Текст книги "Моя семья и другие звери"

Насколько я мог судить, это были обыкновенные жабы, но какого-то небывалого размера. В талии – шире среднего блюдца. Серо-зеленые, в карункулах и странно поблескивающих белых пятнах в местах, утративших природный пигмент. Они восседали, как пара обрюзгших прокаженных Будд, сглатывая слюну, с виноватым видом, как все жабы. Держать их на ладонях было все равно что взвешивать два дряблых кожаных мяча. Они угнездились поудобнее и доверчиво поглядывали на меня своими глазищами, отделанными золотой филигранью, а их широкие губастые рты растянулись то ли от смущения, то ли в робкой улыбке. Я пришел в восторг от этой находки и понял, что если немедленно ею с кем-то не поделюсь, то просто лопну от переполняющей меня радости. И помчался домой, сжимая их в руках, чтобы показать всей семье свои новые сокровища.

Когда я ворвался в дом, мать и Спиро разбиралась с овощами в кладовке. Я воздел ладони и предложил им полюбоваться на моих чудесных амфибий. Спиро стоял совсем рядом, поэтому, обернувшись, он оказался лицом к лицу с жабой. Ухмылка тут же исчезла, глаза выпучились, а кожа приобрела зеленоватый оттенок; он стал на удивление похож на жабу. Он выхватил носовой платок, зажал рот и нетвердой походкой вышел на веранду, где его вывернуло наизнанку.

– Дорогой, ты не должен такое показывать Спиро, – упрекнула меня мать. – Ты ведь знаешь, у него слабый желудок.

На это я возразил: да, знаю, но никак не думал, что подобная реакция случится на таких прелестных существ, как жабы.

– Что с ними не так? – озадаченно спросил я.

– С ними все в порядке, дорогой. Да, прелестные, – сказала она, с подозрением поглядывая на жаб. – Просто больше никому они не нравятся.

Спиро вернулся такой же нетвердой походкой, бледный как полотно, прикладывая ко лбу носовой платок. Я поспешно спрятал жаб у себя за спиной.

– Боже правый! – горестно воскликнул он. – Господин Джерри, зачем вы мне показывать таких? Госпожа Даррелл, я извиняться, что так побежал, но, когда я видеть таких, я тошню и считаю, что лучше тошнить на улице, чем дома. Господин Джерри, вы больше мне не показывать таких, пожалуйста.

К моему разочарованию, вся семья отреагировала на жаб-близнецов примерно так же, как Спиро, и, поняв, что вызвать у них восторга у меня не получится, я с грустью отнес их к себе и поместил под кроватью.

Вечером, включив электричество, я выпустил их погулять по комнате и забавлялся тем, что убивал кружившихся вокруг лампы насекомых и отдавал на съедение жабам. Они лениво скакали по полу, поглощая мои дары: липким язычком втягивали насекомое в свои большие рты и захлопывали их с характерным звуком. Вдруг в спальню влетела огромная и какая-то неугомонная бабочка. Экое чудное лакомство, подумал я, и давай за ней гоняться. Наконец она уселась на потолке, вне досягаемости для меня, зато в непосредственной близости от дружка Джеронимо. Так как она была раза в два больше него, геккон благоразумно решил ее проигнорировать. Я швырнул в бабочку журнал, что было большой глупостью. Вместо нее я попал в геккона, который в этот момент следил за приближающейся мухой-златоглазкой. Геккон шлепнулся на ковер прямо перед здоровенной жабой. Пока он приходил в себя, а я соображал, как его спасти, жаба подалась вперед с кротким видом, широченный рот разъехался, как подъемный мост, язык высунулся и исчез вместе с гекконом, рот снова захлопнулся, а на мордахе появилось выражение добродушного юмора. Джеронимо, сидевший в углу вниз головой, не проявил никакого интереса к судьбе своего компаньона, я же, ошеломленный и раздавленный ощущением своей вины, подхватил жаб и запер их в ящике, опасаясь, что их следующей жертвой может стать сам Джеронимо.

