Текст книги "Моя семья и другие звери"

10
Парад светлячков

Весна постепенно перетекала в долгие жаркие солнечные дни лета под пение пронзительных и неугомонных цикад, заставлявших остров ходить ходуном. В полях начинала созревать кукуруза, и шелковистые кисточки из коричневых становились сливочно-белыми; когда ты обрывал листья и вгрызался в ряды жемчужных зерен, в рот брызгал сок, точно молоко. С виноградной лозы свисали гроздья, теплые, в пятнышках. Оливы склонялись под тяжестью плодов, этих застывших капель нефрита, среди которых цикады устраивали свой хор под цитру. А в апельсиновой роще плоды под блестящей темной листвой, еще недавно совсем зеленые и рябые, наливались красным румянцем.

На холмах, среди темных кипарисов и вереска, стайки бабочек кружились-роились, как конфетти, временами присаживаясь на лист, чтобы отстреляться яйцами. Стрекозы и саранча, пострекотав, как часы, у меня под ногами, опьяненные, тяжело взлетали, поблескивая крылышками на солнце. Среди миртовых кустов, слегка покачиваясь, тихой сапой крались богомолы, этакая квинтэссенция зла. Долговязые, зеленые, без подбородка, с жутковатыми навыкате глазами цвета заиндевелого золота, а в них – выражение безумия отчаянного головореза. Кривые лапки в обрамлении острых зубцов поднимались в притворном смирении перед миром насекомых, такие покорные и такие нетерпеливые, начинающие слегка подрагивать, если бабочка пролетала слишком близко.

К вечеру, с наступлением прохлады, цикады умолкали, а их место занимали зеленые древесные лягушки, приклеившиеся к листьям лимонника возле колодца. Таращась своими выпученными глазищами, словно под гипнозом, блестящие, как окружающая их листва, они так раздували свои горловые мешки и хрипло квакали с таким неистовством, что, казалось, сейчас их влажные тельца лопнут от усилий. С заходом солнца небо ненадолго окрашивалось в яблочно-зеленые сумерки, которые превращались в розовато-лиловые, а в воздухе веяло прохладой и вечерними запахами. Появлялись лягушки цвета розовой шпатлевки и в необычных зеленоватых пятнах, напоминавших географическую карту. Они по-тихому скакали в высокой траве оливковых рощ, где беспорядочные полеты мошек словно покрывали землю живым марлевым покрывалом. Лягушки сидели неподвижно, хлопая глазами, и вдруг хватали своим огромным ртом пролетающую мимо мошку, после чего, как бы немного смущаясь, запихивали пальцами торчащее наружу крылышко или ножку. А над ними, по ветхой стене, окружающей сад, торжественно, рука в руке, вышагивали маленькие черные скорпионы, посреди пухленьких холмиков зеленого мха и кучных поселений крошечных поганок.

Море было гладким, ни намека на рябь, теплым, цвета черного бархата. Далекий албанский берег смутно просматривался на фоне розоватой небесной полоски, которая на глазах становилась все ярче и шире, захватывая весь свод. А потом неожиданно луна, огромная, винно-красная, выплывала из-за изъеденной зубчатой стены гор и прочерчивала через это черное море прямую кровавую дорожку. И вот появлялись совы, они перелетали с дерева на дерево бесшумно, похожие на большие хлопья сажи, сопровождая восходящую луну удивленным уханьем, а она из розовой становилась золотистой, а под конец серебряным пузырем проплывала сквозь необъятное гнездо из звезд.

