории, а руки сами собой обхватили раздувшийся живот. Подумать страшно – беззащитное и уязвимое дитя лежало на земле, совсем рядом с острыми железными зубьями, – я прямо почувствовала содрогание перепуганной Пенелопы. А под этим чувством таилось другое – зависть, как ни странно. Она хотела, чтобы муж остался дома – пусть даже под угрозой бесчестья, пусть даже в нарушение клятвы, которую сам же Одиссей и предложил когда-то принести. А я перед скорой разлукой с мужем никак не могла испытать того же самого. Наоборот, чуть с ума не сошла, пока Агамемнон войска собирал – от его бесконечных жалоб.

– Ахилл-то хоть не обязался защищать права Менелая, – рассуждал он дальше. – Но остальные слово дали тогда, в Спарте, так пусть держат клятву да радуются уже тому, что не им такая жена досталась.

Тут я рассвирепела.

– Достанься она кому другому, так, может, тоже свою клятву держала бы и не сбежала никуда.

Лицо Агамемнона потемнело.

– Если она вообще сбежала, – усомнилась я.

Ведь догадок слышала уже сотню. Бесстыдница Елена сама на Париса бросилась, а как он мог устоять перед такой красотой? Или ее Афродита одурманила, чарами ввела в соблазн, а в себя Елена пришла уже на корабле, на полпути к Трое. Или Парис сам схватил ее, одолел и отволок на корабль, а она благочестиво кричала всю дорогу, звала мужа, но того рядом не оказалось. Последнее предположение многие мужчины обсуждали охотней всего, представляя, может быть, как он безжалостно рвет на ней платье, а она умоляет о пощаде. Я зажмурилась на миг, отгоняя этот образ.

Но в основном о Елене говорили так, словно доказано первое. А будь иначе, кому какое дело? Все равно она уже порченый товар, потускневший трофей, который Менелай хотел вернуть – Менелай, считавший себя счастливейшим из греков, а нынче превратившийся в посмешище. Все теперь знали, что Елена не лучше блудницы какой-нибудь, всю Грецию предала и опозорила. Они упивались этой мыслью, заглатывая вино и хвастливо заявляя, что стены Трои рухнут под могучими ударами крепкой греческой бронзы. А я хранила молчание. И понимала, как ошиблась, наблюдая тогда, у нас в тронном зале, за всеми этими женихами, шумно требовавшими Елениной руки, и полагая, что они ее любят. Нет, они ее ненавидели. За красоту, заставлявшую их так вожделеть мою сестру. Не было для них ничего приятней, чем опорочившая себя красавица. Они, как стервятники, разбирали по косточкам ее доброе имя: какой бы еще лакомый кусочек отхватить?

Я содрогнулась, представив, что может случиться, если Троя и впрямь легко сдастся. И ухватила уже собравшегося уходить Агамемнона за край одежды.

– Что с ней будет?

Мужу пришлось обратить ко мне лицо, и я всмотрелась в его темные глаза в надежде отыскать там сострадание.

– Если Троя падет, что будет с моей сестрой?

Лицо его ничего не выражало.

– Это Менелаю решать.

– Менелай твой младший брат. Повлияй на него.

Агамемнон только головой качнул.

– Елена его жена. И мы намерены, во исполнение клятвы, помочь Менелаю ее возвратить. А дальше он поступит как сочтет нужным, имеет право.

– Значит, ты не вмешаешься?

Он вздохнул.

– Чего ради?

Да ради меня, разумеется. Ради собственной жены. Как он об этом не думал, я не могла понять. Впрочем, с тех пор как речь зашла о взятии Трои, он, видно, ни о чем не думал, кроме победы.

– Тебе нет дела до Елены, а ведь она моя любимая сестра. – Понизив голос, я заговорила жестко и яростно. – Да и до клятвы тебе дела нет. Ты рад случившемуся! Рад, уж я-то знаю. Только войны и хочешь, желая доказать, что ты среди греков главный.

Взгляд Агамемнона оставался непроницаемым.

– И величайший из них, – добавил он спокойно.

– Напрасно говорила так, – прошипела я. – Не станешь ты величайшим из греков. А если пальцем не пошевелишь, чтоб помешать своему брату убить мою сестру, то будешь худшим и трусливейшим из всех.

Вот так он и отправился на войну. И обсуждать это с дочерью опять не следовало, как и все остальное, уже приходившее на ум. А вдруг, размышляла я, пока царская колесница тряслась по кочкам в Авлиду, вдруг он все же обдумал мои слова? Нашу дочь решил выдать замуж – разумеется, дабы скрепить свой собственный союз, привязать покрепче Ахилла, преданность которого сомнительна. Но, может быть, лишь может быть, отчасти и для того, чтобы со мной помириться. Ифигению удостоить выдающегося мужа, пусть и раньше, чем мне того хотелось бы. И увидеть нас обеих снова.

Откинувшись на подушки, я уселась как можно удобнее. Невзирая на жару и пыль, взметавшуюся из-под колес и клубившуюся вокруг, Ифигения была свежа и прекрасна, как едва распустившийся цветок.

– Ты права, – сказала я. – Проводим наших мужчин на войну большим торжеством, ведь свадьба веселит и вселяет надежду, как ничто другое.

Дочь улыбнулась, приободренная моими словами.

Над Авлидой висела цельная, безоблачная синева. Всю дорогу я предвкушала, как мы, усталые, измученные жарой, прибудем на побережье, но ни малейшее дуновение нас не освежило. Ноги судорогой свело, едва я ступила на песок, а тугой барабан живота болел, будто безжалостно стянутый веревкой.