Эти гигантские жабы меня заинтриговали по нескольким причинам. Во-первых, хотя вроде бы они принадлежали к общему виду, их тела и ноги покрывали необычные белые пятна. И они раза в четыре превосходили размером знакомых мне жаб. Любопытно было и то, что под лежащим стволом сидела пара. Даже один такой монстр произвел бы впечатление, но два… Это было настоящее открытие. Не исключено, что речь могла идти о неизвестном науке виде. Полный радужных надежд, я дождался четверга, когда приехал Теодор. Все это время они просидели в ящике у меня под кроватью. В общем, я помчался к себе наверх и принес ему своих жаб.

– Ага! – Он внимательно их рассматривал, а одну даже потыкал указательным пальцем. – Очень крупные особи.

Он вытащил жабу из ящика и посадил на пол. Она обратила на него скорбный взгляд, раздувшаяся и обмякшая, как прокисшее тесто.

– Мм… да, – продолжал Теодор. – Судя по всему… э-э… жаба обыкновенная, несмотря на исключительный размер. Необычные пятна – из-за нарушения пигментации. Скорее всего, от возраста, хотя… э-э… я могу ошибаться. Возраст у них должен быть преклонный, если они достигли таких… мм… размеров.

Меня это удивило, так как я никогда не считал жаб долгожителями. Я спросил, каков их средний возраст.

– Трудно сказать… мм… реальная статистика отсутствует. – В глазах Теодора зажегся огонек. – Но этим крупным особям, сдается мне, может быть лет двенадцать, если не все двадцать. Похоже, они изо всех сил цепляются за жизнь. Я где-то читал о жабах, живших довольно долго в домашних условиях. До двадцати пяти лет, если не ошибаюсь.

Он вытащил из ящика вторую жабу и поместил ее рядом с первой. Они сидели бок о бок, сглатывая и моргая, их вислые бока тряслись при каждом вздохе. Теодор с минуту их разглядывал, после чего извлек пинцет из кармана жилетки. Выйдя в сад, он стал переворачивать камни, пока не обнаружил жирного, влажного, печеночного цвета червя. Он взял его с помощью пинцета, вернулся на веранду и, подойдя к жабам, бросил извивающегося червяка на плитняк. Тот свернулся в узел, а затем стал медленно раскрываться. Ближайшая жаба подняла голову, моргнула и слегка развернулась в его сторону. Червяк продолжал извиваться, словно на раскаленной сковородке. Мордастая жаба подалась вперед, глядя на него с выражением повышенного интереса.

– Ага! – Теодор улыбнулся в свою бородку.

Червяк исполнил воистину конвульсивную восьмерку, а жаба от возбуждения еще больше подалась вперед. Ее широченный рот раскрылся, оттуда стрельнул розовый язык, и голова червяка исчезла в огромном зеве. Рот захлопнулся, а туловище, оставшееся снаружи, выписывало сумасшедшие кренделя. Жаба уселась поудобнее и начала методично заглатывать добычу, помогая себе большими пальцами. Продвижение очередной порции сопровождалось натужным сглатыванием и закрытием глаз с выражением непереносимой боли на лице. Медленно, но верно червяк мало-помалу пролезал между толстыми губами, пока от него не остался один дергающийся хвостик.

– Мм. – В голосе Теодора появились веселые нотки. – Всегда любил наблюдать за тем, как они это делают. Напоминают мне фокусников, вытягивающих изо рта бесконечную цветную ленту… только у этих все наоборот.

Жаба моргнула, сглотнула из последних сил, округлив глаза, и хвостик исчез у нее во рту.

– Интересно, – задумчиво произнес Теодор. – Интересно, можно ли научить жабу глотать шпагу? Любопытно было бы попробовать.

Он осторожно взял жаб и пересадил их обратно в ящик.

– Не острую шпагу, разумеется, – уточнил он, раскачиваясь с пятки на носок и поблескивая зрачками. – Острая шпага, пожалуй, поставила бы ее в тупое положение.

Он хохотнул себе под нос и поскреб бороду на щеке большим пальцем.

