Текст книги "Электра"

А где же Ахилл? Должен ведь он нас поприветствовать, взглянуть на невесту. Его ждет битва, я понимаю, но разве нельзя на один только вечер отринуть мысль об этом, принести хоть самую скудную жертву во имя любезности?

Ифигения пошла к деревянному сундуку с нашими вещами, перетянутому кожаным ремнем. Дернула застежки, откинула крышку. И наружу вырвался обильный аромат мельченых лепестков, наполнив шатер пьянящим благоуханием. Дочь вынула тщательно свернутое платье шафранного цвета, встряхнула, расправляя складки. Текучая ткань тонкой работы, яркая, как желток, струилась в ее руках. Бережно, благоговейно Ифигения повесила платье на высокую спинку одного из двух стульев, осмотрела его с гордым блеском в глазах. Ах как же восхитительна она будет завтра! И когда выйдет к воинам, к своему отчужденному отцу, к жениху, ныне загадочно отсутствующему, они затаят дыхание и пожалеют, что так пренебрежительно обходились с нами накануне.

Солнце уже садилось, кусочек небес в проеме входа постепенно темнел, и из лагеря потянуло дымом костров, а затем и ароматом жареного мяса. Вечер не принес облегчения от беспощадного зноя, но вода, вино и надежда на скорый отдых меня слегка приободрили. Я поднялась и выглянула наружу.

Нас и в самом деле, как обещал Одиссей, окружали стражники. С полдюжины стояли навытяжку по краям шатра. Острия длинных ясеневых копий колко поблескивали в свете восходящей луны. На меня они не глядели.

От какой угрозы хочет защитить нас Агамемнон? Не может ведь быть, что он совсем не доверяет собственным воинам и опасается нападения на жену и дочь у себя же в лагере? Но как еще объяснить вооруженную охрану у нашего шатра?

– Скоро ли ужин? – спросила я, обращаясь ко всем сразу, раз уж на меня никто не смотрит.

Ближайший ко мне склонил голову.

– Вам принесут еду.

– А царь ваш будет ужинать с нами? – спросила я, резковато с досады.

Он не ответил. Я молча вскипела – от собственной глупости и в то же время беспомощности. Привыкла дома, что приказываю и мне подчиняются. А здесь все было чужое, ни одного знакомого лица не видно, или хотя бы приветливого, и я, растеряв уверенность, не знала, как себя вести.

Отпустив полу шатра, вновь скрывшую нас от чужих глаз, я уселась обратно. Ужин и правда подали – еще один безмолвный незнакомец принес поднос с хлебом, мясом и фруктами. От Агамемнона не было ни слуху ни духу. Я сдерживала раздражение, не желая еще больше огорчать дочь.

– Впервые мы ужинаем наедине, – заметила она и улыбнулась, заглушив мое недовольство и барабанную дробь тревоги, звучавшую чуть слышно где-то в отдаленных глубинах сознания. – Без Хрисофемиды и Электры, без слуг…

– Редкий случай, – согласилась я.

– Кто, интересно, будет ужинать со мной во Фтии?

– Прежде надо еще войну закончить, – возразила я нерешительно.

Не нравилось мне, что она будет так далеко, но Ахилл по возвращении, конечно, заберет жену к себе.

– Что ты о нем знаешь? – спросила Ифигения, понизив голос.

– Что он великий воин, только и всего. И большое подспорье твоему отцу в этой войне.

Что ей еще сказать?

– Ты, верно, боишься…

Ифигения покачала головой.

– Не боюсь. – Она глядела мне в глаза, и на открытом, нежном лице ее трепетали отсветы пламени. – Меня ведь ждет приключение – новые люди и новые края.

Я вспомнила, как невестой еще покидала Спарту, переселялась в Микены, к мужу. Менялось все, и перемены эти страшили, но и будоражили тоже: вот кости и подброшены, а что же выпадет?

– Мать его – морская нимфа, – продолжала Ифигения. – Интересно, увижусь ли я с ней однажды и как это будет? – Дочь говорила все быстрее, и голос ее уже вибрировал от возбуждения. – Говорят, как-то раз, еще в раннем детстве, мать натерла Ахилла амброзией и положила в костер, чтобы выгорело в нем все смертное и только бессмертное осталось. Но тут вошел отец его Пелей и помешал ей, побоявшись, что дитя и вовсе заживо сгорит.