Вместе с летом ко мне пришел репетитор Питер, высокий молодой красавец, недавний выпускник Оксфорда, и Питерова регулярная система обучения представлялась мне, прямо скажем, утомительной. Впрочем, постепенно атмосфера острова исподволь проникла в его клетки, он расслабился и превратился в нормального человека. Но первые уроки были само мучение: бесконечная борьба с дробями и процентами, геологическими слоями и теплыми течениями, существительными, глаголами и наречиями. Однако по мере того, как солнышко обволакивало Питера своей магией, дроби и проценты перестали ему казаться неотъемлемой частью жизни и мало-помалу отошли на задний план; до него дошло, что тонкости геологических слоев и эффект теплых течений гораздо легче объяснять, плавая вдоль берега, а самый простой способ обучения английскому языку – это дать мне письменное задание и потом его проверить. А как насчет дневника, спросил он. Но я отказался, заявив, что уже веду дневник наблюдений о природе, куда записываю все интересное, что случилось за день. О чем мне тогда писать в другом дневнике? На это Питеру нечего было возразить. В свою очередь, я выдвинул идею более амбициозную и интересную. Смущаясь, я предложил, что начну писать книжку, и Питер, хоть и застигнутый врасплох, однако не видя причины, почему бы мне не попробовать, согласился. Отныне каждое утро я около часа радовал себя тем, что добавлял очередную главку к моему эпическому повествованию, к увлекательной истории о кругосветном путешествии нашего семейства, во время какового путешествия мы открывали немыслимых представителей фауны в самых непредсказуемых местах. Я взял за образец журнал «Для мальчиков», и каждая глава у меня оканчивалась на захватывающей ноте – атакованная ягуаром мать или изнемогающий в кольцах гигантского питона Ларри. Порой эти кульминации оказывались настолько сложными и потенциально опасными, что мне стоило немалого труда на следующий день сохранить семью в целости и сохранности. Пока я творил свой шедевр, высунув язык и учащенно дыша, в паузах обсуждая с Роджером разные тонкости сюжета, Питер и Марго выходили в сад полюбоваться цветами. К моему удивлению, они оба неожиданно увлеклись ботаникой. Таким образом, утра проходили в приятном времяпрепровождении заинтересованных сторон. Поначалу у Питера случались вспышки угрызений совести, и тогда, мой эпос задвигался в ящик стола, а мы погружались в математические задачки. Но по мере того как дни становились длиннее, а Маргошино увлечение садоводством – серьезнее, эти досадные моменты случались все реже.

После злополучной истории со скорпионом семья отвела для моих зверей большую комнату на первом этаже, в слабой надежде, что этим их пребывание в доме ограничится. В этой комнате – я ее называл своим кабинетом, а остальные домашние – «гнездовьем жуков» – приятно пахло эфиром и метиловым спиртом. Здесь я держал книги по естествознанию, свой дневник, микроскоп, скальпели, сачки, мешки-контейнеры и все такое. В больших картонных коробках хранились коллекции птичьих яиц, жуков, бабочек и стрекоз, а на полках аккуратно выстроились батареи склянок, где в метиловом спирте были законсервированы такие любопытные образцы, как четвероногий цыпленок (подарок мужа Лугареции), всевозможные ящерицы и змеи, лягушачья икра на разных стадиях развития, детеныш осьминога, три коричневых крысенка (достойный вклад Роджера) и миниатюрная, только вылупившаяся черепашка, не сумевшая пережить зиму. Стены умеренно, со вкусом украшали сланцевые срезы с замурованными останками рыб, а также фотография, на которой я обмениваюсь рукопожатием с шимпанзе, и набитое чучело летучей мыши. Я его сделал своими руками, без всякой помощи, и страшно гордился результатом. Чучело, с учетом моих скромных познаний в таксидермии, выглядело как живая летучая мышь, особенно если смотреть из противоположного конца комнаты. Раскинув крылья, она сердито посматривала вниз, подвешенная к пробковой дощечке. Однако с наступлением лета летучая мышь среагировала на жару: она немного обмякла, кожа утратила былой блеск, и, несмотря на обработку эфиром и метиловым спиртом, от нее пошел новый таинственный запах. Поначалу его ошибочно приписали Роджеру, но после того, как вонь проникла даже в комнату Ларри, дотошная проверка указала на летучую мышь. Меня это удивило и по-настоящему расстроило. Под общим давлением я был вынужден от нее избавиться. Питер объяснил случившееся тем, что я недостаточно хорошо ее обработал, и сказал, что если я раздобуду другой образец, то он меня познакомит с правильной процедурой. Поблагодарив его от всей души, я тактично попросил держать это в секрете; мои домашние, объяснил я, с подозрением теперь относятся к искусству таксидермии, и, чтобы их переубедить, потребуются долгие и утомительные уговоры.