14
Говорящие цветы

В скором времени пришла печальная новость, что мне нашли нового репетитора. Некто по фамилии Кралефский, господин смешанных кровей, но преимущественно англичанин. Домашние заверили меня, что это очень симпатичный джентльмен и к тому же любитель пернатых, так что мы наверняка поладим. Но на меня эта информация не произвела никакого впечатления. Я встречал людей, заявлявших о своей любви к пернатым, а потом (после нескольких заданных им вопросов) выяснялось, что это просто шарлатаны, не знавшие, как выглядит удод, и неспособные отличить черную горихвостку от обычной. Я был уверен, семья придумала этого любителя пернатых, чтобы я порадовался предстоящим занятиям. Вероятно, его репутация орнитолога сложилась в четырнадцать лет, когда у него была канарейка. Так что я отправился в город на свой первый урок в самом мрачном расположении духа.

Кралефский жил за городом и занимал два верхних этажа в затхлом старом особняке квадратной формы. Я поднялся по широкой лестнице и с вызовом, скрывавшим презрение, отстучал лихую дробь дверным молотком. В паузе я злобно усмехался и с силой ввинчивал каблук в винно-красный половик. Я уже собирался снова постучать, когда послышались тихие шаги и дверь распахнул мой новый репетитор.

Я сразу определил, что Кралефский – не человек, а гном, который, чтобы его не распознали, облачился в старомодный, но шикарный костюм. У него была большая яйцевидная голова и плоские бока, соединявшиеся сзади в округлый горб. Он как будто постоянно пожимал плечами и возводил глаза к небу. Природа высекла длинный нос с изящной переносицей и раздутыми ноздрями и подарила ему непропорционально огромные водянистые глаза цвета недозрелой вишни. Уставившиеся в одну точку, они казались отрешенными, как будто их обладатель выходит из транса. Его большой рот с узкими губами странным образом соединял строгость и смешливость, в данную же минуту он растянулся в гостеприимной улыбке, демонстрируя ровные, но довольно тусклые зубы.

– Джерри Даррелл? – заговорил он, подпрыгивая, как воробей-ухажер, и взмахивая в мою сторону руками-крылышками. – Джерри Даррелл, не правда ли? Заходи, мой мальчик, заходи.

Он поманил меня длинным указательным пальцем, и я прошел мимо него в темную прихожую. Под протертым ковром протестующе заскрипели половицы.

– Сюда… здесь мы будем работать, – пропел Кралефский, распахивая дверь и направляя меня в комнатку лишь с самой необходимой мебелью.

Я положил книги на столешницу и уселся на указанный им стул. Он завис над столом, опираясь на кончики пальцев с идеальным маникюром, и послал мне рассеянную улыбку. Я улыбнулся в ответ, не совсем понимая, чего он от меня ждет.

– Друзья! – восторженно воскликнул он. – Это ведь так важно, чтобы мы стали друзьями. В чем я не сомневаюсь, а ты?

Я кивнул с серьезным видом, покусывая внутреннюю поверхность щеки, чтобы не рассмеяться.

– Дружба, – промурлыкал он, смежая очи в состоянии, близком к экстазу. – Дружба – вот ключ ко всему!

Он молча шевелил губами, и я подумал, уж не молится ли он, и если да, то за кого: за меня, за себя или за нас обоих? Муха, покружив над ним, уверенно села ему на нос. Кралефский вздрогнул, смахнул ее, открыл глаза и поморгал, глядя на меня.

– Да-да, всё так, – твердо подытожил он. – Мы станем друзьями. Твоя мама сказала, что ты большой поклонник естествознания. Это нас уже сроднило… так сказать, связующая нить, а?

Он засунул в карман жилетки большой и указательный палец, достал массивные золотые часы и расстроенно покачал головой, глядя на циферблат. Потом вздохнул, спрятал часы и погладил проплешину, просвечивавшую, как бурый голыш, сквозь лишайник, покрывавший его череп.

– Я, чтоб ты знал, птицевод-любитель, – скромно признался он. – Не желаешь взглянуть на мою коллекцию? Я полагаю, что полчасика, проведенные среди пернатых, не повредят нашей дальнейшей работе. К тому же я нынче поздновато встал, и кое-кому надо налить свежую воду.