Никто нас не встречал, к моему удивлению. Перед нами, на равнинах, раскинулся лагерь – ряды шатров без конца и края. А позади храпели и ржали, шаркая копытами в пыли, мучимые жаждой кони. Сопровождавший нас вестник, тот самый, что привез распоряжение Агамемнона, пробежал мимо, не успела я и слова сказать, и исчез в лабиринте шатров.

Вся греческая армия тут, но вокруг – зловещее безмолвие. Тишина, ни окриком, ни беседой не нарушаемая, ни единым звуком, выдававшим бы присутствие тысяч воинов. Может, их жара одолела – страшная, убийственная жара вкупе с необычайным безветрием?

Мы с дочерью ждали. Наконец среди шатров показался некто, приблизился, и я разглядела невысокого широкоплечего мужчину. Которого почти сразу узнала.

– Одиссей! – приветствовала я его.

Изо всех сил стараясь голову держать высоко, а спину ровно, пусть и растрепанная и покрытая дорожной пылью. Ифигению тоже ткнула в бок тайком: не сутулься! Мы страшно утомились и хотели пить, но царские особы должны выглядеть достойно во что бы то ни стало.

Одиссей коротко поклонился. Мы давно не виделись, но я помнила его веселые глаза – бойкий, ликующий взгляд человека, который всегда на несколько шагов впереди соперника. Но теперь Одиссей помрачнел, был бледен и угрюм. Видно, тяжко ему в разлуке с новорожденным сыном и умницей-женой, подумалось мне. Может, и нескоро они встретятся снова.

– Клитемнестра! – ответил он. – Надеюсь, дорога была приятной. А тебя, госпожа, – обратился Одиссей к Ифигении, – все здесь ждали с большим нетерпением.

– А где мой муж?

Разумеется, перед самой войной не до веселья, это я могла понять, и все-таки накануне свадьбы собственной дочери хотелось хоть немного порадоваться, попраздновать и воспрянуть духом.

– Царь Агамемнон с советниками обсуждают стратегию, – сказал Одиссей невозмутимо. – Как поведем войну, одним словом. Идемте, я провожу вас и помогу разместиться, нужно ведь отдохнуть перед завтрашним днем. Обряд состоится на рассвете, – добавил он, – а вскоре после этого мы собираемся отплыть.

У меня возникло столько вопросов – в голове не умещались. Почему Одиссей, хитроумнейший из греков, не участвует в военном совете? И почему свадьба на заре? Устроили бы нынче вечером, раз им нужно пораньше отправиться, тогда бы и на торжество осталось время. И разве это не странно – свадьбу сыграть – и сразу на войну? Я глянула на Ифигению. В этой чуждой обстановке она казалась совсем уж юной. Может, мне, наоборот, благодарить Агамемнона надо, что принял такое решение, ведь зять отбудет в Трою, не притронувшись к моей дочери, и хотя бы до его возвращения она останется невинной.

– Надеюсь, завтра подует попутный ветер, – заметила я. – В такую погоду, как сегодня, далеко вам не уплыть.

– Ветра нет уже много дней, – откликнулся Одиссей.

И пошел вперед, а мы двинулись за ним сквозь ряды шатров. Тут-то я и увидела воинов, отдыхавших под навесами. Они провожали нас глазами. Сверлили пристальными взглядами.

– Но завтра утром боги над нами смилостивятся. Уверен, что после обряда желанные ветры подуют и помчат нас к Трое.

Так вот в чем дело? Этой свадьбой они надеются умилостивить богов, чтобы те дали дорогу? Нехорошо, если Агамемнон использует нашу дочь для сделок с бессмертными. Я понадеялась, что это не так.

– Ваш шатер, – указал Одиссей.

Стоял этот шатер в стороне от остальных, и я рассчитывала найти в нем хоть какую-то защиту от зноя. Но ветра не было по-прежнему, ни легчайшего дуновения, и внутри оказалось еще душней, чем снаружи. Я посмотрела на Ифигению. Щеки ее раскраснелись, веки отяжелели.

– Нельзя ли воды?

Накатила дурнота, и я поспешно присела на край убогой, хоть и широкой лежанки, устланной мягкой тканью, где нам, как видно, предстояло спать. Наши сундуки уже внесли и поставили в угол, под провисшую кровлю.

– Вот, набрали сегодня для вас из источника, – ответил Одиссей.

На низеньком столе стояли два кувшина – один, наполненный до краев водой, другой – душистым вином.

– Нынче вечером вы ни в чем не будете нуждаться, ваша забота – только отдыхать.

Безупречно учтивый, он все же был неестественен, натянут. Ему явно хотелось оставить нас, и как можно скорее, а отчего, я не могла понять. Похоже, Одиссей против воли взял на себя обязанность нас встречать, и от дружбы, пусть мимолетной, завязавшейся между нами тогда еще, в Спарте, не осталось и следа. На непочтительность нельзя было пожаловаться, и все-таки столь сдержанного приема я не ожидала.

– А муж мой? – спросила я. В голове стоял туман от жары, растерянности и необъяснимости всего происходящего. – Когда закончит свои дела с советниками, придет сюда?

Одиссей по-прежнему говорил без запинки, начисто стерев с лица всякое выражение.

– Они могут совещаться допоздна, так что не ждите его. И я должен вас покинуть – мне нужно быть с ним на совете. Но не бойтесь – ваш шатер охраняют стражники. Нынче ночью вам ничто не угрожает.

Большего я узнать не успела – он ушел. Мы с Ифигенией недоуменно переглянулись.

– Твой отец наверняка придет, как только сможет, – предположила я неуверенно.

Она пошла налить воды из кувшина в одну из чаш, которую передала мне. Я взяла с благодарностью: может, утолю жажду, и гудящая голова хоть немного прояснится.