Мои усилия заполучить новую летучую мышь ни к чему не привели. Вооруженный длинной бамбуковой палкой, я часами простаивал в чуть подсвеченных луной коридорах между оливковыми деревьями, но эти крылатки проносились мимо быстрее ртути, так что я не успевал пустить в ход свое оружие. Зато я получил возможность разглядеть других ночных существ, чего могло и не произойти. Я видел, как молодая лиса азартно рыла землю своими изящными лапами в поисках жуков, а потом, откопав, с жадностью их поедала, и они похрустывали у нее на зубах. Один раз из миртовых кустов вылезли пять шакалов, при виде меня с удивлением замерли, а затем, как тени, растаяли между деревьев. Козодои на своих бесшумных шелковистых крыльях плавно проносились, как огромные черные ласточки, над травой среди олив в погоне за долгоножками, устроившими пьяный танец. Как-то в сумерках две белки из породы соня-полчок отчаянно гонялись друг за дружкой по деревьям, перепрыгивая с ветки на ветку, словно акробаты, носясь вверх-вниз по стволам, и в лунном свете их кустистые хвосты казались облачками серого дыма. Я был так очарован этими существами, что твердо решил одно из них изловить. Лучшим для этого временем был, естественно, день, когда они спят. Я неутомимо рыскал в оливковых рощах в поисках их укрытия, да только все зря: шишковатые, искривленные стволы предлагали мне полдюжины дупел, и все пустые. Впрочем, мое терпение было отчасти вознаграждено, так как в один прекрасный день я запустил руку в дупло, и мои пальцы сомкнулись на чем-то крошечном, мягком и шевелящемся, пока я это вытаскивал. Сначала показалось, что у меня в руке такой крупный одуванчик с огромными золотыми глазами, но при ближайшем рассмотрении он оказался детенышем совы-сплюшки, еще в младенческом пушку. Какое-то мгновение мы разглядывали друг друга, а затем птенец, очевидно разгневанный моим недостойным смехом по поводу его внешности, глубоко вонзил коготки в мой большой палец, я выпустил ветку, за которую держался, и мы вместе свалились с дерева.

Я принес домой в кармане негодующего совенка и не без трепета представил его семье. Все приняли его на удивление дружным одобрением, и никто не возразил против того, чтобы я его оставил. Он поселился у меня в комнате, в корзине, и после серьезных дебатов получил прозвище Улисс. С первых дней он показал себя птицей с характером, с которой шутки плохи. Легко помещаясь в чайной чашке, он был бесстрашен и не задумываясь атаковал любого, невзирая на преимущество того в росте. Поскольку мы жили в комнате одной компанией, я подумал, что неплохо бы Улиссу и Роджеру подружиться. И вот, когда совенок пообвыкся, я посадил его на пол и предложил Роджеру подойти ближе и познакомиться с новым обитателем. Давно выработав философское отношение к моим подопечным, Роджер отнесся к совенку с распростертой душой. Он направился к сидевшему на полу в отнюдь не дружеском расположении Улиссу, виляя хвостом, с заискивающим выражением на морде. Тот следил за его приближением со свирепым видом, не мигая. Уверенности у Роджера поубавилось. А Улисс сверлил его глазами, словно гипнотизируя. Роджер остановился, уши повисли, движения хвоста замедлились, он поглядел на меня, ища поддержки. Я твердо приказал продолжить предложение дружбы. Роджер, бросив на совенка нервный взгляд, с беспечным видом попробовал обойти его сзади. Но совенок повернул голову на сто восемьдесят градусов, не спуская глаз с собаки. Роджер, никогда прежде не встречавший существа, способного так поворачивать одну голову, не поворачивая тела, несколько озадачился. После секундного замешательства он решил попробовать этакий шаловливый, «а не поиграть ли нам в игру», подход. Лег на живот, положил морду между лап и медленно пополз к птице, поскуливая и вовсю крутя хвостом. Улисс сидел как чучело. А Роджер подползал, пока не совершил роковой ошибки. Он вытянул свою мохнатую морду и громко, заинтересованно нюхнул птицу. Улисс готов был многое терпеть, но только не обнюхивающую его гороподобную псину, черную и кудлатую. Совенок решил показать этому неуклюжему бескрылому зверю его место: прикрыл ресницы, щелкнул клювом, взлетел и, приземлившись на собачью морду, вонзил острые, как бритва, щупальца в черную носопырку. Роджер с диким воплем скинул с себя птицу, залез под стол, и никакие уговоры не могли заставить его оттуда выйти, пока Улисс не был водворен обратно в корзину.