Он повел меня наверх по скрипучей лестнице и остановился перед дверью, обитой грубым зеленым сукном. Достал солидную связку ключей, которые музыкально позвякивали, пока он искал нужный, вставил его в замочную скважину, повернул и открыл тяжелую дверь. Меня ослепил поток солнечного света и оглушил птичий хор. Кралефский как будто распахнул врата рая в конце грязного коридора. Чердак оказался огромным, наверное, во весь этаж. Никаких ковров, а из мебели только раздаточный стол в центре комнаты. Стены же, от пола до потолка, закрывали ряды просторных клеток с десятками порхающих и щебечущих птиц. Пол покрывал слой мелкого птичьего корма, который приятно хрустел под ногами, как будто ты шагал по гальке на пляже. Зачарованный таким обилием пернатых, я не спеша обходил комнату, останавливаясь перед каждой клеткой, пока Кралефский (казалось, забывший о моем существовании) взял со стола здоровую лейку и, пританцовывая, наполнял водой питьевые лотки.

Мое первое впечатление, что здесь одни канарейки, было ошибочным. К своей несказанной радости, я обнаружил щеглов, раскрашенных, как клоуны, в алые, желтые и черные тона; зеленушек с прозеленью и желтизной лимонных листьев в середине лета; коноплянок в аккуратненьких шоколадно-белых твидовых костюмчиках; снегирей с выпяченной алой грудкой; и еще множество других пернатых. Через остекленную дверь я вышел на балкон. В разных концах стояли большие вольеры. В одном жил дрозд-самец, бархатно-черный, с щегольским бананово-желтым клювом, а напротив – представитель вроде бы того же семейства в совершенно великолепном оперении, такое поднебесное соединение оттенков, от темно-синего до опалового.

– Каменный дрозд, – объявил Кралефский, неожиданно высунувшись из проема и показывая пальцем на красавца. – Мне его прислали в прошлом году, еще птенцом. Из Албании. К сожалению, я до сих пор не сумел подыскать ему невесту.

Он приветливо помахал лейкой дрозду и снова скрылся за дверью. Дрозд посмотрел на меня с плутоватым видом, выпятил грудь и выдал серию звуков, напоминавших довольное кудахтанье. Я смерил его долгим завистливым взглядом и вернулся в чердачное помещение, где Кралефский продолжал наливать воду в лотки.

– Ты мне не поможешь? – спросил он, обратив на меня пустые глаза, при этом лейка наклонилась, и тоненькая струйка полилась на мысок тщательно начищенного ботинка. – Этим проще заниматься в четыре руки, мне кажется. Если ты подержишь лейку… да, так… а я подставлю лоток… отлично! Вот ключ ко всему! Разделаемся в два счета.

Итак, я наполнял водой глиняные лотки, а Кралефский осторожно брал их большим и средним пальцем и ловко просовывал между прутьев очередной клетки, словно вкладывал ребенку в рот сладкий леденец. Попутно он разговаривал со мной и птицами, причем безлично и не меняя тона, поэтому я порой терялся, кому адресованы слова – мне или обитателю клетки.

– Сегодня мы в отличном расположении духа. Солнышко… как только его лучи освещают чердак, мы начинаем петь, да?.. Отложила всего два яичка? Так не годится, ты уж постарайся. По-твоему, это называется кладка?.. Как тебе новые зерна? Тебе досталось? А то тут много желающих… А вот делать это в лоток с чистой водой нехорошо… Разведение некоторых пород – задачка, конечно, непростая, но очень благодарная, особенно когда речь идет о скрещивании. У меня были большие удачи. Но для этого двух яичек, разумеется, мало… Ах ты, негодник!..

Но вот все лотки заполнились водой. Несколько секунд Кралефский обводил взглядом своих подопечных, улыбаясь самому себе и тщательно вытирая руки полотенчиком. А потом для меня был сделан обход. Мы останавливались перед очередной клеткой, и он рассказывал о каждой птице ее предысторию, кем были ее предки и какие у него с ней связаны планы. Мы рассматривали в благоговейном молчании упитанного красненького снегиря, когда вдруг раздалось такое громкое тремоло, что оно заглушило птичий гомон. Звуки, к моему крайнему изумлению, доносились из живота Кралефского.