– Или в Стикс его окунала, держа за пяточку, чтобы сделать неуязвимым, – сухо подсказала я. – Об этом человеке легенд в избытке.

– Насколько же они правдивы, интересно? – проговорила Ифигения почти мечтательно.

Я едва сдержала вздох. Чудесным рисовали Ахилла рассказчики, настоящий бы вот только не разочаровал.

– Узнаешь однажды. А твой отец, похоже, и правда не придет сегодня, так что давай-ка спать. Завтра ведь такой день!

Какие-то звуки снаружи пробудили меня от глубокого сна. На смятой постели рядом было пусто. Я села, высматривая Ифигению в серых сумерках. Разглядела смутно, как она натягивает платье через голову.

– Слышишь? – тихонько спросила дочь.

Шаги снаружи, множество, и тихие мужские голоса. Я стряхнула остатки сна. Казалось, еще глухая ночь, но Ифигения подвязала занавесь над входом, и я увидела, что тьма понемногу сползает с неба. Шаги и голоса удалялись – мужчины, должно быть, пошли готовить обряд.

Я поднялась с трудом – неловкая, неповоротливая из-за тяжкого чрева. Позвала дочь:

– Иди-ка сюда, помогу.

Мы облекли Ифигению в желтую ткань – собранная у плеча, она складками ниспадала к ногам. Затем я расправила кудри дочери, так чтобы обрамляли шею, и сказала ласково:

– Красавица!

Тусклый свет, сочившийся через входной проем, померк на мгновение. На пороге возникла смутная фигура. Раздался мужской голос:

– Пора!

– А где Агамемнон? – спросила я требовательно.

Должен же он явиться наконец!

– Царь ожидает дочь у алтаря.

Напрасно, выходит, надеялась, что он придет пораньше и мы увидимся перед свадьбой. Я торопливо оделась, молча сетуя, что у нас так мало времени. К чему вся эта спешка, и разве годится она для приличной свадьбы? Но я держала язык за зубами. Ифигения и без того вся трепещет, ей ведь такое предстоит – ну как не выдержит?

– Я буду рядом, идем, – шепнула я, взяла ее за руку и вывела наружу.

Туман и сырость раннего утра подарили наконец желанную передышку от вчерашнего палящего зноя. Увидев сквозь дымку измороси, сколь неистовым волнением полыхают ее глаза, я прижала дочь к себе и поцеловала в лоб. Мы не сказали друг другу ни слова.

Окружавшие наш шатер стражники теперь обступили нас со всех сторон. И мы двинулись в путь по незнакомой местности, минуя шатры на окраине стана. В полной тишине я напряженно вглядывалась в даль: что там впереди?

За границей лагеря трава под нашими ногами сменилась песком. Оставшиеся позади шатры смутным полчищем темнели в сумраке. Впереди же из-за зеркальной глади моря уже показывалось солнце, едва-едва, и на песчаном берегу я увидела временный алтарь, воздвигнутый на помосте. А рядом с ним – фигуры, пока неясные, но Агамемнон наверняка был среди них.

Рука Ифигении стиснула мою. Мы поглядели друг на друга – она улыбалась, хоть и едва сдерживая угрожающие слезы, – и хором выдохнули странноватый, но веселый смешок.

И только я собралась заговорить, как чья-то рука, обхватив меня за шею, сдавила горло. Я отчаянно забилась в железных тисках, силясь повернуть голову, понять, кто меня держит. Тем временем два воина взяли Ифигению за локти, и ладошка ее выскользнула из моей – дочь уводили к алтарю. Ужас обуял меня: что все это значит? Стягивая руку, сжавшую меня крепко-накрепко, я выцарапывалась на волю, но тщетно.

Поднявшееся выше солнце разлило янтарь по небу и осветило собравшихся у алтаря. Мой муж был среди них. Он стоял неподвижно. Младенец зашевелился в утробе, будто ощутив мои страдания, – он лягался и ворочался, и я билась тоже, силясь сбросить камнем придавившую меня незыблемую тяжесть.

А Ифигению уводили все дальше – уже не дотянешься. Агамемнон смотрел на нее. Туман рассеивался в золотистых лучах солнца. Лицо мужа было бесстрастно.