Когда Улисс подрос, на месте детского пушка возникло красивое пепельно-серое, ржаво-красное и смоляное оперение, причем на бледной грудке выделялись роскошные черные мальтийские кресты. Длинные пучки волос на кончиках ушей негодующе поднимались торчком, если кто-то позволял себе с ним излишние вольности. Маленькую корзину он быстро перерос, а против клетки категорически возражал, поэтому пришлось разрешить ему свободно разгуливать по кабинету. Он отрабатывал полеты от стола к дверной ручке и обратно, а овладев этим искусством, избрал ламбрекен над окном в качестве нового дома, где и проводил весь день, закрыв глаза, похожий на пенек оливы. Если ты к нему обращался, он слегка приоткрывал глаза, пучки волос на кончиках ушей вставали торчком, тело вытягивалось вверх, и он начинал походить на загадочного и несколько истощенного китайского божка. Выказывая приязнь, он мог пощелкать клювом или даже, в виде особого расположения, подлететь и мимолетом тюкнуть тебя в ухо.

Просыпался Улисс с заходом солнца, когда гекконы начинали совершать пробежки по темнеющим стенам дома. Деликатно зевнув, расправив крылышки и почистив хвостик, он вдруг содрогался всем телом так, что перья поднимались вертикально, как лепестки у хризантемы от сильного порыва ветра. С совершенной невозмутимостью изрыгал непереваренную пищу на специально постеленную внизу газету. Подготовив себя таким образом к вечерней охоте, он возглашал «Тайху?», проверяя голос, и на мягких крыльях делал круг под потолком, бесшумно, как хлопья золы, чтобы приземлиться на мое плечо. С минуту пощипав меня за ухо и еще раз содрогнувшись, он отставлял в сторону всякие сантименты, с деловым видом взлетал на подоконник с очередным «Тайху?» и вылуплялся на меня своими медовыми глазищами. Это был знак, что пора открывать ставни. Как только я это делал, он вылетал в окно и, на секунду обозначив свой силуэт на фоне луны, нырял в темноту олив. Через мгновение оттуда раздавалось воинственное «Тайху! Тайху!», которым Улисс возвещал начало охоты.

Сколько она продлится, предсказать было невозможно: иногда он уже через час возвращался, а мог проохотиться весь вечер. Но куда бы его ни заносило, он неизменно прилетал домой к ужину, между девятью и десятью. Если в моем кабинете не горел свет, он спускался пониже и заглядывал в окно гостиной, проверяя, там ли я. Если нет, то он снова взлетал на этаж выше, садился на подоконник моей спальни и тюкал клювом в ставни, пока я их не открывал, чтобы поднести ему блюдечко с фаршем, или рубленым куриным сердцем, или еще каким-нибудь деликатесом. Проглотив последний окровавленный кусочек, он издавал тихий икающий щебеток и, посидев пару секунд в раздумье, улетал поверх посеребренных луной крон.

Доказав, что он настоящий боец, Улисс подружился с Роджером, и, если мы отправлялись поплавать на ночь глядя, мне иногда удавалось уговорить его составить нам компанию. Оседлав Роджера, он вцеплялся в его черную шерсть. Порой пес забывал о своем пассажире и слишком разгонялся или пугливо перескакивал через булыжник, тогда глаза Улисса загорались, он начинал отчаянно размахивать крыльями, пытаясь сохранить равновесие, и громко, негодующе щелкал клювом, когда я выговаривал Роджеру за его беспечность. Пока мы с псом резвились на теплом мелководье, Улисс восседал на моих шортах и рубашке, с неодобрением следя круглыми глазищами за нашим дуракавалянием. Время от времени он оставлял свой пост, чтобы покружить над нами, пощелкать клювом и вернуться назад, но для меня оставалось загадкой, делал он это из страха за нас или из желания присоединиться к нашим играм. Порой, если водные процедуры затягивались, его терпению приходил конец, и тогда он с прощальным выкриком «Тайху!» улетал в наш сад за холмом.