– Боже правый! – в ужасе воскликнул он, обратив ко мне страдальческий взор. – Боже правый!

Двумя пальцами он выудил из жилетки карманные часы, нажал на какую-то пупочку, и трезвон прекратился. Я даже чуть-чуть расстроился, что у необычного тремоло оказался такой прозаический источник. Если бы оно периодически раздавалось у него из живота, это добавило бы нашим занятиям очарования. Кралефский глянул на циферблат, и лицо его исказила гримаса ужаса.

– Боже правый! – повторил он уже тише. – Уже двенадцать часов… как бежит время. Тебе ведь через полчаса надо уходить?

Он сунул часы обратно в карман и погладил свою проплешину.

– Н-да, – продолжил он после паузы, – боюсь, что за полчаса в научном плане нам далеко не продвинуться. Если не возражаешь, давай пройдем в сад и соберем немного крестовника для птиц. Он очень полезен, особенно в период кладки.

Что мы и делали, пока не прозвучал с улицы автомобильный клаксон Спиро, похожий на крик раненой утки.

– За тобой приехали, я так понимаю, – вежливо заметил Кралефский. – С твоей неоценимой помощью мы собрали достаточно крестовника. Завтра в девять ноль-ноль? Вот ключ ко всему! Это утро прошло не зря. Познакомились, оценили друг друга. Надеюсь, струнка дружбы дала первый звук. Боже правый, это ведь так важно! Что ж, au revoir, до завтра.

Когда я закрывал скрипучие чугунные ворота, он по-дружески помахал мне рукой и повернул к дому, оставляя за собой золотистую дорожку из цветов крестовника, а его горб подпрыгивал среди кустов роз.

Дома меня стали расспрашивать, понравился ли мне мой новый наставник. Не входя в детали, я сказал, что он очень симпатичный и что мы наверняка станем друзьями. На вопрос, чем мы в первый день занимались, я довольно честно ответил: орнитологией и ботаникой. Кажется, домашние остались довольны. Вскоре выяснилось, что мистер Кралефский в работе педант, который твердо решил дать мне образование, как бы я сам к этому ни относился. Уроки были несколько скучноваты, так как его методы обучения восходили к середине восемнадцатого века. История преподносилась крупными, неперевариваемыми кусками, а даты следовало заучивать наизусть. Сидя за столом, мы повторяли их нараспев монотонным дуэтом, пока это не превращалось в своего рода молитву, которая отлетала от языка автоматически, не отвлекая от более важных мыслей. География, к моей досаде, свелась к Британским островам, я должен был расчерчивать бесчисленные карты и заполнять их всякими графствами и мелкими городками, а потом заучивать на память вместе с названиями важных рек, народонаселением, основным промышленным производством и прочей утомительной и совершенно бесполезной информацией.

– Сомерсет? – издавал он трель, с укором тыча в меня указательным пальцем.

Я хмурил лоб в отчаянной попытке вспомнить хоть что-то про это графство, а у Кралефского округлялись глаза, пока он наблюдал за моими умственными потугами.

– Что ж, – после затянувшейся паузы говорил он, окончательно уяснив, что мои знания о Сомерсете равны нулю. – Тогда Уорикшир. Столица? Уорик! Вот ключ ко всему! Итак, что производят в Уорике?

По мне, так в Уорике вообще ничего не производят, но я наугад ответил: уголь. Если упорно называть один и тот же продукт (не важно, о каком графстве или городе идет речь), то рано или поздно ответ окажется правильным. Мои ошибки по-настоящему расстраивали Кралефского. Когда однажды я сказал, что в Эссексе производят нержавеющую сталь, у него слезы навернулись на глаза. Но эти затяжные периоды депрессии с лихвой окупались его восторгом и удовлетворением, когда я, по странному совпадению, вдруг давал правильный ответ.

Раз в неделю мы себя истязали, посвящая утро французскому языку. Кралефский, блестяще говоривший по-французски, с трудом выносил, как я коверкаю этот язык. Он довольно скоро понял, что учить меня по обычным учебникам совершенно бесполезно, поэтому он их заменил на серию из трех книжек, посвященных пернатым, но даже они стали для меня испытанием. И когда я по двадцатому разу тщетно пытался одолеть описание плюмажа малиновки, на лице Кралефского появилось выражение мрачной решимости. Он захлопнул книжку, выскочил в коридор и спустя минуту появился в щегольской панаме.