Мотая головой, я озиралась по сторонам. Воины со всех сторон, стоят и наблюдают. Угрюмая армия мужчин, собравшихся у моря на заре, немая, неподвижная, как и сам воздух.

Одиссей стоял рядом с моим мужем, а по другую руку – Менелай. И кто-то еще, незнакомый. Я хрипела, я задыхалась. Высматривала Ахилла, хоть не узнала бы его все равно. Вопреки очевидному, я искала подтверждений, что мы все-таки на свадьбе и сейчас происходящее разъяснится как-нибудь.

Агамемнон вынул нож. Лезвие блеснуло в лучах светила, встававшего позади.

Тут только дочь моя начала осознавать, что задумал отец – я по лицу увидела, – и в глазах ее взметнулся страх. Вопль, вырвавшийся из моей груди, огласил застывшее пространство.

Он уже схватил ее, развернул лицом к войску над алтарем, крепко прижимая к себе. И почуял, наверное, запах ее волос, грудью ощутил их мягкость. Тут она взглянула на меня, моя дочь, намертво стиснутая отцовской рукой. А я в этот цепенящий миг, когда замерло все, по-прежнему думала: нет-нет, неправда, не может такого быть!

Рука его была молниеносна. Неуловимым взмахом взрезала воздух, а потом и шею, ее прелестную, нежную шею. И дочь моя рухнула на деревянный алтарь с желобками, а прежде кровь залила красивое желтое платье, и у меня даже мелькнула мысль, что оно теперь совсем испорчено – не отстираешь, сколько ни скреби камнями у реки. У той реки, дома, в Микенах, куда Ифигении никогда уж не вернуться.

Не знаю, какой я издала звук, только державший меня за шею вдруг ослабил хватку. Ноги подкашивались, и я кое-как поползла по песку к изломанному телу дочери. С одной только мыслью – скорей обнять мою девочку, увидеть проблеск жизни в ее глазах, вот только темная кровь уже капала на песок, стекая к основанию алтаря. Ухватившись за него и все пальцы изранив о нетесаные доски, я поднялась на ноги.

Вихрь налетел, швырнул мне волосы в лицо, залепив полные слез глаза. Я услышала, как ветер взволновал воду и у берега плеснула вдруг волна. Как зароптали вокруг, осознавая, что случилось. И вознося хвалу.

Тело Ифигении скатилось с алтаря, с глухим стуком упало на помост. Я отбросила волосы с лица. Кровь, всюду кровь – размазалась по бледной коже, сгустилась в волосах, которые я только утром сегодня расчесывала пальцами.

А он уже удалялся. И возникший ниоткуда ветерок развевал плащ у него за спиной. Так и ушел, не сказав ни слова.

Войско вышло в море немедленно. Все было готово, они, как видно, собрались еще до нашего прибытия в Авлиду. Мы тряслись под палящим солнцем по пыльной дороге, а они нагружали корабли, предвидя скорую награду от богини – благословенные ветра, которые умчат их подальше от запятнанного кровью берега.

Много позже я услышу, как сказители, повествуя о Троянской войне, воспевают и смерть моей дочери. Часто сообщали, что будто бы в тот самый миг, когда Агамемнон занес нож, Артемида сжалилась над Ифигенией и подменила ее ланью. Если верить такому изложению, дочь моя стала жрицей и любимицей богини и живет до сих пор на каком-то острове. То есть, и это самое главное, Агамемнон не сделал ничего плохого, всего лишь животное убил. Славная история, поэтичная и такая невинная.

Но я-то видела, как дочь моя билась от предсмертных судорог в руках отца, перерезавшего ей горло. Я обнимала ее, еще теплую и истекающую кровью, но мертвую уже, там, на берегу, пока солнце взбиралось по небу все выше, а вокруг взвивался хлесткий ветер. Помню, как трепетал над ее лодыжками подол шафранового платья, испачканного кровью, и как я долго-долго всматривалась в лицо дочери, не в силах поверить, что эти глаза не откроются больше и она не взглянет на меня, не скажет “мама”, не поцелует.

Сколько я просидела так, не выпуская из рук свое дитя, не знаю. А сколько времени провела когда-то, не двигаясь с места, отягощенная легчайшим грузом ее младенческого тельца? В те ночи, когда веки ее, затрепетав, смыкались наконец, но я не смела опустить дочь на ложе – проснется еще! – а потому оставалась в кресле до утра, слушая ее дыхание и наблюдая в небе перемещение луны. И вот теперь, сидя на окровавленном песке, удивлялась, что моя собственная грудь опадает и вздымается, и сердце бьется, и жизнь продолжается даже после такого.