Летом, при полной луне, наша семейка имела обыкновение плавать по вечерам, так как днем солнце палило нещадно и нагретая вода в море не освежала. Дождавшись появления луны, мы спускались через рощу к воде, где нас поджидал поскрипывающий деревянный причал, и забирались в «Морскую корову». Ларри и Питер садились на одно весло, Марго и Лесли – на другое, а мы с Роджером, два смотрящих, на нос, и проплывали вдоль берега около полумили до бухточки с полоской белого песка и несколькими аккуратно поставленными валунами, гладкими и еще теплыми от солнца, на которых сидеть было одно удовольствие. Бросив якорь на глубине, мы, соревнуясь, прыгали с борта в воду, так что по ней расходилась лунная рябь. А устав, нехотя выплывали на берег, ложились на теплые камни и разглядывали небо в звездных веснушках. Обычно через полчаса мне надоедало слушать разговоры, и я снова плюхался в воду, отплывал подальше, переворачивался на спину и глазел на луну, убаюкиваемый теплой волной.

Однажды я для себя открыл, что в заливе, помимо нас, живут и другие существа. Раскинув руки и слегка перебирая конечностями в шелковистой воде, чтобы оставаться на плаву, я не сводил глаз с Млечного Пути, похожего на растянутый шифоновый шарф, и гадал, сколько же в нем звезд. До меня доносились голоса и смех, эхом разносившиеся над водной гладью, а если поднять голову, то можно было определить, кто где сидит на берегу, по пульсирующим огонькам сигарет. И вот, расслабленный и задумчивый, подхваченный течением, я вдруг очнулся оттого, что где-то рядом раздалось бульканье, а за ним последовали долгие глубокие вздохи. Пошла небольшая рябь. Я поспешно встал на ноги, чтобы проверить, далеко ли от берега меня отнесло. Тут меня охватила настоящая паника: я был далековато как от берега, так и от «Морской коровы» и совершенно не понимал, что за существо бороздит подводную тьму. Я услышал смех на берегу в ответ на какую-то шутку и увидел, как кто-то швырнул вверх зажженную сигарету, которая красной звездочкой описала дугу и погасла в море. Мне становилось все больше не по себе, и я уже хотел позвать на помощь, когда в семи метрах от меня море с шорохом и хлюпаньем как бы расступилось, показалась блестящая спина и после умиротворенного вздоха снова ушла под воду. Я сообразил, что это была морская свинья, а потом до меня дошло, что она тут не одна. Похожие на дельфинов, они всплывали здесь и там с умопомрачительными вздохами, посверкивая черными спинами в лунном свете. Их было штук восемь, и одна вынырнула так близко, что я бы мог в три гребка до нее доплыть и потрогать эбонитовую головку. Всплывая и тяжело вздыхая, они резвились в бухте, и я плавал с ними вместе, зачарованный тем, как они вспучивают воду, отдуваются и снова ныряют, оставляя на память о себе расширяющиеся пенные круги. Потом, словно по сигналу, они все развернулись и направились в сторону албанского побережья, а я провожал их взглядом, плывущих в полосе лунного света, поблескивающих спинами, в экстазе тяжело погружающихся в воду, теплую, как парное молоко. За ними оставался след пузырей, которые раскачивались на волнах и сверкали, как миниатюрные луны, прежде чем исчезнуть под морской рябью.

Впоследствии мы нередко сталкивались с морскими свиньями во время ночных купаний, а однажды они устроили для нас целое иллюминированное представление вместе с, можно сказать, самыми симпатичными насекомыми нашего острова. Мы сделали для себя открытие: в жаркие месяцы море фосфоресцирует. При луне это было не так заметно – зеленое мерцание вокруг носа лодки да короткий проблеск, когда кто-то нырял. Лучшее же для этого время было при полном отсутствии луны. А еще были светлячки. Эти изящные коричневые жуки появлялись сразу после заката, они стаями проносились через оливковые рощи, помигивая зеленовато-белыми хвостами-фонариками, в отличие от зеленовато-золотистого моря. Опять же, лучше всего они смотрелись при отсутствии луны, только отвлекавшей от их мерцания. Как ни странно, не видать бы нам ни морских свиней, ни светлячков, ни фосфоресцирующего моря, если бы не материнский купальник.