– Давай прогуляемся, – объявил он, кинув презрительный взгляд на книжку «Les Petits Oiseaux de l’Europe»[13]13
  «Мелкие европейские птицы» (фр.).


[Закрыть]. – Немного освежимся… ветер сдует паутину. Предлагаю пройтись по городу и вернуться назад по эспланаде, нет возражений? Отлично! Тогда не будем терять времени. Это прекрасная возможность попрактиковаться в разговорном французском, согласен? Так что, пожалуйста, никакого английского. Только так мы можем освоить незнакомый язык.

И вот, не проронив практически ни слова, мы совершали нашу городскую прогулку. Прелесть этих прогулок заключалась в том, что, куда бы мы ни направили свои стопы, в результате неизменно оказывались на птичьем рынке. Чем-то это напоминало Алису в Зазеркалье: при всей решительности продвижения в противоположную сторону очень быстро какая-нибудь улочка выводила нас на маленькую площадь, где стояли лотки с громоздящимися на них плетеными клетками, в которых вовсю распевали птицы. Тут было уже не до французского. Он отлетал в чистилище вместе с алгеброй, геометрией, историческими датами, столицами графств и прочее и прочее. С горящими глазами и пылающими щеками, мы переходили от лотка к лотку, изучали каждую птичку под лупой, отчаянно торговались с продавцами и постепенно обрастали птичьими клетками.

На землю нас возвращала мелодичная трель часов в жилетном кармане у мистера Кралефского, и он едва не ронял все клетки, пытаясь вытащить часы и остановить трезвон.

– Боже правый! Уже двенадцать! Кто бы мог подумать? Ты не подержишь эту коноплянку, пока я разберусь с часами… благодарю. Нам следует поторопиться. Пешком, с такой поклажей, я думаю, нам не поспеть. О господи! Пожалуй, нам лучше взять такси. Накладно, конечно, но что делать, когда черт гонит.

Мы спешно переходили площадь, загружали машину нашими покупками, которые чирикали и хлопали крыльями, и ехали к нему домой под птичий гомон, смешивающийся с цокотом копыт и перезвоном бубенчиков.

Проучившись у Кралефского несколько недель, я неожиданно узнал, что в этой квартире он живет не один. Во время наших утренних занятий он иногда замолкал, выдавая какую-то цифру или рассказывая об уездном городке, и склонял голову набок, явно прислушиваясь.

– Извини, я ненадолго, – говорил он. – Мне надо проведать мать.

Сначала меня это озадачивало, так как Кралефский, на мой взгляд, был слишком стар, чтобы иметь живую мать. Обдумав ситуацию, я пришел к выводу, что это эвфемизм, просто ему нужно отлучиться в туалет. Не все же люди, как члены моего семейства, объявляют об этом без всякого смущения. Я как-то не задавал себе вопроса: если это эвфемизм, то почему Кралефский отлучается чаще, чем любой нормальный человек? Однажды я съел за завтраком слишком много мушмулы, и у меня прихватило живот прямо посреди урока истории. Учитывая щепетильность Кралефского в вопросах отправления нужды, я решил проявить вежливость и воспользоваться его забавной формулой. Я посмотрел ему в глаза и сказал, что мне надо проведать его мать.

– Мою мать? – изумился он. – Проведать мою мать? Сейчас?

Я не понял, с чего это он так переполошился, и просто кивнул.

– Что ж, – произнес он в замешательстве. – Я не сомневаюсь, что она будет рада тебя видеть, но все-таки лучше я сначала уточню.

Он вышел из комнаты с озадаченным видом и через несколько минут вернулся.

– Моя мать будет счастлива с тобой познакомиться, – объявил он. – Вот только она просит извинить ее за несколько неряшливый вид.