В оцепенении смотрела я, как они приближаются. Женщины. До сих пор в Авлиде мы видели только мужчин, но теперь по берегу ко мне шли женщины. Может, жительницы соседней деревни, обслуживавшие воинов, пока тут лагерь стоял. Я не знала, да и не спрашивала. Следом за смертью отчего-то всегда приходят женщины. Мне и самой случалось среди них бывать, ухаживать за некой матерью, сраженной горем, мягко разнимать руки, обнявшие труп. Не так уж редко гибли дети – от оспы, чумы и прочих бед. Ласковые пальцы коснулись меня, утешая, зазвучали тихие слова, какие я и сама сказала бы, наверное, другой матери и в другой жизни. Женщины пытались поднять меня на ноги, все повторяя “дитя, дитя”, а я противилась сначала, но поняла наконец, что речь не об Ифигении. Ради младенца в моей утробе нужно было укрыться в тени и выпить воды. Голова Ифигении покоилась у меня на коленях, а теперь я уложила ее на грубые доски – осторожно, будто в колыбель, будто опасаясь, что она проснется. И покорно поднялась с их помощью. Поистине невероятным казалось, что волны как плескались у берега, так и плещутся и ноги мои способны сделать шаг, а за ним и второй. Две женщины поддерживали меня, остальные опустились на колени вокруг тела дочери. Подняли ее без труда, такую маленькую и хрупкую, взяли бережно, как стеклянную, и я, пусть и сокрушенная горем до глубины души, утешилась хоть этим.

Лагерь оставили в разоре. Земля выжжена кострами, тут же брошены шесты от шатров, и прочее, сочтенное ненужным, раскидано по щетинистой траве. Спеша, должно быть, поскорей уйти, воины с безжалостной расторопностью ободрали тут все.

Но шатер, где ночевали мы с Ифигенией, остался нетронутым. К нему, как видно, не хотели приближаться. Туда и повели меня теперь женщины. Усадили на стул, обрызгали водой мое измазанное кровью лицо и дали напиться. Лежанку, где еще недавно дочь, тихо и размеренно дыша, спала рядом со мной, переставили, освободили от покрывал и положили на нее тело. Но когда принесли тряпицы и воду, я от помощи отказалась. Это сделаю сама.

Я обмывала ее в одиночестве. Мягкой тканью, теплой водой. Сняла испорченное платье – свадебное платье. Прикоснулась губами к чистой коже. Малышкой она визжала от смеха, стоило мне уткнуться носом в пухлые складки ее ручонок, в ямочки коленок. Теперь она была длиннонога, как юная кобылица, длиннорука. А еще холодна и недвижна – целуешь все равно что безответную землю.

Мне принесли душистые масла – умастить ее тело. Помогли завернуть ее в чистое белое полотно. Подали венок – корону из перевитых цветов – возложить ей на голову. И монетку на уста. Вот и все, что мне осталось сделать для дочери. Помочь ей упокоиться с миром, пусть и чувствуя, что сама я распадаюсь на куски, никому ведь не под силу, вместив столько горя, уцелеть.

Когда я, отступив, оглядела ее, суровую и прекрасную, обернутую мягкой тканью, обрамленную лепестками и кудрями, чуть колыхавшимися от издевательского, беспрерывного ветерка, то не смогла постичь, как это солнце светит до сих пор, то самое солнце, взошедшее в час ее смерти.

Закопаться бы в сырую землю – пусть удушит меня. Пусть тьма сомкнется надо мной навечно. Но мы еще не проводили Ифигению, дело еще не сделано. В Микенах есть огромные гробницы, вырубленные в скале, – последнее пристанище царя и его родных. Но дочь моя не ляжет рядом с ними. Не истлеют ее кости вместе с костями убийц, чей род так неумолимо свелся к Агамемнону. Павших в бою под Троей греки будут с почестями сжигать на костре. А моя дочь, первая жертва этой войны, сгорит прежде всех.