Поначалу она сильно завидовала нашим дневным и ночным заплывам, а когда мы предлагали ей присоединиться, она неизменно отвечала, что слишком стара для таких развлечений. Но в конце концов под нашим нажимом мать съездила в город и вернулась, стыдливо прижимая к себе таинственный сверток. Когда она его развернула, мы остолбенели, увидев на редкость бесформенную одежку из черной материи с великим множеством оборочек, рюшечек и складочек.

– Ну, как вам? – поинтересовалась она.

Мы таращились на чудно́е одеяние, гадая о его назначении.

– Что это? – после затянувшейся паузы спросил Ларри.

– Купальный костюм, – ответила мать. – А по-твоему, это что?

– Похоже на плохо освежеванного кита, – приглядевшись, сказал Ларри.

– Ты собираешься это надеть? – в ужасе спросила Марго. – Такое могли сотворить в каком-нибудь двадцатом году.

– Для чего все эти рюшечки? – с любопытством спросил Ларри.

– Для украшения, для чего ж еще! – с негодованием воскликнула мать.

– Отличная идея! Не забудь вытряхнуть из них рыбок, когда будешь выходить из воды.

– А мне нравится, – твердо сказала мать, снова заворачивая это уродство. – И я буду его носить.

– Смотри не утони во всем этом, – с озабоченным видом сказал Лесли.

– Мама, это же просто кошмар, его нельзя носить, – сказала Марго. – Почему ты не купила что-нибудь посовременнее?

– Дорогая, когда тебе будет столько, сколько мне, ты не сможешь ходить в плавочках и бюстгальтере… фигура уже не та.

– Интересно, на какую фигуру это было рассчитано? – спросил Ларри.

– Ты безнадежна, – отчаялась Марго.

– Говорю же, мне нравится. И я не предлагаю тебе его носить, – с вызовом бросила ей мать.

– Ну и правильно, – согласился с ней Ларри. – Делай, что тебе нравится, и никого не слушай. Если ты отрастишь еще три-четыре ноги, очень может быть, что он тебе даже пойдет.

Мать негодующе фыркнула и пошла наверх примерять купальник. Вскоре она нас позвала оценить результат, и мы все дружно потопали наверх. Первым в ее спальню ворвался Роджер, и, увидев загадочное привидение в объемистых черных одеждах с кучей оборок, он спешно ретировался с яростным лаем. Не сразу нам удалось его убедить в том, что перед ним наша мать, и даже после этого он продолжал на нее коситься с некоторым недоверием. Невзирая на все нападки, мать отстояла свой купальный костюм, напоминавший туристическую палатку, и в конце концов мы отступили.

Дабы как-то отметить ее первое морское купание, мы решили устроить в бухте пикник под Луной и послали приглашение Теодору, единственному постороннему, против которого мать не возражала. И вот подошел день великого погружения, мы заготовили еду и вино, почистили лодку и набросали туда подушек, а тут и Теодор пожаловал. Узнав, что мы запланировали пикник и заплыв под Луной, он нам сообщил, что в эту ночь Луны не будет. Все стали обвинять друг друга в том, что не выяснили заранее, и перепалка продолжалась до наступления сумерек. Под конец было решено, раз уж подготовились, ничего не отменять, и мы потрусили к бухте со всей жратвой, вином, полотенцами и пачками сигарет. Мы с Теодором уселись на нос смотрящими, мать была у нас за рулевого, а остальные сменяли друг друга на веслах. Так как глаза матери не привыкли к темноте, она умело водила нас по кругу, и после десяти минут энергичных гребков перед нами вдруг вырос причал, в который мы с треском и врезались. Это нашу мать не смутило, и она, впав в другую крайность, увела нас в открытое море, и, если бы Лесли вовремя не обратил внимания, мы бы наверняка очутились где-нибудь у албанского побережья. После чего Марго взяла руление в свои руки, и у нее это неплохо получалось, разве что в кризисные минуты ее охватывало смятение, и она забывала, что для поворота направо надо повернуть руль влево. В результате мы минут десять корячились, чтобы столкнуть лодку с подводного камня, на который Марго нас по ошибке посадила. Подытоживая, можно сказать, что для матери первое морское купание получилось запоминающимся.