Я подумал, что его вежливость слишком далеко зашла, – говорить о туалете как о живом человеке! – но, уже зная об эксцентричном отношении Кралефского к данному предмету, я решил пошутить. Меня нисколько не беспокоит неряшливый вид вашей матери, сказал я, поскольку моя мать тоже частенько этим грешит.

– Вот как… мм… ну что ж… – пробормотал он, бросив на меня слегка испуганный взгляд.

Он повел меня по коридору, открыл дверь, и, к немалому моему удивлению, я оказался в просторной затемненной спальне. Здесь был настоящий сад: вазы, кувшины, горшочки с пышными букетами красивых цветов, светившихся в полумраке подобно бриллиантовой стене в темной пещере. В огромной кровати, на подушках, лежала фигурка немногим больше, чем ребенок. При ближайшем рассмотрении она мне показалась очень старой, ее тонкие черты лица покрывала сеть морщин, делая кожу, мягкую и бархатистую, похожей на шляпку сморчка. Но особенно меня поразили ее волосы. Они каскадом падали на плечи, а затем разлетались на полкровати. Необыкновенно насыщенного рыжего цвета, они пылали и переливались, словно отблески костра, а еще в моей голове сразу возникли образы осенних листьев и лисьей шкуры зимой.

– Дорогая мама, – тихо заговорил Кралефский, садясь рядом с кроватью на стул. – Это Джерри, пожелавший тебя увидеть.

Миниатюрная женщина подняла тонкие бледные веки и посмотрела на меня своими большими карими глазами, ясными и проницательными, как у птицы. Из-под рыжих локонов появилась уснащенная кольцами изящная кисть, которую она протянула мне с игривой улыбкой.

– Я польщена, что вы пожелали меня увидеть. – Голос у нее был тихий и немного хрипловатый. – Людей моего возраста многие считают занудами.

От смущения я пробормотал что-то невнятное. У нее заиграл огонек в глазах, раздался смех, похожий на переливы флейты, когда подает голос черный дрозд. Она похлопала ладонью по покрывалу со словами:

– Присядьте. Поговорим немного.

Я осторожно переложил рыжую массу и сел. Волосы были мягкие, шелковистые и тяжелые – мою руку словно накрыла огненная морская волна. Миссис Кралефская с улыбкой подняла прядку и, перебирая ее между пальцами, так что та заиграла в свете лампы, произнесла:

– Последний повод для тщеславия. Это все, что осталось от моей красоты.

Она посмотрела на разбросанные по покрывалу волосы так, как если бы это был домашний питомец или, во всяком случае, отдельное от нее существо, и ласково их погладила.

– Странно, очень странно. У меня есть теория, что отдельные люди, отмеченные красотой, влюбляются в себя, подобно Нарциссу. Когда это происходит с человеком, ему не нужна опора, чтобы жить; он настолько погружен в собственную красоту, что ради одного этого и живет, подпитываясь как бы самим собой. Чем он прекраснее, тем сильнее. Такой замкнутый круг. Нечто подобное случилось с моими волосами. Они самодостаточны, растут сами для себя, и распад моего стареющего тела никак их не затронул. Когда я умру, мой гроб будет ими устлан, и, возможно, они продолжат расти даже после того, как я обращусь в прах.

– Ну, ну, мама, не надо таких слов, – мягко упрекнул ее Кралефский. – Подобные мрачные мысли мне не по душе.

Она повернула голову и посмотрела на него с любовью, при этом тихо посмеиваясь.

– Что же тут мрачного, Джон? Это всего лишь моя теория. И представь себе этот великолепный саван.

Она еще раз со счастливой улыбкой окинула взором свои разметавшиеся волосы. В тишине карманные часы заиграли особенно настойчиво. Кралефский вздрогнул, достал их из жилетки и поглядел на циферблат.

– Боже правый! – Он вскочил на ноги. – Яйца уже должны были вылупиться. Мама, я отлучусь? Мне необходимо проверить.

– Беги, беги, – успокоила его мать. – А мы с Джерри пока поболтаем. За нас не беспокойся.

– Вот ключ ко всему! – с этим возгласом Кралефский заспешил к выходу, лавируя между цветочными рядами, как крот среди камней.

Когда дверь за ним закрылась, миссис Кралефская повернула голову ко мне и улыбнулась.