Позже я заставлю себя вспомнить все подробности того дня. Буду перебирать их с мрачной решимостью, дабы ничего не забыть. Но имена пришедших мне на помощь женщин Авлиды неизвестны, даже если и назывались. Дочь моя погребена под песни незнакомок, их слезы окропляли песок, их молитвы вверяли прах ее змеистым струям ветра и разносили над океаном.

Помню, как под темнеющим небом мы орошали землю вином, водой, молоком и медом. Я взяла прядь волос, своих волос, и вложила ей в руки, скрещенные на груди. Помню великолепный закат – огненный шар, тонувший в море, подпаливая облака пурпуром и золотом. Помню, как затрещало пламя погребального костра и я, сжав кулаки, впивалась ногтями в ладони до крови, лишь бы не броситься в огонь вытаскивать ее тело. Не знаю, как позволила я пламени истребить лицо, что когда-то осыпала поцелуями, волосы, что когда-то расчесывала, – все это, почернев, превратилось в уголья, а потом и они рассыпались в прах.

Мои дети вышли из меня – плоть от моей плоти. Ко мне первой протягивали руки, меня звали в ночи, а я подхватывала их и, заключив в объятия, вдыхала чудный аромат безволосых темечек. Дети росли, но для меня все равно оставались отражением младенцев, которыми когда-то были. Телу не объяснишь понятного разуму, оно изнывало в разлуке.

Ее замужество страшило меня, ее собственное материнство. Расставание по этой причине и то казалась мучительным. Наблюдая, как костер выбрасывает искры в ночное небо, я думала, где же она теперь. Одна спускается извилистой тропой в царство мертвых, сквозь сырость и хлад? Я всегда шла впереди, протаптывала дорогу, убеждаясь прежде, что отпускать ее одну безопасно. Так как могла отпустить теперь, неизвестно куда, и не сопроводить?

Но если последую за ней, как же отомщу? В часы ночного бдения эта холодная мысль отчетливо выступила из хаоса тоски и боли. Боли, когтями раздиравшей нутро, отрывавшей от меня куски, нечего не оставляя. Кроме одного. Твердой веры где-то в самом моем средоточии, веры с привкусом железа и крови в самой моей сердцевине: он испытает то же самое, и даже хуже.

Не младенец, до сих пор остававшийся во чреве, дал мне силы подняться наконец с песка, после того как пламя давно уж поглотило мою дочь, оставив лишь горький пепел. В лучах восходящего солнца я молила вернуть мне мужа с войны живым и невредимым. Не дать какому-то троянскому воину присвоить принадлежащее мне, не позволить честолюбцу в погоне за славой вонзить меч Агамемнону в сердце. Пусть вернется, – зловеще шептала я пустынным небесам. – Пусть вернется, чтобы я увидела, как угасает жизнь в его глазах. Пусть вернется, чтобы пасть от руки своего злейшего врага. Пусть вернется, чтобы я созерцала его муки. И пусть мне удастся их продлить.

Часть вторая

10. Электра

Из Авлиды Клитемнестра вернулась без Ифигении – на лице ее залегли борозды, глаза опухли, спутанные волосы висели плетьми. Хрисофемида повела меня встречать повозку, но увидев вместо матери женщину, едва ли на нее похожую, я отвела глаза и уткнулась в сестрин подол. Даже голос ее изменился – стал низким, охрип, погрубел, она плевалась словами, будто брызгая на нас ядом.

Однажды Хрисофемида взяла меня в порт, там рыбаки таскали огромные бочки с улитками, и гребни ракушек постукивали друг о друга. Я спросила, зачем они нужны, а сестра рассказала, что их раздавят и выжмут из мясистых телец пурпурную краску.

– Вот откуда у нас красивые одежды, – добавила она с издевкой, щелкнув пальцем по яркой кайме моего платья.

Украшение, которым я прежде так гордилась, внезапно вызвало отвращение. Густой красновато-лиловый оттенок – символ роскоши и богатства – вдруг показался кровавым, а от мысли о лопающейся под прессом, разбрызгивая вязкую, темную слизь, плоти скользких существ никак не удавалось отделаться. Раньше я считала себя красивой и изящной, теперь – грязной и испорченной. Вот о чем напомнили мне слова матери. Извергшись из нутра ее как злая отрава, как горькая желчь, они облили нас с ног до головы.