Но мы все-таки добрались до бухты, расстелили на песке подстилки, разложили еду, выстроили в ряд батальон винных бутылок в прохладной протоке, и наступила историческая минута. Под дружное подбадривание мать сняла с себя домашний халат и осталась во всем великолепии, в своем купальном костюме, в котором она выглядела, по словам Ларри, как морской вариант мемориала Альберта[8]8
  Причудливый мемориал в честь принца Альберта, умершего от тифа в 1861 г., установлен в Лондоне в Кенсингтонском саду.


[Закрыть]. До сих пор Роджер вел себя очень хорошо. Но, увидев мать, величественно шествующую по мелководью, он страшно перевозбудился. Видимо, принял купальный костюм за этакое морское чудище, которое всю ее облапило и сейчас увлекает в пучину. С яростным лаем он бросился ей на помощь, вцепился в одну из бесчисленных оборок и изо всех сил потащил назад мать, только что пожаловавшуюся на холодноватую воду. Взвизгнув от страха, она потеряла равновесие и тяжело осела на мелководье, а Роджер продолжал тянуть, пока не оторвал одну оборку. Обрадованный тем, что враг разваливается на глазах, пес подбодрил мать рычанием и принялся с нее срывать то, что осталось от чудища морского. Не в силах сдержаться, мы покатывались со смеху на берегу, пока наша мать отчаянно пыталась встать на ноги и отбивалась от Роджера в надежде сохранить хотя бы остатки своего одеяния. К несчастью, из-за особой плотности материала воздуху под ним некуда было деться, и вскоре купальный костюм раздулся, как воздушный шар, что еще больше усложнило матери задачу. В конце концов Теодор сумел отогнать Роджера и помог ей встать. После того как мы выпили вина за чудесное спасение Андромеды благородным Персеем, как выразился Ларри, все пошли плавать, мать же благоразумно сидела в мелкой воде, а Роджер, устроившись рядом, угрожающе рычал всякий раз, когда ее костюм надувался вокруг поясницы и начинал ходить ходуном.

В ту ночь море фосфоресцировало особенно красиво. Проведя рукой по воде, ты оставлял на поверхности широкую золотисто-зеленую ленту холодного огня, а когда нырял, то казалось, что погружаешься в покрытую изморозью печь с мерцающим светом. Наплававшись, мы выходили на берег, и стекающая по телу вода создавала иллюзию, что ты охвачен пламенем. Мы улеглись на песок и приступили к трапезе, а под занавес откупорили вино, и, словно по уговору, в кронах олив у нас за спиной появились первые светлячки – такая увертюра к спектаклю.

Сначала это были два-три зеленых пятнышка, ровно скользящих и регулярно вспыхивающих среди деревьев. Но постепенно их становилось все больше и больше, пока здесь и там рощу не охватило загадочное зеленоватое сияние. Еще никогда мы не видели такое количество светлячков в одном месте; они стаей проносились сквозь кроны, ползали в траве, в кустах, по стволам, тучей проносились над нашими головами и усаживались на подстилки тлеющими углями. Их мерцающие стайки летали над бухтой у самой воды. А потом, как по команде, появились морские свиньи, двигавшиеся дружной колонной, ритмично, и спины их казались смазанными фосфором. Посередине бухты они завели хоровод, ныряя и поворачиваясь, а иногда выпрыгивая из воды и падая в пылающий световой костер. Светлячки наверху, сияющие дельфиноподобные существа внизу – фантастическое зрелище. Просматривались даже светящиеся подводные дорожки, по которым морские свиньи проплывали вблизи песчаного дна, а когда они выпрыгивали из воды, с них падали яркие изумрудные капли, и невозможно было определить, что́ это на самом деле – фосфоресцирующие капли или светлячки. Около часа мы следили за этим представлением, потом светлячки ушли к береговой линии, а морские свиньи снова выстроились в колонну и устремились в море, оставляя за собой огненный след, который какое-то время переливался, прежде чем тихо потухнуть, – как будто догорела длинная жердь, кем-то переброшенная через всю бухту.