– Поговаривают, – начала она, – поговаривают, что старые люди вроде меня замедляются. Я так не считаю. По-моему, это в корне неверно. У меня есть теория: это не мы, а жизнь вокруг нас замедляется. Понимаете? Все становится таким расслабленным, и начинаешь столько всего замечать. Самой не верится! Невероятные вещи, о которых ты раньше и не подозревал! Такое чудесное путешествие, правда чудесное! – Она удовлетворенно вздохнула и обвела взглядом комнату. – Возьмите цветы. – Она показала на десятки букетов. – Вы знали, что цветы разговаривают?

Заинтригованный, я помотал головой. Для меня это было в новинку.

– Да, смею вас заверить. Они ведут между собой долгие беседы… по крайней мере, это похоже на беседы, ведь слов я, само собой, не разбираю. Когда вы станете такой, как я, возможно, вы тоже их услышите… если будете открыты для подобных вещей. Вокруг утверждают, что старики ни во что не верят и ничему не удивляются, они лишь становятся более восприимчивыми к идеям. Какая чушь! У всех стариков, которых я знала, мозги были закрыты, как раковины у моллюсков, с подросткового возраста. – Она бросила на меня сердитый взгляд. – Считаете, что я того? Ненормальная? Цветы у нее разговаривают и все такое!

Я поспешно и вполне искренне ответил, что это не так. Цветы, очень даже возможно, разговаривают. Например, я слышу, как летучие мыши издают тишайший писк на такой высокой ноте, что для старого человека он практически неразличим.

– Вот-вот! – радостно воскликнула она. – Длина звуковой волны. Просто я все свела к замедляющемуся процессу. А еще в молодости не замечаешь, что у каждого цветка свое лицо. Они отличаются друг от друга так же, как люди. Смотрите, я вам покажу. Видите эту одиночную розу в вазе?

В углу на столике, в серебряной вазочке, стояла неподражаемая гранатово-красная, почти черная бархатная роза. Роскошный цветок, идеально раскрытые лепестки с безукоризненно-нежным восковым налетом, сродни крылу только что родившейся бабочки.

– Красавица, да? – обратилась ко мне миссис Кралефская. – Просто чудо. Она стоит у меня, верите ли, две недели. При этом явилась не бутончиком, а уже раскрытая. И, представьте, больная! Я не думала, что она выживет. Тот, кто ее сорвал, бездумно поставил ее в одну вазу с букетом астр. Фатальное, совершенно фатальное решение! Вы себе не представляете, какое это жестокое семейство. Грубые, приземленные цветы. Свести розу, аристократку, с астрами – значит напрашиваться на неприятности. К тому моменту, когда она попала ко мне, она до того увяла и поблекла, что я даже не разглядела ее среди астр. Но, к счастью, услышала их голоса. Я спала, когда они начали, особенно усердствовали желтые, самые воинственные. Я, конечно, не улавливала сути разговора, но впечатление было ужасное. Поначалу я даже не могла понять, к кому они обращаются; я решила, что они ссорятся между собой. Тогда я встала с кровати и обнаружила несчастную розу, зажатую, задушенную до полусмерти. Я вытащила ее, отсадила в отдельную вазу и дала ей полтаблетки аспирина. Аспирин очень полезен розам. Драхмы – для хризантем, бренди – для душистого горшка, лимонный сок – для мясистых цветов вроде бегоний, аспирин – для роз. Спасенная из плохой компании, да еще получившая хороший тоник, роза в момент ожила и, преисполненная благодарности, теперь делает все, чтобы как можно дольше оставаться прекрасной. – Она с любовью посмотрела на неподражаемую розу в серебряной вазе. – Да, я узнала про цветы много интересного. Они как люди. Соберите их в большую кучу, и они начнут действовать друг другу на нервы и увядать. Соедините вместе кого не следует, и вы получите пугающую форму классового различия. И конечно, вода – важнейший фактор. Вы знаете, многие уверены, что цветам надо менять воду каждый день. Страшное заблуждение! Вы услышите, как они от этого начнут умирать. Я меняю им воду раз в неделю, добавляя горстку земли, и они в восторге.