Ифигения умерла. Я силилась постичь, что же это значит. Она не вернулась и не вернется никогда. Я не услышу уже легкий перестук ее шагов, она не сядет играть со мной в куклы. И мне не позволят больше, взобравшись на табурет, водрузить ей на голову венок, а я так любила плести их, прежде нарвав цветов в саду.

И мама сказала, что во всем виноват отец. Это и подавно в голове не укладывалось.

Я глянула на Хрисофемиду. Понимает она что-нибудь? Побледневшая сестра слушала мать, округлив глаза. Я крепче сжала ее руку: ну посмотри же на меня! Страшно стало: все сами не свои.

– Нас обманули, – сказала мать. – Свадьбы не было. Он перерезал ей горло ради попутного ветра.

И сморщилась – вот-вот заплачет. Я протянула к ней руки, ничего не понимая и страшась видеть ее такой – раздавленной, чужой совсем. Но она лишь пристально посмотрела на меня долгим взглядом, как будто не узнавая. И ушла, а мы остались.

Обняла меня Хрисофемида. И утешила, и все, как могла, объяснила, хоть старше была совсем ненамного.

– Ему Артемида велела, – сказала охрипшая от слез сестра уже потом. – Отец должен был пожертвовать чем-то дорогим, чтобы доказать свою отвагу.

Я задумчиво кивнула. Если боги приказали, то выбора нет. Даже я это знала. Даже я могла понять.

– И никто не мог его заменить, – продолжала сестра. – Он ведь предводитель войска, так что должен был все сделать сам.

– Он не виноват, – прошептала я.

Выдохнула это – и полегчало: тяжкий груз, который мать на нас взвалила, разом упал с плеч, потому что наступило прозрение, открылась истина. Артемида повелела – Ифигения и умерла.

Но мать-то не умерла, и я понять не могла, почему она теперь все равно что мертвая. Сидит одна взаперти, а если и выходит, плавает среди нас привидением. Жутко становилось от ее бессмысленного лица, пустых глаз. У меня болела голова, ныли ноги, а никто и не замечал. Где же мама? Почему не придет омыть мне лоб, не сядет у постели?

Я стояла во дворе, спиной ко дворцу, и глядела на горные перекаты – там, за долиной, в которой помещалось здание под куполом. Усыпальница, где однажды найдет последний приют вся моя родня. Но Ифигению не привезли обратно, она теперь недосягаема, и даже попрощаться нельзя – вот какая мысль не давала покоя. Я возвела глаза к легким облачкам, венчавшим вершины гор, обратила ладони к небу и прошептала:

– Артемида!

Вспомнила жриц за молитвой, будто покидавших свои тела – такими отрешенными становились их взгляды, такими обмякшими лица. Как понять, слышит ли она? Я смотрела в облака, пока не поплыло перед глазами. Как к ней обратиться, как попросить желаемое? Об Артемиде я только и знала, что она охотница, носится по лесам, свирепая и буйная. Зачем она забрала мою сестру и какое ей дело до нашей семьи – неизвестно. Я думала только об одном: пусть бы на этом все и кончилось. И в отчаянной надежде, что она слышит меня – дитя, пробующее с ней договориться, сказала вслух:

– Дай отцу вернуться домой. Прошу, не забирай и его.

Не знаю, разжалобила я богиню или нет, но отец теперь был далеко, за морем, а где – и представить невозможно. Ифигения – в царстве мертвых, куда мне тоже дороги нет. А мать – за закрытой дверью и, как ни странно, еще дальше от меня, чем отец и старшая сестра. Я не могла понять, отчего Клитемнестра не выйдет, отчего не улыбнется нам как прежде, не расскажет что-нибудь. Стучалась даже в крепкую дубовую дверь и звала ее, но мать не отвечала и не давала знать, слышит ли меня.

Вернись отец – уж конечно заставил бы ее выйти. Во дворце ведь все его слушаются. Уж отец бы приказал ей, будь он здесь. Каждый вечер я доставала из тайника под кроватью завернутый в тряпицу нож, который он мне оставил. Бережно взяв в руки, обводила пальцем фигурку льва. И надеялась, что отец вот так же рычит в лицо врагам. Не испугают его ни боевой клич, ни копья троянцев – Агамемнон всех повергнет на своем пути и, разумеется, вернется домой победителем. Я всякий день глядела в морскую даль, высматривая в пустынных водах длинные борта его кораблей. Но день этот сменялся другим, точно таким же, а отец все не возвращался.